Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 40 страниц)

Горчаков предъявленное ему письмо признал своим и был отвезен в Вильно.

Кутузов тут же созвал трибунал, и Горчаков не только ничего не скрыл, но, напротив, рассказал и о том, чего у него и не спрашивали, – он подробно и взволнованно поведал членам трибунала – генералам и штаб-офицерам, украшенным орденами и шрамами, доставшимися им за войны с Наполеоном, – о ревности своей к чести России, о любви к Отечеству и о том, что, вступая в переписку с вынужденным неприятелем, более всего радел он о пользе родины.

Но председатель трибунала – Михаила Илларионович Кутузов – был не только опытнейшим военным юристом, еще сорок пять лет назад служившим в законодательной комиссии у Екатерины Великой, но также и непревзойденным царедворцем и дипломатом. Кутузов знал, что буква закона должна быть соблюдена, что воинская дисциплина не может быть нарушена и что предерзостное намерение перейти на сторону неприятеля и, паче того, перевести на его сторону целую дивизию, должно быть наказано.

Но как? Какою мерою воздать изменнику? Как покарать его?

Вот здесь-то и требовались от председателя трибунала честность и праведность, но вместе с тем великая изворотливость и хитроумие, однако же без малейшего шельмовства.

Всего этого шестидесятилетнему Кутузову хватало с избытком, и он постановил, что «генералу, и паче при войсках состоящему, ни в каком случае не дозволительно изъявлять свое желание самому собою на присоединение к какой-либо стороне воюющих для сего, что со стороны сей не должен сметь никто оказывать свое произволение, ибо оное от одного только государя зависит».

Вычитав таким образом сентенцию обвиняемому, трибунал затем приговорил его к отставке.

Александр с приговором согласился, добавив от себя еще одну меру: «Запретить Горчакову въезд в обе столицы, отправив его на проживание в то из имений его, какое сочтет он сам для себя подходящим».

И все же Барклаю видно было, что решением трибунала государь доволен, иначе зачем бы было ему утверждать его и затем давать знать о том всем своим генералам?

Но для Барклая гораздо более важными оставались дела шведские, в которых наметился крутой поворот к лучшему: 5 сентября, после полутора месяцев переговоров, мир во Фридрихсгаме был подписан.

По этому договору граница России передвигалась от Выборга к Торнео – на пятьсот верст на запад. К России переходили и Аландские острова.

Договор был подписан ровно через сто лет после победы под Полтавой, и придворные льстецы объявили Александра I преемником Петра Великого, увенчавшим вековую борьбу России со Швецией славным Фридрихсгамским миром.

Теперь дела военные отступили у Барклая на второй план, и он всецело отдался делам гражданским, в которых все еще чувствовал себя скорее рекрутом, чем солдатом.

Для Михаила Богдановича наступивший мир означал, что отныне его петербургским патроном становится не только военный министр Аракчеев, а и статс-секретарь Сперанский.

Назначая Барклая генерал-губернатором Финляндии, Александр в своем указе особо отметил его стремление к добру и либеральным принципам. Высочайшие повеления были не собранием комплиментов, а констатацией реальности, с одной стороны, и пожеланием того, каким царь хотел видеть своего наместника, – с другой.

Барклай действительно был и либералом и христианином.

Причем его либерализм не вступал в противоречие с законом и, не имея ничего общего с вольнодумством, признавал совершенно дозволительным и личную свободу крестьян, и простор для предпринимательства, и откровенность в обсуждении дел в парламенте.

Таким же либералом и христианином был и Сперанский, который как раз в это время по поручению царя занимался составлением общего плана преобразования политического строя России, названного «Введением к Уложению государственных законов». Существо документа сводилось к тому, чтоб, как писал реформатор, «посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных… и чтоб ограничить ее внутреннею и существенною силой установлений».

В Уложении разработаны были общие принципы в организации государственного устройства России, но кроме него в глубочайшей тайне готовил Сперанский и другой документ: проект об учреждении Государственного совета – высшего органа управления империей. Работая над этими проектами, он хотел опробовать свои идеи на практике и видел именно в Финляндии миниатюрную модель для осуществления своих планов. Пост канцлера университета в Або предоставлял ему широкие возможности влиять на финляндские дела.

И Барклай вскоре почувствовал, что Сперанский хочет видеть в нем своего союзника. Иногда же в письмах Сперанского улавливал он и то, что государственный секретарь хотел бы сделать его своим орудием и, пожалуй, не более чем безгласным инструментом в своих руках.

Властью государственного секретаря и товарища министра внутренних дел Сперанский предложил учредить при генерал-губернаторе Правительственный совет из двенадцати человек, избираемый парламентом на три года, которому Барклай должен был давать отчет во всех своих делах.

Барклай тут же ответил, что такой Совет будет только мешать осуществлению решений, ибо станет заниматься бесконечными обсуждениями, вместо того чтобы действовать. А что касается его отчетов перед Советом в финансовых расходах, то об этом не допускает он и мысли и настаивает на том, что будет по-прежнему подотчетен лишь Петербургу.

Барклай понимал, что реформатору его ответ придется не по душе, ибо убедительно продемонстрирует, что в России власть не только самодержца, но даже отдельного высокопоставленного администратора не могут ограничить никакие сословные органы.

Однако уже через месяц Михаил Богданович усомнился в своей правоте, потому что убедился в медлительности, рутинерстве и прямой бесчестности и местных чиновников, и их петербургских собратьев.

Все эти перипетии происходили еще до того, как был подписан мир в Фридрихсгаме, в те месяцы, когда Барклай делал свои первые шаги на стезе гражданского администратора. Однако после того, как отказал он Сперанскому в создании Правительственного совета, все чаще и чаще стали приходить к нему сомнения в правильности того, что он сделал.

Особенно касалось это его юридической власти, не только потому, что, исполняя роль судьи, он, сам того не желая, оказывал давление на суд, но и потому, что нередко Сенат опротестовывал его решения и он убеждался таким образом в своей правовой несостоятельности.

Кроме того, ему часто приходилось брать на себя множество дел, которые либо оказывались вне компетенции суда, либо были оформлены столь неряшливо, что судьи не принимали их к производству.

Кто мог примирить сапожника Палоноски и горничную Линдгрен, поссорившихся так бурно, что жених даже объявил об отмене свадьбы? А кто мог заставить нечестного помещика заплатить за землю, которую он получил у доверчивой вдовы под честное слово, но денег ей не отдавал уже третий год?

Или же как можно было принудить богатого, но бессердечного пасынка платить мачехе, которая воспитывала его с младенчества, но по завещанию не получила от покойного мужа ни кроны?

Между тем Сперанский на письмо его не отвечал, и Барклай в глубине души уже сожалел, что нет возле него людей, которые поделили бы с ним часть его бремени.

Как вдруг, сразу же после заключения мира, получил он письмо от Сперанского, в коем статс-секретарь уведомлял его, что государю было благоугодно учредить в Великом княжестве Финляндском Правительственный совет, а вслед за тем получил Барклай и высочайший о том указ.

20 сентября в Або в торжественной обстановке открыто было первое заседание Правительственного совета.

Барклай приложил старания, чтобы народ воспринял это как праздник. На площади перед замком собрались тысячи людей, пришедшие не только потому, что здесь были сооружены столы с угощением и выкачены бочки с вином и пивом, но более всего из-за того, что был этот праздник воистину долгожданный. Наступил день, когда губернатор, назначенный императором, решал дела вместе с двенадцатью их избранниками, и было их поровну от каждого из четырех свободных сословий – три дворянина, три купца, три ремесленника и три крестьянина.

Когда первое торжественное заседание Совета кончилось, из замка вышел генерал-губернатор с женой, с одиннадцатилетним сыном и с девушкой-воспитанницей, окруженный дюжиной господ советников с их близкими и домашними.

Его высокопревосходительство был в парадном зелено-бело-золотом генеральском мундире, с красной Александровской лентой через плечо и при всех регалиях, несмотря на то что госпожа губернаторша шла в придворном наряде, украшенном сверкающим алмазами орденом Екатерины, а господа советники были одеты партикулярно, да и жены их не посмели превзойти губернаторшу ни нарядами, ни драгоценностями.

Барклай, Елена, Магнус и Каролина смешались с толпой и были уже не господами из замка, а добрыми прихожанами одной с ними церкви, такими же, как все они, свободными гражданами этой страны.

С наступлением темноты вспыхнули огни иллюминации на замке и кафедральном соборе. Барклай с семейством постарался незаметно уйти с площади, необычайно довольный всем совершившимся.

Перед тем как отправиться на покой, сел он к столу и написал государю донесение о прошедшем дне.

Вопреки обыкновению, позволил он себе закончить письмо не сухой казенной фразой, из каких и состояли официальные рапорты, а оборотом почти поэтическим: «20 сентября 1809 года навсегда запомнится как день учреждения счастливой эпохи для всего населения Великого княжества Финляндского».

30 октября в Петербурге начала действовать Комиссия финляндских дел, председателем коей был назначен Сперанский. Она состояла из уроженцев Финляндии и, выполняя роль посредника между Правительственным советом в Або и правительственными ведомствами в Петербурге, одновременно предоставляла царю и министрам сведения, материалы и документы, им необходимые.

Теперь уже финляндские дела покатились по накатанной дорожке, и за положение в Великом княжестве опасаться было нечего. При создавшемся положении функции генерал-губернатора мог выполнять и другой администратор, а войсками в условиях мира мог командовать и другой генерал.

Император, которому всегда недоставало способных, по-государственному мыслящих гражданских сановников и военачальников, внимательно следил за успехами тех, кого он считал наиболее перспективными своими сотрудниками и помощниками.

И одним из первых в этой небольшой, но очень важной для Александра когорте был Барклай.

В конце декабря того же 1809 года был он вызван в Петербург и здесь узнал о совершенно неожиданной метаморфозе, приключившейся с Аракчеевым.

В декабре 1809 года Сперанский заканчивал проект «Образования Государственного совета».

В эти дни Александр жил сначала в Твери у своей любимой сестры Екатерины Павловны, а потом – в Москве. Сперанский высылал ему свою работу по частям отдельными тетрадями, по мере ее готовности.

Проект готовился в глубочайшей тайне, и пучь тетрадей был засекречен.

Это были единственные письма царя, не проходившие через руки Аракчеева, вскоре же узнавшего о существовании такой сверхсекретной почты.

От своих клевретов, в которых не было у него недостатка, он узнал, что письма от Сперанского и кое-что о их содержании знают от самого императора еще четыре человека. Участие во всем этом двоих из них – министра юстиции князя Лопухина и министра коммерции графа Румянцева, – хотя и вызывало у Аракчеева чувство зависти и обиды, все же могло быть объяснено тем служебным положением, которое они занимали, а вот участие графов Салтыкова и Кочубея, находившихся в отставке и пользующихся лишь былым расположением к ним Александра, воспринималось им как оскорбление, как черная неблагодарность со стороны того, кому он был без лести предан. Он терпел, сколько мог, но потом не выдержал и со слезами высказал Александру, уже возвратившемуся в Петербург, свою обиду и недоумение.

Царь пообещал познакомить с проектом и его, и однажды Аракчееву доложили, что приехал Сперанский с бумагами от государя.

Аракчеев тут же велел принять статс-секретаря и даже сам выбежал навстречу Сперанскому. Как же жестоко был он разочарован, когда вместо полного текста проекта, Сперанский привез лишь оглавление документа, а существо его собрался изложить устно.

– Как! – вскричал Аракчеев. – Я не стану вас слушать! Извольте привезти мне прожект ваш ко мне в Грузино, а теперь ступайте!

Обескураженный и разозленный Сперанский вышел вон и уехал во дворец, а пришедший в бешенство Аракчеев тут же написал императору прошение об отставке и умчался к себе в имение.

Три дня после того метались фельдъегери из Петербурга в Грузино и обратно, увозя покаянные письма Александра и слезные ответы юродствующего фаворита.

Аракчеев писал, что он необразован, что он не более чем ремесленник-самоучка и потому не достоин занимать пост военного министра.

Наконец, почуяв, что он вообще может остаться без места, Аракчеев 30 декабря приехал в столицу и был принят Александром.

– Чем хочешь быть, Алексей Андреевич, – спросил его государь, по-старому называя на «ты», что означало забвение прошлого, – министром или же председателем департамента?

– Лучше самому быть дядькой, чем иметь над собою дядьку, – ответил Аракчеев, выбирая, таким образом, должность председателя Военного департамента, которому подчинялись два министерства – военных сухопутных сил и морских сил.

– С кем хотел бы служить? – спросил государь, и Аракчеев, ожидавший этого вопроса, назвал военным министром Барклая, а морским – Чичагова, который был на этом посту уже третий год. Государь согласился.

Аракчеев знал отношение Александра к Барклаю. Знал он и отношение царя к возможным кандидатам на этот пост. Оба действующих фельдмаршала, граф Гудович и князь Прозоровский, опытные и прекрасно образованные военачальники, были стары. Гудовичу было шестьдесят восемь, Прозоровскому – семьдесят семь. Этот же недостаток был присущ и всем другим претендентам – семьдесят пятый год шел и бывшему военному министру Вязьмитинову. Кутузов и Беннигсен были в опале, да и им обоим было за шестьдесят.

Кроме того, все они были опытными царедворцами с большими связями и огромным опытом интриг, что представило бы немалое неудобство для Аракчеева, окажись любой из них министром.

Барклай же ничьей поддержкой при дворе не пользовался, напротив того, имел множество недоброжелателей, был начисто лишен всяких способностей к заговорам и козням, и Аракчеев полагал, что он, подобно другим генералам, будет беспрекословно подчиняться ему, председателю Военного департамента.

Аракчеев попал в Государственный совет в прямом смысле слова в последний момент, ибо на следующий день Проект превратился в Закон, а еще через день – 1 января 1810 года – господа члены Совета собрались на первое свое заседание.

Тридцать три члена Совета съехались в половине девятого утра к Шепелевскому дворцу, отданному под новое учреждение, а через полчаса во дворец приехал Александр.

В наиторжественнейшей обстановке царь произнес речь, в которой благо России и народа объявлялись главным мотивом и смыслом их деятельности.

А после того Сперанский зачитал всем собравшимся новый Закон, по которому Государственный совет создавался «к утверждению и распространению единообразия в государственном управлении, свойственного пространству и величию нашей Империи».

Далее говорилось, что «в Совете председательствуем Мы Сами», что «в отсутствие Наше место председателя занимает один из членов, по Нашему назначению». Им стал граф Николай Петрович Румянцев.

Открытие первого заседания Государственного совета произошло в день рождения Сперанского, и современники могли только гадать, случайным было это совпадение или неслучайным.

Четыре департамента – Законов, Гражданских и духовных дел, Государственной экономии и Военный – возглавили четыре сановника, оказавшиеся, таким образом, выше министров.

Вскоре пошла гулять по Петербургу басня только что вошедшего в моду баснописца Ивана Крылова «Квартет», в коей под личинами проказницы Мартышки, Осла, Козла и косолапого Мишки представлены были председатели четырех департаментов – граф Завадовский, граф Аракчеев, Мордвинов и князь Лопухин.

И хотя новое учреждение не сделало еще и шага, но уже представлялось оно обывателям несыгранным балаганным квартетом.

И еще одна новость беспрестанно будоражила в это время двор и обывателей Петербурга, особенно его прекрасную половину – от жен генералов и министров до кухарок и горничных.

Новость эта, пришедшая в столицу из Парижа, обсуждалась необычайно живо, ибо касалась семейного дела французского императора. Из-за неплодия своей жены Жозефины решился император на развод, несмотря на большую, как говорили, между ними любовь, потому что Наполеону и Франции нужен был наследник. Вслед за тем стали приходить и другие новости: Папа Римский просьбу Наполеона о разводе разрешил немедленно. «Еще бы не разрешил, – говорили в Петербурге, – когда Италия вся под сапогом у француза!»

Вскоре внимание к случившемуся усилилось во сто крат – корсиканское чудовище сделало предложение великой княжне Анне Павловне.

Пожалуй, не было столь жарких пересудов, касавшихся брачных дел в доме государя, с тех пор, как расстроилась свадьба великой княжны Александры Павловны со шведским королем Густавом, что и явилось причиной смерти ее бабки – Екатерины.

Иные гордились выбором невесты, ибо сие свидетельствовало, что нет для Франции иной державы, кроме России, с государем которой хотел бы ее император породниться. Однако большинство жалело шестнадцатилетнюю Анну Павловну: жених был на двадцать четыре года старше невесты, но более всего пугали ужасные свойства его натуры, о которых уже много лет писали все газеты и говорили многие очевидцы, – жестокость, коварство, злоба, хитрость.

Но, слава Богу, скоро все минуло – беду отвела вдовствующая императрица Мария Федоровна. Она не согласилась отдать свою самую младшую дочь за вселенского изверга, и тому пришлось просить руки австрийской принцессы Марии-Луизы. Положение и ее самой, и ее отца, императора Франца, было еще хуже, чем положение Папы Римского, ибо не прошло еще и полугода, как Австрия капитулировала перед Наполеоном, так что гордым Габсбургам не оставалось ничего иного, как капитулировать еще раз.

И старый острослов принц де Линь[54]54
  Линь де Шарль Иосиф (1735–1814) – генерал, служил в австрийской армии, был дружен с Иосифом II, затем жил в России. Автор остроумной книги «Melange militaires, littiraires, sentimentaires» («Военная, литературная, сентиментальная смесь»).


[Закрыть], блиставший еще при дворе Екатерины Великой, сказал по этому поводу: «Австрия принесла в жертву Минотавру прекрасную телочку».

Страсти вокруг брачных дел Наполеона с тем и улеглись, а за новым правительством пристально следили каждый день и каждый день о том толковали.

Из министров же наибольшим пересудам подверглись новички – Гурьев, возглавивший министерство финансов, Дмитриев – юстиции и более всех – Барклай. Тому было по меньшей мере две причины: во-первых, выскочка, человек случая, чужой при дворе и потому без могущественных друзей и связей и, во-вторых – немец, малообразованный педант, к тому же упрямый, с тяжелым характером. И все же один положительный факт признавали все его недоброжелатели – Барклай сразу же показал свой тяжелый характер и в отношениях с Аракчеевым, ни на йоту не уступил ему своих прерогатив военного министра и остался не только независимым от временщика, но в необходимых случаях и бесстрашно противостоял ему.

Постепенно его сторонниками стали те, кто осмеливался хотя бы в душе и мыслях ратоборствовать с Аракчеевым, а потом число ревнителей нового министра увеличилось и за счет тех, кто служил у него и принимал участие в его делах.

А дела эти, начавшись сразу же, как пришел он на новое место, день ото дня становились все крупнее, все сложнее и все разнообразнее.

Глава шестая
Министр военно-сухопутных сил

Барклаи сняли дом на Невском проспекте. Это был небольшой двухэтажный особняк, стоявший неподалеку от кирхи Петра и Павла, а стало быть, и неподалеку от Немецкой гимназии, куда тут же определили двенадцатилетнего Магнуса.

Хотя особняк был и невелик, но только по сравнению со своими соседями. Не говоря уже об Аничкове дворце и дворце графа Строганова, княгини Юсуповой и князей Белосельских-Белозерских, сильно уступал он и старинным домам Сафонова, Веймара, Чичерина, и недавно построенному дому Чаплиных. И все же было в доме Барклаев два десятка комнат, в которых жило едва ли не столько же персон.

Как и во всяком дворянском особняке, в первом этаже размещались парадные покои для приема гостей – танцевальный зал, гостиная, столовая, кабинет-библиотека и комната Елены Августы для чтения, отдыха и рукоделий.

В боковых комнатках, где и потолки были пониже, и окна поменьше, жили слуги, служанки и вестовые солдаты.

На втором этаже размещались и сами хозяева, и Магнус, и четыре воспитанницы Михаила Богдановича и Елены Августы, а кроме того, адъютанты и гости, когда приезжали они в Петербург из Лифляндии.

Гостями обычно были: любимица Барклая – Кристель, две дальние родственницы – Анна фон Торнау и Катя Муравьева-Апостол, а также и неродная им девочка – Лина Гельфрейх, та самая, что ассистировала доктору Виллие в Мемеле, когда делал он операцию Барклаю. Этот ноев ковчег жил дружно и весело, и в нем военный министр находил отдохновение от своих многотрудных дел.

Адъютантов было четверо, все они доводились родственниками Елене Августе, а стало быть, и Михаилу Богдановичу.

Такого рода явление представляло собой совсем не редкий случай. Сколько было в русской армии генералов, столько служило у них в адъютантах сыновей, зятьев, племянников и прочих родственников. И только те из них, которые родственников не имели, оказывали протекцию сыновьям своих друзей и знакомых.

Свято придерживались этой исконно русской патриархальной традиции и Суворов, и Румянцев, и Потемкин, и Кутузов, штабы которых были забиты родней всех степеней.

Приезжая в Петербург, адъютанты всегда останавливались в доме дядюшки и тетушки, получая по комнате во втором этаже. И потому этот спальный этаж с двенадцатью спальнями напоминал собою истинный ноев ковчег.

Вне службы жил Михаил Богданович в узком семейном мирке, да только времени на это у него почти не было.

А если и случались редкие часы, чаще всего по воскресеньям, то и проводил он их в церкви Петра и Павла вместе с детьми.

Этой осенью Лине Гельфрейх исполнилось шестнадцать, и она, по лютеранской традиции, должна была пройти конфирмацию, обряд приобщения к церкви, означающий, что она стала взрослой.

После того как Лина прочла в церкви апостольский Символ веры и торжественно пообещала быть верной евангелическому учению, после того как пастор прочел ей наставление и молитву, вся семья и священник вместе с ними отправились в дом Барклаев к праздничному столу.

Как и обычно, за столом собрались все домочадцы, но, кроме того, была здесь и совсем уж старая тетушка Августа, и еще одна супружеская пара – старший брат Михаила Богдановича Эрих Иоганн со своею женой и сыном Андреасом.

Эрих был инженер-полковником и служил в Петербурге, в штабе инженерных войск, и звали его здесь Иваном Богдановичем. А сын его – Андреас – был единственным из адъютантов Барклая, жившим не в доме своего начальника, а у собственных родителей.

Пока пастор сидел за столом, разговоров почти не было, а когда он ушел, застолица разделилась. Магнус и девочки составляли одну ее часть, тетушка Августа, мадам Барклай и ее невестка – вторую, братья Барклаи и адъютанты – третью, самую большую и самую серьезную.

Однако вскоре адъютантам – молодым людям – заметно прискучило обсуждать военные материи, и они стали прислушиваться к своим младшим кузинам и все активнее встревать в их болтовню.

И кончилось тем, что братья Барклаи потихонечку выбрались из-за стола и ушли в кабинет, где никто не мешал им обсуждать занимавшие их проблемы.

Осенью 1810 года Барклай начал решать три задачи: во-первых, перестраивать само министерство; во-вторых, готовить всеобъемлющий документ, по которому на новых основаниях должна была реорганизовываться вся армия; и в-третьих, не менее чем вдвое увеличивать сухопутные силы России.

Все это делалось в предвидении и даже в непрестанном ожидании большой войны с Наполеоном, которая, как был он уверен, обязательно должна вскоре начаться.

Он был одержим этим предощущением, которое преобладало над всеми прочими настроениями и переживаниями.

Проблема обороны огромной страны включала в себя неисчислимое множество вопросов, каждым из которых занимались отдельные люди.

Генерал Опперман, возглавлявший инженерное ведомство, в котором служил полковник Эрих Барклай, отвечал за создание системы укреплений на западе России, а Эрих – за рекогносцировку и составление планов и карт.

В связи с этим брат министра объехал все старые крепости от Риги до Азова и мог со знанием дела рассказать об их состоянии. По его словам, оказывалось, что только Рига и Киев могут считаться более или менее сильными фортециями. Михаил Богданович с ним согласился – он тоже бывал и в Риге, и в Киеве и полагал, что если укрепить их заново, то станут они серьезным препятствием, коль окажутся на пути неприятеля. Только вот вопрос: а пойдет ли неприятель на Киев или Ригу?

– Едва ли пойдет, – согласились братья, – ибо операционная линия должна, судя по всему, проходить как раз между двумя этими пунктами.

– А если это так, – рассуждал Михаил Богданович, – то уж совсем не при деле будут самые северные и самые южные крепости наши. И потому следует разоружить на севере Вильманстравд, Кексгольм и Шлиссельбург, а на юге – крепости Черноярскую, Азовскую и Енотаевскую, передав все вооружение туда, где окажется оно наиболее пригодным.

– Где же, Михаил? – спросил Эрих.

– В Динабурге – на Двине, на Березине – против Борисова и в Бобруйске.

– Полагаешь, что дойдет неприятель до Березины? – недоверчиво и не без волнения спросил Эрих.

– Боюсь, что пройдет он и далее, и о том сказал я государю еще в самом начале марта.

Михаил Богданович не сказал брату, что вообще-то он противник того, чтобы тратить силы и деньги на сооружение крепостей, – Россия не Фландрия и не Брабант, и всю ее крепостями не прикроешь. А на те средства, что пойдут на их возведение, можно отлить пятьсот лишних пушек.

Не сказал он и того, что с одобрения Александра и по его приказу главные склады и арсеналы создаются в Пскове, Смоленске и Кременчуге. А не сказал потому, что в этом был ключ к разгадке мобилизационного плана.

Не коснулся и того, что главным складом армии, ее основным арсеналом и самым крупным центром подготовки войск станет Москва, ибо это тоже было большой государственной тайной и свидетельствовало, что Россия готовится к войне не наступательной, а оборонительной, иначе ее главные базы были бы вынесены гораздо ближе к западной границе.

Возможно, Эрих догадывался обо всем, что утаил от него младший брат, а может быть, даже кое-что и знал, но вида не подал, и расстались они по-родственному.

Рекогносцировка на местности, составление планов и карт были лишь одной из сторон необычайно сложной и многоплановой подготовки к предстоящей войне, грандиозной по масштабам, по ожидаемым материальным и финансовым затратам и неизбежным людским потерям.

Вступив в должность военного министра, Барклай стал ответственным за сотни тысяч солдат, офицеров и генералов, составлявших сухопутные силы России, разбросанные на всей ее территории от Финляндии до Камчатки.

Основные контингенты дислоцировались в Петербурге, в Финляндии, на Кавказе и в бассейнах Дуная и Прута – в Молдавии и Валахии. Такое их размещение было прямым следствием войн, которые вела Россия накануне со Швецией, Турцией и Персией.

С Персией война шла уже шестой год. Под началом генерала от кавалерии Александра Петровича Тормасова, главнокомандующего в Грузии и на Кавказской линии, находилось около 30 тысяч человек.

На Дунае и Пруте значительно большими силами командовал Багратион. В феврале его сменил Николай Михайлович Каменский, возглавив самую большую из русских армий – восьмидесятитысячную Дунайскую.

Немалые силы размещались и в Финляндии, а также в многочисленных гарнизонах по всей России.

Все это невообразимое распыление сил оставляло без прикрытия западную границу России, где в скором времени должны были появиться корпуса большой армии Наполеона.

Самым неотложным делом и наиболее радикальным средством защиты от их вторжения Барклай считал заключение мира со всеми странами, находившимися в войне с Россией, и спешную передислокацию войск на линию Вильно – Пинск.

Ключевой фигурой в этом чрезвычайно сложном и довольно деликатном вопросе, как и во всяком другом, связанном с дипломатией и внешней политикой, был канцлер Николай Петрович Румянцев, не только ведавший сношениями с державами иностранными, но и председательствовавший в Государственном совете.

Барклай знал, что хотя Румянцев и слывет франкофилом, но прежде всего он почитался истинным отчизнолюбцем.

Доводилось Михаилу Богдановичу как-то услышать, что граф Николай Петрович очень хотел удревнить свой род и, изрядно преуспев в занятиях российской историей, показывал себя дворянином с четырнадцатого века, хотя только дед его – Александр Иванович, солдат-преображенец, а потом денщик Петра Великого – и был тем человеком, из-за которого фамилия Румянцевых стала знаменитой. В частности, и из-за этого тоже упорно стремился он зарекомендовать себя старым русским патриотом.

Приехав на следующее утро в министерство, когда не было еще шести часов, сел Михаил Богданович за письмо к Румянцеву, которое обдумывал уже довольно долгое время.

«Милостивый государь мой, граф Николай Петрович!» – вывел он старательно и затем легко написал несколько обязательных в таких случаях фраз, в которых говорил о служебном долге Румянцева перед Отечеством и своих собственных перед ним же обязанностях в отвращении нависшей над Россией угрозы.

Затем Барклай написал, что в прежние кампании русская армия, поддерживаемая сильными союзниками, вступала в брань, увенчанная лаврами побед. И войну она вела далеко от своих границ, в глубине союзных нам территорий.

«Ныне Франция, деспотически владычествуя над важною частью Европы, прилегает к пределам тех провинций, на верность коих мы полагаться не можем. Вместо сильных и мужественных войск полки наши составлены большею частью из солдат неопытных и к тягостям войны не приобвыкших.

Продолжительная нынешняя война с Портою Оттоманскою затмевает в них наследственные геройские добродетели, дух национальный от бремени у сильной и бесполезной войны, как и силы физики, начинает ослабевать.