Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Солдаты Барклая прошли за это время шестьдесят верст и к ночи 9 марта выползли на шведский берег, шатаясь и падая от неимоверной усталости. И хотя до Умео оставалось не более версты, корпус лег на снег, а те, в ком еще еле теплились силы, пошли собирать все, что могло гореть.

Вскоре зачадили костры, от которых дыма было больше, чем огня, но и это было спасением.

Увидев из Умео огни бивачных костров, начальник городского гарнизона граф Кронштедт сначала подумал, что у него галлюцинации, но десятки обывателей и чуть ли не все его офицеры тут же прибежали к нему, спрашивая, что это значит.

– Спокойно, господа, спокойно, – отвечал им Кронштедт, – сейчас узнаем.

Меж тем к городу подоспели казачьи пикеты из авангарда Берга и учинили беспорядочную стрельбу на самых его окраинах. Это подстегнуло коменданта к немедленным действиям, и в сторону русского лагеря поскакали парламентер с белым флагом и трубач.

Барклай не ожидал столь скорого и чрезвычайно благоприятного поворота событий и удивился прибытию неприятельского офицера. Но с первых же его слов понял, что шведы не просто напуганы фантастическим появлением русских возле Умео, а пребывают в настоящей панике.

Выслушав офицера, Барклай более чем холодно сказал, что будет иметь дело только с графом Кронштедтом и ждет его немедленно. Шведы ускакали обратно, а с рассветом в лагере появился и комендант, просивший не атаковать город. Барклай согласился при условии, что гарнизон оставит город и передаст русским арсенал и провиантские магазины.

Кронштедт не возражал и в тот же день оставил Умео.

Вслед за тем русские войска торжественным маршем вошли в город. Однако прошло всего два дня, как Барклай получил приказ Кнорринга уходить обратно в Васу. Он сообщал, что в Стокгольме произошел государственный переворот, что к власти призван бывший регент Густава герцог Зюдерманландский, потребовавший немедленного заключения мира с Россией.

В связи с этим пребывание русских войск на территории Швеции является совершенно невозможным, и корпусу надлежит отойти в Финляндию.

Кнорринг сообщил также, что авангард корпуса Багратиона – отряд Кульнева – тоже перешел Ботнический залив по Аландским островам и занял город Грислезамп, лежащий в ста верстах севернее Стокгольма.

«Так вот где истинная причина миролюбия шведов И вот почему Карл занял трон. Не окажись Кульнев и я в Швеции, неизвестно, сколько еще оставался бы королем Густав и продолжалась война», – подумал Барклай.

И хотя сообщение было радостным – наконец-то окончилась война! – но у Михаила Богдановича радость эта омрачилась заботами о великих трудностях обратного перехода, в который надобно было пускаться тотчас же. И сколь ни был он воспитан в духе беспрекословного повиновения приказу, все же решил дать солдатам еще трое суток отдыха.

Пока начались неспешные сборы в дорогу, Барклай составил и распубликовал прокламацию для горожан Умео, где извещал их о скором уходе своих войск, но объяснял это как акт доброй воли миролюбивого русского царя.

В последний вечер явилась к нему делегация магистрата Умео, чтобы выразить русскому командующему сердечную благодарность за образцовое поведение его солдат, вызвавших у горожан всеобщее восхищение.

15 марта солдаты снова ступили на лед залива, но теперь у них не было необходимости спешить, не нужно было скрывать передвижение, а кроме того, они везли с собою и палатки, и дрова, а обмороженных везли в санях, укутав их в меховые и суконные полости, в кошму и войлок.

Барклай, перешедший Кваркен и не почувствовавший никакого недомогания во все время пребывания в Умео, на обратном пути ощутил лихорадочный жар и озноб и свалился в сани, под медвежью полость. Дали о себе знать и боли в руке: его привезли в Васу уже совершенно больным.

На сей раз пришлось ему пролежать в постели недолго, но и на эту незадачу он сильно сетовал, потому что в Борго приехал император, и будь он здоров, мог бы стать свидетелем того, как Александр открывает финский сейм, даруя Финляндии автономию, какой не имела ни одна другая часть империи.

Любопытно было узнать, что остановился царь в доме мэра и там же принял депутацию четырех свободных сословий – дворян, купцов, ремесленников и крестьян, заверив их, что все финские законы будут сохранены и сусоль же бережно отнесется он и к соблюдению свободы религии.

Затем в лютеранской церкви Борго, украшенной гербами всех областей Финляндии, Александр принял присягу на верность ему депутатов четырех сословий, представленных в парламенте, и открыл его первую сессию.

Отныне в титуле российского императора появилась и еще одна строка: «Великий князь Финляндский». Но Александр формально провозгласил не присоединение Финляндии к России, а назвал это «торжественным актом соединения», которое было воспринято парламентом не как следствие завоевания, а как союзный договор.

Барклай узнал и о красноречивой детали, сопровождавшей въезд царя в столицу Финляндии Або. Перед въездом в город была построена триумфальная арка, украшенная надписью: «Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ».

Знаменательным представлялось и то, что генерал-губернатором в Великом княжестве стал шведский генерал граф Спренгпортен, хорошо известный своими давними прорусскими симпатиями, из-за которых он оказался в эмиграции, найдя убежище в Петербурге. И уже не из газет, а из разговоров навещавших его офицеров узнал он, что в Або государь был приветлив со всеми, кроме Кнорринга, и что Богдан Федорович, почувствовав явное нерасположение царя, попросился в отставку, на что Александр якобы ответил ему: «Всему свое время, а пока оставайтесь на посту вашем».

А в первые же дни по выздоровлении получил Михаил Богданович сразу три извещения: что награжден он полным набором регалий ордена Александра Невского – звездой, крестом и лентой; что стал он генералом от инфантерии; что за переход через Кваркен поведено отчеканить памятную медаль «За переход на шведский берег», которую каждый из участников сего достопамятного похода будет носить на голубой Андреевской ленте.

Чуть позже из капитула российских орденов пришло официальное письмо и на имя Елены Августы, коим она извещалась, что монаршим соизволением удостоена алмазного знака ордена Святой Екатерины. Письмо было подписано почетной попечительницей ордена, вдовствующей императрицей Марией Федоровной.

Все это означало, что Барклай вошел в число высших сановников империи, и вскоре получил он тому еще одно неопровержимое доказательство – царь вступил с ним в официальную переписку, и Михаил Богданович отвечал ему, минуя Кнорринга.

Ни один другой генерал, находившийся в Финляндии, не удостоился такой чести, и это сразу же вызвало у многих обойденных генералов волну недоброжелательства и озлобленности, которая сопровождала Барклая до самого конца жизни.

В русской армии чинопроизводство всегда было в центре внимания всех офицеров. И чем выше поднимались они по лестнице наград и чинов – а награды всегда способствовали получению чина вне очереди и вне сроков, – тем острее становилась борьба за следующий чин, изощреннее интриги и коварнее приемы. Но все же и у карьерной борьбы были свои законы, которые следовало соблюдать и тем, кто рвался к новым степеням, и тем, кто к очередному чину представлял, и тем, кто их давал.

Краеугольным камнем системы чинопроизводства было старшинство в службе, то есть время присвоения чина, и считалось совершенно недопустимым оттеснять того, кто в данном чине служил дольше, чем резвый, но бессовестный соискатель.

К таким относились как к выскочкам, беспринципным карьеристам, людям без чести и совести. Разумеется, были и исключения, с которыми приходилось мириться. Кто, например, мог возражать против стремительных карьерных взлетов царских фаворитов вроде Платона Зубова, прошедшего за пять лет путь от поручика до генерал-аншефа? Но ведь и то правда, что все генералы, им обойденные, знали, на каких полях сражается молодой генерал и что в таких боях никому из них с ним не потягаться.

Другое дело, когда старых служак обходил свой же брат, такой же солдат, как и они, неизвестно почему получающий перед ними преимущество.

Именно так обстояло дело с Барклаем, который за два года перед тем, как стать генералом от инфантерии, был всего лишь командиром бригады и генерал-майором.

И он почему-то обошел в производстве не только старших его по чинам генерал-майоров, но даже и генерал-лейтенантов, таких, как князь Дмитрий Владимирович Голицын, как племянники Суворова, князья Алексей и Андрей Горчаковы, графы Петр Александрович Толстой, Остерман-Толстой и Каменский-второй, и известных не менее Барклая своими ратными трудами Тучкова-первого, Дохтурова, Уварова, Эссена-первого и Остен-Сакена, к тому же отличавшихся и великим честолюбием. А впрочем, какой военачальник не честолюбив? Предел их терпению был положен назначением Барклая на место Кнорринга. Некоторые подали в отставку, и только двоих – Тучкова-первого и Дохтурова – Александр попросил остаться в армии, просьбу же остальных удовлетворил.

Дмитрия Сергеевича Дохтурова, военачальника выдающегося, имевшего большой авторитет в армии, царь удостоил пространного письма, в котором объяснял мотивы присвоения Барклаю звания генерала от инфантерии. «На войне, – писал Александр, – возможности проявить себя не выбираются: не всем представляется один и тот же благоприятный случай в одно и то же время. Но когда военные обстоятельства таковы, что кто-то имеет возможность совершить выдающийся поступок, то было бы несправедливым для всей службы наградить такой поступок продвижением, основанным только на старшинстве. Поэтому я сделал правилом никогда не принимать во внимание такие соображения».

А Барклаю царь написал: «Призвав Вас к командованию Финляндскою армиею, я руководствовался лишь чувством справедливости и уважения к Вашим военным дарованиям и личным качествам. Имея столь прочное основание, мое мнение о Вас не может никогда измениться; оно одно достаточно, чтобы отразить зависть, если бы таковая посмела когда-либо подняться против Вас».

Глава пятая
Главнокомандующий и генерал-губернатор

Государственный переворот, произошедший в Стокгольме, к миру все же не привел: было подписано лишь перемирие. Но, как только русские войска вернулись в Финляндию и непосредственная угроза столице Швеции миновала, война вспыхнула снова.

Кнорринг, более склонный к миру со шведами, чем к войне, вел кампанию вяло, Александр все чаще склонялся к мысли, что на месте Кнорринга должен быть Барклай.

Поспешное заключение перемирия Кноррингом было главной причиной недовольства им Александра. Назначив на его место Барклая, император мог быть уверен, что этот боевой генерал, чуждый интриг и двоедушия, никогда не совершит ничего подобного.

И Александр наконец решился. Поводом к смещению Богдана Федоровича послужила в общем-то вечная коллизия: спор двух первых лиц в Великом княжестве о том, кто из них главнее – командующий армией или генерал-губернатор? И вылился этот спор Кнорринга и Спренгпортена в недостойную распрю из-за дома в Або – лучшего, называемого дворцом. Каждый считал право на дом исключительно за собой, и оба решили обратиться за разрешением спора к Александру.

Тот решил сомнения и того и другого по-царски, отставив обоих с занимаемых постов и назначив на их места одного человека – Барклая.

29 мая 1809 года Барклай стал главнокомандующим Финляндской армией и генерал-губернатором новой имперской территории.

В империи совмещение высшей гражданской и выевшей военной должностей одним и тем же человеком не – было чем-то экстраординарным: выдающиеся военачальники, сочетавшие воинские таланты с административными, часто назначались главнокомандующими и генерал-губернаторами.

Такими были и Потемкин в Новороссии, и Румянцев в Малороссии, и Суворов в Польше, и почти все генерал-губернаторы Москвы были одновременно и главнокомандующими.

И все же случай с Барклаем был особый, потому что у Великого княжества Финляндского был такой статус, который не позволял рассматривать его только как одну из губерний империи, но обязывал считать государством, где был и свой парламент, и свои законы.

Трудно было Михаилу Богдановичу враз впрягаться в нелегкий воз, который до него тянули двое – и опытный военный, и видавший виды администратор и царедворец.

Более же всего усложняла его деятельность неопытность в делах гражданских, связанных с множеством ведомств, с которыми Барклаю прежде не доводилось вступать в сношения.

Это были министерства внутренних дел, и морских сил, и дел иностранных, и юстиции, и коммерции, не считая многочисленных обществ, комитетов и комиссий, руководствовавшихся в своей работе тысячами статей, указов, циркуляров, постановлений, в которых, как в густом лесу, плутали и опытные законники-бюрократы, просидевшие в канцеляриях не один десяток лет.

Чаще же других ведомств приходилось ему сноситься с военным министром Аракчеевым и статс-секретарем императора Михаилом Михайловичем Сперанским. Последний был для Барклая сущим кладезем премудрости, ибо никто во всей стране не был столь искушен в знании законов, как он.

Находясь на посту статс-секретаря Александра и управляя его личной канцелярией, Сперанский вместе с тем занимал должность товарища министра юстиции, практически руководил Комиссией составления законов и состоял членом Комиссии лифляндских дел. А бывшая шведская провинция Лифляндия имела немало общего с Финляндией.

Кроме же всех этих должностей и званий был Сперанский с апреля сего года канцлером университета в Або.

Напыщенные и кичливые профессора – шведы и немцы, свысока смотревшие на всех, кто не входил в их ученую корпорацию, сразу же признали в Сперанском человека выдающегося: он говорил и по-французски, и по-немецки, и на латыни не хуже любого из них, а кроме того, доброхоты поповича усиленно рассказывали в Або, как во время свидания Александра с Наполеоном, происходившего совсем недавно в Эрфурте[53]53
  Встреча Александра I и Наполеона в Эрфурте состоялась 27 сентября 1808 г., на ней было заключено соглашение (Эрфуртская конвенция), подтверждавшее Тильзитский мирный договор и решавшее некоторые территориальные вопросы.


[Закрыть], император французов сказал русскому царю: «Не угодно ли Вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?»

Барклай знал, что Михаил Михайлович – сын деревенского попа, обучавшийся в какой-то семинарии, кажется, во Владимире.

В восемнадцать лет попал он в Петербург, в Главную семинарию при Александро-Невской лавре, и по счастливому стечению обстоятельств через семь лет оказался секретарем у князя Куракина – генерал-прокурора Сената. Менее чем за пять лет сделал он умопомрачительную карьеру – из титулярного советника, особы девятого класса, что соответствовало капитану в армии, стал он персоной четвертого класса – действительным статским советником, равным генерал-майору. Стать генералом в тридцать лет, все равно статским или военным, к тому же без всякой протекции, было явлением уникальным, пожалуй что и единственным. И, зная все это, Барклай услышал однажды, уже здесь, в Финляндии, от приезжего из Петербурга чиновника рассказ о Сперанском, более похожий на притчу.

– Я зашел к его превосходительству домой из-за того, что утром уезжал сюда, в Або, а надобно было мне подписать у него одну бумагу, – рассказал чиновник Барклаю. – Зная, что его превосходительство ничуть не чванлив и в обращении прост, зная также, что ревность в деле он всячески поощряет, решил я явиться в дом к нему, несмотря на час уже довольно поздний.

Адрес его был мне известен, и я, взяв извозчика, велел ехать к Таврическому саду, на Сергиевскую, в дом Борзова.

Человек, узнав у меня, по какому я делу, сразу же повел меня к его превосходительству, чем был я немного смущен. Однако, когда подвел меня слуга к какому-то чулану возле черной лестницы, впал я в замешательство, а увиденное вслед за тем и вовсе повергло меня в конфуз – его превосходительство сидел на деревянной лавке, в деревянном же поставце стояла перед ним свеча, а он, в старом халате и войлочных туфлях, читал какую-то книгу.

Увидев меня, Сперанский, нимало не смущаясь, встал и спросил: «Что за дело у вас ко мне, сударь?» Я объяснил и протянул нужную мне бумагу. Он внимательно, но быстро прочитал ее и тут же подписал.

Не скрывая удивления, я елико мог учтиво поблагодарил его и, поклонившись, сделал шаг назад.

Сперанский столь же вежливо ответил на поклон мой и, желая не оставлять меня в изумлении, сказал: «Здесь, милостивый государь мой, провожу я иногда вечера, чтоб не забывать о происхождении моем и не давать гордыне подымать голову в душе моей»..

Услышанное еще более укрепило в Барклае симпатии к Сперанскому, чья судьба кое в чем напоминала ему его собственную.

Но когда рассказчик ушел, Барклай подумал, что и у Аракчеева судьба тоже почти такая же, но Алексей Андреевич от этого ближе ему не становился, и Барклай знал почему.

Слухи и слушки, молва и говор, толки и пересуды были в России полной заменой сведений, всячески скрываемых властями предержащими, будь то государственные секреты или же интимные дела, касающиеся носителей власти. Но как ни строга была цензура и прочие препоны, ничего не было тайного, что не стало бы явным, и слухами полнилась земля точно так же, как, по той же поговорке, причудами полнился свет, а именно об этих причудах более всего и говорили в народе.

И пожалуй, не было в то время в России персоны, о капризах и дурной блажи коей говорили бы больше, чем о его сиятельстве Алексее Андреевиче Аракчееве.

И Барклай тоже многое слышал о нем. Львиная доля этих слухов касалась любимой вотчины графа – села Грузино, которое находилось посреди болот, чахлых лесов и бедных суглинков в унылом краю, в восьмидесяти верстах от Новгорода.

Некогда Грузино принадлежало всесильному временщику и фавориту Петра I Меншикову, и Аракчеев – фаворит и временщик его потомков Павла I и Александра I, получив имение в дар от первого из них, долго искал следы усадьбы Александра Даниловича, но, не найдя их, велел построить в парке искусственную руину и назвал ее «Усадьба князя Меншикова».

Современники говорили об Аракчееве, что «граф деятелен, как муравей, и ядовит, как тарантул». Это было правдой, и нигде оба подмеченных качества не проявились так ярко, как в Грузино, причем видно это было на каждом шагу.

Аракчеев сам сочинил Уложение о наказаниях, в котором, во-первых, предусматривалось сечение на конюшне, во-вторых, отправка в полк для наказания шпицрутенами, в-третьих, наказание палками, в-четвертых, заключение в тюрьму Эдикуль, бывшую пострашнее Шлиссельбурга.

Крестьяне в Грузино – девушки и женщины в том числе – по месяцам ходили с рогатками на шее, они не могли прилечь и такими являлись даже в церковь. Штрафы брались и за то, что крепостные бабы беременели не каждый год. Только если рождался сын, с матери не брали штрафа; за рождение дочери взимался малый штраф, за мертворожденного ребенка и выкидыш – штраф средний, а вот за то, что баба оставалась пустой, или, как говорил граф, яловой, взимался большой штраф и сверх того еще – десять аршин холста.

А уж сечение виновных было самым распространенным наказанием и мужиков, и баб, и ребятишек.

Из всех его крепостных наиболее обездоленными были дворовые слуги, а из них самым несчастным был его камердинер Степан. Известно было, что отец Степана Василий тоже служил камердинером у его отца, о котором говорили, что был батюшка Алексея Андреевича к мужикам своим добр и сердцем кроток.

И когда Василий помер, то Аракчеев-отец горько плакал над гробом своего слуги и взял сиротку Степушку воспитанником в дом свой. А так как младенец Степушка был ровесником сыну барина – Алешеньке, то и росли они вместе, и даже купали их в одном корыте.

А когда стал Алексей Андреевич офицером, то сделал своего названого брата собственным камердинером.

И не стало в мире человека несчастнее безгласного раба Степана. Граф сек его чаще всех, бил его на каждом шагу, плевал ему в лицо при всех, не позволяя при том ни отворачиваться, ни утираться. И когда однажды Степан упал на колени и, рыдая, попросил сослать его в Сибирь, хотя бы и на каторгу, граф ответил ему: «В Сибирь захотел? Я тебе здесь покажу Сибирь! Тебе настоящая Сибирь раем показалась бы, да ты о ней и дальше только мечтать станешь, да не попадешь, а я тебя здесь забью». И забил. Наложил на себя Степан руки.

Из-за жестокости, бессердечия, злопамятности, интриганства, дурного влияния на государя не любил Барклай Аракчеева, как, впрочем, и почти все, кто знал графа. Его невозможно было любить, даже признавая его природный ум, ясный и точный, и тот счастливый здравый смысл, который и неграмотного, но умного человека ставит гораздо выше образованных бездарностей. И еще об одной черте характера Аракчеева знали многие офицеры, генералы и сановники.

…На прокладных листах своего Евангелия, где оставлял он автобиографические заметки, как раз в 1809 году появились и две таких: «14 января прислал прусский король с флигель-адъютантом бриллиантовую звезду ордена, но мною не принята, а возвращена обратно».

«6 сентября – на следующий день после подписания мира со шведами – государь император Александр I изволил прислать графу Аракчееву орден Святого Апостола Андрея Первозванного, тот самый, который сам изволил носить, при рескрипте своем; оный орден упросил граф Аракчеев того же числа ввечеру взять обратно, что государем императором милостиво исполнено».

Разумеется, почти никто не видел самих этих записей, но молва о том, что граф Алексей Андреевич постоянно отказывается от орденов и что даже Андрей Первозванный – мечта фельдмаршалов и министров – не был им принят, доставила ему гораздо больше славы, чем все регалии, если бы он их принял.

Однако и это не могло расположить к нему людей, ибо слишком разновеликими были добро и зло на весах судьбы графа Аракчеева.

В начале июля, через пять недель после назначения Барклая главнокомандующим, в Финляндию, снова приехал царь.

Барклай встречал Александра в десяти верстах к востоку от Борго на границе с Россией.

Александр ехал в открытой коляске, а следом за ним тянулась вереница придворных карет с важнейшими сановниками империи.

У самого города Александр пересел в седло и пригласил Барклая ехать рядом с ним.

Перед Триумфальной аркой, теперь обвитой гирляндами цветов, с поновленной надписью: «Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ», кортеж остановился. Депутаты городского магистрата верноподданно взирали на своего нового владыку, и в глазах у них Барклай видел любопытство, смешанное с искренней радостью. Улыбающиеся девушки и хорошенькие молодые женщины с огромными букетами лесных и полевых цветов с обожанием глядели на Александра, готовые забросать его цветами, как только мэр закончит приветственную речь.

Теперь почти все время Барклай был рядом с императором. Блеск его свиты, пышный церемониал, балы и торжественные обеды явили перед Барклаем совершенно иной образ жизни. Он старался войти в эту жизнь, пробовал вести себя подобно министрам, генералам и флигель-адъютантам царя, его придворным – всем этим камергерам и шталмейстерам, гофмейстерам и обер-шенкам – и убеждался, что внешне подражать им он может, но чувствовать себя так же, как они, выросшие при дворе, невозможно.

А они, собираясь вместе, оказывались в своей стихии и плавали в ней, как рыбы в воде, парили, как птицы в небе. Он же не имел ни жабр, ни крыльев – они не были даны ему от рождения.

И они, окажись под шрапнелью или в походе, тоже какое-то время могли бы подражать ему и его солдатам, приспосабливаясь к стихии войны, которая была его стихией, но чувствовать себя как солдаты они не могли бы.

К счастью, скоро все кончилось, и царь уехал в Свеаборг, где нужны ему были лишь Аракчеев и Барклай, ибо эта часть поездки была чисто военной. Шесть часов осматривали они бесчисленные казематы, подземные галереи, гигантские арсеналы, магазины и пороховые погреба гранитной фортеции, завершив пребывание царя в Финляндии большим военным парадом.

Парад оказался заключительным торжественным аккордом большой победной симфонии, увенчавшим триумфальную поездку Александра по его новому княжеству. Финал этой симфонии показался царю столь же прекрасным, как и все, что ему предшествовало, и невольно свое восхищение и радушным приемом, и плодами победы – новыми городами, верфями, гаванями и, наконец, поразившим его воображение сумрачным гигантом – Свеаборгом он распространил и на нового генерал-губернатора края.

С этого времени Барклай окончательно утвердился во мнении Александра – и как выдающийся военачальник, и как подающий большие надежды масштабный администратор.

Еще в Финляндии царь обсудил со своим генерал-губернатором перспективы войны, которая после ухода Кульнева из-под Стокгольма, а Барклая из Умео разгорелась пуще прежнего.

На помощь шведам пришел английский флот и, перерезав морские коммуникации между Кронштадтом и финскими портами, захватил три десятка русских торговых и транспортных кораблей.

На суше же дела русских шли гораздо лучше, чем на море. И главным тут козырем был корпус Багратиона, нерушимо стоящий на Аландских островах. Французский посол в Петербурге маркиз Коленкур называл Финляндию чемоданом, а Аланды – ключом от чемодана и говорил, что тот, кто владеет островами, владеет Финляндией.

А русские прочно стояли на островах, и шведам пришлось согласиться на переговоры, которые и начались в середине июля в финском городке Фридрихсгаме.

Однако к этому времени Барклай стал уже государственным человеком такого ранга, что ему приходилось внимательно следить и за событиями, происходящими вдали от России, Швеции и Финляндии, ибо любая метаморфоза, случавшаяся в Европе, так или иначе касалась и его деятельности.

Барклаю приходилось учитывать и то, что в то время, как происходила война в Финляндии, маршалы Наполеона шли по дорогам Испании, завоевывая мадридский престол для брата Наполеона – Жозефа, оставившего неаполитанский трон шурину французского императора маршалу Иоахиму Мюрату.

Однако война в Испании скоро сделалась ни на что не похожей – поднялись крестьяне, воевавшие без всяких правил и с невиданным ожесточением.

Барклай, читая о том, как испанцы жгут собственные дома вместе с остановившимися на постой французами, как отравляют они колодцы и уходят в горы, угоняя скот, понял, что это – тоже скифская война, хотя Испания и не столь велика, как Россия.

Французы завязли в Испании, заливая страну кровью, но оказывались не в состоянии покорить ее.

Воспользовавшись тем, что более двухсот тысяч французов воевали на Пиренейском полуострове, старый враг Наполеона – Австрия нанесла ему очередной удар. Но он этого ожидал и потому за три месяца – с апреля по июль 1809 года – в нескольких ожесточенных сражениях разгромил австрийцев.

Одновременно с этими событиями происходили и переговоры во Фридрихсгаме, на ход которых победы Наполеона оказывали весьма благотворное влияние в пользу России.

Барклай неотрывно следил за ходом переговоров, и известия, приходившие к нему из Фридрихсгама, прочитывал вслед за бумагами из императорской канцелярии.

Разными были эти бумаги, но каждая требовала внимания и непременного исполнения. Правда, попадались и такие, которые лишь доводили до сведения главнокомандующего и генерал-губернатора то, о чем необходимо было ему знать, чтобы быть в курсе важнейших событий, прямо к нему отношения не имеющих и чаще всего огласке не Подлежащих.

Одно из таких сообщений потрясло Барклая. До него и раньше доходили противоречивые слухи о невероятном поступке генерал-лейтенанта князя Андрея Горчакова, будто бы не То перешедшего со своим корпусом на сторону противника, не то только собиравшегося это сделать.

Барклай, хорошо знавший старшего из братьев Горчаковых Алексея, не мог поверить слухам, ибо, кроме всего прочего, были Горчаковы племянниками Суворова и оба имели репутацию людей чести, более всего дороживших своим именем.

Да и с самим Андреем Ивановичем, двадцатидевятилетним генерал-лейтенантом, доводилось ему видеться накоротке несколько раз, и он, если б довелось ему, смело ручался за него.

А дело, как оказалось, было в следующем. Когда Наполеон начал войну с Австрией, он потребовал от Александра оказать ему помощь, сосредоточив на границах владений императора Франца русские войска. Александр не мог отказаться от предложения и приказал семидесятитысячному корпусу князя Сергея Федоровича Голицына собраться в Галиции.

Войска в Галицию пришли, но на австрийскую территорию не вступали. И лишь через три недели после падения Вены медленно, без единого выстрела стали переходить границу.

Полтора месяца русские избегали столкновений со своими недавними союзниками, с которыми вместе довелось им драться с Наполеоном и вместе испить горькую чашу поражения под Аустерлицем.

Теперь же те, кто убивал их братьев три года назад, стали союзниками и требовали драться с недавними товарищами по оружию.

Честь и совесть не позволяли поступать подобным образом, и потому в «сражении» под Подгружем, самом крупном за всю кампанию, с обеих сторон было убито два и ранено еще два солдата – меньше, чем на больших маневрах, где тоже не обходится без несчастных случаев.

Да и этого «сражения» могло не быть, если бы лучше работала почта, ибо за два дня перед тем австрийцы и французы уже заключили перемирие, но не успели уведомить о том русских.

Как бы то ни было, но австрийцы и русские считались противниками, и когда армия Голицына еще стояла вокруг Бреста, никто не мог предсказать, как именно разовьются события в дальнейшем.

Именно тогда-то и вступил начальник 18-й пехотной дивизии князь Андрей Горчаков в секретную переписку с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом. Горчаков был прямодушен, тем более что задуманное им дело не терпело двусмысленности. Он прямо сообщил вражескому главнокомандующему, что желает соединения русских и австрийских войск на поле чести и готов примкнуть со своей дивизией к войскам эрцгерцога.

Письмо Горчакова, написанное к тому же по-французски, было перехвачено французскими жандармами и немедленно доставлено Наполеону.

Наполеон тотчас же переслал более чем странную депешу Александру. Александр же вручил письмо Горчакова своим жандармским офицерам и велел им показать его князю, спросив, он ли писал письмо?

– С меня будет довольно честного слова князя, – сказал офицерам император. – Если Горчаков скажет, что письма не писал, извинитесь перед ним от имени моего и никакого дальнейшего расследования не производите. Если же скажет, что письмо принадлежит ему, арестуйте его и свезите в Вильно к литовскому военному губернатору Кутузову.