Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Французы бросили к селу Бородину новые подкрепления, но и Барклай послал на подмогу егерям еще несколько пехотных полков, однако и французы усилили натиск. И хотя русским удалось удержаться на берегах Колочи, само Бородино французы захватили после боя, продолжавшегося более часа, и затем подтянули сюда свои артиллерийские батареи.

Сейчас здесь, на месте первого удара, стоит скромный маленький памятник: «В лейб-гвардии Егерском полку солдат убито 693, матросов 11». Егерям была придана морская саперная команда, которой командовал мичман Лермонтов – дядя поэта. Эти-то матросы-саперы и погибли в бою на берегу реки Колочи, сумев зажечь мост через нее.

После схватки у Бородинского моста Барклай спустился с холма и объехал всю линию. Ядра и гранаты буквально взрывали землю на всем пространстве. Барклай проехал, таким образом, перед Преображенским и Семеновским полками, которые, завидев его, неистово кричали: «Ура!» Такого не было никогда.

Объезжая позиции, Барклай заметил, что тяжесть сражения переместилась теперь от села Бородина на юг – к деревне Семеновской и флешам Багратиона. А вскоре стало уже совершенно ясно, что именно там, на позициях 2-й армии, Наполеон наносит свой главный удар.

Против левого крыла русских Наполеон сосредоточил пехотные корпуса Даву, Нея и Жюно и кавалерийские корпуса Монбрюна, Нансути и Латур-Мобура.

На полосе шириною всего в километр было сосредоточено 80 тысяч солдат и около 400 орудий – две трети всех вражеских сил.

Багратион послал на помощь гренадерам Воронцова, оборонявшим флеши, 27-ю дивизию Неверовского, 3-ю дивизию Коновницына, выдвинул на это направление всю имеющуюся у него артиллерию и послал своих адъютантов за помощью к Барклаю и Кутузову.

А теперь по праву заявленного автором жанра – романа-хроники – воспользуемся уникальной возможностью и предоставим слово самому Барклаю, оставившему подробный рассказ о Бородинской битве. Он писал обо всем этом спустя два месяца. Правда, из-за присущей ему скромности он отразил не все перипетии сражения, умолчав о многом из того, что происходило с ним лично. В таких случаях, вновь пользуясь правами жанра, предоставим слово тем, кто был с ним рядом или видел его в деле и потом написал об этом.

Итак, Барклай писал: «Между тем на левом фланге 2-й армии открылся сильный ружейный и пушечный огонь. Князь Багратион потребовал подкрепления. К нему отправлен был весь 2-й пехотный корпус и вскоре потом, по вторичной его просьбе, гвардейские полки: Измайловский, Литовский и Финляндский; 2-й корпус был отряжен к генералу Тучкову-первому, гвардейские полки употреблены были при деревне Семеновской».

Барклай не написал далее еще об одном эпизоде. О нем рассказал потом адъютант Барклая Левенштерн.

Он вспоминал, что в то время, когда по приказу Кутузова на левый фланг к Багратиону были срочно переброшены полки 1-й армии, этот приказ был передан через полковника Толя, помимо Барклая – у Кутузова просто не было для этого времени.

Однако генерал-лейтенант Лавров – командир 5-го корпуса – известил о том своего командующего армией, и Барклай тотчас же послал Левенштерна к Лаврову, чтобы передать приказ: не давать никому ни одной своей части, солдатам отдыхать и быть готовыми двинуться вперед первыми. Лавров ответил, что два его полка по приказанию Кутузова только что взял полковник Толь, чтобы поддержать Багратиона.

Когда Левенштерн донес об этом Барклаю, тот воскликнул с необычным для него раздражением:

– Следовательно, Кутузов и генерал Беннигсен считают сражение проигранным, а между тем оно едва только начинается. В девять часов утра употребляют резервы, кои я не предполагал употребить в дело ранее как в пять или шесть часов вечера.

Сказав это, он поскакал к Кутузову.

Кутузов отделился от своей многочисленной и блестящей свиты, стоявшей на большой дороге неподалеку от деревни Горки, и сам поехал навстречу Барклаю.

Кутузов пообещал не трогать оставшиеся у Барклая резервы, и они разъехались.

Барклай не написал об этом эпизоде, скорее всего, потому, что, остыв от напряжения боя, осознал свою неправоту. Однако тогда он не был до конца удовлетворен разговором с Кутузовым и поехал на позиции 2-й армии, чтобы лично убедиться, какая ситуация сложилась там на самом деле.

Далее Барклай писал: «Я сам прибыл ко 2-й армии для указания ее позиции, я нашел оную в жарком деле и войска ее в расстройстве. Все резервы были уже в деле. Я поспешил возвратиться, дабы немедленно привести с правого фланга, из-за центра обеих армий, 4-й корпус, оставшийся еще в моем распоряжении, с 6-м пехотным, 2-м кавалерийским и тремя гвардейскими полками. Я вскоре построил оные в виде крюка на левом фланге, 26-ю дивизию фронтом к 2-й армии».

В то время как на помощь Багратиону шли полки 1-й армии, Наполеон начал штурм Семеновских флешей.

Три маршала – Даву, Мюрат и Ней – повели войска. Впереди, сменяя из-за тяжелых ранений друг друга, шли командиры дивизий – Компан, накануне взявший Шевардино, затем Дессе, а после него – генерал-адъютант Наполеона Рапп, получивший в атаке на флеши свою двадцать вторую рану.

Увидев, что попытки сбить русских с позиций безуспешны, во главе атакующих встал «железный маршал» Даву и ворвался со своим любимым 57-м полком в левую флешь, но был сбит с лошади, контужен и потерял сознание.

В 8 часов утра пять французских дивизий все же ворвались во флеши, но Багратион сам повел в штыки свою пехоту и выбил противника с занятых им позиций.

Тогда Наполеон бросил в бой кирасир Неаполитанского короля Мюрата. Все тот же Федор Глинка писал: «Впереди всех несся всадник в живописном наряде. За ним волновалась целая река его конницы. Могучие всадники в желтых и серебряных латах, на крепких конях слились в живые медные стены. И вся эта звонко-железная толпа неслась за Мюратом».

Но и эта – третья – атака флешей была отбита.

В 9 часов началась четвертая. На ее острие шла образцовая дивизия генерала Фриана. В дыму и пламени она прошла сквозь русские позиции и ворвалась в деревню Семеновскую. Однако и на этот раз Багратион, собрав всех, кто только еще остался, пошел в контратаку и выбил неприятеля и из деревни, и с флешей.

Атака следовала за атакой до самого полудня. Уже почти до последнего человека пали дивизии Воронцова и Неверовского, а оба их командира были тяжело ранены.

Сводная гренадерская дивизия Воронцова, отражавшая натиск французов, по выражению своего командира, «исчезла не с поля боя, а на поле боя».

Уже был убит командир бригады генерал-майор Александр Тучков – младший из братьев-генералов, – поднявший своих солдат в контратаку со знаменем в руках. Уже рвы перед флешами были завалены телами тысяч погибших, когда корпус пасынка Наполеона Евгения Богарнэ нанес удар по центру и после второй атаки взял Курганную высоту, на которой стояла батарея Раевского.

Французы тотчас же втянули на высоту пушки и открыли фланкирующий огонь по флешам.

Вслед за тем, выдвинув против русского левого фланга 400 орудий и 45 тысяч пехотинцев и кавалеристов, противник начал восьмую атаку флешей.

Наполеон понимал, что эта атака будет последней, ибо, если левый фланг устоит, то рухнет весь его замысел, вся его концепция, казавшаяся такой логичной и стратегически безукоризненной.

Он нервничал, ничего не понимая в происходящем, но все же был уверен, что обязательно переломит ход борьбы в свою пользу никогда не изменявшим ему приемом – сломит силу противника еще большей силой.

Он решил бросить в последнюю атаку дивизию генерала Фриана – «железных людей», спешенных кирасир, одетых в кованые нагрудники, перед чьими штыками пока еще никто не смог устоять.

А впереди дивизии он решил поставить маршала Мишеля Нея, храбрейшего из храбрых, рыжего двухметрового великана, носившего в его армии прозвище Бог Марс.

– Маршал Ней, – сказал ему Наполеон, как только тот появился перед ним, – приказываю вам взять дивизию Фриана и прорвать русские порядки.

Ней поднял над головой свою прославленную шпагу, которая, упираясь в землю острием, концом эфеса доставала до плеча маршала. Шутили, что на ней можно было жарить быка, и потому звали это орудие не шпагой, а вертелом.

Отсалютовав, Ней пошел к дивизии Фриана и встал в первый ряд: маршалы Франции всегда шли впереди своих солдат.

Наполеон поднял подзорную трубу и стал следить за тем, как Ней во главе дивизии поднимается на высоту.

Его рыжая, ничем не покрытая голова была отлично видна императору, и он видел, как шаг за шагом, все выше и выше поднимается к вершине высоты Бог Марс.

Рядом с дивизией Фриана шел «железный маршал» Даву. Контуженный два часа назад в четвертой атаке на флеши, он быстро пришел в себя и, ревнуя Нея к ратной славе, тоже шел впереди своего любимого 57-го пехотного полка.

Наполеон следил за Неем, но вдруг он исчез из окуляра его трубы.

– Скачите, капитан, – приказал он одному из своих адъютантов, – узнайте, что с Неем, я не вижу его. Он ранен? Убит?

…Через двадцать минут адъютант слетел с седла.

– Маршал жив и невредим, сир! – выпалил капитан.

– Но почему же я не вижу его?

– Там такой густой пороховой дым, сир, что голова маршала стала совершенно черной…

В это время 57-й полк Даву без выстрелов, со штыками наперевес, прорвался к русским пушкам. Увидев это, Багратион воскликнул: «Браво!» – и сам повел сводную колонну кавалеристов и пехотинцев в контратаку. Барклай внимательно следил за положением дел на позициях 2-й армии, и когда французы ворвались в последнюю среднюю флешь, именно тогда он приказал своему адъютанту Клингферу немедленно идти на помощь Багратиону кавалерийским полкам Дохтурова, трем полкам 1-й Кирасирской дивизии, двум ротам гвардейской артиллерии и трем полкам лейб-гвардии – Измайловскому, Литовскому и Финляндскому.

К этому времени 2-я армия отбила семь атак.

Во время восьмой атаки был тяжело ранен Багратион. Когда его уносили с раздробленной ногой, он сказал: «Передайте Барклаю, что теперь он решает судьбу боя. До сих пор все идет хорошо. Да сохранит его Бог».

Прибывший на смену Багратиону генерал-лейтенант Дохтуров остановил дрогнувшие войска и, демонстративно невозмутимо сев на барабан, спокойно приказал: «За нами Москва! Умирать всем, но ни шагу назад!»

Он отвел остатки 2-й армии за деревню Семеновскую и опять прочно стал на новом рубеже.

К этому времени центр боя переместился в район Курганной высоты, на которой стояла батарея Раевского. Еще с 10 до 11 часов утра ее безуспешно атаковали дивизии Брусье и Морана, но были отбиты.

В два часа дня французы начали ее решающий штурм, поддержанный огнем 300 орудий. Теперь на высоту пошли три пехотные и одна кирасирская дивизия, мчавшаяся впереди.

Русские стояли неколебимо. Они не отступали, не бежали, а только чуть-чуть отходили, с тем чтобы почти тотчас же пойти вперед.

Это была колышущаяся, ощетинившаяся штыками, непробиваемая живая стена, и Наполеон впервые ничего не мог поделать с этой несокрушимой стойкостью и абсолютным бесстрашием.

Понимая, что Курганная высота оказалась на направлении главного удара, Барклай собрал здесь все, что мог. Высоту защищали 24-я дивизия Лихачева, генерал Паскевич переформировывал обескровленную, отведенную чуть назад 26-ю дивизию, на высоте и вокруг нее стояли пехотные полки Остермана-Толстого, кавалеристы 2-го корпуса Корфа и 3-го – Крейца, а главное, чуть ли не вся гвардия – преображенцы, семеновцы, конногвардейцы и кавалергарды.

Огонь французской артиллерии усилился до предела. Барклай писал потом: «Казалось, что Наполеон решился уничтожить нас артиллерией».

Под прикрытием огня трехсот орудий в лоб на Курганную высоту пошли три пехотные дивизии из корпуса Богарнэ, а с юга – кирасирская дивизия Огюста Коленкура.

Получив приказ Наполеона, Коленкур сказал: «Сир! Я буду там сейчас же – живой или мертвый!»

О напряжении боя на высоте свидетельствует хотя бы то, что из тысячи четырехсот солдат Ширванского полка 24-й пехотной дивизии в живых осталось всего девяносто два. Примерно такая же картина наблюдалась и в других полках, оборонявших Курганную высоту.

Участник боя французский генерал Лабом вспоминал: «Казалось, что вся возвышенность превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем орудий, которые, неся смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии». Французские кирасиры, врубившиеся с фланга, были поддержаны пехотинцами из дивизии Жерара, шедшими по фронту.

Дивизия генерала Лихачева вся до последнего человека пала на высоте, не сделав ни шагу назад. Старик Лихачев кричал: «Помните, ребята, деремся за Москву!» А когда остался один, то разорвал на груди мундир и пошел на французские штыки. Израненный, он был взят в плен.

Французы взяли батарею Раевского в три часа дня. Она являла собою «зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умиравших, средняя высота которого равнялась 6–8 человекам, наваленным друг на друга», – писал один из участников сражения.

По выражению французского офицера Цезаря Ложье, «погибшая здесь дивизия Лихачева, казалось, и мертвая охраняла свой редут», который французы прозвали «редутом смерти».

Коленкур сдержал слово, данное своему императору: он взял высоту и погиб в бою за нее именно там, где стояла дивизия Лихачева.

И Наполеон, и все наблюдавшие атаку кирасир дивизии Коленкура считали ее замечательнейшим подвигом в военной истории не только Франции, но и всего мира.

Остатки русской пехоты, сойдя с Курганной высоты, отошли на восемьсот метров, за Горецкий овраг, и снова твердо встали там, получив немедленно кавалерийское подкрепление: Барклай прислал им конные корпуса Корфа и Крейца.

Желая уничтожить остатки защитников Курганной батареи, Наполеон бросил на них два кавалерийских корпуса – почти всех своих кирасир и несколько полков улан.

Примчавшийся сюда Барклай противопоставил им два русских кавалерийских корпуса – генерал-лейтенантов Крейца и Корфа. Чуть позже он написал: «Тогда началась кавалерийская битва из числа упорнейших, когда-либо случавшихся. Неприятельская и наша конница попеременно друг друга опрокидывали, потом строились они под покровительством артиллерии и пехоты; наконец наша успела с помощью конной артиллерии и пехоты в обращении неприятельской кавалерии в бегство; она совершенно отступила от поля сражения; пехота, стоявшая против 4-го корпуса, также отступила почти из виду артиллерии, оставив одну цепь стрелков, но взятая высота все еще сильно была защищаема. Позади оной находилось несколько колонн пехоты и малое число кавалерии. Пушечный огонь возобновился, неприятельский мало-помалу ослабевал, но с наших батарей производилось беспрерывное действие до самого вечера по упомянутой высоте и колоннам, позади оной поставленным. Наконец темнота ночи водворила и с нашей стороны тишину».

А теперь восполним рассказ Барклая и поведаем о том, о чем он умолчал. Он не рассказал о том, что сам повел в бой кавалерийскую громаду и рубился, как рядовой кавалерист.

«С ледяным спокойствием оказывался он в самых опасных местах сражения. Его белый конь издали виден был даже в клубах густого дыма. Офицеры и даже солдаты, – писал Федор Глинка, – указывая на Барклая, говорили: «Он ищет смерти».

В этой битве под Барклаем пали пять лошадей, были убиты два и ранены семь офицеров и адъютантов, ему прострелили шляпу и плащ, но он, как писал Глинка, «с ледяным хладнокровием втеснялся в самые опасные места». Его мундир был забрызган кровью, дважды он едва не попал в плен, но сумел отбиться.

Об этом эпизоде он вспоминал особенно часто, и с горечью значительно большей, чем о каком-либо другом.

Под Эйлау был он ранен в правую руку и потому рубился левой, а справа оберегали его два адъютанта – смельчаки и рубаки фон Клингер и граф Лайминг. То, что Барклай был одет в парадный генеральский мундир, украшенный всеми наградами, привлекало к нему всеобщее внимание, находившиеся рядом искуснейшие и храбрейшие офицеры валились из седел убитыми и раненными, как будто были они не лихими кавалеристами, а недоучившимися рекрутами.

И вот, когда в упор был застрелен Лайминг, а через полчаса выброшен из седла и затоптан копытами фон Клингер, Барклая оттеснили пиками четверо польских улан, и он оказался среди чужих, уже не надеясь на спасение.

И вдруг увидел, как один из улан упал, и тут же вслед за ним упал другой. Это было настолько же удивительно, насколько и неожиданно. Не понимая, что происходит, Барклай быстро осмотрелся и неожиданно заметил пожилого егерского капитана, который Бог весть как оказался здесь и, стоя возле чудом уцелевшей березы, стрелял навскидку из двух пистолетов.

Заметили капитана и уланы, и один из них, круто повернув коня, бросился на смельчака. Барклай всем своим существом почувствовал, что капитан не выстрелил в улана – он то ли не успел перезарядить пистолет, то ли у него больше не было патронов. Капитан отскочил за березу, но улан, вытянувшись и падая с седла, достал его концом сабли, а что было дальше, Барклай не видал, потому что стал биться с последним уланом и сумел одолеть его именно потому, что поляк не ожидал, что его противником окажется левша, и в горячке боя пропустил удар слева.

Вслед за тем кинулся он на помощь капитану, надеясь, что тот остался в живых и только ранен, но его спаситель лежал на земле, раскинув руки, голова его была рассечена так глубоко, что на мундире и на лице кровь перемешалась со сгустками мозга.

Улана и след простыл, а Барклай сошел с коня, снял шляпу и стал всматриваться в белое, казавшееся еще живым лицо с широко открытыми глазами и густыми подусниками и бакенбардами. «Капитан конных егерей, – окинув взглядом мундир убитого, определил Барклай. – Да и кажется, из первых храбрецов», – подумал он, увидев на мундире убитого четыре медали и три ордена.

«Да вон и очаковская штурмовая», – узнал он знакомую регалию, повинуясь скорее какому-то непонятному зову, чем разуму, присел на корточки и, сняв перчатку с правой руки, бережно отер с лица кровь.

Барклай не знал страха и не помнил, чтобы когда-нибудь плакал. Он всегда держал себя в руках и втайне гордился тем, что своими прозелитами прозван Катоном – несокрушимым римлянином, образцом верности долгу и Отечеству. А сейчас слезы подступили к горлу, руки его затряслись, и он зарыдал – глухо, хрипло, страшно: перед ним лежал Михаил Ермаков, его спаситель, его комбатант, его солдат.

Здесь выросли возле него прорвавшиеся к нему его адъютанты и офицеры. Барклая все еще бил нервный озноб, тряслись руки, и он более всего не хотел расспросов и того, чтобы заметили, что он только что плакал.

Глядя в землю, Барклай сказал:

– Вынесите капитана с поля боя. Потом похороним его с честью. Он заслужил.

И, прыгнув в седло, помчался в самое пекло неутихающей кавалерийской рубки.

Один из храбрейших русских генералов Милорадович, сам носивший прозвище «русского Баярда, рыцаря без страха и упрека», увидев это, воскликнул: «У него не иначе как жизнь в запасе!»

Натиск французских кавалеристов был отбит, кавалерия противника отступила.

У Наполеона оставался последний шанс выиграть сражение – бросить в бой свой главный резерв – Старую гвардию, 19 тысяч лучших из лучших солдат и офицеров, каждый из которых отличился не менее чем в четырех кампаниях и безупречно прослужил не менее десяти лет.

Но он не решился на это, сказав: «За 800 лье от Франции нельзя рисковать последним резервом».

И лишь приближение темноты положило конец этой ужасающей бойне.

Однако, прежде чем Бородинское сражение кончилось, Барклай впервые за все время поехал к Кутузову.

Командный пункт Кутузова возле деревни Горки был расположен от центра сражения в двух с половиною верстах, в то время как Наполеон находился к центру боя в три раза ближе.

Наполеон дважды непосредственно вмешивался в ход баталии, лично врываясь в свои боевые порядки, и непрерывно отдавал десятки приказов, влияя или, точнее, пытаясь повлиять на ход и результат сражения.

Кутузов же был гораздо более пассивен, не только потому, что был намного старше своего противника, малоподвижнее и флегматичнее, но и в силу других причин, которые столь хорошо всем известны, что повторять их здесь не имеет никакого смысла.

Его фатализм, вера в Промысл Божий подкреплялась и не меньшей уверенностью в храбрости и стойкости своих солдат, в доблести и воинских талантах офицеров, а в конечном счете, в глубине души он знал, что все на земле совершается по воле Божьей, и как Господу будет угодно, так и сотворится, и уж лучше не искушать судьбу суетным велемудрием, а смиренно ждать небесного жребия, тем более что Господь его почти никогда не оставлял своею милостью.

И потому Кутузов только отвечал на то, что Наполеон предпринимал, отвечал ударом на удар, но на тех направлениях, где эти удары наносились, а сам ничего неожиданного для противника не предпринимал, полагая, что и того будет довольно, если не поддастся он супостату, отобьется от его наскоков и останется стоять там, где стоял с утра.

Так он и действовал весь день и, казалось ему, ни в чем Буонопартию не уступил, не пуская, отбивая его на всех пунктах.

А между тем к концу дня ввел он в бой все свои резервы, включая и гвардию, и как продолжал бы сражение завтра, пока не думал.

Да и Наполеон хотя и метался, но все же, кроме штурма Багратионовых флешей, батареи Раевского и всех связанных с передвижением войск, во время всего Бородинского сражения не было предпринято никаких иных серьезных тактических маневров, разве что фланговый обходный кавалерийский рейд.

Сначала такую попытку предпринял Понятовский, пытаясь со своим польским кавалерийским корпусом обойти войска Багратиона с юга. Затем – на противоположном, северном, конце поля битвы – в пику ему такой же маневр предприняли русские кавалеристы и казаки генералов Уварова и Платова.

В нашей исторической литературе этот рейд считают вершиной полководческого искусства Кутузова и его соратников. На самом же деле такая оценка грешит явным преувеличением. 4500 русских конников были вскоре же остановлены французскими кавалеристами из дивизии генерала Орнано и повернуты вспять, возвратившись ни с чем.

Характерно, что Кутузов после окончания Бородинского боя представил к наградам всех генералов, участвовавших в сражении, кроме Уварова и Платова, оценив таким красноречивым образом их вклад в общее дело под Бородином.

Незадолго до конца боя, как мы уже знаем, Барклай поехал к Кутузову на тот же пункт, где Кутузов находился с самого утра.

На холме, возле Горок, Барклай сошел с лошади впервые за весь этот день. Изнемогая от голода, он выпил рюмку рома, съел кусок хлеба, заметив немалое число тарелок и бокалов с остатками более изысканных яств и напитков.

Туман, окутавший поле битвы, и наступившие сумерки прекратили сражение. Настала полнейшая тишина. Обе армии стояли одна против другой обескровленные, измотанные, поредевшие, но все равно готовые к дальнейшей борьбе.

Французы отошли с занятых ими высот, русские остались там, где стояли в конце сражения.

«Великая армия разбилась о несокрушимую армию России, и потому Наполеон вправе был сказать: «Битва на Москве-реке была одной из тех битв, где проявлены наибольшие достоинства и достигнуты наименьшие результаты».

А Кутузов оценил Бородинское сражение по-иному: «Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого было умереть на месте и не уступить неприятелю».

«Двунадесяти языкам» наполеоновского войска, собранного со всей Европы, противостояло еще большее число российских «языцей», собравшихся со всей империи.

На Бородинском поле плечом к плечу стояли солдаты, офицеры и генералы российской армии, сплотившей в своих рядах русских и украинцев, белоруссов и грузин, татар и немцев, объединенных сознанием общего долга и любовью К своему Отечеству.

И потому поровну крови и доблести, мужества и самоотверженности положили на весы победы офицеры и генералы: русский Денис Давыдов, грузин Петр Багратион, немец Александр Фигнер, татарин Николай Кудашев и турок Александр Кутайсов – России верные сыны.

И все же, сколь ни ярки были вспышки этой искрометной офицерской доблести, они чем-то напоминали торжественные огни праздничного фейерверка, в то время как лавинная, всесокрушающая солдатская доблесть была подобна могучему лесному пожару, который, ревя и неистовствуя, неудержимо двигался высокой жаркой стеной, круша и испепеляя все, что стояло на его пути.

История сохранила нам имена героев Бородина – солдат и унтер-офицеров, кавалеров военного ордена Георгия – Ефрема Митю хина, Яна Маца, Сидора Шило, Петра Милешко, Тараса Харченко, Игната Филонова и многих иных.

А это и был российский народ – многоликий, многоязыкий, разный, соединенный в едином государстве общей судьбой, столь же единой, как и государство. Это и был подлинный патриотизм самой высокой пробы и величайшей чистоты. Народ-патриот выступил на поле Бородина подлинным творцом истории и убедительно доказал и себе самому, и всему миру, что нет на земле большей силы, чем народные массы, сплоченные народными вождями в борьбе за величественную, понятную и близкую их сердцу цель.

И все же, несмотря на то что около ста тысяч убитых осталось лежать на поле брани, ни одна из сторон не достигла тех результатов, к которым стремилась.

С наступлением темноты Кутузов отдал распоряжение представить ему списки потерь и приказал готовиться к продолжению сражения на следующий день.

В донесении Александру, написанном в ночь на 27 августа, прямо на позиции при Бородине, Кутузов сообщал: «Войски Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами».

Написав это, Кутузов получил сообщение, в котором указывалось, что его потери превосходят сорок тысяч человек.

Такой итог первого дня заставил Кутузова изменить решение о продолжении сражения, и он отдал приказ об отходе армии с занимаемых позиций.

Курьер с донесением о сражении при Бородине еще не отправился в Петербург, и Кутузов приписал, что из-за больших потерь он отступает за Можайск.

30 августа это донесение было привезено в Петербург.

Александр все понял так, как и следовало, и велел служить благодарственные молебны во всех церквах, объявляя о победе, одержанной над Наполеоном.

Кутузов был произведен в фельдмаршалы, и ему было пожаловано сто тысяч рублей.

Его жена Екатерина Ильинична стала статс-дамой. Героя Бородина Барклая-де-Толли, чей правый фланг нерушимо стоял весь день, царь наградил орденом Георгия 2-й степени. Багратион, смертельно раненный, был награжден пятьюдесятью тысячами рублей.

Всем солдатам и унтер-офицерам, оставшимся в живых, было выдано из казны по пяти рублей.

Фельдъегери только-только отъехали в Петербург, на Бородинском поле еще стонали раненые и остывали мертвые, меж теми и другими, подобно теням в Дантовом аду, бродили тысячи солдат, ополченцев, санитаров, врачей, монахов, офицерских жен, до поры находившихся в обозе и неподалеку от поля сражения, крестьянок из ближних сел – и все они прислушивались и приглядывались к лицам ста тысяч изувеченных и убитых, лежащих в самых неестественных позах, которые придала им смерть.

Участник Бородинского сражения адъютант принца Евгения вице-короля Италии Цезарь де Ложье, офицер итальянской королевской гвардии, оставил воспоминания, отмеченные простотой, искренностью и любовью к правде.

«Бородино, 8 сентября, – писал Ложье. – Нам пришлось расположиться среди мертвецов, стонущих раненых и умирающих… Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем… Все потрясены и подавленны. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома…

Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу…

Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние».

Стоны и плач раздавались по всему полю, и почти никто не обратил внимания на низкорослого всадника, медленно ехавшего по полю с опущенными поводьями. Его левая рука была заложена за борт серого сюртука. Знаменитая треуголка низко надвинута на лоб, глаза полуприкрыты, и лишь три офицера в почтительном молчании ехали позади него, стараясь не выдавать своего присутствия.

Противники, отступив друг от друга на полторы-две версты, стали считать потери и готовиться к продолжению сражения на следующий день.

Обратившись к Барклаю, которому поручено было восстановить русские боевые порядки, вновь прибегаем к его записям.

Барклай писал, что Дохтуров собрал и привел в порядок пехоту 2-й армии к вечеру, Милорадович занял высоты при деревне Горки, и далее по прямой линии выстроились четыре русских корпуса, достигая своим левым флангом деревни Семеновской.

Чтобы корпуса могли в точности выдержать направление, Барклай приказал по всей линии зажечь костры.

Две тысячи ополченцев ночью, без малейшего отдыха, стали возводить у деревни Горки редут.

Кутузов, узнав о том, все одобрил, поблагодарил Барклая за сделанное и сказал, что с рассветом приедет в расположение 1-й армии, чтобы продолжить сражение.

Михаил Богданович тут же провел рекогносцировку центра и выяснил, что на Курганной высоте только небольшие команды неприятеля собирают оружие. Он приказал Милорадовичу прогнать их оттуда и занять высоту, поставив батарею и введя на позицию несколько батальонов.

В полной тьме, совершенно обессиленный, Барклай упал на подстилку из соломы и тотчас же заснул. Вдруг он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним адъютанта Ермолова капитана Граббе.

– Ваше высокопревосходительство, – прошептал адъютант, – главнокомандующий предписывает вам отходить за Можайск.

– Что? – не понял Барклай.

Адъютант повторил громко и внятно:

– Приказано отступать.

И тут, ледяной и корректный, сдержанный, в любых ситуациях невозмутимый, Барклай стал ругаться черным русским, солдатским матом, перемежая брань криком:

– Куда отходить? Зачем? От кого? Я сейчас же еду к главнокомандующему! Это его штабные бараны напугали Бог весть что и как! Поле за нами! Мы на позициях! И не уйдем с них!