Текст книги "Верность и терпение"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

В эти сто дней русская армия прошла свой путь от Вильно до Тарутина; эти дни вошли в историю славой Смоленска, стойкостью Бородина, яростью московского пожара и незабвенным самоотвержением народа во имя Родины.

Глава седьмая
Отставка

«Что заставило оставить армию генерала Барклая? – спрашивал известный историк Попов. Без сомнения, не болезнь, хотя он и был в это время нездоров, но это нездоровье или, лучше сказать, утомление после стольких трудов и подвигов, перенесенных им с высоким самоотвержением, в то время было таково, что оно им заявлено только в прошении об отпуске, а затем о нем и помину не было».

Трудно сказать, когда Барклая впервые посетила мысль об отставке. Во всяком случае, недовольство делами, происходящими в армии, он стал открыто высказывать сразу же после приезда Кутузова.

По мере приближения к Москве это чувство все более усиливалось в нем, а после того как Москва была оставлена, решение об отъезде из армии стало окончательным. И не потому, что он не был согласен с оставлением Москвы, а более всего из-за того, что лично ему в армии Кутузова места не было.

Обычно корректный и сдержанный, Барклай счел возможным сказать уезжающему в Петербург полковнику – теоретику и военному историку Карлу Клаузевицу: «Благодарите Бога, что вас отозвали отсюда, у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного».

11 сентября, еще на марше к Тарутину, он писал жене из Красной Пахры: «Я послал Его Величеству письмо и надеюсь получить если не ответ, то по крайней мере резолюцию. Дай Бог, чтобы таковая последовала скоро, потому что я не в состоянии оставаться здесь долее».

Во втором письме, отправленном оттуда же и в тот же день, Барклай писал: «Я не узнаю более, когда курьеры отправляются в Петербург; с нетерпением ожидаю моего избавления. Дела наши приняли такой оборот, что можно надеяться на счастливый и почетный исход войны, – только нужно больше деятельности. Меня нельзя обвинять в равнодушии; я прямо высказывал свое мнение, но меня как будто избегают и многое от меня скрывают».

Сколь бы ни были эти ощущения Барклая субъективны, однако и объективная реальность давала повод к серьезным размышлениям.

После Бородинского сражения, где потери русских превысили сорок тысяч человек, было нецелесообразно сохранять прежнее деление на две армии, тем более что и маршрут их движения совпадал.

Остатки армии Багратиона были слиты с армией Барклая, но и его собственная должность в новых условиях также оказалась чисто условной: над ним находился главнокомандующий, а над штабом 1-й армии – штаб главнокомандующего. К тому же вскоре пришел приказ и об увольнении Барклая с поста военного министра. Приказ об этом был подписан 24 августа – в канун Бородина.

Непосредственной причиной отставки из армии, точнее, поводом для подачи рапорта стало то, что во время подхода к Тарутину Кутузов передал из 1-й армии в арьергард Милорадовичу тридцать тысяч человек.

Барклай не знал об этом и страшно обиделся, что его не сочли нужным известить о предпринятых действиях. Это была та последняя капля, которая переполнила чашу его терпения.

Он понял, что не мог уже быть полезен армии. Он тотчас сел на лошадь и имел очень горячее объяснение с фельдмаршалом, который обвинял генерала Коновницына в том, что Барклаю позабыли дать знать о назначении Милорадовича.

Но Барклай не удовлетворился этими притворными уверениями, немедленно сдал командование армией и уехал в Петербург в сопровождении полковника Закревского, барона Вольцогена и одного из своих адъютантов Рейца. Кроме них Михаила Богдановича сопровождал и лечивший его врач Баталин.

Объясняя причину своего внезапного решения, Барклай сказал незадолго до отъезда Левенштерну:

– Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передаю фельдмаршалу армию хорошо обмундированную, хорошо вооруженную и отнюдь не деморализованную. Это дает мне право на признательность народа.

Быть может, он кинет в меня камень в настоящую минуту, но, наверно, отдаст мне справедливость впоследствии.

К тому же император, коему я всегда говорил правду, сумеет поддержать меня против обвинений со стороны общественного мнения. Время сделает остальное: истина подобна солнцу, которое в конце концов всегда разгоняет тучи. Я сожалею единственно о том, что не могу быть полезен армии и лично всем вам, разделявшим со мною труды…

Вскоре после того, как французы вступили в Москву, и в самом городе, и вокруг него начало развертываться партизанское движение, парализовавшее подвоз продовольствия.

Понимая, что над армией нависла угроза полного разгрома, Наполеон послал в Петербург Александру два письма с предложением мира, но ответа не получил.

С каждым днем положение французов становилось все хуже.

…22 сентября, когда Барклай оставил Тарутино, в лагерь русской армии выехал из Москвы личный посол Наполеона – генерал-адъютант Лористон с письмом своего императора к Кутузову.

«Князь Кутузов! – писал Наполеон. – Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтобы Ваша Светлость поверила тому, что он Вам скажет, особенно когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые я с давних пор питаю к Вам. Не смея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом».

Провожая Лористона, Наполеон сказал ему: «Я хочу мира, мне нужен мир, нужен во что бы то ни стало, спасите только честь».

Кутузов категорически отверг идею мира.

– Я буду проклят потомством, если во мне будут видеть первопричину какого бы то ни было соглашения, потому что таково настроение моего народа, – ответил Кутузов.

К этому времени французская армия потеряла четверть миллиона солдат и офицеров. Притока свежих сил практически не было.

Русская армия, напротив, росла и крепла: в Тарутинском лагере через три недели стояло 120 тысяч человек, а численность резервов была доведена до 130 тысяч, не считая более чем ста тысяч ратников в ополчении.

«Каждый день, проведенный нами в этой позиции, – говорил потом Кутузов, – был золотым днем для меня и для войск, и мы хорошо им воспользовались».

Из Тарутина путь Барклая пролег через Калугу. Когда он проезжал через этот город, его карету забросали камнями. Сквозь разбитые окна опальный военачальник и его спутники слышали угрозы и крики: «Изменник! Предатель!»

Потребовалось вмешательство полиции, чтобы прекратить бесчинства толпы.

Барклай остановился в доме губернатора. Он пробыл там всего один день и весь этот день был занят сочинением писем. Два из них – Александру и Кутузову сохранились.

24 сентября он писал императору:

«Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезным на службе… и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии до восстановления моего здоровья.

Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать Вам глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть…»

А еще через два дня Барклай написал письмо и Кутузову, в котором дал подробный отчет о своих действиях с 24 по 26 августа, причем в этом документе Михаил Богданович вполне обоснованно старался восстановить свой попранный авторитет.

Раздражение Барклая не в малой степени было вызвано инцидентом, произошедшим в Калуге, и, по-видимому, послужило толчком для того, чтобы начать целую кампанию, направленную на восстановление собственной чести и доброго имени.

Из Калуги Барклай поехал через Тулу кружным путем во Владимир. Из Тулы он написал жене: «Готовься к уединенному и скудному образу жизни, продай все, что ты сочтешь излишним, но сохрани только мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моем бюро».

По дороге из Тулы к Владимиру Барклая ждало еще одно испытание. То ли из-за того, что был какой-то праздник, то ли по другой причине, но около дома станционного смотрителя, когда Барклай прошел туда, было много досужей публики. Узнав, кто находится в доме, толпы людей стали кричать и ругаться, называя Барклая изменником и не желая пропустить его к экипажу. Один из спутников Барклая – полковник Закревский, – обнажив саблю, проложил дорогу к возку и заставил ямщика ехать.

Всю дорогу до Владимира Барклай был мрачен, как никогда, и не проронил ни слова. Теперь он ехал, соблюдая строгое инкогнито, и все мысли его были направлены на то, как добиться оправдания перед родиной и народом.

В эти дни Барклай продумывал письма, которые в ближайшее время и отправил царю и двум министрам – внутренних дел и военному. Письма, полные раздражения и горечи.

8 октября он направил министру внутренних дел Козодавлеву письмо с требованием напечатать в «Северной почте» опровержение порочащих его упреков, «ибо помрачение чести целой армии и ее начальника не есть партикулярное, но государственное дело».

Приехав во Владимир, Барклай навестил остановившегося там Ростопчина и провел в беседах с ним целый день – с 8 часов утра до 9 часов вечера.

В письме жене из Владимира от 16 октября он сообщал, что послал в Петербург к царю своего адъютанта Кавера, и писал далее: «Если бы Его Величество меня совершенно уволили от службы, то я принял бы это как награду за долголетнюю службу. Если я не получу ответа на мою просьбу, то подам прошение об отставке и поеду через Псков в Лифляндию».

Ожидая Кавера во Владимире и снова сильно болея, Барклай подготовил для печати «Объяснение генерала от инфантерии Барклая-де-Толли о действиях 1-й и 2-й Западных армий в продолжение кампании сего 1812 года» и послал его царю из Владимира 25 октября с просьбой о дозволении публикации.

«Всемилостивейший государь! – писал Барклай в этом письме-объяснении. – Проезжая губернии внутренние, с сокрушением сердца слышу я повсюду различные толки о действиях армий наших, и особливо о причинах отступления их от Смоленска и Москвы. Одни приписывают то робости, другие – недостаткам и слабости разного рода, а некоторые, что всего оскорбительнее, даже измене и предательству!

Известный отзыв князя Голенищева-Кутузова, что отдача неприятелю Москвы есть следствие отдачи Смоленска, к сожалению, подтверждает во многих умах сии ужасные для чести армий и предводительствовавших ими заключения.

Я менее всех должен быть равнодушен к ним и более всех нахожу себя в обязанности защищать честь армии и честь мою собственную, сорокадвухлетнею службою и увечьем стяжанную».

И далее Барклай просит императора разрешить публикацию отчета о действиях 1-й и 2-й Западных армий, который он прилагает к своему письму.

Однако Александр публикацию не разрешил.

Барклай заканчивал это письмо к царю такими словами: «Благомыслящие сами увидят истину объяснений моих; перед недоверчивыми оправдает меня время; пристрастные изобличатся собственною совестью в несправедливости своей, а безрассудных можно, хотя и с сожалением, оставить при их заблуждении, ибо для них и самые убедительные доводы не сильны».

За то время, пока Барклай кружным путем ехал к Владимиру и, остановившись там, ждал ответа от Александра, в ходе войны произошли серьезные перемены.

6 октября войска Мюрата были разбиты неподалеку от Тарутина на реке Чернишне, а на следующий день главные силы Наполеона вышли из Москвы и двинулись по Старой Калужской дороге к Калуге, где находились основные продовольственные склады русских.

Однако 12 октября французы были остановлены у Малоярославца и после жестокого сражения отброшены к Можайску.

По остроумному замечанию одного из французских генералов графа Сегюра, «здесь, под Малоярославцем, остановилось завоевание вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон».

16 октября Наполеон, не решаясь вступать в новое сражение, вышел на Смоленскую дорогу, которая до самого Днепра проходила по пустынным, разоренным войной местностям.

Кутузов двинулся ему вслед, а армия Чичагова пошла наперерез, направляясь к Минску.

В этот же день, 16 октября, кончилась теплая погода, термометр показывал −4°С, лужи затянулись льдом, и резкий, холодный северо-восточный ветер принес первое дыхание надвигающейся долгой и морозной зимы.

За четыре дня до сражения под Малоярославцем войска Витгенштейна освободили Полоцк, а армия Чичагова успешно сражалась с австрийцами в районе Бреста.

Главные силы Кутузова начали параллельное преследование отступающей армии Наполеона.

В отличие от писем Барклая, письма Кутузова к жене были преисполнены радости, и в них уже начинали звучать ноты грядущей победы: его армия подходила к Смоленску.

3 ноября Михаил Илларионович сообщал жене: «Бонапарте неузнаваем. Порою начинаешь думать, что он уже больше не гений. Сколь беден род человеческий!»

Накануне Наполеон выехал из Смоленска. За ним шло 45 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии. За армией тянулось 30 тысяч больных и раненых без оружия, без продовольствия и почти без прикрытия – все, что осталось от полумиллионной Великой армии.

4 ноября Наполеон остановился у города Красного. Здесь в течение трех суток происходило упорнейшее сражение: потеряв половину своей армии, свыше 30 тысяч солдат и офицеров и 116 орудий, французы отступили.

7 ноября Кутузов писал жене: «Вот еще победа; в день твоего рождения (Екатерина Ильинична родилась 5 ноября) дрались с утра до вечера. Бонапарте был сам, и кончилось, что разбит неприятель в пух; сорок пушек с лишним достались нам.

Прекрасные знамена гвардейские и пребогатые.

Вчерась прибыл из Смоленска еще большой корпус Нея, который третьего дня пожалован «князем Можайским», тысячах больше в двадцати. Этот принят очень хорошо. Пушек у их мало, а он наткнулся на наших сорок орудиев; натурально отбит.

Но собрался он с поспевшими из Смоленска и подошел еще; тут его приняли штыками и множество истребили, других рассеяли по лесам, словом сказать, что ввечеру две колонны, 8400, положили ружья.

Сегодня поутру еще в лесу взяли 2500 и 10 пушек; не помню, сколько взяли 5-го числа пленных.

От Смоленска до Красного преследовали казаки и взяли 112 пушек. Пленных взято во всех местах пропасть, – между протчим, Остерман – 2400. Всего, может быть, тысяч до двадцати. Генералов в три дни, кажется, 8 человек…»

А в письме любимой дочери Лизаньке Хитрово Кутузов писал 10 ноября, что пленных было взято более 20 тысяч, что были захвачены императорские экипажи, кучера и конюхи в императорских ливреях. «Проклятия армии над этим когда-то столь великим, теперь столь ничтожным человеком ужасны! – пишет Кутузов. – Уверяют даже, что, проклиная его, неприятель благословляет меня, сумевшего образумить подобное чудовище. Это мне было подробно передано за столом моими генералами, а Кудашев был тому свидетелем; иначе оно было бы похоже на самохвальство…»

И кончается письмо припиской, сделанной рукой Кудашева: «…Мы так усердно преследуем и поражаем неприятеля, что едва успеваем подписывать отдаваемые приказы. Очень часто глаза невольно смыкаются; от здешних трудов и утомлений человек стареет. Еще десяток дней такого аллюра, как последние, и у Бонапарта ног не хватит бежать».

После победы под Красным Кутузов надеется окружить и уничтожить главные силы французской армии в районе реки Березины. Он требует от своих генералов – Чичагова и Витгенштейна, – чтобы они с их войсками шли к Березине и отрезали бы путь отступающему противнику.

14 ноября в письме к жене Кутузов надеется на успех, и письмо его преисполнено радости: «По сей день освобождены бывшие под властью неприятеля губернии: Московская, Калужская, Смоленская, Могилевская и Витебская. Неприятель все бежит; потерял из главной своей армии всю артиллерию. Ему идти легко».

И далее пишет, что «сладко гнать перед собою первого в свете полководца (до сего дня уже 550 верст, как я его всякой день много или мало бью)».

Однако полного окружения наполеоновских войск у Березины не получилось, и хотя французы потеряли за четыре дня боев – с 14 по 17 ноября – убитыми, ранеными и пленными около 50 тысяч солдат и офицеров, Кутузов результатами сражения удовлетворен не был.

И потому 19 ноября, «перешед Березину», как значится в письме, он сообщал жене: «Не могу сказать, чтобы я был весел, не всегда идет все так, как хочется. Все еще Бонапарте жив… Я вчерась был скучен, и это грех. Грустил, что не взята вся армия неприятельская в полон, но, кажется, можно и за то благодарить Бога, что она доведена до такого бедного состояния…»

А состояние вражеской армии и впрямь было весьма «бедным». На Березине она просто-напросто перестала существовать: из полумиллиона захватчиков, вторгшихся в Россию в июне 1812 года, осталась одна сотая часть – пять тысяч человек.

23 ноября Наполеон покинул эти жалкие остатки, поручив их маршалу Мюрату, и уехал в Париж формировать новую армию.

26 ноября Кутузов писал жене «между Минска и Вильна»: «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и все гонимся за неприятелем, так же как от Москвы до Смоленска, и мертвыми они теряют еще больше прежнего; так что на одной версте – от столба до столба – сочли неубитых мертвых (то есть замерзших) 117 тел… (И когда Пушкин спрашивал, кто же помог России в 1812 году, перечисляя, на его взгляд, три важнейших фактора в такой последовательности: «Зима, Барклай иль русский Бог?», то, как бы мы ни относились к этой пушкинской триаде, все же следует признать, что «генерал Мороз» очень помог русским.)

Регулярные синоптические наблюдения подтверждают, что весь 1812 год был очень холодным, а конец зимы – особенно. Например, в Петербурге средняя температура декабря была на 7,5°C ниже средней за последние 150 лет.

В Вильно, на 8,6°С ниже, а в Риге стояли морозы, каких не было за 85 лет метеорологических наблюдений, Онега и Нева замерзли на полмесяца раньше обычного, а Двина у Риги – на 20 дней. Ока у Орла замерзла на три недели раньше обычного, а Висла у Варшавы – на 20 дней.

Продолжая письмо Екатерине Ильиничне, Кутузов писал и о холодах у Вильно: «Эти дни здесь морозы 22 градуса, и солдаты все переносят без ропота, говоря: «Французам хуже нашего, они иногда не смеют и огня разводить; пускай дохнут…»

28 ноября русские полки вошли в Вильно.

А Барклай в начале ноября все еще жил во Владимире, ожидая ответа от царя.

Кавер вернулся, но письма царя не привез, и вконец огорченный Барклай поехал в какое-то имение в Новгородской губернии. (К сожалению, название этого имения, а также и то, кому оно принадлежало, нам неизвестно.)

Оттуда Барклай написал Александру I еще одно письмо и отправил его с Закревским – любимцем царя, его флигель-адъютантом.

Закревский добился того, что царь ответил на новое очень пространное письмо Михаила Богдановича. И ответ царя тоже не был кратким. Александр писал его, при огромной своей занятости, несколько недель.

А Барклай, отчаявшись получить письмо и на этот раз, решил уехать в Бекгоф.

Отсюда 16 ноября писал он приятелю своему Майеру, служившему экспедитором Особенной канцелярии военного министерства:

«Несколько дней тому назад я благополучно приехал сюда в свою деревеньку и чувствую себя довольным, как человек, укрывшийся в тихую гавань от бурного бушующего моря. Теперь мне недостает моей полной отставки, чтобы стряхнуть с себя все, что только может напомнить о прошедшем, и облачиться в простую одежду земледельца. Но при всем том я не хочу оставаться в неведении всего того, что происходит в политическом мире, а потому прошу вас, буде это возможно, озаботиться о присылке мне «Петербургской газеты», «Северной почты» и «Лондонского курьера» на французском языке… Адрес мой: в Дерптскую почтовую контору».

Однако спокойствие «тихой гавани» было нарушено через две недели и о «простой одежде земледельца» Барклаю пришлось забыть.

В конце ноября фельдъегерь доставил Михаилу Богдановичу письмо царя – ответ на письмо, посланное им 9 ноября.

«Генерал, – писал Александр, – я получил Ваше письмо от 9 ноября. Плохо же Вы меня знаете, если могли хотя на минуту усумниться в Вашем праве приехать в Петербург без моего разрешения.

Скажу Вам даже, что я ждал Вас, так как я от всей души хотел переговорить с Вами с глазу на глаз. Но так как Вы не хотели отдать справедливость моему характеру, я постараюсь в нескольких словах передать Вам мой настоящий образ мыслей насчет Вас и событий. Приязнь и уважение, которые я никогда не переставал к Вам питать, дают мне это право».

Затем Александр откровенно перечислил все ошибки Барклая и все претензии, которые он имел к нему во все время от начала войны до приезда Кутузова к армии.

Завершал же царь письмо следующим образом:

«Мне только остается сохранить Вам возможность доказать России и Европе, что Вы были достойны моего выбора, когда я Вас назначил главнокомандующим. Я предполагал, что Вы будете довольны остаться при армии и заслужить своими воинскими доблестями, что Вы и сделали при Бородине, уважение даже Ваших хулителей.

Вы бы непременно достигли этой цели, в чем я не имею ни малейшего сомнения, если бы оставались при армии, и потому, питая к Вам неизменное расположение, я с чувством глубокого сожаления узнал о Вашем отъезде. Несмотря на столь угнетавшие Вас неприятности, Вам следовало оставаться, потому что бывают случаи, когда нужно ставить себя выше обстоятельств. Будучи убежден, что в целях сохранения своей репутации Вы останетесь при армии, я освободил Вас от должности военного министра, так как было неудобно, чтобы Вы исполняли обязанности министра, когда старший Вас в чине был назначен главнокомандующим той армии, в которой Вы находились. Кроме того, я знаю по опыту, что командовать армиею и быть в то же время военным министром – несовместимо для сил человеческих. Вот, генерал, правдивое изложение событий так, как они происходили в действительности и как я их оценил. Я никогда не забуду существенных услуг, которые Вы оказали Отечеству и мне, и я хочу верить, что Вы окажете еще более выдающиеся. Хотя настоящие обстоятельства самые для нас благоприятные ввиду положения, в которое поставлен неприятель, но борьба еще не окончена, и Вам поэтому представляется возможность выдвинуть Ваши воинские доблести, которым начинают отдавать справедливость.

Я велю опубликовать обоснованное оправдание Ваших действий, выбранное из материалов, присланных мне Вами. Верьте, генерал, что мои личные чувства остаются к Вам неизменными. Весь Ваш.

Простите, что я запоздал с ответом, но писание взяло у меня несколько дней вследствие моей ежедневной работы».

Письмо царя хотя и не содержало официального приказа, все же означало одно: ему надлежало ехать в армию, чтобы «оказать Отечеству еще более выдающиеся услуги» и «выдвинуть воинские доблести, которым начинают отдавать справедливость».

Однако выехать тотчас же по получении письма он не мог – болезнь все еще не прошла.

Наконец, полубольной, он сел в возок и в сопровождении доктора Баталина поехал в Петербург.

Пока Михаил Богданович добирался до столицы, Кутузов въехал в Вильно. Он был с радостью встречен жителями города, хорошо помнившими его по тем временам, когда Михаил Илларионович жил в Вильно, занимая пост Литовского военного генерал-губернатора.

Этот пост он занимал с 1 августа 1809 года по 13 марта 1811-го, пока не отправился на войну с турками, в Дунайскую армию.

Кутузов возвратился в тот же дом, который оставил полтора года назад.

30 ноября он сообщал жене: «Я вчерась писал к государю рапорт на поле, верст за двадцать от Вильно, и не мог на морозе тебе написать ни строчки. Я прошлую ночь не мог почти спать от удивления, в той же спальне, с теми же мебелями, которые были, как я отсюда выехал, и комнаты были вытоплены для Бонапарте, но он не смел остановиться, объехал город около стены и за городом переменил лошадей».

В честь приезда Кутузова была устроена торжественная встреча, в театре, большим любителем которого он был всю жизнь, местная труппа дала оперу «Добрый Пан».

7 декабря Кутузов писал жене: «Остатки французской армии перешли за Неман… Карл XII вошел в Россию так же, как Бонапарте, и Бонапарте не лучше Карла из России вышел; 380 тысяч составляли его караулы, кроме Макдональда, а что вывел?»

А вывел он из России жалкую кучку оборванцев, изможденных холодом, голодом и болезнями.

1812 год победоносно завершился…

Меж тем Александр принял решение выехать к армии. Ему нужно было войти вместе с нею в Европу царем-освободителем, победителем вселенского узурпатора, другом покоренных Наполеоном народов.

Утром 7 декабря царь выехал в Вильно.

Весь предыдущий день он с нетерпением ждал Барклая и даже утром перед отъездом посылал осведомляться, не приехал ли Михаил Богданович.

Барклай, к сожалению, приехал после отъезда царя и вместе с Баталиным остановился в доме Майера.

12 декабря, в день рождения Александра, он отправился в Зимний дворец. Ни один из придворных не поздоровался с ним, а люди, прежде знакомые, делали вид, что не узнают его.

Барклай прошел к самому дальнему окну и в одиночестве встал, поддерживая левой рукой занывшую больную правую.

В это время двери царских покоев растворились, и в зал вышла императрица Елизавета Алексеевна. Остановившись, она окинула взглядом всех собравшихся и, заметив Барклая, быстро пошла к нему. Подойдя, Елизавета Алексеевна протянула Михаилу Богдановичу обе руки и громко, с волнением высказала ему дружеское сочувствие и радость.

Поговорив с Барклаем довольно долго и не сказав более никому ни одного слова, императрица вышла. Все – и знакомые и незнакомые – тотчас же ринулись к нему и окружили со всех сторон. Барклай холодно посмотрел на них и молча пошел к выходу.

…Михаил Богданович через несколько дней вернулся в Бекгоф и почти сразу же получил от Александра письмо, которым он уже прямо призывал Барклая вернуться в армию.

11 декабря в 5 часов дня Александр приехал в Вильно и был встречен у дворцового подъезда Кутузовым, одетым в парадную форму, при всех орденах. Кутузов отдал царю строевой рапорт, а Александр обнял и поцеловал старого фельдмаршала. Пройдя вдоль строя почетного караула своего любимого лейб-гвардии Семеновского полка, где в молодости он был и офицером, и командиром, и шефом, Александр вместе с Кутузовым вошли во дворец.

Александр сделал все, чтобы встречавшие увидели его глубокое уважение и расположение к главнокомандующему его армией.

В этот же день Александр велел возложить на Кутузова знаки высшего военного ордена России – крест и звезду ордена Георгия 1-го класса.

Когда Кутузов после часовой аудиенции с царем вышел из его кабинета, орденские знаки были поднесены ему на серебряном блюде гофмаршалом графом Толстым.

12 декабря, в свой день рождения, Александр сказал собравшимся во дворце генералам: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу». Присутствовавшие при этом и слышавшие эти слова хорошо поняли, о чем идет речь – их ждал впереди Освободительный поход.

Ближайшие же дни вполне подтвердили такую догадку – армия начала готовиться к переходу через Неман.

12 декабря был оглашен царский Манифест об амнистии всем полякам, служившим в войсках Наполеона или оказывавшим его армии или администрации какие-либо услуги.

Кутузов, несмотря на ясно высказанную императором концепцию продолжения войны, все же оставался при своем мнении. И он был не одинок – очень многие в России не хотели дальнейших усилий и жертв, полагая, что теперь Наполеон согласится на самый выгодный для Александра мир. И среди приближенных Александра были сторонники прекращения войны на Немане или, в крайнем случае, на Висле.

Одним из них был статс-секретарь, адмирал Шишков.

Однажды он сказал Кутузову, что ему следует более решительно настаивать перед царем на своей точке зрения. «Он, – добавил Шишков, – по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы». Кутузов ответил: «Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним».

Все сопровождавшие императора заметили, что Александр стал совершенно другим человеком.

Находясь в декабре 1812 года в Вильно, Александр посетил лишь один бал, данный в его честь Кутузовым, да и приехал только для того, чтобы не обидеть своего главнокомандующего.

На другие приглашения он ответил решительным отказом, заявив, что не те ныне времена и обстоятельства, чтобы слушать музыку и танцевать. По-видимому, не прошли даром ни чтение Библии, ни долгие раздумья над нею. Вместо балов Александр прошел по монастырям и лазаретам, которые были забиты тысячами мертвых и раненых французов и их союзников.

Только в одном Базилианском монастыре семь с половиной тысяч смерзшихся трупов были навалены во дворе и вдоль стен.

Окна монастырских покоев были закрыты десятками покойников. Вместо выбитых стекол Александр увидел ампутированные руки и ноги раненых, заткнувших оконные ниши, чтобы холодный воздух не проходил внутрь, где лежали вповалку еще живые раненые.

Александр тут же распорядился оказать раненым возможную помощь и сам утешал несчастных своих врагов.

23 декабря Кутузов отдал приказ о переходе Главной квартиры из Вильно в приграничный литовский городок Меречь, а еще через два дня и сам выехал туда.

В день отъезда на границу он написал Лизаньке Хитрово: «В наших границах уже нет ни одной неприятельской души. Несчастные остатки замороженных французов бежали вдаль от меня… Сегодня мы оставляем Вильну и – отправляемся в герцогство Варшавское, куда уже вступили несколько наших корпусов…»

…Последний день 1812 года Кутузов встретил у польской границы. В этот день ему вручили письмо его жены Екатерины Ильиничны, а в конверте вместе с письмом оказалась и ода поэтессы Анны Петровны Буниной, называвшаяся «На истребление французов, нагло в сердце России вторгнувшихся».