Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

Посылал своих псарей удельный Московский князь и в приказы. За приказным столом задушили дьяка Иосифа Ильина, трех подьячих, прибили пятерых крестьян-просителей, чтоб страстей потом не рассказывали.

Из Архангельского собора, не дождавшись конца службы, выхватили соборного протопопа Ивана – хранителя царских гробов. Пролить кровь священника постыдились – утопили.

Кончилось наконец разбирательство дела архиепископа Новгородского Леонида. Зашили беднягу в медвежью шкуру, пустили двух-трех собак, и тут Иван Васильевич помиловал архипастыря. Посадили в яму на хлеб и воду. После дыбы, после кнута, прижиганий архиепископ Леонид недолго был тюремным сидельцем. Умер 20 октября.

Насытившись пролитой кровью, удельный князь тишал.

Было заведено два сыскных дела – на Крутицкого владыку Тарасия и на владыку Антония. Доносчики обоих обвиняли в неблагочестии. Дело Тарасия тянулось уже целый год… Но удельный князь, слушая новые доносы на иерархов, помалкивал.

И вдруг слетел, как орел с гнезда, напал на птицу великую, на гнездовье богатейшее. Федец Нагой с двумя сотнями царских слуг наехали ночью на двор боярина, родного брата покойной царицы Анастасии, на дядю Ивана Ивановича, почтеннейшего, Богом береженного Никиту Романовича Юрьева-Захарьина. Подчистую ограбили. Вывезли из дома, из кладовых, из погребов все, что там было, даже лошадей увели.

Об этой изумившей Москву истории англичанин Горсей так напишет: «На следующий день (после грабежа. – В. Б.) Никита Романович послал к нам на Английское подворье, чтобы дали ему низкосортной шерсти сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь».

Впрочем, уже зимою, через полтора месяца после ограбления, Никита Романович был послан вести переговоры с немцами.

Но то через полтора месяца, а через несколько дней орава Грозного ограбила дьяка Посольского приказа Андрея Щелканова. Семен Нагой бил дьяка по пяткам и выколотил пять тысяч рублей, хорошо припрятанных.

Грабить понравилось. Послал Иван Васильевич уже тысячу стрельцов в слободу, где поселил вывезенных из Нарвы, из Дерпта купцов и дворян. Нагрянули на спящих, врасплох. Все дома были разграблены, все женщины, молодые и пожилые, изнасилованы, юные и прекрасные увезены в удел – для удельного князя, для его сановников.

Воротившийся с богомолья Василий Иванович Шуйский застал своего господина, московского князя, за разбором чудесных вещичек, добытых у Щелканова, у Никиты Романовича, в слободе иноземцев.

Иван Васильевич, как дитя, радовался своим новым богатствам, но Шуйскому погрозил пальцем:

– Ты смотри, этак не разбойничай. Это мне можно, великому грешнику. Новый двор Арбатский, сам видишь, беден, так это все на обзаведенье. Ну, чего закручинился? Я тебя люблю.

Взял из кучи рыбку из янтаря, с рубиновыми глазами.

– Дарю! Дорогая штучка, диковинная! – и стал строгим, серьезным. – Они мне денег на войну не дают. Так я вот сам взял. Я им нехорош. Так пусть отправляется разлюбезный их царь в Ливонию. Поглядим, как управятся без меня… Молчи про это! Сие есть тайна!

Игра продолжалась. Московского удельного князя позвали в Думу вместе с сыном, и разрядный дьяк Василий Щелканов от царя Семиона Бекбулатовича сказал им службу: быть на берегу. Иван Васильевич с Иваном Ивановичем выслушали указ стоя, ударили челом: «Государю великому князю Семиону Бекбулатовичу всея Русии. Бьют челом князь Иван Васильевич Московский и сын мой князь Иван Иванович: сказана нам твоя государева служба на берег, и тебе бы нас пожаловать на подъем, как тебе Бог известит».

И Бог известил Семиона Бекбулатовича дать просителям на подъем сорок тысяч рублей. Деньги по тем временам огромные. На всю свою опричнину Грозный некогда потребовал от Земства сто тысяч, а тут сорок на поход не дальше Калуги.

Любил Иван Васильевич деньги.

Он и Земский-то собор затеял ради побора с монастырей. Монастырей было две сотни, на пропитание архимандриты тратили по рублю, по три, но каждый из них обязан был дать Ивану Васильевичу подарок не меньше семидесяти рублей, а больше – так пожалуйста.

Показав Земству, как он, князь Московский, чтит нового царя, Иван Васильевич отправил Семиона Бекбулатовича на Ливонскую войну.

В Разрядной книге о том записано: «Того же лета (7083-го. – В. Б.) посылал государь царь и великий князь под Пернов царя Семиона Бекбулатовича да царевича Михаила Кайбулатовича и бояр и воевод. И Пернов взяли».

23

На каком камушке посидеть, чтоб стало видно, как течет, утекает не речка чистая – время быстрое. Не песчинки перекатывает – судьбы человеческие.

Читаем в Разрядной книге: «Лета 7084-го (1576 год. – В. Б.) поход государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии и сына его царевича князя Ивана Ивановича на берег против крымского хана Девлет-Кирея. А стоял государь царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии и сын его царевич Иван Иванович со всеми людьми в Калуге».

Разрядный дьяк про удельного Московского князя не поминает, хотя Семион Бекбулатович все еще на царстве.

Среди людей, окружающих Грозного царя, много новых.

Дворовый воевода боярин князь Федор Трубецкой, в товарищах у него старший из Нагих – Афанасий.

В Разряд записано: «А с государем бояре: боярин князь Иван Петрович Шуйский».

И все.

Ближайшая охрана: Богдан Бельский, Михайло Безнин, Деменеша Черемисинов, Баим Воейков, Игнатий Татищев, Василий Зюзин.

Много татарских имен. Среди дьяков: Андрей Шерефединов, Улан Айгустов, Ерш Михайлов.

За шатрами приказано смотреть Гневошу Извекову.

А вот имена тех, кто спал у государя в изголовье, охраняя сон и жизнь: князь Василий Федорович Скопин-Шуйский; князь Василий да князь Андрей Ивановичи Шуйские, Верига Бельский, Григорий Бельский, Иван Бобрищев-Пушкин. Последний был царским сокольничим.

О Крымском хане вестей не приходило. Повеселевший Иван Васильевич решил позабавить себя соколиной охотой.

Взял, кроме сокольников, сотню стрельцов да сотню из своего дворового чина.

Богдан Бельский высказал государю сомнение:

– Не мало ли людей для твоего царского величества?

– Если бы венец не отягощал мою бедную голову, – усмехнулся Грозный, – никого бы не позвал. Сладость охоты: самому искать, самому добыть. С вами, горластыми, даже лесных птичек не послушаешь, зверь прочь бежит как от чумы.

Поехали в пойму, где были старицы, а в старицах – утки, гуси, лебеди.

Первым пустили белого как снег кречета. Его с Печоры привезли.

Радуясь свободе, небу, солнцу, кречет круг за кругом взмывал с высоты на высоту, изумляя даже сокольников.

– Да где он? – волновался Иван Васильевич. – Шуйский, где он?

Василий Иванович раз-другой указал, а потом потерял его из виду: глаза слезой залило.

– Э-э! – махнул рукой на князя государь. – Где тебе углядеть! Глазки-то как таракашки. Пушкин! Показывай!

– Падает, государь!

– Вижу! – закричал в восторге Иван Васильевич.

На кого напал кречет, понять было невозможно, но от птицы только пух полетел. А кречет не пожелал снизойти со своих высот, снова сделал с дюжину ставок и вдруг пал с неба, заразил у самой воды изумрудного селезня.

Пускали потом челигов, декомытов, но более всех запомнился лет и удар печорского бойца.

– Птицы у меня – охотники на загляденье, – сказал Иван Васильевич свите, – а вот много ли вы стоите?

Пустили голубей. Придворные принялись в очередь пускать стрелы. Многие мазали, но иные попадали. Превзошел же всех Богдан Бельский: три стрелы – три птицы.

– Голуби как куры, – сказал Грозный. – И велики, и летают, подставляясь стреле. Ну-ка добудьте малую, быструю птаху. Вон как трясогузки пырхают!

Гневош Извеков попал в трясогузку с четвертой стрелы, Татищев с третьей.

– Ну, а ты, герой? – обратился Иван Васильевич к Бельскому и глянул на Шуйского. – Князь Василий, ты же у меня хранитель большого саадака, лучник из лучников, что же ты-то не стреляешь, не веселишь меня?

Все воззрились на Василия Ивановича с усмешечками: первый лучник выглядел подслеповатым.

– Изволь, великий государь, – сказал Шуйский, принимая от Баима Воейкова лук и стрелу.

Тут крикнул Бельский:

– Государь, на твое и мое счастье! – Тетива фыркнула, перышки на стреле свистнули, и птичка, летевшая высоко и быстро, остановилась в небе. И когда она остановилась, пронзенная стрелой Бельского, ее вдруг подбросило еще раз, и на землю она принесла две стрелы.

Все удивились и наконец догадались поглядеть на князя Шуйского.

– Ты стрелял?! – изумился Иван Васильевич. Князь показал, что лук у него без стрелы. – А еще можешь?

– Баим, дай две стрелы! – попросил Василий Иванович.

Зрители затаились, ожидая птички.

– Летит! – крикнул Грозный.

Посвист, еще посвист, и вот уже птица на земле, убитая дважды.

– Вот кто у меня большой саадак носит! – зыркнул глазами Иван Васильевич на насмешников. – Тебе и полк не грех пожаловать, князь Шуйский.

На радостях, что охота удалась, государь устроил веселый пир. Поднес на пиру серебряную чару сокольничему Бобрищеву-Пушкину за белого дивного кречета. Богдан Бельский, который смотрел за царским шеломом, получил в дар серебряный кубок, а князь Василий Иванович Шуйский – кубок из оникса, оправленный в позлащенное серебро.

Вдруг прискакал Борис Годунов из Москвы. Царь поманил его к себе, посадил рядом, и Борис нашептал царю некое известие.

– Экая новость! – сказал Грозный громко. – Кознями турецкого султана Польскую корону напялил на себя семиградский князек Степка Баторий. Заодно и королевну Анну ему присовокупили. Что Бог ни делает – к лучшему. А ну, гуляй!

Иван Васильевич, пригублявший вино, принялся опрокидывать кубки, показывая пирующим сухое дно.

Был и пляс, где всяк норовил потешить государя. Кто колесом ходил, кто лягушкой скакал… На исходе дня утомились наконец, а Иван Васильевич совсем захмелел, лег в уголку и заснул.

Тотчас и пир закончился. Лишние люди убрались, свои глядели на великого государя жалеючи.

– Никогда Иван Васильевич не спьянялся! – дивился Богдан Бельский, становясь на колени перед государем. – Господи, не дай ему постареть! Возьми от меня мою молодость, ему отдай!

Заплакал.

– Вино любого молодца с ног собьет! – недовольно сказал Годунов. – Государь сильнее любого из нас… Чем слезы лить, приготовьте доброго похмелья, чтоб поутру голова у Ивана Васильевича не трещала.

– Надо простокваши великому государю принести, – посоветовал постельник Тимофей Хлопов. – Государь проснется ночью, попьет, а утром будет здрав.

– Вон сколько сединок-то! – не унимался Богдан Бельский. – Я – русый, а ты, Борис, чернявая голова, мог бы свою черноту сменять на государево серебро.

– Отступи от государя! – сказал сердито Годунов. – Поди проспись. Государю воздух надобен.

Иван Васильевич вдруг открыл глаза, посмотрел на слуг своих ясно и серьезно.

– Какие вы славные ребята! Нет вас ближе!

И заснул.

Все оцепенели. И уже не больно-то верили крепкому царскому сну, прикусили языки.

Шуйский видел все это, слышал и холодел до мурашек. Пока стан готовился ко сну, пошел на берег Оки. Об Агни думал: пригодилась его наука, посрамил глазастых, не дал Господь Бог ударить лицом в грязь перед низкородной сволочью.

Был час благодарения ушедшему дню. Белое солнце стояло над лесом, отражаясь в реке длинной, бледно позлащенной полосою. Насупротив, над великим полем и над той же рекой, которая приходила из-под синей, густеющей с каждым мгновением дымки, стояла круглая луна. Она казалась отцветшей, не желала огорчать солнце, да впереди у нее была ночь.

Князь резко обернулся – Годунов. Бесшумней тени подошел.

– Люблю Оку, – сказал Борис Федорович и засмотрелся на реку. – А от луны дорожки нет… Не знал, что ты такой стрелок!

– Я не хотел обидеть Бельского.

– Ему наука… – пронзительно посмотрел в глаза Василию Ивановичу. – Думаешь, я о Батории весть привез?

– Не знаю.

– В Холмогорах английского гонца Сильвестра вместе с сынишкой – молнией убило. Не угодно Господу, чтоб Иван Васильевич за море от нас убежал.

Шуйский молчал, но сам знал: нельзя. Выдавил из себя, как из-под жернова:

– Слава Богу!

– Какая уж тут слава! – сказал Годунов, и тоска была в его голосе не деланная. – Годика через два, через три отдаст царь топору, кого теперь возлюбил… Помнишь, я говорил: любовь у Ивана Васильевича как заячий хвост. Никогда об этом не забывай.

– Мне на службу пора, – сказал Шуйский.

– Я ведь ныне тоже великому государю слуга. Иван Васильевич в кравчие меня пожаловал, – и, видя, как обомлел князь, прибавил: – Ты в головах, слышал, спишь у царя.

– В головах, – ответил Василий Иванович, чувствуя, как струйками льется из-под мышек холодный пот.

Утром пировавшие с Иваном Васильевичем смотрели на него вопрошающе, но не видели в нем похмельного страдания. Одни удивлялись, другие задумывались.

В царском шатре было прибрано, все золото выставлено: царские большой и малый саадаки, кубки, братины, тарели. Иван Васильевич ждал посла австрийского императора Максимилиана.

Поглядел, как и что поставлено, и, пройдя по шатру, многое переворошил, чтоб иное, весьма драгоценное, пребывало в небрежении, будто наспех кинуто. А вот большой саадак велел поставить на самое видное место, чтоб тотчас в глаза кинулся. Шуйскому подмигнул.

Посол приехал в полдень. Передал грамоту, в которой император Максимилиан сообщал Ивану Васильевну, весть устарелую: «Ты давно уже знаешь, что мы в, декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское. Думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину». И, всячески увещевая, просил не трогать убогой Ливонии.

– Что ж ты с такими грамотами ездишь? – укорил посла Иван Васильевич. – Турецкий посаженник семиградский князек Стефан Баторий еще восемнадцатого апреля въехал в Краков, а первого мая короновался, уже и свадьбу успел сыграть… Шерефединов, прочитай великому послу ответную нашу грамоту.

Дьяк Шерефединов, бывший в походе первым среди думных, огласил ответ Московского великого князя государя царя всея Русии на послание императора Максимилиана:

– «Мы твоему избранию порадовались, но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу семиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся. Чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился. И к нам отпиши со скорым гончиком, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно, если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку».

– Польские паны вид имеют весьма гордый, – прибавил Иван Васильевич, – перевидел я их, но все они – шуты. Коли еще не погубили своего отечества вконец, та к погубят, дай им только срок. А ты, великий посол, передай своему пресветлому монарху мою горькую братскую укоризну. Не поторопился корону взять – другому на голову попала. Баторий столько вдруг получил, что будет всеми копытами землю рыть, лишь бы усидеть на царстве. От него надо ждать большой беды, коли твой повелитель, а мой брат, попустит, даст своему обидчику начать войну. Баторию другого и не остается, как иначе панов да шляхту к себе привязать!.. Я отправляюсь в поход и жду брата моего в броне и с мечом в чистом поле против общих недругов. Скачи, Бога ради, скорее к своему великому государю.

Иван Васильевич, проводив посла, помолодел. В глазах быстрая мысль, вкрадчивый шаг поменялся на широкий, стремительный.

– Собирайте шатры! Девлет-Гирей еще не отдышался после астраханской встряски… Скарб в Кремль везите. Семиону Бекбулатовичу, думаю, наскучило на царстве дремать. Это мне, грешному, не тяжко сорок лет воз на себе везти.

И, видя во взглядах слуг своих вопрос и страх, сказал, пофыркивая:

– Я уже отправил гонца к боярам и к Семиону Бекбулатовичу: даны ему, великому князю, в удел Тверская земля и славный город Тверь.

24

В апреле 1577 года царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии с сыном, царевичем Иваном Ивановичем, и со всеми боярами, прося у Бога милости, приговорил идти очищать свою отчину Лифляндскую землю.

В поход отправились по сухой летней дороге. В головах у царя теперь спали другие люди: Андрей Трубецкой, Андрей Куракин, Григорий Долгорукий… Братья Шуйские, как и прежде, были рындами при больших саадаках – Василий у царя, Андрей у царевича.

А князя Ивана Петровича Шуйского, наместника псковского, записали вторым воеводой в большом полку. Полк вел Семион Бекбулатович Тверской.

Это был первый дальний поход для братьев Шуйских. Постояли несколько дней в Новгороде, перешли во Псков.

Князь Иван Петрович был рад принять своих родственников братьев Шуйских в своем воеводском доме. (Царь занял архиерейские палаты.)

– С Василием мы друзья, а каков ты? – говорил он князю Андрею, и было видно, второй из Шуйских нравится ему. Ростом выше старшего брата, взор серых глаз умный, строгий. – Пришла и вам пора тупить мечи о шеломы государевых недругов.

– Нет во мне страха, да только в голову не возьму, как же одолевают каменные крепости? – признался князь Андрей. – Погляжу на стены Пскова – ведь громада. Пушки картечью палят, стрелки в упор стреляют… А ливонские замки небось высоки, хоть глаза зажмурь…

– На то мы и князья, чтоб стены ломать.

– Колывань много страшнее Пскова?

– Это у страха глаза велики. Крепость как крепость.

– Зимой князь Мстиславский под Колыванью полтора месяца простоял да и пошел себе ни с чем, – сказал князь Василий.

– У Мстиславского пушек было мало. Четыре стенобитных да двадцать четыре мелкого и среднего боя. В Колывани наряда оказалось впятеро больше.

– А ядра стенобитных пушек по скольку весят? – спросил князь Андрей.

– Пудов по шесть, по семь… Тяжело Ливонская война дается… Князь Мстиславский, может, и взял бы проклятую Колывань, да перебежали от него к немцам четверо полковников: Таубе, Крузе, Фаренсбах, Вахтмейстер… Государь их любил, жаловал… А они все подкопы указали.

– Не взяли Колывань, так Пернау одолели! – сказал горячо князь Андрей.

– Больно цена велика за Пернау. Семь тысяч человек положили. А Никита Романович, добрая душа, даже не осерчал, выпустил горожан со всем их добром.

– Батюшка наш на городской стене погиб. Взойти взошел, да тут его и поразили, – перекрестился князь Василий.

– Знаю, как было дело. – Иван Петрович тоже перекрестился и поглядел на братьев грустными глазами. – Что вам посоветовать? Не горячитесь. Не бросайтесь сломя головы прочь от опасности, на рожон не скачите. Сначала надо увидеть, где враг, сколько врага. Вот это накрепко запомните: сначала надо увидеть врага, а потом уж, сообразив, делать дело.

Князь угостил братьев домашним обедом» Воеводша выходила, подносила братьям вина, а провожая, благословила ладанками, освященными самим Микулой Святом. Женщина простая, искренняя, сказала, поднося чарочки на посошок, без задней мысли:

– Да хранит Господь старших Шуйских.

Князь-то Иван Петрович был по родовитости меньше Василия, меньше Андрея и равен третьему Шуйскому из Иванычей – Дмитрию.

Из Пскова выступили первого июля, в день памяти бессребреников Космы и Дамиана, в Риме пострадавших.

– Не пострадать бы и нам в Колывани, – говорили между собой ратники.

Но царь Иван Васильевич на Колывань не пошел, ударил нежданно-негаданно на польскую Ливонию. Видно, ждал, что император Максимилиан тоже на короля Батория ополчится. Ведь с его, Максимилиановой, головы Баторий корону сдернул.

Гетман Литовский Ян Карл Ходкевич, увидевши перед собой полки Ивана Грозного, увел малочисленное войско в глубь Литвы. Большого сражения не случилось, и уже 8 июля русский царь без особых хлопот подошел к городу Влеху.

– Да не будет первый блин комом! – сказал Иван Васильевич и сам поехал поглядеть крепость, подходы к стенам и башням.

Вместе с государем в разведку отправились бояре князь Иван Петрович Шуйский, Никита Романович Юрьев, князь Василий Андреевич Сицкий, окольничий князь Петр Татев да стрелецкий голова князь Никита Трубецкой со своей сотней. Среди ближних людей государя был князь Василий Иванович Шуйский.

Крепость издали смотрелась как новая игрушка, не побывавшая в детских руках.

– Стенам года нет, – сказал Иван Петрович. – Зубцы не все кончены.

– За сколько возьмем, воеводы? – сверкнул глазами Грозный.

Никита Романович сделал суровое лицо, но, по своему обыкновению, промолчал.

– Государь, – ответил Иван Петрович, – крепости не камнем крепки – людьми. Как стоять будут. Такую крепость и за месяц не возьмешь, а можно и за день управиться.

– Управься, Иван Петрович, моля Бога, за день! – Грозный вытянул из плеч голову, как это делают хищные птицы, поглядел на бояр. – За день! Нынче ради Знамения Благовещенской иконы Божией Матери Устюжской дадим сему граду мир, ибо блаженный Прокопий молился о спасении града Устюга, а вот послезавтра, в день памяти святого Антония, пусть будет всему нашему войску и всему нашему царству радость.

Постарались царские рати, поднесли государю город 10 июля. Первым в крепость пробился рязанский дворянин Федор Ляпунов. Его и оставил великий государь воеводой Влеха.

Следующий город Лужу взяли 24 июля. 29-го – Резицу.

9 августа войско подошло под Невгин. Царь послал в город своего думного дворянина Михайлу Безнина, и староста сдал город без боя. 12 августа без боя же обрели город Крузборх. 15-го Петр Нащокин ездил требовать ключи от Левдуна. Ключи левдунские немцы Нащокину отдали, но сами город покинули. Царь разгневался и приказал Левдун разорить, чтоб на сим месте впредь не селились. Все припасы велено было собирать и везти к Чествину.

Царские отряды разошлись по стране, занимая селения и города. Воевода Салтыков с нарядом Астафья Пушкина взял Голбин. И Грозный царь опять повелел: городу тут впредь не быть, всякие запасы доставить в Чествин.

21 августа воевода Ельчанинов приступом одолел город Пиболду. Ему тот же указ: город разорить, запасы отвезти опять-таки в Чествин.

25 августа великий государь Иван Васильевич посылал под город Кукунос окольничего Петра Татева да Баима Воейкова. Через день Петр и Баим сообщили: куконосские люди и королевские немцы в город их пустили.

28-го отряд Богдана Бельского ходил добывать город Володимерец. 31-го город был взят. И в этот же день царь со своим полком пошел на Чествин, куда приказывал свозить из разоренных городов припасы и всякую рухлядь, но который все еще не был покорен.

Большого боя и в Чествине не случилось. Бог поручил город государю.

В эти же дни удачно воевал и Магнус, принц датский, получивший из рук царя Ивана Васильевича корону Ливонского царства. В Магнусе Грозный желал видеть столь же покладистого лжегосударя, каким был Семион Бекбулатович. Женив принца на Марии Владимировне Старицкой, царь, вместе с титулом короля, пожаловал Магнусу город Каркус, а вот денег, обещанных королеве Марии в приданое, не дал. Не потому, что не было, а потому, что не верил Магнусу. На деньги можно нанять ученое немецкое войско да и двинуть русским воеводам под дых.

Король Магнус и впрямь выказал себя большим строптивцем, прислал к царю в Чествин письмо, требуя исполнить договор: отдать ливонскую землю и отбитые у поляков и литовцев ливонские города ему, королю Ливонии.

Князь Василий Иванович Шуйский был возле государя, когда явились дьяки Василий Щелканов, Андрей Щерефединов да Ерш Михайлов обсудить ответ Магнусу.

Василий Иванович хотел уйти, но государь остановил его:

– Не за горами день, когда тебе боярство скажут! Слушай, думай. Магнус – червь! Но напитавшись ядом, червь тоже может быть опасен. – Кивнул дьякам: – Напомните мне Магнусовы запросы.

– Города просит, государь, которые ты взял у своих врагов, – сказал Щелканов. – А для городов, которые сам взял, хочет приставов, у него-де войска мало.

– И денег!

– Деньги тоже просит, государь, – поддакнул Ерш Михайлов. – Как бы он не причинил беспокойства Марии Владимировне!

– Из-за денег-то? – Царь поднял на дьяка тяжелые глаза свои. – Магнус – по крови король, душой же самого подлого звания человек. Дадим ли племянницу нашу в обиду?.. Но чтоб не давая денег…

– Пугнуть его нужно, – предложил Шерефединов.

– Пугнуть его нужно… Пишите-ка! – Царь принялся диктовать: – «Хочешь брать у нас города – бери. Да только мы от тебя близко, ты бы об этих городах не заботился…» Правильно говорю, Шуйский?

– Не в бровь, а в глаз, государь!

– В глаз, говоришь? Сейчас мы его по башке угостим. Пиши, Василий! «Города и без тебя берут. Приставов в твои городки, сколько Бог помощи подаст, пошлем, а деньги у нас – сухари…» Сухари! – захохотал Иван Васильевич. – Пиши, Василий, – су-ха-ри! Прибавь: «…какие случились». А теперь пугнем. «Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, но тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем в Каркусе жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань. Если поедешь за море, то мы свою отчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим». Очистим, князь Шуйский?

– Города не воюя, пред одним именем твоим, великий государь, склоняются.

– А дурак Магнус того не понимает! Где он теперь?

– В Вендене, государь, – сказал Щелканов.

– Отпишите воеводам, чтоб забрали под нашу руку города, Магнусом завоеванные.

25

Первого сентября, на Симеона Столпника, царь праздновал Новый год, а на другой день князь Елецкий сообщил: Господь Бог поручил государю царю Ивану Васильевичу и сыну его царевичу Ивану Ивановичу город Леневард. И радость за радостью: Смилтин, Ровна, Треката.

Вскоре полки Грозного царя стояли под Венденом.

Думный дьяк Ерш Михайлов доставил Магнусу письмо Ивана Васильевича: «Царь всея Русии и сын его царевич ожидают тебя в своем стану без мешканья».

Магнусу было страшно, природная гордыня тоже взыгрывала. Послал двух своих дворян условиться о ведении переговоров.

– Переговоры?! С кем?! С липовым корольком?! – взъярился Иван Васильевич. – Взять их!

Посланцев Магнуса схватили.

– Выпороть!

Тотчас выпороли и отвезли к воротам Вендена.

Горожане ужаснулись, прибежали к Магнусу, умоляя поспешить к русскому царю: смиренно и нижайше просить пощады для себя и для жителей.

Магнус, желая смягчить гнев сюзерена и хоть сколько-то сохранить достоинство, сначала приказал открыть ворота, пустил в город русское войско, и только после этого отправился на поклон. Все благородные семейства Вендена, священники, офицеры, весь гарнизон, опасаясь грабежей в насилий, затворились в замке, моля Бога, чтобы переговоры бумажного короля Ливонии и русского царя-медведя кончились миром.

Князь Шуйский глядел на явившегося Магнуса во все глаза: ведь это был первый иноземный король, которого довелось ему видеть. Пусть корона его почти шутовская, но сам-то он – принц, сын короля, претендент на короны Швеции, Дании.

Василий Иванович ожидал увидеть тонкое бледное лицо, особые королевские взоры, особые жесты…

Грозный запретил оказывать Магнусу какие-либо почести. Ливонский король вошел в шатер без оглашения, когда Иван Васильевич забавлялся ручным горностаем.

– Явился? – взял горностая на ладонь, повернул в сторону Магнуса. – Гляди, черный хвостик, таков он, ливонский король.

Король был щекаст, на кончике подбородка рыжий клинышек бороды, шея короткая, спина окороком.

– Ну?! – крикнул Грозный, сунув горностая в клетку.

Магнус бросился на колени.

– Пощади, сюзерен! Я вел себя неразумно. Легкие победы вскружили мне голову.

Иван Васильевич смотрел на него молча, долго.

– Не будь ты королевским сыном, я бы научил тебя, как мне противиться, мои города забирать… – Глянул на стражу: – Уберите его с глаз долой.

Магнуса увели. Не толкали, но и не церемонились.

– Богдан, – подозвал государь Бельского, – поезжай в Венден, прикажи немцам выходить из замка. Милую.

Немцы заупрямились, пожелали видеть и говорить с Магнусом.

Иван Васильевич тотчас сел на коня и с дворовыми людьми поехал поглядеть замок, крепок ли?

Перед царем легкой рысью шла сотня Никиты Трубецкого, по сторонам сотни Федора Ивановича да Ивана Васильевича Годуновых, позади – Андрея Федоровича Нагого.

Рядом с царем были Богдан Бельский, первый рында Василий Иванович Шуйский, второй рында, с другим саадаком, – Федор Хабаров, третий, с копьем, – Федор Шестунов, четвертый, с сулицею, – Андрей Хилков, пятый, с меньшим саадаком, – Верига Бельский, шестой, с рогатиною, – Михайла Петров.

– Вроде невелик терем, а башня на башне, – сказал Бельский, – да в три ряда. Пушек небось не меньше, чем во всем нашем войске.

– Зачем нам с ними воевать?! – удивился Грозный. – Не думаю, чтоб Магнус был им уж так дорог. Не хотят нам служить – Бог судья, пусть идут, где лучше.

Вдруг звонко тявкнула пушка, огненный шар ядра просвистал между головами Грозного и Шуйского, ударил в живое. Забилась лошадь, закричал раненый.

Бельский, лютый как волк, расшвыривал конем стеснившихся конников сотни Нагого и увлекал за собой царя, прочь из-под обстрела.

Пушка-дура разбудила демона войны. Венден закрыли облака порохового дыма. Стреляли по замку, стреляли из замка…

– Куда ты меня тащишь?! – взъярился Иван Васильевич на Бельского.

Остановились. Государь потрогал правую щеку.

– Ведь обожгло! – Нашел глазами Шуйского. – А у тебя на левой щеке роза.

Засмеялся. Засмеялся и Бельский.

– Прости, государь, что тащил тебя.

– Простить его! Спасибо за быструю смекалку. Второе ядро было бы наше с князем.

Повернул коня к Вендену.

– На помазанника Божия посягнули? Ну, так уж будет вам суд, и не только на небе. Богдан!

Бельский подъехал ближе. Грозный горбился, молчал. Лицо стало серым, веки подрагивали.

– Поезжай, скажи! Всех до единого! За покушение на помазанника. Всех!

Приказ царя исполнили.

Замок три дня полыхал ответным пушечным боем. На четвертый на самой высокой башне осажденные подняли белый флаг. Стрельба прекратилась.

На башне появился священник. Хорошим русским языком сообщил подъехавшему для переговоров Филиппу Нащокину:

– Знайте! Триста благороднейших жителей города ныне приобщаются святых тайн в лучшей палате замка. Под сию палату подставлены четыре больших бочки пороха. Ваш государь желал иметь новых работ – он не получит их. Помолитесь о нас! Я иду к моей пастве.

Осада прекратилась.

– Чего-то они задумали, – говорили недоверчивые. – Немцы большие хитрецы.

Вдруг грохнуло, стены замка содрогнулись, с башен пали каменные драконы.

– Сами себя кончили. Грех, да зато без измывательства, без насильничанья, – говорили ратники, крестясь.