Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

II
Убылая царица московская

На другое утро, чуть свет, один из площадных подьячих чуть не бегом бежал в Шумихин тупик, на Варварку. Завернув в тупик, он миновал две полуразвалившиеся лачуги и рысью подбежал к высокому забору с парадными воротами под широким навесом. Чуть только брякнул он в воротнее кольцо, как за воротами раздался свирепый лай дюжих дворовых псов.

Из-за громкого лая псов послышался за воротами чей-то кашель, и старческий голос окликнул подьячего из-за калитки:

– Кто стучит там? Эй! Отзовись!

– Свои люди, Евтихьич!

– А! Демьянушка! Милости просим! Добро пожаловать, господин подьячий! – ласково произнес он, впуская Демьянушку и указывая ему перед собою дорогу на крылечко, прирубленное к воротнему навесу. – Да ты это с чем же пожаловал-то?

– С тем пожаловал, что ты и не чаешь! Перво-наперво-то к господину твоему, к царскому стольнику Алексею Степановичу Степурину – с приказом! А там и к тебе, старому приятелю, с вестями…

– С приказом? Да от кого же бы это? – с любопытством допрашивал старый слуга.

– Ступай, буди его! Скажи, что, мол, от государева дьяка Томилы-Луговского прислан. Зовет, мол, Алексея-то Степановича, не замешкав, без всякого мотчаяния [2]2
  Без промедления.


[Закрыть]: по государеву делу!

Минут десять спустя Евтихьевич вернулся и, едва переступив порог избы, прямо подошел к Демьянушке.

– Ну, что ж? Какие вести? – спросил он его тревожно.

– Вести, брат, мудреные… Не знаешь, как и верить… Царь-то Дмитрий… жив ведь!..

Евтихьевич отступил на два шага от подьячего и молча стал креститься под кафтаном.

– С нами крестная сила! – произнес он наконец. – Сам ведь видел… Как он на столе… и Басманов-то в ногах.

– Вот то-то и оно! – таинственно ответил подьячий. – Говорят, кудесником был… И раньше все проведал, что избыть его хотят, – и тягу дал! А тут будто подручного убили. Вот у нас-то и пошел переполох! – сказал подьячий, не обращая внимания на рассуждения старого слуги. – Пошел да пошел, и порешили: царицу-то былую да всех поляков выслать наспех из Москвы а в приставы к ним твоего-то дать…

– Эй, Евтихьевич! – раздался чей-то голос из-за сеней.

Оба старика повскакали с лавки и засуетились.

– Милый человек! – сказал подьячий. – А уж ты, будь друг, ни словом не обмолвись о том, что слышал от меня… То есть своим-то ты скажи, обиняком, чтобы были настороже, да меня не впутай! И то сказать: ну, не ровен час, царь Дмитрий вернется да Шуйского «побоку». Прощай, дружище! Беги к нему… А мне еще хлопот-то пока довольно, я ведь и позабыл тебе сказать: сегодня, накануне венчанья царского, царицу Марину Юрьевну из Годуновских палат в Кремле вывозят, в дом Афанасия Власьева, что в Белом городе.

Около дома Бориса Годунова в Кремле, все еще смотревшего унылою и мрачною развалиной, в тот день с утра стала скопляться порядочная толпа народа. К ней, в четвертом часу дня, подошли и наши знакомцы: старый Евтихьевич и подьячий Демьянушка. За ними следом, не отставая от них ни на шаг, выступал высокий и красивый юноша, одетый в щегольской терлик [3]3
  Долгий кафтан с короткими рукавами.


[Закрыть]из яркой синей объяри [4]4
  Муаровой ткани.


[Закрыть]с золочеными разводами, туго подтянутый ремнем с серебряным набором. Шапка-мурманка с жемчужною запоной лихо была у него сбита на ухо и чуть-чуть прикрывала шелковые кольца его русых кудрей… Он, человек в Москве новый и раньше в ней не бывавший, шел, озираясь во все стороны, видимо смущенный многолюдством и шумом стольного древнего города. Наши знакомцы остановились в толпе перед самыми воротами.

– О-ох, святители небесные! – говорил Евтихьевич, с грустью поглядывая на Борисов дом и обращаясь к своим спутникам, а в особенности к молодому Вязмитину: – Вот ты, батюшка, человек молодой, да в Москве-то новый, так ничего и не знаешь, а как мы-то здесь век изжили, да каждый-то камешек нам ведом, так на ино место как глянешь, в тебе все нутро-то во как поворотится…

Красавец юноша с некоторым удивлением посмотрел на старого слугу:

– Да вот хоть бы этот дом – царя Бориса палаты! Тут он и конюшим боярином жил; тут он потом застенок тайный про своих недругов держал… Говорят, бывало, ночью кто идет мимо – слышит вопли, крики, стоны глухие… Это там Семен-то Годунов свою душеньку тешит! А умер царь Борис – в этот же дом его вдову с детьми привезли да заперли; да вот мы тут точно так, как теперь, стояли – вдруг видим, туда боярин Рубец-Мосальский с злодеями прошел… Ждем, что будет? Все замерли, не дохнем…

– Вона, вона, выводят! Выводят! – зашумела толпа так неожиданно, что юноша, внимательно слушавший Евтихьевича, невольно вздрогнул и обернулся к воротам.

– Сколько их там! Смотри-ка! Вон их из дому ведут к воротам! – перебил Вязмитин, указывая на пеструю толпу пленников и пленниц, которая сходила с крыльца и медленно двигалась к воротам.

– Столько ли их было, как сюда-то ехали, – сказал вполголоса старый подьячий. – При невесте да при тесте царском две тысячи их прибыло в Москву… А многим ли родину-то вновь увидеть придется?

Впереди всей толпы шел высокий и полный старик в темном плаще, накинутом поверх расшитого золотом бархатного синего кунтуша. Куколь плаща, надетый на голову, прикрывал его лицо. Наклонив голову и совсем перегнувшись набок, старик вел под руку небольшого роста очень стройную женщину в темном шелковом платье и верхней бархатной накидке, обшитой золотым шнуром.

– Вон, впереди-то всех сама царица! Марина Юрьевна! – пронеслось по толпе, которая смотрела на выход пленников в молчании и вела себя очень сдержанно. – А это сам царский тесть ее за руку ведет…

Все взоры разом обратились на Марину, но ее голова была окутана тонким кисейным убрусом [5]5
  Платком.


[Закрыть], так что лица ее невозможно было рассмотреть. Из-под накидки видны были только две грациозные, крошечные, белые как снег, ручки, которые судорожно обхватывали руку старика отца. Около Марины шла целая группа женщин и девушек из ее свиты, и пожилых, и очень молодых. Все шли, почтительно отступая от царицы, печально понурив головы; многие плакали – иные из приличия закрывали себе лица платками. Все были в оборванных платьях; многие почти в лохмотьях… За этой группой женщин выступали в несколько рядов чубатые и усатые паны, жолнеры [6]6
  Солдаты.


[Закрыть], гайдуки и пахолки [7]7
  Парни.


[Закрыть], и целая орава слуг – псарей, поваров и конюхов.

– Иван Михайлович! А Иван Михайлович! Куда ты, голубчик? – закричал Евтихьевич Вязмитину, который впереди всей толпы зевак последовал за поездом царицыной свиты, пристально вглядываясь в одну из телег, ближайших к царицыной колымаге.

Но юноша, не оглядываясь, только махнул рукой старику, а сам глаз отвести не мог от телеги, с которой шел почти рядом. Ему было не до старика: он в первый раз в жизни увидел перед собою такой женский образ, какой и во сне ему не снился.

Среди той группы женщин, которую приставы рассаживали по телегам, он отметил одну белокурую, стройную, среднего роста, с целой копной вьющихся волос; из-под лоскута материи, едва прикрывавшего ее, видны были красивые, полные руки. Все женщины вокруг нее были печальны или старались изобразить печаль на своих сердитых и гордых лицах; а она спокойно смотрела на толпу своими серыми, большими, лучистыми глазами и весело улыбалась, перешептываясь со своей соседкой и показывая свои белые, как жемчуг, зубки. Вязмитину отродясь не случалось видеть так близко такую красавицу. И как видеть? Едва прикрытую плохой рваной одеждой, с открытым лицом; и так близко к ней идти, и смотреть ей в глаза, и видеть, как она на него смотрит и плутовато улыбается, указывая на него глазами своей подруге.

«О! Какая красотка! Вот красотка-то!» – думал он, позабыв и о спутниках своих, и обо всем окружающем и не спуская глаз с очаровательной улыбающейся польки, которая медленно двигалась перед ним в своей телеге, обвеянная золотистыми кудрями, как лучезарным сиянием.

– Куда же ты, Иван Михайлович! – вдруг крикнул над самым ухом Вязмитина знакомый голос, и Степурин крепко ухватил юношу за руку, почти вынуждая его остановиться.

– Пусти, пусти, Алексей Степаныч, посмотри, какую красотку везут, – прошептал Вязмитин, указывая на телегу и порываясь вперед.

– Да погоди же! Дело есть! – сказал Степурин и легонько отвел его в сторону от наступавшей на них толпы зевак, которая бежала за поездом.

– Я назначен в приставы при Мнишках и при царице с тайным порученьем, и мне дозволено с собою взять на выбор, кого я хочу, кто понадежней!.. Хочешь ты со мной туда – их стеречь?..

– Туда? – машинально переспросил Вязмитин, еще не успев освободиться от впечатления, произведенного очаровательной полькой.

– Ну да, да! Вон к этим самым красоткам, которых повезли! – смеясь, повторил Вязмитину Степурин. – Все будут под ключом и под присмотром твоим.

– Голубчик! – спохватился вдруг юноша. – Да а готов какую хочешь службу нести, лишь бы мне только хоть разок еще одним глазком взглянуть… Ну да! Один разок!.. Ведь вот бывают же такие!..

И он остановился, в смущении поглядывая на Степурина, который, улыбаясь, смотрел на юношу.

– Когда же нам идти туда? – спросил он через минуту. – Сегодня или завтра?

– Сегодня!.. Мы в обед уж там должны быть, в доме Афанасья Власьева, – сменить тех приставов, что при царице были до сегодня. Я за тобою потому и шел к Борисовым палатам… Пойдем скорее домой, надо приготовиться…

Вязмитин не заставил повторять себе этих слов и вместе со Степуриным опрометью пустился на Варварское подворье.

III
В приставах у Мнишков

В полдень того же дня Степурин вместе со своим старым слугой переехал со своего подворья во власьевский дом, в который Мнишки перевезены были из дома Годунова. В то время, когда его слуга развязывал при помощи холопов возы с сундуками и всякой домашней рухлядью, перевезенной с подворья, Степурин вошел в широкие сени власьевского дома, некогда одного из самых красивых и богатых в Москве. В сенях, битком набитых стрельцами, которые сидели на лавках около стен и стояли отдельными группами у окон, выходивших на двор, Степурин был почтительно встречен стрелецким головою, крепким и благообразным мужчиной лет сорока. По знаку головы и все стрельцы поднялись с лавок и отвесили Степурину поясной поклон.

– Здравствуем господину стольнику [8]8
  Придворный чин – смотритель за царским столом.


[Закрыть]! – крикнули они все разом.

– А расставлены ли у тебя сторожа для береженья полонянников, господин голова? – спросил Степурин.

– Расставлены, батюшка Алексей Степанович! – отвечал голова. – Все входы и выходы заняты, и по двору около тына дозор ходит; а этих ребят на смену в сенях держать будем… Птица – и та не пролетит и не вылетит!

– Ну ладно! А в верхнем жилье, во внутренних палатах и в теплых сенях нигде стрельцов не поставлено?

– Пока приказу нам не было. От тебя приказу ждем. Вот тут кстати, в тех покойчиках, что тебе под жилье отведены, и наказ тебе от государева дьяка Томилы-Луговского прислан, и платье стрелецкое полковничье положено.

И голова услужливо проводил Алексея Степановича до дверей его покойчика.

– Сказан ты в приставы при Марине Юрьевне, да при ее отце Юрии Мнишке, и повелено тебе быть при них безотлучно, не выходя из тех горниц, где Юрий Мнишек с дочкой да со служнею пребывать будет. А как ты по-польски говорить горазд, то повелено тебе их речи слушать, с ними в беседу не вступаючи, и обо всем, что услышишь, доносить через меня великому государю. А со стороны к Мнишкам никого без моего пропуска не допускать, ни писем, ни обсылок никаких не дозволять и сторожить Мнишков накрепко – до приказу. И во весь их обиход тебе входить самому и тому, кого ты себе, на свой страх, примешь в товарищи…

– А вот и я! – раздался у него за спиной голос Ивана Михайловича. – Глянь-ка на меня, чем я не стрелец? Стану в строй, так от других пятидесятников и не отличишь меня. Право.

«Хорошо тому на свете жить, у кого нет на душе думы с заботою!..» – подумал Степурин.

– Да ну, хорош, хорош! – полно еще охорашиваться-то! – прибавил он вслух. – Нам с тобою и то уже давно пора наверху быть.

– Наверху! – встрепенулся Иван Михайлович. – Около Мнишков – около этой…

Степурин поспешил перебить юношу.

– Где укажу тебе, там и будешь – потому мне в наказе указано быть при Мнишках безотлучно… Ну, господин голова, веди нас к ним, указывай дорогу!

– Пожалуйте за мною, – сказал голова и повел Степурина и его товарища через нижние сени, мимо стрельцов, внутреннею лестницей в верхнее жилье.

– Вот тут из сеней направо – три больших покоя, – указывал на ходу голова, – отведены под самого воеводу и его служню, да под царицу… то бишь под Марину Юрьевну с ее бабами и девками… а те покои, что на переходы выходят, тоже бабами заняты, которые познатнее да породовитее… а те две избы битком набиты воеводскою и панскою челядью… их там что пчел в улье!

Затем он подвел Степурина и Ивана Михайловича к средней из трех дверей, выходивших в сени, и, взявшись за скобку ее, проговорил:

– Коли воеводу самого видеть желаешь, господин стольник, так он вот здесь… да и дочка-то не с ним ли?

И он с поклоном отворил дверь Степурину.

И точно: голова не ошибся. В средней комнате, окнами выходившей в сад и служившей Мнишкам приемной и столовой палатой, Степурин нашел и Юрия Мнишка и Марину. С ними были еще две женщины – пани Гербуртова, охмистрина [9]9
  Экономка ( искаж. польск.).


[Закрыть]царицы, пожилая и важная дама, и Зося Осмольская, ее фрейлина и подруга, – и Ян Корсак-Цудзельский, слуга и домашний секретарь воеводы Сендомирского. Все стояли на коленях перед складным алтариком, который пан воевода повесил в углу на место иконы, и шепотом молились по своим молитвенникам. Когда дверь скрипнула, и в комнату вошел Степурин и остановился на пороге, выжидая окончания молитвы, никто не обернулся в его сторону и не удостоил его взглядом. Все по-прежнему продолжали стоять на коленях, лишь изредка поднимая головы, и то испуская глубокие вздохи, то восклицая:

– «Jesus Maria… О, Jesus!»

Наконец, Марина первая поднялась с колен и обвела присутствующих взглядом…

Степурин взглянул на нее и невольно был поражен строгим и спокойным выражением ее красивого лица с тонкими и правильными чертами. Марина владела им превосходно. Сильная, твердая воля сказывалась и в выражении черных глаз Марины, и в ее темных, прямых бровях, и в тесно сжатых тонких губах, и этой воле, видимо, были подчинены все присутствующие.

Поднялась Марина, за нею ее дамы; за ними, кряхтя и вздыхая, стал подниматься и сам воевода, почтительно поддерживаемый под мышки паном Цудзельским.

Степурин отделился от дверей и, поклонившись Марине и ее отцу, стал перед ними, опираясь на трость, и приготовился вести речь.

Марина вопросительно посмотрела на отца, который хмуро насупил брови, а потом обратилась к Степурину, видимо желая услышать, что он скажет.

– Господин воевода! – обратился к Мнишку Степурин, смущенный смелым, почти вызывающим взглядом Марины. – Я с товарищем к тебе и к дочери твоей Марине Юрьевне по государеву указу в приставы прислан, и приказано мне быть при вас для береженья безотлучно и никого к вам не допускать без приказа государева дьяка Томилы-Луговского… А если вам в чем нужда будет – приказано мне от вас челобитья брать и к тому же дьяку отсылать…

– Не разумем, князь, не разумем! – раздражительно и желчно процедил сквозь зубы Мнишек и, отвернувшись от Степурина, опустился на кресло около стола, приставленного к окну.

– Разумеешь или не разумеешь – было бы тебе ведомо, пан воевода! – вежливо и степенно ответил Степурин и, отойдя к дверям, расположился на лавке около печки.

– Что же это будет? – злобно крикнул Мнишек по-польски. – Этот новый цербер наш, кажется, и уходить отсюда не собирается, – черт бы его побрал!

– Отец! Ты только что молился! – заметила Марина как бы мимоходом.

– Ах, полно, пожалуйста! Сил не хватает больше терпеть… Да и ты не беспокойся: эти хамы ни бельмеса не понимают по-польски.

– Зося! – обратилась Марина к своей фрейлине. – Пойди, принеси мне твою Библию – прочти мне главу из нее, с того места, где мы кончили вчера.

Сказала и величаво опустилась на кресло около стола, как раз напротив отца – спокойная, строгая и невозмутимая.

Зося, та самая красотка с копною белокурых вьющихся волос, которой залюбовался Иван Михайлович в поезде царицы, вскочила с места, легкая, как серна, принесла из другой комнаты толстую Библию, переплетенную в бархат, присела на скамеечку у ног Марины и звучно, громко, ясно стала читать XI главу из пророчества Иезекииля:

– «Много убитых ваших вы положили в сем городе и улицы его наполнили трупами…»

– Да! Истинно так!.. Много убитых.

– Jesus, Maria! – прошептал пан воевода, набожно складывая жирные руки и возведя вверх свои заплывшие жиром карие глазки.

– «Но я вас выведу из него, – продолжала Зося, – и отдам вас в руки чужих и произведу над вами суд…»

– О, Jesus, Maria! Смилуйся над нами! – стал опять нашептывать пан воевода, окончательно зажмуривая глазки и покачивая головой.

– «И узнаете, что Я Господь; ибо по заповедям Моим вы не ходили и уставов Моих не выполняли, а поступали по уставам народов, окружающих вас».

– Так! Истинно так! – шептал воевода, всхлипывая и собираясь пролить слезы, причем его красное, обрюзглое лицо с отвислою нижнею губой и двойным подбородком приняло чрезвычайно кислое и противное выражение.

Марина бросила строгий взгляд в его сторону и сделала знак Зосе, чтобы она закрыла Библию.

– В вашем высоком положении, – проговорила она сквозь зубы и слегка оборачиваясь к отцу, – неприлично плакать! Вы должны были бы всем нам подавать пример твердости и мужества.

– О! О! Легко сказать: твердости! мужества! – с досадою проговорил пан воевода, моргая своими недобрыми карими глазками и злобно теребя седой ус. – Легко сказать!.. Но после всех несчастий, после стольких смертей, после стольких потерь, убытков… Когда мы ограблены до нитки, – у нас все отнято, расхищено – наша казна пуста, карманы тоже пусты!.. И говорить о какой-то твердости! Взгляните на себя, на меня, на ваших дам, – мы все в лохмотьях! Где наши кареты и коляски, наши чудные, фарбованные [10]10
  Украшенные ( польск.).


[Закрыть]кони, наши аксамитные [11]11
  Бархатные ( польск.).


[Закрыть]одежды, дорогое оружие, наши драгоценные уборы, – все это пожрали ненасытные московские псы!.. И после всего этого толковать о мужестве! Знаете ли, что при всем моем почтении к вам, дочь моя, как к царице московской, я все же…

– Да разве же вы не слышали, что говорит пророк: «Вас выведу отсюда»? Или вы думаете, что мы вечно будем здесь сидеть в четырех стенах, под замком? – с достоинством и спокойно проговорила Марина.

– Але так… Верю, верю и пророку и в пана Бога верю… Але ж… Кто знает, когда все это сбудется? Да, притом же, если нам суждено отсюда вернуться к себе домой, в Самбор, в таком виде, как мы теперь, я уж лучше желал бы погибнуть с моим покойным зятем…

– Униженной и несчастной я не вернусь в Самбор, – решительно и твердо произнесла Марина.

– Как же так? А что же ты здесь думаешь делать? – нетерпеливо и желчно заговорил Мнишек, возвышая голос.

– Лучше здесь умру в темнице пленницей незаконного царя московского, – с достоинством произнесла Марина, – нежели вернусь на посмеяние в вашу Польшу…

– Ну, нет уж! Не согласен! – крикнул Мнишек. – По-моему, если нам покроют наши убытки, вернут наш скарб, клейноды [12]12
  Войсковые регалии и символы власти (булава и др.) (от нем. Kleinod – драгоценности).


[Закрыть], деньги, коней, то нам все же лучше…

Марина не дала отцу докончить речь. Она поднялась со своего места и строго сказала отцу:

– Вы забываете, кто я!.. Но, впрочем, я сегодня не расположена об этом говорить. Зося! Пойдем в мою спальню, ты там дочитаешь мне эту главу из Библии…

И она вышла из комнаты со своими двумя дамами.

А почтенный родитель растерянно посмотрел ей вслед и в недоумении развел руками. Потом, обратившись к своему секретарю, почтительно стоявшему за креслом у стены, он сказал с досадой:

– Вот она и всегда так! Извольте с ней поладить, пане Яне! Столько убытков, такие потери, такие несчастья и разорение… А ей это все – как с гуся вода!.. Вот она какова! Настоящая царица! Тши тысенци дьяблов! Не юбку ей надо бы носить… а шишак да панцирь! О, Jesus, Maria! О, Jesus!..

IV
На крыльях любви

В то время как Степурин присматривался к внутренней жизни своих полонянников, внимательно наблюдая вблизи ту самую царицу московскую, на которую два месяца тому назад он не смел бы поднять и взоров, Иван Михайлович сидел на лавке верхних сеней около самой двери в приемную Мнишек и, зевая от скуки, посматривал по сторонам… Он все ждал, когда сбудется обещание Степурина и он еще раз воочию увидит свою красотку, – увидит хоть на единый миг.

Сверх всякого чаяния ждать пришлось недолго. Не прошло и часа с тех пор, как Степурин переступил порог приемной палаты Мнишков, как дверь рядом с ней тихо скрипнула и кто-то осторожно выглянул в сени.

Иван Михайлович насторожился, вытянул вперед голову и внимательно посмотрел в сторону приотворенной двери. Лицо, выглядывавшее из-за двери, вероятно, не вполне удовлетворилось своими наблюдениями, потому что, хотя дверь и приотворилась, но не плотно, и пара каких-то живых и блестящих очей зорко продолжала смотреть в сени сквозь скважину. Иван Михайлович не вытерпел, поднялся с лавки и, молодцевато избоченясь, два-три раза прошел мимо заманчивой двери, слегка побрякивая на ходу привешенной сбоку саблей и разбирая пальцами свои густые русые кудри.

В то время как он уже третий раз проходил мимо заветной двери, не смея оглянуться и заранее краснея при мысли, что кто-то за ним наблюдает, дверь вдруг скрипнула и приотворилась и курчавая головка знакомой ему белокурой красотки высунулась из-за нее по самые плечи. Красотка улыбалась, выказывая два ряда зубов, ровных и белых, как жемчуг.

– Пане ласковый! – зазвучал нежно и мягко ее голос за спиною Ивана Михайловича, который, быстро обернувшись, встал перед дверью как вкопанный.

– Пане ласковый! – продолжала красотка, вкрадчиво улыбаясь и слегка прищуривая глазки. – Как тебя зовут и кто ты таков?

Она говорила по-польски, довольно ловко вплетая в свою речь русские слова, которые произносила как-то особенно смешно и неуклюже.

– Зовут меня Иваном, по отцу Михайловичем, а прислан я сюда приставом всех вас стеречь…

– Такой молодой, и приставом!.. И меня тоже стеречь будешь? – плутовато спросила красотка.

– И тебя тоже! – краснея еще больше, ответил Иван Михайлович.

– Ну, вот забавно! Не позволим! – шутливо проговорила она, притопывая ножкой.

– А все стеречь будем, коли приказано! – нашелся ей ответить юноша, несколько ободренный веселостью своей собеседницы.

– Панна Зося, панна Зося! – крикнул кто-то строго за дверью, и красотка поспешно захлопнула ее и что-то громко сказала по-польски.

«А! Так вот ее как – Зосей зовут!» – подумал Иван Михайлович, поспешно отходя к своей лавочке у дверей приемной.

В тот же день под вечер панна Зося еще раз улучила минуточку и выглянула в сени.

– Пане Иване, – окликнула она молодого пристава вполголоса, – по-польски разумеешь?

– Понимаю немного – недаром в Смоленске на вашем рубеже жил.

– А сам не говоришь?

– Не говорю.

– А хочешь, я научу тебя?.. Только ты будь нам добрым «стружем» (сторожем), и мне, и панне царевой, и пану воеводе.

– Зачем мне ваша польская речь? Наша православная лучше вашей… Лучше ты сама, панна Зося, учись нашей речи…

– Пожалуй, и я по-вашему буду учиться… Только ты будь добрый, не строгий, и если я что-нибудь попрошу тебя, то уж непременно исполни!

И она, прячась за дверью, с кокетливой улыбкой заглядывала ему в очи.

Иван Михайлович готов был прямо брякнуть ей в ответ: «Приказывай, голубка, на все для тебя готов!» Но вместо этой безумной речи сказал только отрывисто:

– Мало ли ты чего запросишь! Я тоже – царский слуга и человек подначальный.

И он поспешно отступил от двери, заслышав сзади себя чьи-то шаги в сенях.

Но Зося, перекинувшаяся с ним немногими ласковыми речами, уже засела у него в сердце и не выходила из головы.

«Словно жемчужинка окатная, куда хошь поверни – везде хороша! – думал юноша, вглядываясь в вечерний сумрак, окутывавший углы сеней легкой мглою. – Красавица писаная! Вот так и стоит передо мной как наяву! Наважденье сущее! Как для нее не сделать?.. Что ни попроси…»

На другой день Зося уже кивнула «пану Ивану» головкой, как старая знакомая, и раза три-четыре высовывалась из двери, чтобы поболтать с молодым приставом на своем смешанном русско-польском языке.

– Я пана сразу признала! – сказала она наконец Ивану Михайловичу. – Только посмотрела в щелочку двери, кто тут по коридору ходит, – и сейчас признала, что я уж вас видела.

– Где же меня панна Зося видела? – с некоторым смущением спросил юноша.

– Там, на улице, перед нашей старой тюрьмой… Пане Иване забежал против ворот и все на меня смотрел, и когда нас посадили и повезли – все за нами шел и все на меня глядел… Я так смеялась с подругами: глаза большие, большие сделал – и все глядел…

Иван Михайлович покраснел как маков цвет и не знал, что сказать.

– А я знаю, почему так пане Иване на меня глядел? – плутовато заметила Зося.

– Ну… скажи… коли знаешь! – с некоторой досадой отозвался Иван Михайлович.

– Смотрел на меня потому, что не знал, куда глаза девать! – рассмеялась Зося в глаза молодому приставу и захлопнула дверь.

Иван Михайлович круто отвернулся от двери и прошептал про себя:

– Бес девка! От нее не скроешься, не ухоронишься! Знает сама – какова… Наваждение сущее, прости Господи! Буду просить, чтобы Алексей Степанович взял меня отсюда… А не то…

Как раз в это время Степурин вышел из приемной Мнишек и, обратясь к Ивану Михайловичу, сказал:

– Мне надо отлучиться к дьяку государеву с докладом… Ты без меня за старшого здесь остаешься… Смотри же, ухо востро держи и дозирай везде!

– Будь покоен… Присмотрю…

И ни полусловом не обмолвился о Зосе, которая постепенно овладевала всеми его желаниями и помыслами, всем существом его…

– Батюшка, Иван Михайлович! – окликнул его полушепотом стрелецкий голова, показываясь на крыльце сеней и маня его к себе рукою.

Иван Михайлович подошел к нему.

– Чего тебе?

– Неладно ребята заприметили! У полонянников, у сына воеводского да у челяди его, обсылки есть с кем-то в городе… Бродят там какие-то около тына, а полонянники под самый тын подходят, переговариваются с ними.

– Ну, чего же тут зевать? Прикажи стрельцам, Чтобы не подпускали к тыну, а тех, что за тыном бродят, поймать или бока намять, чтоб напредки неповадно было…

– Слушаем, батюшка Иван Михайлович, – ответил голова и мигом спустился вниз, чтобы отдать приказание стрельцам.

Несколько минут спустя из-за двери послышались крики и перебранка, и громкий голос головы, который кричал своей команде:

– Становись вдоль тына! К тыну никого не подпущай… А слова не послушают – силой гони!

Шум, крики и перебранка между стрельцами и воеводскою челядью еще продолжались, когда дверь скрипнула и на пороге ее показалась Зося.

На этот раз она уже не пряталась за дверь и прямо подозвала к себе «пана Ивана».

– Что там за гвалт? Пан воевода и наияснейшая панна Марина перетревожились, они уж думают, что ваши москали опять затеяли что-нибудь злое против нас, бедных.

– Пусть не тревожатся они, панна Зося! – поспешил ее успокоить Иван Михайлович. – Никому никакого зла не сделаем… Я только велел их от забора поотогнать…

– Ох, какой недобрый, какой недобрый! Ну зачем было отгонять?.. Прикажите скорее послать сюда из воеводской свиты пана Здрольского, чтобы успокоить моих господ.

– Не могу того дозволить, панна! – нерешительно ответил Иван Михайлович. – К вам наверх никого не приказано пускать!

– Как? Никого? Быть не может! Мой коханый, мой голубчик, пане Иване! Пошлите за ним… за паном Здрольским… я вас так прошу, так прошу…

И она ласково, заискивающим взором смотрела ему в глаза; она положила ему свою нежную белую руку на плечо и все упрашивала, все упрашивала…

Иван Михайлович встряхнул наконец кудрями и сказал:

– Ин быть по-твоему!

И послал стрельца за Здрольским.

Через несколько минут приземистый и дюжий, усатый и чубатый пан Здрольский преважно прошел мимо Ивана Михайловича и скрылся за дверью приемной Мнишков. Юноша хотел было последовать за ними, чтобы присутствовать при беседе пана Здрольского с паном воеводой, но очаровательная Зося показалась на пороге своей комнаты и, пугливо озираясь, вышла в сени, окутанная какой-то верхнею одеждой с длинными висячими рукавами. Само собой разумеется, что и пан Здрольский, и пан воевода, и дьячий наказ, и предостережения Степурина – все разом вылетело из головы юноши. Он прямо пошел навстречу Зосе.

– Благодарю, – сказала лукавая панна, ласково взглядывая в пламенные очи Ивана Михайловича, – ты будешь ко мне добр… и я к тебе буду добренькая, пане Иване… и я тебя не забуду.

– Мне ничего от тебя не нужно! – резко отозвался юноша. – Меня не купишь…

– Ах, что ты, пане Иване! Я не о том и говорю… И чем могла бы я тебя купить? Я такая бедная!.. Я могу отплатить тебе только лаской.

Пан Иван вдруг крепко схватил Зосю за руку; рука его дрожала… Дрожь слышалась и в голосе, когда он произнес, искоса поглядывая на Зосю:

– Ты шутить со мною изволишь, панна! Играешь, как кошка с мышкой…

– Ах, не жми так больно руку… О медведь московский! – с притворной досадой проговорила Зося, вырывая свою руку. – Беда, если увидит кто-нибудь из наших…

И она быстро очутилась на пороге своей двери и проговорила скороговоркой:

– А назавтра, когда твой пан начальник уйдет, я попрошу тебя, чтобы ты того же пана Здрольского отправил на базар (дай ему, пожалуй, в провожатые стрельца), купить для пана воеводы и для панны Марины сластей и разной живности… А то им ваша кухня так противна.

– На базар! Да что ты, панна Зося? Я о том и помыслить не смею… Сама ты посуди!

– Пане Иване! Если ты исполнишь мою просьбу, ты этим мне так угодишь, так угодишь, что я готова тебя за это расцеловать! Да! Да! Вот – слово гонору [13]13
  Чести ( польск.)


[Закрыть]тебе даю…

И прежде чем он собрался ей ответить, она легко и грациозно послала ему рукою поцелуй и исчезла – за дверью.

– Не девка, а чертовка какая-то, прости Господи! – шептал между тем озадаченный Иван Михайлович, окончательно потерявший голову.