Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.

– Подойди к руке, казак.

«Царь» снова опустился на свое место, и Болотников, подойдя, коснулся губами руки того, кому желал служить верой и правдой.

– Те, кто целует мою царскую самодержавную руку, получают от меня в Москве по сорока соболей. Ныне я беден, казак. Вот тебе всего пара соболей и малая казна на дорогу. Все остальное пойди и возьми у похитителей моих, для меня и для всех, ограбленных изменниками.

Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.

– Голову за тебя положу, государь! – теряя от волнения голос, сказал казак. – Я много по чужеземью мыкался, все мечтал своему царю послужить. Бог услышал мои молитвы. Послужу тебе, государь. Сколь будет сил, послужу. Скажи, под чье знамя стать, и я вот он, с моей саблей.

«Государь» протянул руку, дворянин Заболоцкий тотчас подал ему грамоту. «Государь» принял ее, встал и вложил в руки казака.

– Под моим стягом большим воеводою поведешь ты полки, витязь Иоанн. Клянись же служить мне, государю твоему, до последнего вздоха твоего.

– Клянусь Спасом и Богородицею. Клянусь! Клянусь!

– С Богом!

Удалился казак, не чуя от счастья ног под собою. Государем обласкан. Государем на службу зван!

Во дворе его тотчас посадили в рыдван и повезли за город, от греха, от нечаянного сомнения.

За городом присоединилась сотня казаков, а ему, большому воеводе, подали серебристого, как лунный свет, арабских кровей скакуна.

Поход на Шуйского начался.

16

Когда за Болотниковым затворили двери, в зале наступила глубокая, ошеломленная тишина. Слушали грохот колес отъезжающего рыдвана, топот копыт. И долго еще не могли переступить через удивление свое.

– Неужели русские так наивны? – почти шепотом спросила пани Мнишек.

Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечом.

– Вот такие мы и есть. Прибежал из Венеции, чтоб стоять за правду и чтоб умереть за царя, которого в глаза никогда не видел.

– Глупее русских нет никого! – закивал добродушно и согласно князь Михайла Долгорукий.

Все посмотрели на Молчанова. Тот успел скинуть кафтан.

– Что же в том плохого, что русские люди веруют в истину и поклоняются истине? Что же в том плохого?

Он пошел прочь из залы, на ходу сдергивая с пальцев перстни и передавая их слугам. В дверях остановился.

– Жулики, сидящие на горбу русских, не переведутся. Но что они, сосуны, в сравнении с русской верой в истину? Комарье!

Запершись в своей комнате, сел писать ответ князю Шаховскому. Но более, чем князю, себе отвечал. Нет, не желает он, недобрый человек Михайла Молчанов, неверный сын народа русского, цареубийца, лжец, лизоблюд со стола Самозванца, не желает возложить на себя имя Дмитрия. Чего уж там! Великое то наслаждение дурачить весь белый свет. Ведь мужичье русское тоже не прочь подурачиться, в «харях» поплясать, в вывернутых шубах. Да ведь раз в году! А вот жить обманом, видеть, как все, от боярина до портомои, валяют дурака денно и нощно, сегодня и завтра, и через год этак же, и через десять лет, коли Бог попустит, – вмоготу ли такое?

Написал Шаховскому уклончиво. Не то, что думал, не отказываясь от «чести» твердо.

Погася свечу, сидел, глядел во мрак перед собой, а в душе кипело все то же. Кто вы, русские? Простаки Божии? Мудрецы от сохи, от земли? Или все же лукавое племя? Всей землей Самозванцу поклониться! Всей землей, глядя в глаза друг другу, лгать. И плеваться через плечо.

Снова запалил свечу, запечатал, убрал в тайное место, за оленьи рога, за кирпич съемный, письмо свое и только потом, враз буйный и развеселый, примчался к товарищам своим.

– Айда на охоту! Тут у них такие парки, с оленями, с кабанами! И с панночками.

И вот уже поскакала, сверкая пламенем факелов, в лае собачьих свор, кавалькада легких на подъем людей.

Пани Мнишек смотрела на русских со второго этажа, стоя за занавескою.

«Очень похожие на поляков люди. Но совершенно иные. Такие все милые. И такой от них ужас».

17

Митрополит Пафнутий с иконой царевича Дмитрия – вновь обретенного святого, – с письмом инокини Марфы и под сильною охраной полка боярина Михайлы Нагого пришел к Ельцу.

Вместо колоколов, хлеба и соли со стен ударили пушки, а в поле напали прыткие казаки, решившие кончить дело играючи. Стрельцы дали дружный залп, и царское войско, шедшее не столько воевать, сколько умиротворять, отступило. Тут как раз подоспел князь Иван Михайлович Воротынский с большой силой. Развеял шайки Болотникова. Под Кромами осаждать город оставил князя Трубецкого, сам пошел к Ельцу… Воротынский спешил опередить казачьего атамана. Самозванец, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствие, корм лошадям… Болотников к Ельцу не успел, но город перед воеводою Шуйского ворот не отворил.

Кромы – горькое место для русских царей. Место торжества бесшабашной воли над теми, кто служит шапке Мономаховой. Место измены самых верных.

Болотников, явившись под город, сам объехал позиции войска князя Трубецкого. Удивился.

– Так ли города берут? Стоят с открытым ртом, дожидаются, когда крепость, как блин, испечется и в рот упадет… Под стены надо шубников гнать, под пищали и пушки. – Поглядел на своих атаманов, подмигнул донцу Юшке Беззубцеву. – У нас тысяча триста сабель, у них пять тысяч, а плохо будет им.

Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топ, гвалт. Выскочил из шатра – все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.

А большой воевода казак Иван Исаевич Болотников в то время уж обедал в княжеском шатре. Ставили на стол одни, а сели за стол другие. Еда простыть не успела, яства все с ухищрениями, с приправами.

Иван Исаевич, однако, ни к чему не притронулся, и к питью тоже.

– Что же ты, Иван-гетман, не кушаешь, аль не проголодался? – спросил Болотникова шустрый Переляй.

Холоп князя Буйносова первым ворвался в стая Трубецкого, нарубив голов, как капусты, и теперь сиял и гордился своим молодечеством.

Лицо у Переляя было в чужой крови, кровь на зипуне, правый рукав совсем черен. Зато штаны с княжеского зада, шелковые, сапоги с княжеских ножек, сафьяновые, желтые, с камешками.

– Иван-гетман, не слышишь или чо? Чо с казаками не отведаешь господского? – снова петушком, а думая, что соколом, потревожил Болотникова новоиспеченный казак.

– Не люблю объедков, хотя бы они были и с царского стола, – сказал Иван Исаевич, доставая из сумки кус копченого сала, татарский сушеный катык и каравай хлеба. – Ты бы, казак, умылся. Пролитую кровь Богу в горстях покажешь.

Переляй вздрогнул, смутился, вышел из-за стола и вернулся, уж когда все было выпито и съедено. В чистой рубахе, в кафтане, тоже с чужого плеча, но умыт и свеж. Сел за стол тихо, но Болотников увидел его.

– Переляй! Ты, я вижу, на учебу скор, храбрости тебе тоже не занимать. Будешь сотником.

В шатре уже похрапывали. С устали, с обеда сытного, с княжеского хмельного пития.

Иван Исаевич и сам лег вздремнуть, но тут в шатер ввалилась ватага гомонящих казаков. Один перевернул перед Болотниковым железный колпак, другой вытряхнул в колпак из атласного мешочка не меньше сотни золотых монеток.

– Везли от царя-злодея его злыдням. Сии золотые на шапку вешают.

Глаза у казаков разгорелись на золото, но Болотников черпнул из железного колпака пригоршню, будто это были семечки жареные, зевнул и кинул обратно.

Оглядел братию, остановил глаза на Неустрое:

– Будешь хранителем нашей казны, добрый казак! Придет к войску государь Дмитрий Иоаннович, ну и наградит нас по службе и заслугам. А теперь пойдемте на шубников полюбуемся.

Пленные сидели на земле, ожидая расправы.

– Шубники вы, шубники! – сказал им Болотников без сердца. Дело вышло легкое, потерь почти не было. – Нас тысяча, и вас только тут тысяча, остальные утекли кто куда. Плохо государю служите. Или, может, государь плох? Объявляю вам всем: кто служил Шуйскому принуждением, а душою был за правду, за Дмитрия Иоанновича – переходи смело к нам.

Многие тотчас поспешно поднялись с земли, иные же замерли на корточках – куда податься?

– Входите в наш круг, – ободрил Болотников смелых. – Отныне вы – войско истинного государя. Остальных для вразумления высечь и отпустить в Москву. Государь всея Русии Дмитрий Иоаннович на первый раз милует, а во второй раз – не попадайся.

«Господи! – думал Неустрой, и в сердце у него летал голубок восторга. – Как просто все! Как все по правде! Так бы и жить».

Колпак с золотом он сунул в мешок, а мешок перекинул через плечо и радовался, что никто не алчет, глядя на этот мешок.

Но восторги тотчас и улетели, как птицы. Среди пленных поднялся ропот. Дворяне, считая наказание позором, вскочили, руками на Болотникова замахали, заплевались.

Потемнело лицо у большого воеводы царя Дмитрия Иоанновича.

– Не смерды, говорите? Не холопы? Суда вам царского надобно? Будет вам суд!

И на глазах бедного Неустроя пошло действо негожее, страшное. Дворян выхватывали из толпы и, связав им руки, пиная, гнали на реку и топили. Всех утопили. Стрельцов, не поторопившихся перейти на сторону истинного царя, высекли кнутами, связали, покидали на телеги, повезли в Путивль на царев суд. В Москву отпустили меньше сотни. У всех спины были кровавы, одежда с кожей перемешалась. Но пошли, пошли милые, лишь бы ноги унести.

До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через день третьей части не насчитали.

Воротынский плакал от стыда и отчаянья, но стоять за государя против сильных дружин города было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей.

Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынске, не смея предстать пред печальные очи кроткого царя.

Да ведь и все дворяне полка поступили точно так же, в имения, как в норы, ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинный.

Впрочем, город Воротынск неподалеку от Калуги, а в Калугу-то и пошел, обрастая толпами крестьян и холопов, большой воевода Иван Исаевич Болотников.

Огонь столбом стоял на юге, а дымило, смердило уж по всей Русской земле. То пламя было сатанинское, взыгравшее ради лжецаря, от которого наяву если и было что, так одно имя – любимое на Руси, святое, оттого и ужасное, ибо сыпало дьявольские прелестные искры, как с куста папоротника в купальскую ночь.

Нижний Новгород осадили ради воли и правды нижегородские холопы и крестьяне, выбравшие себе воеводой Ивана Доможирова, а в товарищи ему поставили двух мордвинов, Варгадина и Москова.

В Алатыре воеводу Ждана Сабурова «алатырские воры в воду посадили». Побили воеводу и приказных людей в Арзамасе.

Казань снова присягнула царю Дмитрию. Ближний человек Самозванца – боярин, второй воевода казанский Богдан Бельский Христом Богом клялся, что новый самозванец – вор. Не послушались, а Богдана за упрямство убили.

Народ ждал чистого царя, искал свое чистое царство и бился за него до смерти.

Но правдолюбы сыскались и среди воевод.

В Астрахани восстал князь Иван Дмитриевич Хворостинин. По его приказу скинули со стены верного царю дьяка Афанасия Карпова и другую приказную строку. В той же Астрахани вскоре объявился родной брат царя Дмитрия – царевич Август, скрывавшийся от Годунова и Шуйского в крестьянской избе под именем Иван.

На усмирение Астрахани пошел с дружиной Федор Иванович Шереметев, будущий мудрейший правитель России. В сражениях со своими Шереметев не преуспел. Постоял под Астраханью в укрепленном лагере на острове Балчике чуть не с год и ушел вверх по Волге, а за ним в погоню пустился царевич Август. Осадил Саратов. Был бит царскими воеводами и возвратился в Астрахань.

Все эти события произошли позднее.

Теперь же решалась судьба Калуги и самого дела царя Дмитрия. Шуйский выставил под Калугой спешно собранное войско, а чтобы все поняли: дело сие великое, государственное, – большим воеводой назначил брата Ивана. И впрямь некоторые образумились. Князь Воротынский явился в стан Ивана Шуйского со всей своей дружиной, бежавшей из-под Ельца.

23 сентября 1606 года в устье Угры, там, где река впадает в Оку, сошлись в бою два войска. Отступать пришлось Ивану Шуйскому. Князья уцелели, но войска царского не стало.

18

Садясь ужинать, увидели, что места за столом не хватит доброй трети горемычных нежданных гостей. Принесли козлы, положили доски, застелили доски скатертью.

Беда катилась на Рязань неведомо с какой стороны. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Скопином, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы – свои сердешные крестьяне.

– Собраться надо всем! Сложиться в полк да пойти и посечь их, как бурьян! – пылая щеками, крикнул молоденький можарский дворянин, не выдержав общего молчания.

Никто ему не ответил. Хозяин дома Захарий Ляпунов, покрестясь на икону, прочитал молитву, сел и взял ложку, и все перекрестились, сели, и хлебали щи, и ели пироги с рыбой и с мясом, и запивали еду красным сладким квасом.

– Посечь крестьян – обобрать самих себя, обобранных, – сказал Захарий и, сказав это, поглядел наконец на можарского дворянина. – Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят тебе новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда? Ты небось топора и в руках никогда не держал – одну только саблю.

– Государю надо бить челом! – запричитали шепотками беженцы-старики.

– А какому? – наливаясь яростью против всего этого скудоумства, с нарочитой кротостью вопросил брат Захария Прокопий.

Все примолкли, почувствовали грозу.

– Злоба меня поедом ест, – признался Прокопий.

Улыбнулся, но зубы сверкнули хищно, и хоть не убыло в его лице красоты, но страшно стало сидеть с ним в одной горнице.

– Бояре угощают нас царями, как пряничком. Вот он вам Борис Федорович, а вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает. От их сатанинских сладостей землю корчит, люди чернеют, царство прахом идет, – сказал быстро, негромко, доводя трусливых до прослабления.

– Ты, Прокопий, чересчур! – возразил брату Захарий.

– Да почему же чересчур? Что у него, у Шуйского, под шапкой-то?

– Неужто?! – акнул можарский дворянчик.

– Вот тебе и неужто! – вконец рассвирепел Прокопий. – Только о том ли речь? Нам ли о боярских душах печься? Ты о своей подумай. За что нам беды наши? Да все за то, за отступничество, за клятвы ложные. Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иоаннович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.

– А делать-то что?! – испугался можарец.

– От правды не отступайся. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам с тобой… То ведь не торг, не базар, чтоб царя выбирать, какой ласковей. Царь от Бога, а за неверность нашу ответ будем держать на небесах.

Пыхнул Прокопий, как сосновая лучина, и померк. В разговор больше не встревал, но слушал старого и молодого, все в глаза заглядывал, да так, как и собака не смотрит…

Перед сном Прокопий ходил на пойму, на белые туманы глядел. Будто само небо клубилось в ногах. Один облак кучерявее другого, а вокруг белесые полосы, как реки. Кипел где-то в неведомых болотах пребольшой котел, лезло зелье через край.

Постоял Прокопий, повздыхал.

Спать лег, всё жену по головке гладил. Гладил притихшую, гладил да и заснул.

Проснулся до зари, уже сердитый. Торкнул жену в бок:

– Собирайся! В деревню поедем.

До того заспешил, что завтракал не садясь за стол. Расколупал яйцо – да и в рот, хлебушка куснул, луковицу грызнул. Запил все квасом, перекрестил лоб и, не глядя на жену – собралась ли, нет ли, – повелел:

– Едем!

Дворня норов хозяина хорошо знала: лошади вот они, у крыльца.

Милостиво позволил жене взобраться в телегу, принял у конюха вожжи, тронул. В другой телеге ехало четверо из дворни, ружье везли.

– Чего молчишь? – отходя от злой дури, спросил жену вполоборота уже, хотя еще не глядя.

– На небо гляжу.

– А чего глядеть? Небо и небо.

– Да, верно. Дымов вроде не видно.

– Вот я и засуетился, – обрадовался жениной мудрости Прокопий. – Как бы мужики, на соседей глядя, не забаловали. Пожгут, а потом уж почешутся.

Выехали на пустырь, сплошь занятый беженцами. Двигаются все как во сне. Костры разложены бестолково, дым тянет под дубы, а там на низких сучьях бабы люлек понавешали. Дети орут. Не крестьяне, жизни в курной избе не отведали.

Какой-то остолоп рубил топором дрова, да все поперек. Рубаха взмокла от пота, а нарубленного кот наплакал.

Загорелось у Прокопия сердце, кинул вожжи жене, выскочил из телеги.

– Где же ты видел, чтоб этак дрова мученически мучали? – набросился на остолопа, отбирая топор. Ударил наискось с одной стороны, потом с другой – готово полешко. – Дворянин! Белая кость!

Пошел по табору, лая всех, кто на глаза попадался.

– Каждый свой костер зажег! Вы что, и в беде объединиться не можете? О Русь разнесчастная!

Народ сбегался послушать, поглядеть: кто пришел, может, знает чего?

– А то я знаю, – отвечал Ляпунов людям, – что нельзя русскому человеку без крыши жить. Не кочевники! А коли царь дурак, так оттого, что он и не царь вовсе. Супостат! Их величество государь царь великий князь всея Русии ныне в Путивле, а завтра уж в Москву придет. Будет истинный царь, будет и жизнь ваша прежняя, как искони заведена.

Чувствуя власть над толпою, захмелел Прокопий, не стало ему удержу. До того распалился, что и все от него занялись огнем, как солома.

И понесло тот пожар на воеводский двор.

Князя Гаврилу Каркадинова, товарища воеводы, пытавшегося урезонить толпу, Ляпунов велел схватить – и схватили, связать – и связали, везти в Путивль на суд государя – повезли.

В единочасье вся Рязань отреклась от Шуйского ради истинной своей присяги – Дмитрию Иоанновичу.

Диво дивное – русский народ. Погорельцы и те, кто их жег, соединились безмятежно и прочно ради одного только призрака истины. Поплакали, помолились – и под колокола на Москву, гнать из Москвы неправду, правду сажать в цари.

Такое было не в одной Рязани. В Веневе сотник Истома Пашков поднял дворянское ополчение и с елецким полком и казаками через Новосиль – Мценск – Крапивну пошел на Калугу к большому воеводе истинного государя, к Болотникову.

Победитель воеводы Ивана Шуйского чуть не каждый день слал в Путивль гонцов. Богом молил Шаховского, чтоб передал государю Дмитрию Иоанновичу: «Поспешай, государь, к войску. Города сдаются охотно, склоняясь перед одним только именем твоим. Придешь сам – и войны не будет, Москва без боя тебе поклонится».

Шаховской слал гонцов к Молчанову, требуя, чтобы тот решился на подвиг, ради покоя и мира на Русской земле: назвался Болотникову Дмитрием – назовись всей России.

Молчанов не уступал: в Москве его знают слишком многие. Перед силой бояре склонятся, солгут себе и друг перед дружкой – не впервой. Только на лжи царство долго не устоит, а царство до поры – не царство.

Шаховской кинулся торопить царевича Петра, чтоб шел не мешкая в Путивль. Ведь Дмитрий Иоаннович царевича на свадьбу приглашал. Правду сказать, Дмитрий хотел посмотреть, каков он, его племянник. И племянник ли? Но то были тайные приказы. Не сыщется Дмитрий, не захочет объявиться предавшему его народу – царевич Петр вот он. Лишь бы не Шуйский. От Шуйского боярской шубой разит.

Люди князя Григория Шаховского нашли царевича Петра на Донце.

Сообщил же князь Григорий своему господину вести радостные. Государь Дмитрий Иоаннович жив-здоров, идет из Литвы в Путивль со многими людьми. Велит и царевичу поспешать к Путивлю.

Царевич приказание исполнил, со своими терскими казаками явился к Шаховскому, опередив царя Дмитрия.

Коли царя нет, царевич властвует. На славу потешился Петрушка. В наложницы взял дочь несчастного убиенного Бахтиярова-Ростовского. Не столько на красоту девичью позарился, сколько на ее звание. Княжеского рода дева. Воевод, присланных в Путивль из восставших городов на царский суд, не дожидаясь Дмитрия Иоанновича, всех замучил до смерти.

«Народные» царьки, желая быть грозными, похожими на царей, кровушку лили почем зря. Всего-то их знания о царской жизни – сказка, а в сказке цари со слугами не церемонятся.

19

Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский с утра до ночи сидел за столом, сличая почерки людей своего двора с почерками подметных грамот. Тем же занимались его доверенные люди во всех московских приказах. Искали корень зла. И не находили. И не нашли. Но упорствовали.

Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидя патриарха, клекоча что-то по-куриному, поспешил под благословение. И было в нем так много куриного – в походке, в дергающейся голове, – что патриарх вздохнул и захлебнулся воздухом.

Кашлял до слез, насмерть перепугав заметавшегося по комнате государя.

– Воздухом! Воздухом! – выдавил из себя Гермоген и яростно трахнул посохом по бумажной горе. – Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.

– Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском пошел.

– А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?

– Не знаю, – виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь-курица. И спохватился. – Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григорья Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и «открылся»: сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели «царевича», так решили идти к «царю» Дмитрию, к Самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как Самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.

Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.

– Нет его, Дмитрия! Нет!

– Как нет? – удивился Шуйский.

– Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.

Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысинку с двух сторон.

– О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? – И топнул ногою. – Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…

Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.

– С ветром воюем.

– Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать – да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи наконец силу свою державную.

– Да, да! – охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. – А я рад-таки – не нашлось среди приказных измены. Все верны.

– Да потому что нет его! Нет! – озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.

И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: «Нет его – тени Борисовой и твоей тени».

Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.

20

У Марьи Петровны под правою щечкою прыщи вскочили, а один прыщик так и на саму щечку.

– Не беда, то соки в тебе бродят! – утешала добрейшая Платонида. – На свадьбе белильцами замажем, а после свадьбы все само собой пройдет.

– Доживу ли до свадьбы?!

Слезы вскипали во всех-то жилочках.

Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать – от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.

Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.

Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…

Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.

Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу – старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.

А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.

– Про молодца-удальца, – приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.

– На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… – начинала странница и тоже призадумывалась.

– Ефимьян, – напоминала боярышня.

– Царь Ефимьян, – соглашалась сказительница. – Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.

– Ты говорила – Дмитрий, Иван и Василий.

– Про тех сказывала, теперь про иных.

– Не-ет! – качала головкою Марья Петровна. – Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.

– Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.

И текла сказка, как речка течет.

И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.

– Ах, мне бы так почивать! – уронила слезинку Марья Петровна.

А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.

«Тебе не доскакать до витязь-девицы», – сказал старик Дмитрию.

«Отчего так?»

«Да оттого, что на том пути три реки широкие, на тех реках три перевоза: на первом правую руку отсекут, на втором – левую ногу, на третьем – голову снимут».

Закручинился Дмитрий, призадумался: «Отцовой старости жаль, да ведь живет, а мне на смерть идти. Бог с ней, с витязь-девицей».

Вернулся Дмитрий домой и сказал отцу:

«Нет, батюшка! Про ту девицу нигде слыхом не слыхать».

То же и с царевичем Иваном было.

Перед рассказом о царевиче Василии сердце у Марьи Петровны сладко обмирало, и Луша, не дожидаясь оклика, приносила анисовый квас и конопляное семя.

Странница сказывала, Марья Петровна семя лускала: выдержит ли сердце, коли без дела слушать да обмирать?

Царевич Василий белому как лунь старцу отвечал иначе, чем братья:

«Эх, дедушка! Одна голова не бедна. Поеду, а там как Бог даст!»

На первый перевоз выехал и так думает: «Если крикну – навек оглушу, если свистну – перевоз потоплю».

Свистнул вполсвиста. Спящие перевозчики проснулись, перевезли через реку и платы хотят: правую руку.

Царевич махнул мечом направо, махнул налево, вот и платить уж некому.

– Ах, мне бы так! – Глазки у Марьи Петровны засияли, правая рука направо махнула, левая налево.

Сказка дальше, дальше. Баба-Яга позади, великана миновали… Марья Петровна, как мышка, семечки щелк-щелк! От шелухи на подбородке уж борода. И наконец вот оно, самое горячее место. Марья Петровна бросает прочь семечки, освобождает подбородок, оглаживает ладошками лицо, грудь и замирает.

Витязь-девица со своим войском девичьим выезжает из дворца в зеленые луга тешиться. Царевич Василий, в кустах сидя, глядит – наглядеться не может. Девицы одна другой милее. Та хороша, а та еще лучше! А на саму на витязь-девицу и посмотреть боязно, в пятки уходит душа. Великая красота, как сам Бог, на которого смотреть нельзя.

– Ах, мне бы туда! – Грудь у Марьи Петровны, как морская волна, выше, выше, и передохнуть никак невозможно.

Девять дней гуляла витязь-девица со своими девами в зеленых лугах, а потом девять дней спала без просыпу, а все царство ее в те дни тоже было беспробудно.

Вошел Василий в золотую опочивальню, набрал два пузырька живой воды, которая точилась с рук, с ног царевны. И уж можно было бы и домой отправляться безопасно, но взыграло молодецкое сердце – смял девичью красу.

– Ах, и меня бы так! – забывшись, брякнула Марья. Петровна да и налилась пунцовым цветом.

А странница ничего, уголки рта утерла концами платка и сказала со строгостью:

– С тобою то же и будет. Сомнет тебя царь, и родишь ты – царя. От орла – орел, ото льва – лев, от царя с царицею – царевичи да царевны.

Вышла из светелки своей Марья Петровна такая покойная, величавая, с такой тихой радостью на лице, словно уж носила под сердцем будущего русского царя.

Солнце еще над дымами печными не поднялось – ночью заморозок был, – а в доме словно отобедали и спать залегли. Ни души.

– Куда все подевались? – удивилась Марья Петровна.

У Луши лицо постное.

– Да князя побегли глядеть.

– Какого князя?

– Да Скопина-Шуйского. С войсками в город пришел.

Тут и Марья Петровна поскучнела. А потом пальчиком Лушу поманила и шепнула на ушко:

– Давай и мы побежим.

– Так пока твой княжеский поезд соберется, все уж проедут.

– А мы без поезда. Переодевшись.

Сказано – сделано. На улицах шумно, людно. Вся Москва высыпала на спасителя поглядеть. Князь Михаил побил на речке Пахре вора Болотникова. Хоть и не до смерти, но побил, прогнал.

– Прогнал, да недалече! – недобро переговаривались в толпе больно смелые. – В Троицком казаки воеводу Мстиславского в куски развалили.

– Врешь! Жив князь Мстиславский.

– Князь-то жив, да полк помер. Семь тыщ побито.

– В осаде отсидимся.

– Покукуете в осаде. Вот придет царь Дмитрий…

Луша локтями туда-сюда, княжну за собой тащит, чтоб к дороге поближе, от страшных разговоров подальше. В самые первые ряды протолкались. И князь вот он. Конь под ним высокий, черный, с белой звездой во лбу. Князь в байтане, но без шлема. Лицом круглый, борода бритая. Поглядывал на людей весело. У многих отлегло от сердца.

– Князь Михайла Васильевич не выдаст наших голов.

– Будет на орехи и вам, и вашему Михайле. Дмитрий Иванович его в мечники, а он вон как отблагодарил. Держите-ка, кто грамотный.