Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Город Углич после следствия Шуйского да после расправы Годунова запустел на долгие годы.

Зато глава следственной комиссии боярин князь Василий Иванович Шуйский снова был в почете. Поехал воеводствовать в Новгород Великий. Его младшие братья Александр да Иван, придя в возраст, были возведены в боярское звание. Князя Александра пожаловали в начальники московского Судного приказа.

Уже в царствование Бориса Федоровича Годунова встречаем трогательную роспись воевод государева полка. Первый воевода князь Федор Иванович Мстиславский, второй – князь Василий Иванович Шуйский и далее – князь Дмитрий Иванович Шуйский, Степан Васильевич Годунов, Иван Васильевич Годунов, князь Александр да князь Иван Шуйские…

Другое удивительно! Когда князь Василий Иванович, переговоря с князем Мстиславским, собирался уж было сватов к нему посылать, вдруг примчались гонцы от конюшего: не сметь! По воле государя сестра Федора Ивановича Мстиславского посватана за князя Бориса Черкасского.

Пришлось смириться.

11

Бог смилостивился над царем Федором Ивановичем. Супруга его, царица Ирина, забеременела. Вся великая Русская земля молилась о счастье государя, и только один человек чернел день ото дня сердцем: Годунов.

Родилась девочка. Крестили ее 14 июня 1592 года, нарекли Феодосией.

На пиру Борис Годунов подошел к Василию Шуйскому. Слуга и конюший был похож на человека, взобравшегося на огромную гору. Расслабленный, пьяненький, ткнулся лбом в лоб князя и сказал ему тихонько:

– Знал бы ты, Василий, какая усталь давит мне голову. Лошади таких возов не тягают. Не завидуй. Сие занятие – царством править – для безумцев. Не завидуй, люби меня. Я всегда к тебе шел с открытой душой.

– Я люблю тебя, – ответил Василий. – Хочу, да не могу представить твоей тяжести. В воеводах что ни день, то новость, а тут – царство.

– Теперь я поправлюсь. – Борис улыбнулся, поглядел в глаза доверительно, поцеловал князя в губы.

Верно, поправился. Словно плечи у него раззуделись, творил дела великие, вечные.

Оберегая Москву от набегов хана, на татарских сакмах – степных путях – повелением царя, но мыслью Годунова начали строить засечную линию, города-крепости: Воронеж, Ливны, Кромы, Белгород, Оскол, Валуйку.

По молению царя Федора и царицы Ирины восстановили опустевший, вконец разграбленный татарами Курск.

Царевна Феодосия, прожив год, померла. Царь и царица были неутешны и узнали вдруг, что в малой часовенке при речке Тускаре сберегается образ Знамения Богоматери. Обретен сей образ в 1295 году, князь Рыльский взял икону к себе в город, да она исчезла и объявилась на прежнем месте.

Федор Иванович, чувствуя смертную немочь, приказал принести икону в Москву. Помолился, отбил несчетные поклоны, царица Ирина украсила чудотворную дорогим окладом и возвратила часовне, вокруг которой сначала построили монастырь, а вокруг монастыря возродили древний Курск.

Здоровье государя все ухудшалось, таял как свеча. И не черты блаженного, но черты мудрого, смиренного явственно проступали в его лице.

Взворохтался Слуга Борис Федорович, заквохтал наседкой, да не над царевым гнездом. Англичанин Горсей еще в первый год царствования Федора Иоанновича выкрал и вывез из Риги вдову принца Магнуса Марию Владимировну. Дочь князя Владимира Старицкого имела законные права на русский престол. Марии Владимировне обещали удел, но обманули, постригли в иноческий образ. Юную дочь ее тоже заперли в монастыре, уморили раньше матери.

Вспомнил Годунов и Семиона Бекбулатовича. Царь всея Русии, великий князь Тверской, воевода был отставлен от дел, от городов, жил в селе Кушалине. В день именин Семиона Бекбулатовича прислал Годунов подарочек – испанского коня. Выпил царь кубок за здравие Бориса Федоровича и ослеп.

Мать царевича Дмитрия Мария Нагая тоже ведь царица! Схватили, постригли, спрятали в дальнюю обитель.

То дела были тайные, тихие. Напоказ Годунов иное выставлял. Приехал в Смоленск, оглядел город и сам указал, где рвы копать, стены да башни ставить, и не по русскому обычаю – деревянные, по немецкому – каменные.

Европу Борис щедростью изумил и прилепил к себе. Проще говоря – купил. Помогая австрийскому императору против турок и Венгрии, прислал казну: сорок тысяч рублей, двадцать тысяч куниц, триста пятьдесят тысяч белок, три тысячи бобров и сто двадцать черных лис!

С падишахом Персии Аббасом Борис Федорович пришел в такую дружбу, что Аббас разрешил России взять у турок Дербент и Бакы. Всем был друг царев Слуга, себе – враг.

Светильник смиренного Федора Ивановича уже мигал последними всполохами.

Поручив державу любимой супруге, праведной Ирине Федоровне, позвал патриарха Иова ради последней исповеди. Святейший Иов помазал раба Божьего, приобщил Святых Тайн, и в час утра седьмого января 1598 года в попразднество Богоявления, в день Собора Предтечи и Крестителя Господня Иоанна тихий государь тихо заснул, и сон его был сладок и вечен.

Народ плакал. Сошли бы и ангелы на землю ради праведника. Так нет же! Не минула и сия блаженная смерть злых толков. Зашептались по углам:

– Царевну Феодосию – Годунов отравил, а ныне и государя… Сестру свою, вот попомните, тоже не пощадит.

Слухи попали в летописи. В одной из них читаем: «Княгиня Дмитриева Шуйского Екатерина дочь Малюты Скуратова бе сестра Борисовы жены Годунова, иже отравою окорми царя Федора».

А в другой рассказано, как Борис сам клал отраву в чашу. И царь с царицею видели зло, но не воспротивились, уповая на Божий суд. Федор Иванович чашу испил и умер через двенадцать дней.

Народ единодушно присягнул царице Ирине Федоровне, но, быв царицею девять дней, государыня отреклась от мира и, покинув Кремль, переехала в Новодевичий монастырь. Не стало царицы Ирины, а стала инокиня Александра.

12

Борис Годунов вступил на царство по молению и по нижайшей просьбе всего народа, всех русских земель, всех царств, соединившихся в единую Россию.

Венчался на царство без поспешности, через восемь месяцев по смерти царя Федора – первого сентября 1598 года. Венчание было особо величавое, ибо совершал его патриарх. Сверх прежних регалий царь получил яблоко-державу.

Милости Годунова были тоже удивительные. На год освободили весь народ от всех налогов и поборов, всех тюремных сидельцев отпустил, купцам даровал два года беспошлинной торговли, боярам пожаловал поместья, дворян наградил двойным жалованьем. Не забыл новый государь сирот и вдов. Всем были розданы деньги и корм.

Начиналось не царствие, а сказка.

Сказка Годунова вышла коротенькой. Конец же у нее – страшнее страшного.

Службы князей Шуйских государю Борису Федоровичу были усердные, но не очень знаменитые.

В походе на крымского хана, когда Борис, еще не венчавшись, выставил в Серпухове полумиллионное войско, князь Василий Иванович был воеводой полка правой руки, а его брат князь Дмитрий – воеводой передового.

На другой год в росписи государева полка названы бояре князь Александр да князь Иван Ивановичи Шуйские.

В 1601 году Александр умер, а Ивана в следующем, 1602 году, лишили боярского звания. Дворовый человек донес, будто князь Иван занимается ведовством и хранит наговоренные коренья. Истинная причина опалы иная. В доме Ивана Шуйского как свои люди принимались иноки Чудовского монастыря иеромонах Варлаам да крылошанин Мисаил Повадин. Вместе с иноком Григорием Отрепьевым Варлаам и Мисаил бежали в Литву. Смутные россказни о спасшемся от злодейской руки царевиче Дмитрии явили сначала тень, а тень обернулась плотью.

За доносы уже не пороли кнутом, не гнали на край света, награждали, как за геройство.

Все, кто мог угрожать в будущем наследнику престола, юному царевичу Федору, подверглись опале, пострижению в иночество или же тихо умерщвлялись.

Больше других пострадали Романовы, Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие.

Богдана Бельского царь отправил строить засечный город Борисов. Город был построен замечательно, но за гордые слова: «Годунов-де царь в Москве, а он, Бельский, царь в Борисове» – оружейничего доставили в Кремль, и царский хирург Габриель совершил удивительную казнь: выщипал опальному бороду.

Страну потряс невероятный голод. Дело дошло до людоедства. Царь Борис спасал народ, как мог, но не оставил своего любимого дела. Возвел колокольню Ивана Велика, пристроил две огромные каменные палаты к Золотой и Грановитой.

И хлопотал, хлопотал над гнездом своим. Искал для царевны Ксении заморского принца.

А вот самому Василию Ивановичу царь Борис жениться воспретил. И князю Мстиславскому тоже, хотя оба не имели потомства.

А туча над царством все темнела, темнела, и 16 октября 1604 года блеснула молния: явился на границах Московского царства царевич Дмитрий с ополчением из вольных шляхтичей, казаков, русских перебежчиков.

Годунов послал в Брянск во главе большого полка боярина князя Дмитрия Ивановича Шуйского, в другие полки Ивана Ивановича Годунова да Михайлу Глебовича Салтыкова.

Простое дело – разбить шайку бездельников, но народ забыл все благодеяния Годунова, вспомнил его неправду.

26 октября Дмитрию присягнул Чернигов, Новгород-Северский, где воеводой был Петр Федорович Басманов, отразил войска «царевича», но в Путивле князь Василий Рубец-Мосальский повязал окольничего Михайлу Салтыкова и сдал новоявленному царю вместе с городом.

Присягнули Дмитрию Рыльск, Борисов, Белгород, Волуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец, вся Комарницкая волость.

13

Годунов сидел за столом, глядя в одну точку. Вошедшего в комнату Шуйского сначала не воспринял. Вдруг задрожал, очнувшись, подбежал к Василию Ивановичу, обнял:

– Какие времена пришли! Звездочеты в первые дни моего воцарения прочли на небесах, что быть мне шесть лет на царстве. Истекает срок, – отпрянул от Шуйского, поглядел цепкими глазами. – Постарайся ради меня, спаситель ты мой! Постарайся! Скажи им, как лежал он в гробу, как прощались с ним, как крышкой гроб закрыли… Ведь ты сам его закрыл.

– Сам, государь! – Князь Василий поклонился. – Рад служить тебе, государь!

– О Шуйский! На нас много грехов. Не оставляй, коли что, Федора Борисовича! Уж очень он, Господи, юный. Без помощи ему нельзя… Ну да ступай, ступай! Вся Москва на Красной площади.

Некогда красивое, веселое лицо Годунова было желтым. В голове седина, в бороде белые косицы.

Через толпу, под крики: «Ведут свидетеля! Ведут!» – Шуйский, следуя за патриархом Иовом, прошел от Спасских ворот к Лобному месту.

Святейший дал целовать Евангелие, крест, благословил.

– Православные, добрые люди! – крикнул Шуйский в толпу, и голос его растворился в воздухе, и толпа совершенно замерла, чтобы слышать. – Я сам клал в гроб царевича Дмитрия. Был он поколот в горло. Лежал чистый, как ангел. Все мы возрыдали над ним… Я сам, этими вот руками, опускал гроб в могилу… Сие истинно. Тот, кто идет войною на царство Московское, ляхов ведет на наши головы – ученик злохитрых католиков и папы. Отваживайте от себя воровские слухи.

Шуйский поклонился на все четыре стороны, снова поцеловал Евангелие, крест, благословился у патриарха.

Расходясь по домам, люди говорили друг другу:

– Если бы в Угличе хоронили не царевича, кинулись бы искать истинного! Куда дели? Борис из-под земли бы достал беглеца.

– Мамку бы надо позвать! Кормилицу! Уж они-то знают правду.

– Никого в живых нет. Годунов правды боялся, как самой смерти. Теперь и воскресил бы – да не Христос.

Народ московский так и этак толковал о Самозванце, о Гришке Отрепьеве, да и забывать начал, но царевич Дмитрий сам о себе напомнил. 21 декабря в поле под Новгород-Северским разбил он Борисовых воевод наголову.

Перед сражением царевич сказал войску и Небу:

– Всевышний! Вот мое сердце перед Тобой. Если обнажаю меч неправедно и беззаконно, сокруши меня небесным громом!

Всей мощью конницы ударил на Дмитрия Шуйского, полк которого стоял на правом крыле. Войско кинулось бежать, смяло ряды большого полка Мстиславского.

Мстиславский бился мечом, удерживал бегущих, получил пятнадцать ран и был унесен с поля. Войско погибло бы, но из Новгород-Северского вышел Басманов; а семь сотен немецких драгун-наемников отразили натиск ляхов на левое крыло. Дмитрий отступил.

Все отступили. Царское войско спряталось за стены Стародуба, Басманов за стены Новгорода.

Царевич, усилившись четырехтысячным отрядом запорожцев, снял осаду Новгород-Северского и ушел в Комарницкую волость.

14

Князь Дмитрий Шуйский по малодушию не известил царя о постыдном бегстве с поля брани. Годунов послал к воеводам своего чашника Вельяминова-Зернова с письмом. Князя Дмитрия мягко укорял за молчание, просил тотчас написать о случившемся, а князю Мстиславскому воздавал хвалу, обещая за раны награду при встрече. «Ныне же шлем к тебе искусного врача, да будешь здрав и снова на коне ратном».

В Москву был вызван мужественный Петр Басманов, отстоявший город от Самозванца. Царь Борис сам поднес герою золотое блюдо, полное золотыми червонцами. Сверх того даровал богатое имение, чин думного боярина, серебряные кубки, шубу.

Военные действия притихли, но войску нужен был воевода. Послать Басманова Годунов не решился. Воеводы не пожелают быть ниже неродовитого выскочки, пусть искусного в военном деле.

Первого января 1605 года к войску поехал боярин князь Василий Иванович Шуйский.

Добравшись до Стародуба и зная, что под Кромами собирает запасной полк Федор Шереметев, князь Василий Иванович повел войско к Севску, чтоб осадить Самозванца.

Дмитрий, однако, боялся отсиживаться в крепостях. Узнав о движении царских войск, поспешил навстречу и 20 января столкнулся с передовыми отрядами Шуйского недалеко от Добрыничей.

Семидесятитысячное царское войско стало на ночь в деревне.

Снег только-только покрывал землю. Морозец был легкий, радостный. Князь Василий с полусотней телохранителей выехал посмотреть поле, которое завтра может превратиться в поле сражения.

Месяц сиял новехонький, веселый, но впереди была тьма, опасная, шевелящаяся.

Тревога охватила Шуйского.

Распорядился поднять и поставить перед деревнею сторожевой полк.

Вернулся на свой стан, а его Федор Иванович Мстиславский ждет.

– Довольно мне хворать, – сказал воевода Шуйскому. – Один раз он меня побил, другой не побьет. Ты, князь, бери себе полк правой руки… Надо нам хорошенько изготовиться к завтрашнему дню.

– Как изволишь, – ответил Шуйский, он был рад, что не ему держать завтра ответ за все дело.

Беспокойство Мстиславского тоже было понятным. Князь Василий хоть и водил полки, но в сражениях никогда не участвовал.

Вдруг загремели пищали, ударила пушка, другая…

Сделалась тревога, и оба воеводы кинулись поднимать и выводить войско.

Сатана Самозванец удумал кончить дело ночным нападением. С пятью тысячами казаков крался к селению, да встретил на пути сторожевой полк. Напал жестоко, побил сотни две-три стрельцов, увел в плен обоих воевод, но паники в войске не случилось, а потому пришлось казакам спасаться бегством.

Рано поутру Мстиславский вывел войско на битву. Справа от селения поставил полк Василия Ивановича Шуйского. Дал ему для крепости две роты немцев.

Десять тысяч русских и сорок орудий наряда расположил прямо перед деревней. Конницу поставил слева.

Дмитрий тоже разделил свою армию на три отряда. Четыре сотни конных поляков, две тысячи русской конницы взял себе. Поверх брони ударный отряд был одет в белое. За ударным отрядом следовали восемь тысяч казаков, довершить дело надлежало четырем тысячам пехотинцев с тринадцатью пушками.

Ждать боя – громыханье сердца слушать.

Князь Василий выехал перед полком, оглядывая белый простор, и вдруг увидел, что это белое движется.

«Началось», – понял князь и не почувствовал ни страха, ни волнения. Ему было пятьдесят два года. Жизнь прожита. Убьют так убьют. Не убьют – слава Богу. Жить хорошо, хотя лучшего, большего ждать не приходится.

– Князь! – крикнули Шуйскому. – Сойди с коня, по тебе целят.

Шуйский отъехал за ряды полка, спешился. Обнажив саблю, стал в центре своего воинства.

На полк Шуйского грянул проклятый расстрига, на правый полк, чтобы отсечь от всего войска.

Ратники отпрянули, мешая ряды, но князь Василий двинул вперед немцев и кричал своим:

– Не бежать! Ступай мерно! К деревне! Шагом! Шагом!

Щетинясь копьями, стреляя из ручниц, полк пятился под натиском неистовых белых рыцарей. Слетали головы, как кочаны.

– Не бежать! – сквозь гром и вопли слышал князь свой тонкий пронзительный голос. – Побежим – порубят!

Немцы не выдержали, спасались бегством, но воевода удержал полк.

– Еще немного! – кричал он по-петушиному.

– Еще немного! – вторили сотники и пятидесятники.

– Терпите! – кричал Шуйский.

– Терпите! – кричали командиры, хотя всем уже стало понятным, куда и зачем, пусть пятками назад, ведет воевода редеющий на глазах полк.

Добивать, доканчивать дело белого воинства прискакали казаки, поспешала пехота, но полк Шуйского уже стоял перед деревней и вдруг рассыпался как горох. Из сорока жерл жиганула по коннице Дмитрия картечь. Десять тысяч ружей дали единый залп. И снова пушки, и снова ружья.

Белые стали красными, умирали лошади, умирали люди.

Первыми опамятовались царские наемники.

– Хилф Готт! – кричали они, бросаясь на ошеломленное воинство Самозванца.

– Хилф Готт! – вторили русские, преследуя и побивая изменников.

Восемь верст и били, и гнали, захватывая пушки, знамена, приканчивая раненых.

Шуйский подошел к Мстиславскому.

– Сначала ох как пришлось! – сказал и засмеялся.

И Мстиславский засмеялся.

– Спасибо, князь. Славно ты их навел!

– Ох, как пришлось! – смеялся Василий Иванович, встряхивая головой. – Оглох от твоей пальбы.

– Такие они, победы! – смеялся Мстиславский. – Поеду, князь, полежу. Раны-то мои опять кровоточат.

15

Сеунч Михаил Шеин, привезший весть о победе, получил от царя Бориса чин окольничего. Воеводам повезли в награду золотые, войску – восемьдесят тысяч рублей.

Радость была недолгой. Стало известно: Самозванец жив, бежал из Севска в Рыльск. С ним князь Татев и другие изменники.

Воеводы Мстиславский и Шуйский повели войско к Рыльску, но воеводы-изменники князь Григорий Долгорукий да Яков Змеев на предложение сдать город ответили залпом из пушек.

Побивать своих, русских людей, жалко. Войско отступило, ожидая весны. Царь Борис вознегодовал, тогда воеводы, соединясь с полком Федора Шереметева, принялись осаждать Кромы. В Кромах отсиживался донской атаман Корела. У него было шесть сотен, а у воевод восемьдесят тысяч.

Уже весна отшумела потоками, а Кромы стояли непокоренными.

И грянула весть из Москвы: 13 апреля царь Борис Федорович обедал в Золотой палате с боярами и с датскими послами. Вдруг у него хлынула кровь из носа, изо рта, из ушей. Через два часа его не стало. Успел благословить на царство сына, царевича Федора Борисовича, да восприять ангельский образ с именем Боголеп.

Мстиславский и Шуйский, получив такое известие, тотчас отправились в Москву, быть при новом государе.

Присяга совершилась без их участия. Бояре и народ целовали крест царице Марии, Федору Борисовичу и царевне Ксении.

К войску же поехали воеводы Катырев-Ростовский да Басманов.

За великие грехи, за мерзость Ивана Грозного, за ложь Бориса Годунова отдал Господь бедную Русь сатане в отчину.

Изменили князья Голицыны, Василий да Иван, признали самозванца царевичем Дмитрием. Михайла Глебович Салтыков раньше Голицыных успел. Поклонился супостату Федор Шереметев…

7 мая надежда царя Федора Борисовича герой Басманов объявил Дмитрия истинным природным царевичем, государем всея Русии. Войско пришло в смятение. Рязанцы с Ляпуновыми перебежали в стан Самозванца, честные бояре со своими дружинами кинулись в Москву.

Если бы юный государь, облачаясь в броню, пошел бы на изменников, хоть с малыми, да с верными силами, народ и войско, может, и очнулись бы от сатанинского дурмана. Но Федор Борисович сидел в Кремле и ждал.

И дождался. В Москву, на Лобное место, явились изменники Плещеев и Пушкин, прочитали грамоту Дмитрия.

Из Кремля на злодеев вышли патриарх Иов, бояре Федор Мстиславский, Василий Шуйский, Богдан Бельский – весь синклит.

– Москва, опомнись! – просил народ князь Василий Иванович. – Изменив царю, сами станете изменой.

– Клянись, что царевича Дмитрия хоронил! – озорно кричали москвичи. – Знаем тебя! Хоронил ты не царевича – поповича.

Шуйский только руками развел.

Толпу обуяла радость близкой удивительной перемены.

– Время Годуновых миновало! – вопили гулящие люди. – Да здравствует царь Дмитрий! Годуновым смерть!

Никого не осталось возле царя Федора Борисовича. Толпа, ворвавшаяся в Кремль, нашла государя на троне в пустой палате. Имя царя, царское место не защитили от поругания. Все семейство Годуновых – царицу, царевну, царя – отвели с воплями к прежнему их дому, впихнули в двери, у дверей стражу поставили.

С таким же неистовством ворвались мятежники в Успенский собор.

– Где Иов?

Вломились в алтарь, схватили святейшего за грудки, сшибли митру, принялись ризы обрывать.

– Я сам, – отстранил мятежников старец.

Снял с груди панагию, положил к образу чудотворной иконы Владимирской Богоматери. Сказал:

– Девятнадцать лет хранил я, будучи архиереем, целость веры. Ныне торжествует ересь и обман, церковь в бедствии. Матерь Божия, спаси православие.

На Иова напялили черную рясу, поволокли из храма, на площади толкали в боки, кинули в крестьянскую телегу, повезли вон из города, по дороге решив: быть ему в Старице, откуда в Москву пришел.

16

Князь Иван Иванович Шуйский прибежал к брату белый, трясущийся. Шапку снял – волосы слиплись от пота, глаза как у коровы перед смертью.

– Государь-братец!

Василий Иванович за книгой сидел. Отер усталые глаза, поднялся, поцеловал Ивана.

– Царя убили?

– И царя, и царицу… Рубец-Мосальский, зверь, Ксению к себе увез.

– Злодейство неотмщенным не бывает.

– Братец! – воскликнул Иван. – Да с кого спрашивать? Мосальский, Молчанов, Шерефединов – ничтожные люди напали на царя.

– Шерефединов? Иван Васильевич при себе его держал, в думных. Распорядительный дворянин.

– Не сами душили. Палачей привели. С царицей Марией быстро управились, а Федор Борисович не давался, четверых одолевал… Уды тайные ему раздавили…

Иван заплакал. Поднял глаза на брата, а Василий Иванович дух перевести не может.

– Водицы тебе?! – испугался Иван.

– Не надо… Сколько людей погубил Борис, чтоб сыну на троне ниоткуда не было угрозы. Даже бедного Семиона Бекбулатовича не пощадил… А Федору-то Борисовичу мужские семенники – всмятку.

– Что будет? Братец!

– Содом и Гоморра.

– Содом и Гоморру Господь истребил.

– И Россию истребит.

– Велика!

– Нынче велика. – Василий Иванович горестно покачал головой, но не заплакал, засмеялся. – Ступай, Иван, домой! Готовь золотую шубу, Дмитрия по дороге кликни… Поспешать пришла пора.

– К расстриге, что ль, поедем?

– К Дмитрию Иоанновичу… Воротынский в Тулу помчался с повинной. Телятевский не утерпел, дьяк Власьев.

Иван Иванович вытаращил глаза и стал пуговка пуговкой.

– Гришке Отрепьеву будем служить?!

– Моли Бога – минуло время Годуновых. Гришка Отрепьев – ненадолго.

Вместе с Шуйскими отправился на поклон Самозванцу и князь Федор Иванович Мстиславский.

Встречали «природного да истинного» в Серпухове, на Сенькином Броде.

Мелькнуло в голове у Василия Ивановича:

«Как татарин явился».

Дмитрий в ловком польском кунтуше первым выскочил из лодки на берег, за ним следовала толпа знакомых лиц.

Мстиславский, Шуйские и все прибывшие из Москвы двинулись к государю навстречу, трижды поклонились, а Василий Иванович поднес на серебряном блюде государственную печать да золотой ключ от царской казны.

Рыжий, с покляпым носом – сапогом – Дмитрий улыбался, но Шуйский почувствовал, как напряженно глянул на него царь, принимая символы власти.

«Уже оговорили, – подумал Василий Иванович, но испугался другого. – А что, если… распознал. Ненависть распознал. Сам, без нашептываний. Ведь небось не простой человек».

В Москву царь Дмитрий вступил 20 июня. День был светлый. Народ ликовал, но само небо воспротивилось пришествию лжи в стольный град, в крепость Православия. Ударил вдруг вихрь, поднял столб пыли, швырнул на Лжедмитрия, на польскую его гвардию, на бояр-изменников, чуть с коней не посшибал гнусных молодцов.

– Быть беде! – ужаснулась Москва.

Вихрь рассыпался, царь вступил на Красную площадь, навстречу ему вышел из Кремля крестный ход, с иконами, с пением, но молитвы потонули в грохоте литавр, в барабанном бое, в ликующих звуках труб.

– Быть беде! – сказали москвичи другой раз.

17

Начал царствие Дмитрий Иоаннович с недовольства троном.

– Не стыдно ли вам, бояре, что у вашего государя столь бедное место? – обратился государь к Думе. – Этот стул – величие святой Руси, я не желаю срамиться перед иноземными государями. Подумайте и дайте мне денег на обзаведенье. Сие не для моего удовольствия – я в юности моей изведал лишения и нищету, но ради одной только славы русской.

Богдан Бельский в это самое время, когда Дума решала вопрос о новом троне, стоял на Лобном месте перед народом и, целуя образок Николая Угодника, сняв его с груди, кричал, срывая голос:

– Великий государь царь Иоанн Васильевич, умирая, завещал детей своих, коли помните, моему попечению. На груди моей, как этот святой образ заступника Николая, лелеял я драгоценного младенца Димитрия. Укрывал, как благоуханный цветок, от ирода Бориски Годунова. Вот на этой груди, в чем целую и образ и крест!

Крест ему поднес рязанский архиепископ Игнатий.

Истово совершил Бельский троекратное крестоцелование. И еще сказал народу:

– Клянусь служить прирожденному государю, пока пребывает душа в теле. Служите и вы ему верой и правдой. Земля наша Русская истосковалась по истине. Ныне мы обрели ее, но, коли опять потеряем, будет всем нам грех и геенна.

Добрыми кликами встретил народ клятву Бельского.

Василий Иванович стоял возле Лобного места, но к народу не вышел свидетельствовать в пользу сына Грозного. Уходя с площади, он еще и брякнул в сердцах другу своему Федору Коню:

– Черт это, а не истинный царевич! Я Гришку-расстригу при патриархе Иове видел. Не царевич это – расстрига и вор!

Федор Конь был человек в Москве известный. Ставил стены и башни Белого города, стены Смоленска, Борисову крепость под Можайском. Слова Шуйского пересказывал тоже людям знаменитым.

Самого Василия Ивановича будто кто за язык тянул. Собрал нищих, кормил из своих рук, вином поил, а отпуская, дал наказ:

– Ступайте на паперти, на площади! Говорите всякому встречному: ныне в Москве Гришка Отрепьев сидит. Поляков навел, попов-латинян, будут русский народ в папскую веру силой загонять.

Сговаривался Василий Иванович с купцами о дне бунта. Честный дворянин Петр Тургенев обещал ему привести сотню храбрецов и, как ударит набат, зажечь польский двор.

Недолго сумасшествовал князь Василий.

23 июня Шуйских схватили. Пытали всех троих. Басманов не церемонился с рюриковичами, требовал признать: собирались поджечь польский двор, ударить в набат, свести законного государя с престола его предков.

Василий Иванович, жалея кости свои, братьев милых, всю вину принял на себя, признал все, что ни говорили.

Дмитрий, однако, не пожелал своей волей казнить преступников. Судила Шуйских и сообщников их боярская Дума.

На первом заседании Василий Иванович градом ронял слезы, кланялся и твердил:

– Виноват, царь-государь! Смилуйся, прости глупость мою.

Рассудив, бояре отправили на казнь дворянина Петра Тургенева да купецкого сына Федора Калачника. Этим отсекли головы без долгих слов, под злое улюлюканье толпы.

За князьями Дмитрием да Иваном вины не нашли, но ведь братья мятежнику! Лишили обоих боярского звания, поместья отобрали на имя государя, самих отправили в Галич.

Хотелось боярам и Василия Ивановича спасти, отложили суд на другой день. К Дмитрию речистого дьяка Афанасия Безобразова послали уговорить государя, да помилует родовитейшего из бояр.

На другой день привели Шуйского в Думу, начали спрашивать:

– Видно, Василий Иванович, тебя бес попутал? Ведь ты же своей волей привез государю печать с ключами. Признал Дмитрия Иоанновича, радовался его радости, как все мы радовались.

Шуйский стоял, склонив голову, да вдруг топнул ногой, голову вверх поднял, крикнул на Думу:

– Ну что вы врете друг перед дружкой?! Где – истинный, природный царь? Где вы его видите? Этот, что ли? Грешен, много я угождал царям, боясь за жизнь, но тошно мне видеть, как все боярство – изолгалось, изгадилось. Все вы – изменники. А ты, – повернулся он к Дмитрию, – первый. Хоть не царь – какой ты царь! – но ведь русский человек, поляков-то понавел, иезуитами проклятыми обложился.

– Молчи! – бросились к Шуйскому бояре.

– Казнить его! Тотчас!

– Волки! – кричал Шуйский боярам. – Волки!

Ему заткнули рот, закрутили руки за спину. Прочь выбросили из Грановитой палаты, сей бы миг и на плаху! Но – боярин. Сочиняли указ, созывали народ на площадь. Плаху ставили.

Басманов, сидя на коне, гнал перед собою боярина на позор, на казнь.

Народа сбежалось видимо-невидимо. Место казни было оцеплено солдатами в панцирях. На кремлевских стенах появились стрельцы.

Басманов сам прочитал царский указ:

– «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, законному государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея России, коварствовал, злословил, ссорил меня с вами, добрыми подданными: называл лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того осужден на казнь: да умрет за измену и вероломство!»

Народ молчал.

– Не чухайтесь! – крикнул Басманов палачам.

С Шуйского содрали одежду, повели к плахе. Топор был вонзен нижним концом, и лезвие его сияло.

– Прощайся с народом! – сказал палач.

Шуйский заплакал и, кланяясь на все четыре стороны, причитал тонко, ясно:

– Заслужил я казнь глупостью моей. Оговорил истинного пресветлейшего великого князя, прирожденного своего государя. Криком кричите, просите смилостивиться надо мною! – Ногой топнул. – Вот каких слов желали от меня судьи мои.

Толпа зарокотала. Басманов, севши на коня, крутил головой, ожидая нападения. Крикнул палачам:

– Приступайте!

Князь перекрестился, крикнул людям:

– Братья! Умираю за истину, за веру христианскую, за вас!

Его подхватили под руки, поволокли к плахе, пристроили голову, но тут прискакал телохранитель царя и остановил казнь. Дьяк Сутупов, прибывший следом, зачитал указ царя о помиловании.

Шуйского, под облегченные клики народа, повезли тотчас в ссылку, в Галич. Долго смотрел ему вослед поверх голов Петр Басманов и такое словцо шибкое палачам кинул, что те осоловели.

18

Собор иерархов русской православной церкви, ведомый архиепископом Арсением, должен был исполнить волю царя Дмитрия, который пожелал видеть на патриаршем престоле архиепископа Игнатия. Игнатий был уж тем хорош, что первым из иерархов явился к Дмитрию в Тулу, благословил на царство и привел к присяге всех, кто торопился прильнуть к новым властям, ухватить первыми. И ухватили. Семьдесят четыре семейства, причастные к кормушке Годуновых, были отправлены в ссылку, а их дома и вотчины перешли к слугам и ходатаям нового царя.