Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Бояре подобные разговоры прекращали:

– Наш царь молодой, ему жить долго. И о короле так говорить не годится.

Стефан Баторий умер 12 декабря 1586 года, так и не воспламенив панов радных и шляхту на новую войну с русскими.

6

Дивные дела совершались в Москве! Сыновья крымского хана Магмет-Гирея, убитого братом Ислам-Гиреем, нашли спасение, мир и почет у московского царя. Сайдет и Мурат свергли своего кровавого дядю, но продержались на царстве только два месяца.

Годунов подвиг царя Федора быть к изгнанникам и ласковым и щедрым. Сайдету и его людям, бежавшим из Крыма, было позволено свободно кочевать в астраханской степи, а брат его Мурат предстал пред царские очи, дал клятву на верность московскому царю и за это получил деньги, царские одежды и город Астрахань. В Астрахани, правда, оставался воевода, но хану Мурату позволили именоваться титулом, который он сам для себя изобрел: каган четырех рек Волги, Дона, Яика и Терека.

Государь Федор Иоаннович ездил с царицею Ириной Федоровной по монастырям, молился денно и нощно, радовал себя колокольным звоном, а царства сами шли ему в руки. Умолила принять, спасти от туретчины, от истребления Грузия. Один за другим смирялись, признавая царскую власть сибирские ханы и тайоны.

В Англии, которую Годунов избрал для себя убежищем в случае народного бунта, хороший выученик Грозного – конюший – вошел в приятельство с самой королевой Елизаветой. Да еще в какое нежное! Королева именовала в письмах русскую царицу «кровной сестрой», а ее брата – «родным приятелем».

За королевскую любовь платить надо дорого, и Борис Федорович, получивший от Думы и царя право вести переписку с царственной особой от своего имени – такого на Руси не бывало! – даровал английским купцам беспошлинную торговлю. Казна лишилась двух тысяч фунтов стерлингов годового дохода, русское купечество несло большие убытки…

Вот тогда и встретились для тайной думы князь Андрей Иванович Шуйский, московский знаменитый гость Федор Нагай и еще пятеро из купеческого сословия.

Все понимали: свалить Годунова, родного брата царицы, невозможно. Но ведь сам Иван Васильевич Грозный собирался развести Федора с Ириной за ее бесплодие. Был слух о завещании, в котором Иван Васильевич приказывал сыну, коли через два года по воцарении супруга его Ирина плода не принесет, развестись без жалости и ради сохранения династии взять другую жену.

– Сила Самсона и сила Годунова – в длинных волосах, – сказал Нагай князю Андрею. – Далила отрезала семь кос, а нам нужно справиться только с двумя.

Вот с такими известиями прискакал в Смоленск к старшему Шуйскому Федор Старой. Андрей просил брата садиться на коня и поспешать в Москву, где собираются писать челобитие царю Федору Ивановичу о разводе с царицей, то челобитие поднесут великому государю всем народом.

– Дело сие совершается по благословению митрополита Дионисия, – сказал Федор Старой, видя, что князь колеблется.

– Я воевода и не могу оставить город, – возразил Василий Иванович.

Ответа посланцу не дал, но, проводив, тотчас собрался и поехал в Москву тайно. Останавливался не в городах – по деревням. Вязьму проехал… Стояла весна. Застигнутому дождем и тьмою, пришлось князю просить ночлега в погорелой деревеньке, где уцелел дом священника. Детей у батюшки было что таракашек. Ребятню положили на печи, хозяин с хозяйкой под печью. Устроились, но тут явился вдруг еще один проситель крова.

Батюшка вышел к стучальщику во гневе, а вернулся кроткий, со странником.

– Привел меня Господь к тебе, горемыке! – сказал странник князю, лежавшему на лавке. – Вставай!

– Кто ты?! – изумился Василий Иванович.

– Я-то? Иван Большой Колпак. – Человек стукнул рукой по железу.

– Как ты узнал, что я здесь? От кого?

– Мне знать ничего не надобно, – ответил знаменитый юродивый.

Василий Иванович поднялся, указал место возле себя:

– Садись!

– Пойдем к печи. У нас разговор долгий.

– Возле печи – теленок.

– Господь наш овечьими яслями не побрезговал.

– Будь по-твоему, – согласился князь.

Священник запалил лучину, вздул огонь в печи, положил несколько поленьев, поставил для гостей узкую лавчонку. Теленок завозился. Скребя копытцами, встал на ноги и долго смотрел на людей, разбудивших его от сладкой дремы.

Поленья разгорелись, Шуйский увидел, что Иван бос, до пояса обнажен, на голове у него высокая, острая железная шапка-колпак, на шее цепь, на груди пудовый замок.

Юродивый сел на лавку верхом, засмотрелся на огонь. Василий Иванович вдруг почувствовал, что ведь надо рассказать блаженному, зачем он едет в Москву, почему нельзя не ехать…

Но мысли перешли на Годунова.

Правитель и конюший за три года поставил город на Белом море – Архангельск, ради торговли, а на другом конце земли, смиряя турецкого султана, – Терский городок. На реке Яик – Уральск, многие города на Волге, в Сибири. Благодарить бы Бориса Федоровича, молиться на него! Погасил войну на Востоке, не позволяет разжечь на Западе. Приобрел для царя Грузинское царство, Сибирское. Того гляди, Таврида будет завоевана…

В Кремле поставлены величавые каменные палаты: Денежный двор, Посольский приказ, Поместный приказ, приказ Большого Прихода, Казанский дворец. Обнесена каменной стеной Астрахань! В Москве от Тверских ворот начата Белая стена, строятся дома Белого города…

Отчего же нет благодарности к Годунову? Отчего к нему все сословия имеют ненависть?

Ладно, бояре, ладно, купцы – у них свои счеты с Борисом Федоровичем. Но ведь и простой народ – ненавидит правителя. Правитель освободил ненавистников от налогов, защитил от разбоя, от опричинного, царского, монастырского…

Что недоброго сделал Годунов народу? Приказал не поминать в церквах имя царевича Дмитрия?

Иван Большой Колпак вдруг сказал:

– Обидно, когда за царевича не велено молиться. Неправда обидна.

Князь Василий вздрогнул: блаженный мысли читает. Почувствовал, как воспряли в груди все утопленные, накрепко погребенные обиды на конюшего.

Блаженный достал красный уголек из печи и, перекидывая с руки на руку, стал говорить:

– Народ не хлебом жив, но правдой. Сия крепость Господом Богом дарована. За небрежение к крепости – спросится со всего народа.

– Что ты от меня хочешь? – спросил, измучась, Василий Иванович. – Я – слабый человек. Не дано мне оборонять крепостей.

Засмеялся Иван Большой Колпак и вдруг проглотил горящий уголек.

– Кто из смертных знает, что ему дано, зачем он и каков путь ему назначен? Твои уста кривые, но тебе держать крепость правды. Посему ступай с миром, откуда пришел, жди, когда призовут.

Юродивый снял колпак, поставил возле лавки, лег с теленком и заснул.

Василий Иванович послушал, как спит этот человек, явившийся ему столь чудесным образом, испугался, поднял слуг и поехал обратно, в ночь, в дождь, но скорее, скорей!

В Москве в те же дни случился мятеж.

Народ изнемог от неправды Годунова. Красоваться умом неред царем-блаженным – грех стоярусный. Борис Федорович, думая о своем величии, не о царском, начал предавать опале бояр, если в челобитных вслед за царем не поминали конюшего. Первым претерпел Федор Иванович Мстиславский, глава Думы.

Царь стал меньше царицы, боярская Дума меньше Андрея да Василия Щелкановых, получивших неведомый ранее титул «ближних дьяков».

Прибыль от дел, совершенных неправдой, оборачивается убылью, польза – позором, величие – нищетой.

Бог, вразумляя, наказал народ неурожаем. Хлеб стал дорог. А голодному только покажи виноватого.

Взволновались московские слободы, взволновалось купечество, ущемленное и разоренное иноземцами. Пошла Москва громить дворы Годуновых. Двор Бориса осадили холопы Андрея Шуйского. Сам князь, чтоб не быть замешанным в мятеж, молился об успокоении народа с крутицким архиепископом Варлаамом на Крутицком подворье.

Годунов к нападению приготовился заранее. У народа – камни, у солдат – ружья, у холопов боярских – ножи и ручницы, у холопов Годунова – пушки.

Из пушки стрелять не пришлось, хватило ружейных залпов.

Уже на другой день Москва сидела по домам, а слуги конюшего схватили шестерых купцов-зачинщиков, и среди них Федора Нагая.

Купцы не дрогнули, пытки вытерпели. Им было чего ждать. За день до мятежа вместе с боярами совершили они крестное целование и приложили руки к челобитной царю Федору Иоанновичу о разводе с бесплодной царицей Ириной чадородия ради, ради блага царства. Нашли невесту царю – старшую дочь великого боярина Ивана Федоровича Мстиславского, умерщвленного в монастыре по тайному приказу Годунова. Напрасно ждали, челобития народ царю не подал.

О сей грамотке Федор Иванович знал и много плакал, больше жизни любил он Ирину. Годунов сам приехал к владыке Дионисию, уговорил не мучить царя, не оскорблять царицу.

– Государь с государыней – люди молодые, дети у них будут, – убеждал Годунов. – А не будут, так к лучшему. Блаженный родит блаженного. Мне известно, что царевич Дмитрий пригож, умом быстр. О наследнике печалиться нечего.

Дионисий, видя, как кроток стал конюший, не посмел дать волю жестокосердию, насилию над государем. Статочно ли принуждать самодержца расстаться с возлюбленной супругой. Владыка потребовал с правителя слово – оставить дело о челобитии без последствий. Борис Годунов слово дал, но прибавил:

– Заводчики мятежа, напавшие на мой двор и на дворы моих родственников, будут казнены.

Шесть купеческих голов скатилось на Красной площади.

В народе шептали, будто во время казни от набежавшей тучи легла тень на площадь, юродивый Иван Большой Колпак закричал, указывая людям на эту тень:

– Ванька Грозный воротился!

7

Годунов слово держал, не трогал бояр до нового урожая.

Правда, князь Андрей Иванович Шуйский очередную службу получил не в большом полку, послали его в Алексин воеводой полка правой руки. Князь указа не послушал, в полк не поехал, сказался больным.

Это была последняя служба Андрея Ивановича. Неисполненная. Истекали дни августа…

Рожь да репа уродились, народ наелся хлебушка досыта, успокоился. И уже в сентябре Борис Федорович Годунов приказал доставить на суд князей Андрея, Дмитрия, Александра да Ивана Шуйских. Оказались в тюрьме князья Татевы, Бекасовы, Урусовы, Колычевы.

Истязаний, допросов с пристрастием Годунов не допустил. Умел без битья пытать. Против Шуйских свидетельствовал их ближайший слуга Федор Старой.

Привезли из Смоленска с цепями на руках, на ногах князя Василия Ивановича. Взяли под стражу знаменитого воеводу, спасителя России от Батория князя Ивана Петровича Шуйского.

Иван Петрович в мятеже никак не участвовал, хотя Андрей уговаривал его поднять на Годунова стрельцов, московских дворян. За Иваном Петровичем пошли бы, но воевода подобных речей слушать не пожелал. Затворил дом от всех гостей, всех вестей…

Годунов в судах не бывал. Его имени нет ни в одном указе о наказаниях. Боярская Дума назначила воеводе ехать в вотчину, в Лопатницы, под Суздаль.

Поставили перед судьями и князя Василия Ивановича. Слушал он, как уличает его в измене Федор-Агий, от стыда щеки горели. Сказал судьям со слезами на глазах:

– Мыслимо ли этак клеветать? Слуге на господина? Ну скажите, мог ли я участвовать в мятеже, занимаясь Мирными делами в Смоленске? Федор приезжал ко мне с намеками, коих я не понял. Брату Андрею посылал я с моим хулителем письмо о своей любви к великим делам царя Федора Иоанновича, конюшего Бориса Федоровича. Не донес же я на Федора Старого, зная, что говорит он пустое, да еще из жалости, ибо он стар и служил отцу моему, князю Ивану Андреевичу.

Тут Шуйский повернулся к Федору-Агию и сказал:

– Много ли тебе платят за лжесвидетельство?

– Много! – ответил Федор. – Больше, чем за верную службу твоему батюшке и тебе, скряге.

На том разбирательство дела Василия Ивановича тотчас закончилось. Поехал он с братом Александром в Буй-городок. Дмитрия с Иваном сослали в Шую. Андрея, за то, что «к бездельникам приставал», – в село Воскресенское, близ Галича.

Князь Иван Татев отправился с приставом в Астрахань, Крюк-Колычев – в Нижний Новгород, Бекасовы – в Вологду, Урусовы – в сибирские города, а покойнее Борису Годунову не стало. Бедный Иван Петрович едва ли успел доехать до места выселки, до Лопатниц. Посланный вдогонку пристав князь Иван Туренин силой увез воеводу на Белоозеро, в Кирилло-Белозерский монастырь. Постригли воеводу в монахи. Был Иван, стал Иов.

Расправы над купцами, над боярами подвигли митрополита Дионисия и крутицкого архиепископа Варлаама требовать суда над конюшим.

– Иоанн Златоуст наставляет нас, грешных, – сказал Дионисий, глядя царю в глаза. – «Душа благоразумная видит, что должно делать, не имея нужды во многих пособиях, а неразумная и бесчувственная, хотя бы имела множество руководителей, предавшись страстям, остается слепою». Твой конюший, государь, алчет, как ненасытный волк, почестей и богатств. Он-то, может, и умен, но душа у него слепая! Честные бояре Шуйские погибают в темницах ради Борисовой алчности… За твою честь, царь, страдают. Ты греешь на груди своей, добрый наш господин, гада холодного, ядовитого. Упаси меня Боже напророчить, но как бы и тебе не пришлось изведать пагубной силы сего яда.

Царь закрыл лицо руками и заплакал.

– Прости его, владыка! Прости Бориса! Он и впрямь алчен… Ты не мне, ты ему скажи, он опамятуется. Борис, ты слушай, слушай!

– Я слушаю, государь, – отвечал Борис. – Клевета она и есть клевета. Чем святее уста, клевету произносящие, тем горше слушать.

– Он – совершенный бесстыдник, твой ближний боярин! – воскликнул Дионисий. – Все его свидетельства против Шуйских и других бояр – купленная на деньги ложь. Ты, государь, Богу молишься усердно, да Борис – пожирает твои молитвы. От него, лжеца и тирана, произойдут в России великие бедствия.

– Тебя, владыка-краснослов, ожидает Хутынский монастырь, – сказал конюший. – Иди туда, откуда пришел. Будь достоин своего прозвища – Грамматик. Побереги слова для хвалы Господу, не трать на хулу.

Тогда встал перед царем архиепископ Варлаам и воскликнул:

– Царь! Ты безвольно и постыдно дал ослепить себя через женщину. Твой слуга творит беззакония твоим именем, а потому все казни, все темные убийства, совершенные слугой, падут на твою голову.

– Варлаам, поостынь! – сказал Годунов, – Для тебя приготовлена келейка в Антониевом Новгородском монастыре.

– Не боюсь тебя, Борис! Не боюсь принять смерть от тебя! Но запомни: все слезы, до единой капельки, отольются на тебе и на твоем племени. Коли за себя не страшно, побойся за детей своих.

– У меня нет детей.

– Будут.

– Прости, государь, неразумных пастырей, – сказал Годунов Федору Ивановичу. – Я сыскал вместо них кроткого и мудрого. Имя ему Иов.

– Иов! – застонал Дионисий.

– Государь, это поп опричников! – вскричал Варлаам, но на него надвинулась стража, и тогда пошел он прочь от царя, отплевываясь, как от сатаны.

– Благословите! – крикнул вдогонку Федор Иванович и Дионисию и Варлааму, но их уже выставили за дверь.

8

Князь Василий Иванович стоял на крыльце тюремной своей избы.

Пристав держал сидельцев без строгостей. Пятеро стрельцов не столько стерегли, сколько прислуживали князьям.

Минул год опалы. Дмитрий с Иваном по-прежнему жили в Шуе, а вот Андрея утесняли. Из села Воскресенского перевели в Галич, в тюрьму, а из Галича услали на Белоозеро.

Снег падал так густо, будто небо на дыбки стало. Князь Василий вышел в тревоге поглядеть – не возвращается ли Александр со стрельцами. Поехали лося добыть, дело небезопасное.

Голова от снежного мельтешения шла кругом, и Василию Ивановичу чудилось – крыльцо плывет вверх, навстречу снежному потоку. Поток же становился все белее да и просиял, слепя глаза, ибо до солнца было совсем уже недалеко.

Чтобы не упасть, князь Василий закрыл глаза, а когда открыл – увидел темную фигуру. Одолевая снегопад, человек шел к тюремной избе.

Василий Иванович вгляделся – монах. Монах подошел к крыльцу, поклонился князю до земли.

– Ты – Василий Иванович?

– Я Василий Иванович.

– Велено передать тебе: старец Иов преставился на апостола и евангелиста Матфея шестнадцатого ноября.

– Какой старец? Иди на крыльцо.

– Я тут, – сказал монах твердо. – Старец Иов в миру был князем Иваном Петровичем Шуйским.

– Ивана Петровича не стало? Господи!

– Не своей смертью помре, мученической. Приехал к нам в обитель на Ивана Милостивого пристав князь Туренин. Три дня пожил, а на четвертый приказал топить печь в келье Иова сырой соломой, а заслонку закрыли.

Василий Иванович перекрестился.

– Туренин на помин души старца Иова дал триста рублей. Знать, не своих и не по своей воле уходил старца.

Инок поклонился и пошел прочь. А на Василия Ивановича будто крыша упала, стоял без чувств, а когда опомнился – отблагодарить, милостыню подать – снег и монаха сокрыл, и следы его.

Минула зима, весна отликовала. В разгар лета, в июле, повалил однажды снег. Густо, хлопьями, как зимой, когда неведомый монах принес весть о мученической кончине старца Иова.

Вышел князь Василий на крыльцо в изумлении. Не с кем было поделиться чудом – брат Александр со стрельцами на реке рыбачил. Вдруг в снежной завесе явился человек. Тот же монах подошел к крыльцу и сказал:

– Твоего брата, Василий Иванович, князя Андрея, удушили дымом у нас в Кирилло-Белозерской обители на мученика Дорофея.

Поклонился и пропал в снегу.

Снег тотчас перестал падать, князь Василий побежал за монахом, да след потерял. Снег на июльском солнце растаял как не бывало.

9

Минул год, другой…

Вербой встретила Москва князя Василия Ивановича. Царь помиловал не только Шуйских, Татевых, Колычевых, Урусовых, Бекасовых, но и Богдана Бельского.

За три опальных года в Московском царстве совершились дела великие.

Первое дело – стараниями правителя Константинопольский патриарх Иеремия II нарек и поставил митрополита Иова патриархом стольного града Москвы и всея Руси.

Святейший Иов был смиренным пастырем. Сан архимандрита он получил по указке Ивана Грозного. Сначала управлял монастырем в Старице, потом московскими Симоновым и Новоспасским монастырями. При Грозном его рукоположили во епископа коломенского, а при Федоре Ивановиче, заботами Годунова, в 1586 году нарекли архиепископом Ростова Великого, через год митрополитом Московским. 26 января 1589 года Иов первым из русских иерархов удостоился за смирение патриаршего звания. При блаженном царе Господь благословил Россию патриаршеством. Святейший Иеремия был не прочь перенести свою кафедру из Константинополя, занятого турками, в православную Москву, но Годунов деньгами, подарками, лестью, угрозами, каверзами добился учреждения пятого православного патриаршества и постановления в патриархи русского иерарха. Успех дела Годунов приписывал своему счастью и своей мудрости. О вечности помнил, но заботу имел о нынешнем дне. Свой патриарх – своя церковь.

Великих успехов достиг Борис Федорович и на ратном поприще. Посадил царя Федора Ивановича на коня, царицу Ирину Федоровну в карету – и отправил в поход, на шведа. Поход был зимний, тяжелый, но славный для русского оружия. Шведы уступили Иван-город, Ямы, Копорье, обещали вернуть Нарву, всю Карелию, многие города Эстонии.

Патриарх Иов, встречая царя-победителя в Москве, сравнил его с Константином Великим и со святым князем Владимиром. Лицо государя светилось счастьем, а бояре во все глаза глядели на конюшего.

Князь Василий Иванович никак к дому своему не мог привыкнуть. Робел, кушая на серебре, запивая еду из кубков в драгоценных камнях. В тюремной избе посуда была деревянная, пища простая… Сразу же навалилась великая забота: сороковой год. Нужно думать о женитьбе, о наследнике.

Собираясь первый раз после трехлетнего отсутствия в Думу, прикидывал, как подойти к Федору Ивановичу Мстиславскому. Старшую сестру Федора Ивановича постригли в монахини, за то, что назначалась в жены царю, но есть у князя еще одна сестра. Породниться с Мстиславскими – соединить две царские крови, рюриковичей и гедиминовичей. Великое дело!

Краснея и трепеща, входил князь Василий в Грановитую палату.

Вдруг подбежал к нему Борис Годунов, поклонился:

– Какое, Господи, несчастье! В Угличе зарезали царевича Дмитрия.

Шуйский слюнку не успел сглотнуть, а конюший снова ему поклонился:

– Умоляю! Езжай в Углич, расследуй дело. Уже пущен слух, чтоб погубить меня. Ты правды не скроешь. Ты и братья твои много претерпели от меня, жалеть и покрывать Годунова Шуйскому не с руки. Да и честность твоя всем ведома.

Опустился Василий Иванович на свое место, с ним говорят, а он не слышит.

Привели под руки царя. Сидел, плакал и был как совесть. Глядеть на него – горе, не глядеть невозможно.

Дума постановила назначить в комиссию по угличскому делу «Убиения царевича Дмитрия и двенадцати человек государевых людей» митрополита Сарского и Полонского Галасия, боярина князя Василия Ивановича Шуйского, окольничего Андрея Петровича Лупп-Клешнина и думного дьяка Елизара Вылузгина.

В Углич комиссия прибыла 19 мая 1591 года, на четвертый день после несчастья.

Ходил Василий Иванович смотреть место, где зарезали отрока. Солнце, что ли, в глаза ударило, заломило глазные яблоки – словно нельзя ему быть на святом месте. С тяжелой головой ушел на Волгу, чтоб ветром пообдуло.

Вода шла великим током. Поднял для чего-то палку, размахнулся, бросил. Смотрел, как волны уносят нежданную ношу.

«В каждое новое мгновение вода в реке новая, а река все та же, – подумалось князю. – А вот ушел из жизни человек, отрок, и мир уже не будет таким, каким мог быть. И прежнего мира тоже не станет. Смерть отрока, многое переменит в царстве, а может, и само царство».

Утихомирив боль в голове, отправился Василий Иванович на допросы.

Первым перед комиссией предстал Михаил Нагой. Сказал, тыча пальцем в членов комиссии:

– Царевича зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данила Битяговский, сын дьяка Михаила, соглядатая Годунова.

– Ты видел, как было дело? – спросил Нагого Вылузгин.

– Сам не видел, но знаю.

Андрея и Григория Нагих уличили в неправде. Андрей был в тереме, прибежал на крик тотчас, застал царевича на руках кормилицы Ирины Тучковой – мертвым… Григорий приехал в терем из города, услышав колокол. Но говорил, что царевич был жив. Зато оба твердили как заклятье:

– Царевича зарезали!

– Ты видел, кто убивал царственного Дмитрия? – спросил Шуйский Григория.

– Не видел. Царевича зарезали!

– Отроки, игравшие с царевичем в «тычку», говорят иное. Дмитрий на ножик сам набрушился в падучей болезни.

– Коли тебя, князь, прислали правду сокрыть, пиши: «набрушился сам», а коли в тебе есть совесть, тогда пиши: зарезали.

– Но где свидетели?

– Уж коли вы четверо с сотней тайных слуг не нашли свидетелей, кто же сыщет? Пиши князь: «царевич набрушился сам», Годунов тебя за такие слова в уста поцелует.

– Значит, говоришь, следует написать: «набрушился сам на ножик»? – спросил Шуйский невинно. – Подьячий, записал? Подпиши, Григорий Федорович!

Нагой топнул на Шуйского и ушел прочь из комиссии.

– Запиши, как Григорием сказано было, – поддакнул Вылузгин. – А подпишет показание духовник.

Так и сделали. На обороте листа показаний Григория Нагого записали: «К сем речам отец духовный Григорья Нагого Царе Константиновской поп Богдан руку приложил».

Записать записали, да только поп Богдан приложить руку к нечестной грамоте отказался. Удостоверил показания Григория собственной подписью игумен Воскресенского монастыря Феодорий.

Всего комиссия опросила девяносто четырех свидетелей. Восемьдесят восемь дворовых людей: боярские дети, жильцы, повара, сенные сторожа, конюхи, курятники, помясы, шутейщики, истопники и прочие показали едино – царевич Дмитрий покололся сам.

Свидетельство архимандрита и двух игуменов тоже единое: «Слуги прибежали, сказали «царевича убили, а кто – неведомо».

Из всех опрошенных беду своими глазами видели восемь человек. Мамка царевича Василиса Волохова, которую царица Мария била поленом за недосмотр, наговорила больше других: «Царевич играл ножом. Тут пришла на него черная болезнь и бросила его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да туто его и не стало».

Видел, как царевича «долго била падучая» Семейка Юдин. На дворе Семейка не был, стоял у поставца, посуду к обеду готовил. В окно на беду смотрел.

Постельница Марья Колобова, кормилица Ирина Тучкова, двое их сынишек и двое мальчиков-жильцов единственные, кто оказался рядом с царевичем. Дети, когда царевич упал на нож, испугались, Тучкова же взяла его на руки.

Все шестеро показали: «царевич покололся сам». Вернее, так записано в показаниях.

Царица Мария тоже была допрошена. С Шуйским, с Клешниным говорить не пожелала. Приняла митрополита Галасия, сказала ему:

– Приключилось дело грешное, виноватое.

Это о ее братьях: двенадцать человек царевых слуг побили.

Сама царица тоже погубила душу: приказала забить до смерти дуру-шутиху – на царевича порчу напускала.

Работа комиссии была в самом разгаре, когда 24 мая, на Троицу, приехал к Шуйскому гонец от братьев: Москва сгорела дотла. Двор Василия да их собственные дворы, слава Богу, целы. Во время пожара царя в Москве не было, ушел ради праздника в Сергиев монастырь, с царицей, с конюшим, с боярами. Подожгли или грех сам собой случился – неведомо. Загорелся сначала Колымажный двор, а там Арбат, Никитская, Тверская, Петровка. Сгорел новый Белый город, Посольский двор, все Занеглинье, Стрелецкая слобода.

Народ побежал к Троице просить царя о милостыни. Все ведь стали нищи, наги, без крыши над головой.

– Не уберегши царевича, прогневили мы Господа! – сказал митрополит Галасий, отслужа молебен по сгоревшим в огне.

Григорий Нагой на это огрызнулся:

– Не Бог Москву сжег, а люди. Пусть комиссия поедет в стольный град да поищет. И не того, кто поджигал, а того, кто велел поджигать. Небось Кремль и Китай-город целехоньки.

Снова ходил князь Василий на Волгу смотреть. Думал:

«Вот когда плачет раб Божий Иван, премного Негрозный у Господнего престола! Сатанинской неистовостью изничтожен корень великого древа великих русских князей. Последний корешочек сломлен… Но неужто Бог для Бориса приготовляет царство? Или Борис не кромешник опричинный? Или мало за ним тихих злодейств? Ничего ему не делается. Кругом счастлив. От Малютиной дочери дочка у него растет, сына Бог дал», – и вдруг пришло на ум: у брата Дмитрия от другой Малютиной дочери – приплода нет.

Князя Василия прошибло ледяным потом: а ведь у Шуйских-то – от пятерых – никого! Василисины детки не в счет. От Андрея – уж не будет…

На вечерне дал зарок перед иконой Богородицы:

– Вернусь из комиссии, пошлю сватов к Мстиславским.

Сказал: «комиссия» и почувствовал: мурашки под кафтаном сидят жабами.

10

Уезжал Шуйский в Углич из Москвы белокаменной, а воротился в Москву черную, как уголь.

«От Углича – уголь?» – с ужасом подумал князь Василий.

Хоть и черно было в Москве, но весело, топоры тюкали, будто со всего белого света слетелись дятлы дупла долбить.

Бориса Федоровича Годунова днем поминала Москва как ангела: кто ни попроси, что ни попроси – пожалуйста! Деньги, льготы, железо, работников. На свои собственные средства конюший строил сразу несколько улиц. О таком благодетеле грех не помолиться. Но приходила ночь, являлись в снах сгоревшие в огне, и, пробудившись от собственного крика, москвичи думали о Борисе иное. По его умыслу Москва зажжена! Хотел, чтоб люди забыли о зарезанном царевиче. Пустая затея: подумаешь об углях – Углич вспомнишь.

Русский человек к слову чуток.

От пожара не опомнились, явилась новая напасть – Казы-Гирей, хан Крымский. Не на Оку пришел – на Воробьевы горы, на зеленые луга.

Большой полк Годунов не решился взять себе, отдал Мстиславскому. Полк правой руки вел князь Никита Трубецкой, передовой – брат его Тимофей, сторожевой – князь Борис Канбулатович Черкасский, левой руки – князь Василий Карданукович Черкасский, Годунову же царь отдал свой царский полк – всех своих телохранителей, стряпчих, стольников. Охранять Кремль конюший доверил Дмитрию Шуйскому.

У Бориса была своя полевая Дума из шести человек: кравчий Александр Никитич Романов, окольничий Андрей Клешнин, казначей Деменша Черемисин, оружейничий Богдан Бельский. Бельский – воевода опытный, и Борис приблизил к себе старого своего товарища.

Сражение случилось на виду всей Москвы. Народ смотрел со стен.

Явила мужество немецкая пехота, показали умение пушкари. Воеводы укрывались от нападения за гуляй-городками, а потом ударяли разом на наседавших татар и многих поражали, брали в плен.

Царь Федор Иванович молился всю ночь и весь день. Утомившись, пообедал, поспал, пошел с дворецким Григорием Васильевичем Годуновым поглядеть с башни на сражение. Зевал, равнодушно озирая великое побоище. У доброго Григория Васильевича от вида множества убитых навернулись слезы на глаза, но царь сказал ему:

– Утрись! Завтра поганые убегут.

Июльские дни длинные, но благословенная ночь снизошла наконец на землю. Да только тьмы в ту ночь в Москве не было. Годунов приказал бить по татарам изо всех пушек.

Этот несмолкаемый грохот и огонь ужаснули Казы-Гирея. В сражении погибли два его царевича, множество мурз. Под утро хану сказали: русские воеводы с полками подкрались совсем близко, ждут света.

И хан побежал.

Его преследовали до Серпухова, гнали за Окой по степи.

Потом уже стало известно: в Бахчисарай Казы-Гирей приехал на телеге, один, с распухшей от раны рукой.

Москва торжествовала победу.

Стольник Иван Никитич Романов привез в Серпухов воеводам от царя Федора Ивановича поклон и спрашивал о здоровье.

Служба конюшего Бориса Годунова была названа «ругодивской». Князю Мстиславскому и конюшему царь пожаловал «золотой протуганский», иначе говоря – португальский, остальным воеводам золотые угорские и корабельники.

На пиру государь жаловал воевод многими милостями. Борис получил шубу с золотыми пуговицами в тысячу рублей, золотой Мамаев кубок, взятый на Куликовом поле, три города и титул Слуги.

Это был столь высокий и редкий титул, что во все прошлые великие княжения и царствования его носили трое.

В благодарение Господу за избавление Москвы от хана на месте битвы заложили и быстро построили Донской монастырь.

Страх нашествия забылся, пиры закончились, и поползли слухи: Годунов сам хана привел, чтоб забылась кровь невинного отрока, зарезанного в Угличе.

Слуга, конюший, ближний боярин, великий из великих, премудрый из премудрых, потерял голову от ярости. По городам, по весям послал он лютых палачей. По первому же доносу людям резали языки, рубили головы, вздергивали на виселицах.

Дошло дело до расправы и над Угличем.

Мамка Василиса Волохова получила от Годунова имение, а вот кормилице Ирине Тучковой отрезали язык. Отрезали языки доброй сотне угличан, целыми улицами и слободами угнали за Уральские горы, на речку Пелым.