Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Однако и теперь князь Михайла Васильевич не поторопился к Москве. Ждал крепких настов, чтобы войско по дороге не вязло, не выбивалось из сил понапрасну. Да и зачем воевать, когда у иных тушинских воевод можно было сторговать города незадорого. Вильчик за Можайск взял сто ефимков, и ушел подобру-поздорову.

Стоял Скопин-Шуйский, как стоит гроза на краю неба, обещая громы, молнии и ураган.

Не дождавшись ответа от Сигизмунда, гетман Рожинский в ясный мартовский день запалил тушинский лагерь и, развернув знамена, под звуки труб пошел прочь от Москвы. Громко, красиво уходил, но злые слезы сами собой катились по лицу храброго воина. Ах, кабы не дубовое, упрямство Сигизмунда! Кабы не гордыня Сапеги! Кабы не подлости друг против друга при дележе шкуры неубитого медведя! За горло Россию держали. Восемнадцать месяцев! И без славы, с пустыми карманами, неведомо в какие дали, уноси ноги, покуда дают уйти.

12 марта 1610 года Москва отворила ворота, встречая освободителя, отца Отечества, юного князя Скопина-Шуйского и сподвижника его, шведского воителя генерала Делагарди.

Народ, встретив полководцев хлебом-солью, стал на колени от первой заставы до Кремля и Успенского собора. Смирением изъявлял восторг перед мудростью юноши, посланного России и Москве не иначе как от самого Господа Бога. Народ кричал Скопину:

– Отец Отечества! Царь Давид!

Сам государь Василий Иванович, плача и смеясь, как младенец, обнимал и целовал обоих полководцев, ибо у него, государя всея Русии, наконец-то была не одна осажденная Москва, но и вся Россия, с городами, с народами, от края и до края. То был воистину день искренних слез, искренней благодарности и торжества всего народа.

Но пришла после светлого дня первая мирная, покойная ночь. Не вся Москва заснула благодатно, помянув доброе добрым словом. Во тьме боярских хором пошли шепоты, свистящие, ненавистные. О нет! Не всякое утро вечера мудренее! Кто со злом ложился, тот со злом и проснулся.

Горе-воеводы, поганые «перелеты», порхавшие, как летучие мыши, от царя Василия в Тушино к Вору и от Вора к царю, поехали друг к другу, да все с вопросами: «А от ковой-то Скопин-то спас-то нас? Пан-то Рожинский сам ушел, Сапега тоже сам. Кого побил-то княжич-то? Давид-то новехонький?»

Эти говорили еще вползлобы, с полной злобой к царю поспешали другие. Первым явился к Василию Ивановичу братец его, князь Дмитрий, большой воевода, всегда и всеми битый.

– Ты что змею на грудь себе посадил?! – кинулся открывать глаза царю-брату. – Не слышал разве, что Ляпунов уж повенчал племянничка нашего твоим царским венцом? И племянничек рад-радехонек! Говорят, сидел-слушал, мурлыча, будто кот. С дарами отпустил рязанцев!

Дмитрий Иванович клеветал на Скопина при царице Марье Петровне. От таких-то злодейских слов Дмитрия Ивановича царица заплакала. Стыдно стало царю за брата, хватил он его посохом поперек спины.

– Вон, брехун! Собаки лают, а он, помело, носит! Услышу еще от тебя навет – на Красной площади велю выпороть!

Дурака прогнал, царицу утешил, а как сел один в царской комнате своей, так глазки-то свои и сощурил: народ и впрямь души в Михайле не чает… Страшнее же всего прорицание Алены. И это донесли, не пощадили. Алена на Крещенье выкрикивала, будто шапка Мономаха впору Михайле, тот Михайла тридцать три года будет носить венец пресветлый русский.

Была любовь царя к воеводе золотая, стала бронзовая. Блестит, да не озаряет.

Когда боярская Дума принялась судить-рядить, не пора ли отправляться Скопину с Делагарди под Смоленск, государь Василий Иванович смалодушничал и не то чтобы отстранил племянника от войска, но промолчал, не сказал, кому далее над полками воеводствовать. Тотчас и причина приличная сыскалась. На князя Михайлу Васильевича был подан извет, что он своею волей, не спросясь государя, отдал шведскому королю город Корелы и обещал впредь отдать другие многие города и земли.

Князь Михайла Васильевич ударил государю челом, и царь позвал племянника к себе на Верх.

– Что же это делается, государь мой? – спросил Скопин, опускаясь перед Василием Ивановичем на колени. – Завистники мои низвергли меня пред твоим царским величеством во врага и злодея!

– Упаси Господи, чтобы я поверил наветам! – воскликнул Шуйский, поднимая племянника с полу и усаживая на стул. – Однако скажу правду. Сам знаешь, возле царя отираются те, кому в поле да на коне страшно. Ты терпел в Новгороде, в Александровской слободе, наберись терпения и в Москве.

Снял из божницы икону Георгия Победоносца, поднес князю:

– Прими. Я тебя люблю, как никого.

– Государь! – Скопин припал к царской руке. – Ты для меня вместо отца родного. Дозволь все же сказать наболевшее.

– Говори, Михайла, не оставляй на душе тяжести.

– Меня, государь, винят в том, будто я рязанцев слушал разиня рот! Но я под стражу взял их тотчас. А не казнил и к тебе не отправил, и в том приношу вину, единственно из боязни посеять рознь. У Ляпунова норов горячий, переменчивый. Соединись он с Рожинским, и дело бы под Москвою вышло кровавым.

– Милый мой! Дружочек мой! Тебе ли оправдываться? Ты есть крепость моя! – Царь порозовел, распалил себя словесами.

– Но, государь! А как быть с изветом о городах и землях? Разве я своею волей передал шведам Кексгольм, хотя они, домогаясь сдачи города, оставили меня в минуту ужасную, переломную.

– Извет есть напраслина. Я подтверждаю все твои договоры, князь. Я заплачу Делагарди и его войску из казны, сполна.

Скопин поднял свои осторожные глаза на царя и встретил улыбку.

– Знай, государь! – сказал Скопин, единственный раз за всю встречу не отведя взора. – Другого такого слуги, как я, у тебя не будет. Умоляю царское твое величество: не держи меня и Делагарди в Москве. Меня на пиры, как медведя, водят! Боюсь, государь! Очень боюсь, как бы не пропировать Смоленска. На Сигизмунда надо идти теперь, пока его сенаторы не сговорились у нас за спиною со шведским королем.

– Без пиров тоже не обойтись, – сказал вдруг царь. – Москва два года почти в осаде сидела. Народ по праздникам соскучился. Но и то правда, уже хорошо попраздновали. Собирай, князь, думных людей, позови генерала Делагарди. К походу на короля подготовиться следует достойно.

– По зимнему пути выступить уже не успеем, – вздохнул Скопин.

8

В понедельник 23 апреля в полдень генерал Делагарди с офицером-толмачом навестил Скопина-Шуйского в его доме. Целуясь по-московски троекратно, Делагарди весело говорил князю:

– Приветствую моего друга в день святого Георгия Победоносца! И хотя твой ангел-покровитель Архистратиг Михаил, думаю, что и святой Георгий был за твоими плечами, когда мы шли к Москве.

– Со времен святого князя Даниила Московского, вот уж почти триста лет, Георгий, поражающий змея, – герб нашего стольного града.

– Не обменяться ли нам в память нашего похода и наших побед мечами?

Они обменялись оружием и выпили из братины боярского земляничного меда.

– Святой Георгий был у Диоклетиана комитом, – говорил Делагарди, останавливая взгляд на иконе Георгия Победоносца. Он знал, чей это подарок. – Комит – не малое придворное звание. Член императорской свиты. Но мы с тобой, пожалуй, повыше чинами, архистратиги.

– Хочу прочь из Москвы, – сказал вдруг Скопин. – При дворе половина «перелетов», половина «похлебцев». Все ведь князья, бояре, но ни у кого я не видел ни благородства, ни великодушия. Поступки рабов, помыслы подлых. Горько быть одним из них по сословию, еще горше – родственником по крови.

– Но скоро ли в поход, Михаил? – легко, беспечно спросил Делагарди о самом важном.

Скопин ответил просто:

– Государь уклончив, но он вчера вручил это дело мне. И тебе. Нам надо собраться с думными людьми и решить, когда мы выступаем.

– Виват! – Делагарди выхватил из ножен и поцеловал рукоять своего нового меча. И загляделся на изумруды. – Каков обман! Выходит, я в прибыли. Ты получил мое солдатское оружие, а я твое дворцовое. Отдарю, но у себя дома, в Стокгольме.

– Пора бы за стол, – спохватился Скопин, – но мы с тобою нынче приглашены на крестины к князю Ивану Михайловичу Воротынскому.

– Два застолья – это чересчур для тощих шведов! – Хохоча и размахивая руками, Делагарди приблизил лицо к другу и рукою приблизил своего толмача. – В Москве все говорят, что у тебя ссора с царем.

– Неправда. Только дружба.

– В Москве все говорят, что Дмитрий Шуйский ищет способ устранить тебя. Передают его слова при нашем вступлении в Москву: «Вот идет мой соперник».

– Дядя Дмитрий? – Скопин потупился. – Это все из-за безумца Ляпунова. Но я чист перед домом Шуйских. Государь мне поверил.

– Ты говоришь – государь! Но Дмитрий сам метит в цари!

– Дядя Дмитрий? В цари? – Скопин удивленно улыбнулся, но улыбка таяла, таяла, и на лбу обозначилась глубокая тонкая трешника. – Дмитрий и впрямь наследник.

– Берегись и сторонись его. – Лицо Делагарди было серьезно и озабоченно. – Свет любви, – а народ тебя любит, – опасен. У всякого света есть тень. То зависть. Дмитрий сама тьма. Он ненавидит тебя. Лучше бы нам быть уже под Смоленском, в окопах.

Скопин растерянно тер шею то левой, то правой рукой.

– Позволь мне удалиться. Переоденусь. На крестины опаздывать нельзя. Я для княжича Алексея зван в крестные отцы.

– А кто же крестная мать?

– Княгиня Екатерина Григорьевна.

– Супруга Дмитрия? – Делагарди вдруг побледнел. – Прости меня, князь! Я не поеду на крестины. Хочу в день святого воина Георгия быть с моими солдатами. Генералу не грех раз в году выпить из солдатского оловянного кубка.

Быстро обнял князя, быстро пошел, не позволяя уговорить себя.

…А на крестинах славно было. Господи, все ведь свои, родные все люди.

Матушка князя Михайлы Васильевича княгиня Анна Петровна из рода Татевых. Дядя, боярин Борис Петрович Татев, одну дочь выдал за князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, другую за Алексея Ивановича Воротынского. Иван Андреевич Татев спас Самозванцу жизнь при Добрыничах. Он, князь Михайла Скопин-Шуйский, нес меч на свадьбе и венчанье царицы Марины Мнишек, а женат он на Головиной. Головин был казначеем при царе Федоре и в свойстве с Романовыми. Дочь Ивана Никитича Романова за Иваном Михайловичем Воротынским, матушка ее княгиня Мосальская. Мосальский науськивал убийц на семью Годуновых. Царь Борис был женат на дочке Малюты Скуратова Марии, а Мария родная сестра Екатерины, жены Дмитрия Ивановича Шуйского, дядя Иван Иванович Шуйский – Пуговка – женат на дочери боярина Василия Петровича Морозова, вторая его дочь, красавица Евдокия Васильевна, жена князя Ивана Борисовича Черкасского, Черкасский – родня Романовым… И этот клубок – клубок и есть; и вся Россия, все в ней содеянное, злое и доброе, – родственное дело этих самих-то по себе совсем неплохих людей, христиан, вкладчиков русских монастырей, строителей храмов Божьих.

Сидя на почетном месте, но опять-таки неприметно, Михайла Васильевич глядел на родню, будто видел впервые. Всепрощение распирало ему грудь. Любовь и всепрощение. Слетелись, как птицы, в гостеприимное гнездо ради малого птенца, ради княжича Алексея, ну и ради того, кто ныне озарен светом царской любви, ради тебя, князь Михайла. Закачает завтра деревья ветер лют, и все эти птицы бросятся кто куда – в траву, в кусты, иные на воду сядут. Но то завтра. И быть ли ветру? А любовь да согласие до слез приятны.

Любовался князь тихою красотою и кротостью своей супруги. Александра Васильевна могла бы нынче, как белочка, на виду у всех попрыгивать-поскакивать: муж-то вон как воспарил! А она, милая, все в тенечек, все за чью-то спину становится.

– А что же это князь не пьет, не ест? – Перед Михайлой Васильевичем, плавная, как пава, черными глазами поигрывая, стала кума, княгиня Екатерина Григорьевна.

– Завтра надо в Думе быть, – отговорился князь.

– От кумы чашу нельзя не принять! За здравие крестника нельзя не выпить! Твоя чаша, Михайла Васильевич, особая – пожеланье судьбы будущему воину русскому от русского Давида.

– Ай, красно говоришь! – воскликнул хозяин дома князь Воротынский. – Пей, Михайла Васильевич, кумовскую чашу. Пей ради княжича.

И, приникая губами к питью, посмотрел князь Михайла, блюдя вежливость, в глаза Екатерины Григорьевны. Черны были глаза кумы. Лицом светилась, а в глазах света совсем не было.

«Не пить бы мне этой чаши», – подумал князь и осушил до дна.

Пир шел веселее да веселее, а Михайле Васильевичу страшно что-то стало, все-то он руками трогал и вокруг себя, и на себе. И не выдержал, встал из-за стола и, ухватя жену за руку, взмолился:

– Отвези меня домой, княгиня Александра Васильевна!

Сделался вдруг таким белым, что все гости увидели, как он бел. И тотчас хлынула кровь из носа.

– Льда несите! Пиявок бы! Да положите же его на постель!

– Домой! – крикнул Михайла Васильевич жене. – К Якову скорее! Пусть доктора пришлет. Немца.

Докторов навезли и от Делагарди, и от царя, самых лучших…

9

Вороны, что ли, прокаркали, но Москва, пробудившись спозаранок, уже знала: князь Михайла Васильевич отошел еси от сего света. Вся Москва, в чинах и без званий, князья, воины, богомазы, плотники из Скорогорода, боярыни и бабы простые, стар и мал, кинулись к дому Михайлы Васильевича, словно, поспевши вовремя, могли удержать его, не пустить от себя, от белого света, но приходили к дому и, слыша плач, плакали.

Удостоил прибытием своим к одру слуги своего царь с братьями. Пришествовал патриарх Гермоген с митрополитами, епископами, игуменами, со всем иноческим чином, с черноризцами и черноризицами.

С офицерами и солдатами, в доспехах, явился генерал Яков Делагарди. Иноземцев остановили за воротами и не знали, как быть: пускать ли, не пускать? Иноземцы, лютеране…

Делагарди страшно закричал на непускальщиков, те струсили, расступились.

Плакал генерал, припадая головой покойному на грудь:

– Не только я, не только Московское царство, вся земля потеряла. А какова потеря, про то мы уже назавтра узнаем.

Слух о том, что князь отравлен, ознобил Москву не сразу. Но к вечеру уж все точно знали: отравлен. Кинулись к дому Дмитрия Ивановича Шуйского кто с чем, но схватив что потяжелее, поострей, а там уж стрельцы стояли, целый полк.

Вотчина рода Шуйских и место их упокоения в Суздале. Но в Суздале сидел пан Лисовский. Хоронить Скопина решили временно, в кремлевском Чудове Архангело-Михайловском монастыре, а как Суздаль очистится от врагов, то туда и перенести прах покойного.

Пришли сказать царю о месте погребения.

Шуйский сидел в Грановитой палате, один, за столом дьяка.

– Так, так, – говорил он, соглашаясь со всем, – что сказано было. И заплакал, уронив голову на стол.

И про что были те горькие слезы, знали двое: царь да Бог.

И, поплакав, Шуйский вытер глаза и лицо и позвал постельничего с ключом, и тот привел человека в чинах малых и совсем почти безымянного, но царю нужного.

– Они боялись, что он будет царь, – сказал Шуйский тайному слуге. – И они – нет, никогда, а он уже нынче будет среди царского сонма. Ступай и сделай, чтоб было по-нашему.

И запрудили толпы народа площади Красную и Кремлевскую. И звал народ царя, и кричал боярам:

– Такого мужа, воина и воеводу, одолителя многих чужеземных орд, подобает похоронить в соборной церкви Архангела Михаила! Да будет он гробом своим причтен к царям, ради великой храбрости и по делам великим.

Царь Василий Иванович, услышав народный глас, повелел тотчас:

– Что просят, то и сотворите. Был он наш, а теперь он их, всея России возлюбленное чадо.

Похоронили князя Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского в Кремле, в каменном саркофаге в Архангельском соборе, в приделе Обретение честныя главы пророка Иоанна Крестителя.

Сыскался и прорицатель. Сказывал, что на Пасху был ему сон. Будто стоит он, приказной писарь, на площади между Успенским и Архангельским соборами и смотрит на царские палаты. И один столп в этих палатах вдруг распался, и хлынула из него вода, черная как деготь.

Народ, слушая, вздыхал:

– Где ты ране был со своим сном? Пал столп Русского царства. Нету у нас, горемык, князя Михайлы Васильевича. И как мы без него будем – подумать страшно.

10

Уже девять месяцев король Сигизмунд осаждал Смоленск. Дворяне смоленской округи вынуждены были сражаться против своих в королевском войске.

По стране шатались шайки разбойников. На казака Салова и его лихих людей пришлось посылать воевод, а разбить его удалось одному Пожарскому.

Отложилась от Москвы и царя Василия Рязань. Здесь бунт поднял Прокопий Ляпунов, называя государя погубителем славного князя Скопина-Шуйского.

И все же царство стояло, ибо у царства был царь.

Изменник Салтыков с сыном и сообщниками присягнул королю Сигизмунду.

Тушинские бояре с тушинским патриархом Филаретом втайне от Вора просили у Сигизмунда на Московское царство королевича Владислава.

Но Москва стояла. Царь Василий собрался с духом и решил спасти царство в битве под Смоленском. Покинуть Москву ему было нельзя, не на кого положиться; и тогда поручил он войско брату Дмитрию, с Дмитрием пошел генерал Делагарди.

История народов – это своды побед, где если и приходится сказать о поражениях, то и поражения подносят как торжество героев-мучеников. Без такой истории государство немыслимо. Одно нехорошо. Такая история ведет к благодушию (мы сильнее всех), прибавляет спеси, да не ума.

Ради самого народа, ради его будущего, надо иметь Книгу измен и поражений, в которой все изменники, все горе-воеводы оставались бы в вечном позоре и проклятии. Не для того, чтобы помнить о зле, а для того, чтобы новые поколения были предупреждены о возможной слабости своего духа, чтобы узнавали измену в любой ее личине. Узнавали ее в зародыше и освобождались бы от такого зародыша.

Сражение возле села Клушина по праву вошло бы в Книгу измен, в книгу воеводской беспечности и позора отечественного оружия.

В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня над Русской землей засверкала видимая и днем новая звезда погибели. Имя ей – Жолкевский.

В 1610 году Станиславу Жолкевскому, великому коронному гетману, было 63 года. Его слава началась при Стефане Батории. Он принимал участие во всех серьезных военных предприятиях Речи Посполитой и был удостоен булавы польного гетмана. Он подавил в 1596 году восстание Наливайки, а в 1606-м мятеж Зебржиловского. Сигизмунд в награду за верность пожаловал ему Киевское воеводство.

Теперь под Царевым-Займищем отряд Жолкевского, состоявший из тысячи пехотинцев, четырех тысяч гусар, пяти тысяч казаков, оказался между осажденным городом и огромной армией князя Дмитрия Шуйского. В городе у Елецкого и Валуева было шесть тысяч войск.

Зборовский, Заруцкий, Михаил Глебыч Салтыков предложили гетману уходить к Смоленску, пока русские не догадались о невыгодном положении отряда и не сомкнули вокруг него смертельное кольцо.

– Что сообщают ваши лазутчики? – спросил гетман Салтыкова.

– Дворяне письма читали и друг другу передавали. За Шуйского умирать никто не хочет, королевичу Владиславу присягнули бы, когда б королевич в православие крестился.

– Крещение дело патриарха… А какие известия из лагеря Делагарди? – Вопрос относился к немецкому полковнику.

– За последние два дня к нам перешло сто сорок солдат: французов, англичан, шотландцев. Наемники отказались служить Шуйскому, но князь Дмитрий заплатил им десять тысяч, по рублю на солдата… Это мало, наемники обещают в сражении не участвовать.

– Что говорят шведы?

– У шведов генералы Делагарди и Горн.

Вечерело. Солдаты разводили на ночь костры.

– Вот мой приказ, – сказал Жолкевский, положа руки на стол ладонями вверх и разглядывая их, как некую таинственную карту. – Пушки я спрятал в лесу еще прошлой ночью. Они уже в пути. Через час стемнеет, всей конницей выступаем… на Клушино.

– На Клушино?! – изумился Заруцкий.

– Нас там не ждут. Один бодрствующий стоит пяти спящих.

…В рассветном сумраке проступали холмы, деревья, крыши изб.

Жолкевский словно уже был здесь, а может, и был! Он избрал для себя самое высокое место, откуда Клушино и впрямь умещалось на его ладонях.

Бой начался расстрелом лагеря шведов из пушек, и тотчас гусары и казаки двумя колоннами обрушились на оба лагеря. На более просторный – наемников, и на тесный, неудобный для обороны лагерь русских.

Шведы Делагарди дружными залпами остановили нападавших, но наемники из немцев, французов, англичан и шотландцев начали перекрикиваться с наемниками Жолкевского. Побежали на польскую сторону по двое, по трое, потом и вовсе устроили переговоры. Измена торжествовала.

Русским войском правили воеводы Страх и Трусость. Сорок тысяч бежали от шести тысяч. Иные храбрецы вставали поперек бегства, встречали врага лицом к лицу, гибли, оставленные товарищами. Князь Яков Борятинский был убит, князь Андрей Голицын ранен. А вот Василий Бутурлин остался целехонек, сдался сам и полк свой сдал.

Бежавшие опамятовались за избами села. Князь Дмитрий Шуйский спрятался за пушкарей, а те всегда молодцы, встретили гусар дробью и ядрами. Здесь-то и положил голову рыцарь Станислав Бонк-Ланцкоранский.

Делагарди и Шуйский, получив передышку, строили конницу, за нею в кустарнике пехоту, но Жолкевский ударил во фронт и, когда бой закипел, во фланг.

Было несколько минут, когда коронный гетман потерял нити сражения. Чудовищную тесноту схватки накрыло облако пыли. Даже знамен не было видно. Жолкевский озирался, не зная, послать или не послать последнюю сотню гусар, но тут облако покатилось стремглав в московскую сторону.

В то самое мгновение, когда поляки дрогнули, кто-то из читателей писем Салтыкова крикнул:

– Немцы изменили!

И русские снова кинулись бежать.

Бой кончился. В боевых порядках у разгромленного противника остался только отряд Делагарди, отступивший в лес. С Делагарди Жолкевский взял слово не помогать царю Шуйскому, и тот, прихватив казну большого воеводы – пять с половиной тысяч рублей да семь тысяч соболями, имея всего четыре сотни солдат да генерала Горна, ушел в Новгород.

Сам же большой воевода, завистник славы Скопина, залез, спасая сиятельную жизнь свою, в болото, утопил коня, оставил в грязи сапоги. Босой, на кляче, отнятой у крестьянина, явился в Можайск.

11

Узнавши о клушинском разгроме царских войск, вор из Боровска пошел на Серпухов. Здесь его ожидало тридцатитысячное войско воевод князей Воротынского и Лыкова. Но князья не стронулись с места, предоставив сразиться крымским татарам, которых царь Василий Иванович купил за хорошие деньги. Татары получили отпор, рассеялись и, захватив по селам мужиков, баб и детей, погнали их в рабство.

Воротынский и Лыков оставили Серпухов и ушли к Москве.

Вор двинулся в Каширу, в Коломну. Кашира и Коломна ему присягнули, обеспечив тыл. Калужский царик стал в восьми верстах от Москвы, в селе Коломенском, на глазах превращаясь в царя Дмитрия Иоанновича.

Царь Шуйский еще занимал Кремль, но его мученическому царствованию пришел конец. Он это видел, а твердил свое:

– Опомнитесь! Пока у России есть царь, есть и Россия.

Мало кто слушал Шуйского, разве что царица Мария Петровна.

…Войны между московскими воеводами и между воеводами Вора не было, было иное.

Вдруг сделался известным в Москве старший брат рязанца Прокопия Ляпунова – Захарий. Прокопий слал ему письма, требуя поднять Москву, свести Шуйского – убийцу Скопина, поднять всех русских на Вора, чтоб сам дух воровской развеялся. Царский венец он предлагал самому знатному после Мстиславского князю Василию Васильевичу Голицыну – потомку Гедимина.

Снеслись с боярами Вора, назначили встречу в Даниловском монастыре. Из Коломенского приехали князья Алексей Сицкий, Федор Засекин, Михаил Туренин, дворяне Федор Плещеев, Александр Нагой, Григорий Сунбулов, дьяк Третьяков.

От Москвы были Захарий Ляпунов, Федор Хомутов, окольничий Иван Никитич Салтыков, князь Андрей Васильевич Голицын, и была еще толпа, которая, провожая посольство коломенского войска, взяла с него клятву – привести Вора, связанного по рукам-ногам, а сама поклялась низринуть Шуйского.

Умные на тайной сходке больше помалкивали, за всех говорил Захарий Ляпунов.

– Более терпеть поношение от всякого залетного Вора, от убийцы Шуйского, ради злодейства которого Россия терпят неописуемые бедствия, никаких сил не осталось. У вас, у больших людей, язык не поворачивается сказать то, что у всех на уме. Вот и скажу я вам, про что молчим. Сведем, братия, с престолов саму госпожу Ложь. Мы, люди московские, сведем царя Шуйского, а вы, слуги Безымянного, – сведите своего царька.

– На московский престол нужно выбрать гетмана Сапегу! – застал врасплох москвичей Сунбулов.

– Сапега – знатный воин и рода знатного, но он же не русский! Зачем на русском царстве нерусский человек? – смутился Захарий. – В Москве многие желают в цари князя Василия Васильевича Голицына.

– Оттого нужно Сапегу избрать, – возразил Сунбулов, – что за него Литва. Сигизмунд не посмеет оставаться более в России. А Голицына бояре не дадут избрать. Для бояр хуже смерти, если кто из своих станет их выше.

– Сначала надо одно дело сделать, – изволил молвить воровской боярин Засекин. – Сначала сведем Шуйского да Вора, а кого на царство звать – про то всей землей будем думать. Я остаюсь в Москве, Захарий верно говорит: если Шуйский усидит на царстве, Смуте конца и края не будет.

Вместе с Засекиным остался и князь Туренин.

12

17 июля 1610 года толпа народа, ведомая Захарием Ляпуновым, Федором Хомутовым, Иваном Никитичем Салтыковым, расшвыряв стрельцов, явилась в Кремлевский дворец.

– Василий Иванович! Пришли! – сообщили государю его телохранители. – Тебя вызывают!

Шуйский писал грамоту в Нижний Новгород, просил прислать дружину – избавить Отечество от поляков Жолкевского, от Вора. Он торопился закончить послание и не отвечал телохранителям. Потом спросил:

– А моя грамота о привилегиях дворянству сказана? О том, что пятая часть поместья отдается в вотчину, в вечное владение?

– Не знаем, государь! – отвечали телохранители. – Толпа прет, ты уж лучше выйди…

Шуйский отложил перо, потер красные от бессонницы глаза.

– Умыться бы…

Пошел на гул и вопль. Не впервой ему было являться одному перед тысячами, с твердостью на неистовость, с кротостью на ругань.

Он вышел на крыльцо, и толпа умолкла вдруг. Спустился по ступеням к Ляпунову. Захарий стал говорить громко, чтоб люди его слышали.

– Долго ли за тебя русская кровь будет литься? Коли радеешь Христу, порадей и за кровь христианскую. Ничего доброго от тебя нет. Россия уж пустыней стала. Сжалься, царь, над нами, положи свой посох! Мы о себе без тебя как-нибудь промыслим…

В голосе Захария была покойная правота. Шуйский сорвался:

– Смел! Смел мне в лицо говорить, чего и бояре не смеют. – Кровь хлынула в голову, в ушах зазвенело.

Не ведая, что творит, умница Василий Иванович вытащил нож, замахнулся.

– Василий Иванович! – Ляпунов даже головой покачал. – Не бросайся на меня. Ты махонький, а я-то вой какой. Сомну тебя, только косточки хрупнут.

– Нечего с ним говорить! – Хомутов и Салтыков оттащили Захария от Шуйского. – Пойдем к народу на площадь: не хочет добром державу положить.

Красная площадь была запружена толпами, а люди все подходили и подходили. Уже звенели имена, пока бубенцами, не слившись в единые, колокольные гулы.

– Голицына! Василия Васильевича!

– Владислава! Королевича!

– Сапегу!

– Мстиславского!

И было новое среди этих имен.

– Михаила! Сынишку Филарета! Он царю Федору Иоанновичу двоюродный брат. Мишу! Михаила Федоровича!

Сделалась давка, и Ляпунов, которого одного и слушали, предложил с Лобного места:

– Идемте за Москву-реку, за Серпуховские ворота, там в поле все поместимся.

Послали за боярами, за патриархом, пошли за Москву-реку, в чистое поле судьбу царства решать. Помост плотники соорудили в мгновение ока.

Снова говорил Захарий Ляпунов:

– Шуйский сел на царство не по выбору всей земли, по крику купленных людей. Четыре года сидел, довел Россию до погибели. Нет на нем Божьего благословения. Его братья на войну идут – пыжатся, а с войны бегут сапоги потеряв. Сказ один: скликать нужно Собор всей земли – Шуйского с царства ссаживать, выбирать царя, каков будет всему народу люб, как был люб отравленный Шуйскими князь Михаил Васильевич Скопин.

– Не хотим царя Василия! Не хотим! – раскатилось над полем.

Захарий Ляпунов подошел к Гермогену.

– Говори, владыко! Ты один доброхот Шуйского.

Гермоген поглядел на Захария с укором.

– Я его первый противник. Одно знаю: потеряем плохого Шуйского, потеряем само имя свое – Русь!

– Говори!

Патриарх выдвинулся из толпы бояр.

– Не хотим Шуйского! – крикнули ему.

Гермоген поднял руку, молча перекрестил народ, молча сошел по ступеням на землю.

Решали не долго. К Шуйскому отправился близкий ему человек, свояк, боярин князь Иван Михайлович Воротынский.

Василий Иванович, зная о сходе народа, сидел на троне в Мономаховой шапке, но в простом платье.

Воротынский, войдя в Грановитую палату, стал на колени.

– Вся земля бьет тебе челом, оставь свое государство ради того, чтоб кончилась междоусобная брань. Тебя не любят, государь, не хотят…

Мгновение, одно – долгое мгновение Шуйский сидел неподвижно, разглядывая жемчужину на державе. Встал, положил на трон скипетр, яблоко, снял с головы венец, поцеловал его, положил. Повернулся к иконе и говорил, крестясь:

– Господи! Твоей ли волей сие вершится? Прости слабость мою. Я им уступаю.

Сошел с возвышения. Воротынский метнулся поцеловать ему руку, но Шуйский руку отдернул.

– Государь, тебе в удел Нижний Новгород отдают. Богатый город…

Шуйский ушел, не оглядываясь, в покои царицы.

– Кончилось мое царство, Марья Петровна. Поехали в старый дом.

– Соберусь вот только.

– Поехали без сборов. Ничего нам не надобно из приутех царских. Еще поплачут о нас.

13

На другой день собралась Дума, выбрала из себя правительствующую троицу бояр и князей – Федора Ивановича Мстиславского, Василия Васильевича Голицына, окольничего Данилу Ивановича Мезецкого, главными дьяками Телепнева да Луговского.

А у народа была своя дума. Толпы москвичей пришли к Данилову монастырю, смотреть, как привезут Вора. В Коломенское сообщить о сведении с престола Шуйского поехал Федор Засекин.

От Данилова монастыря до Коломенского недалеко, версты четыре. Ответа ждали, сидя на травке.

Часа через полтора самые зоркие увидели:

– Скачет!

– Один, что ли?

– Один.

– Так ведь не Вор же?

– Знамо, что не Вор.

Прискакал Переляй. Остановил коня поодаль. Спросил:

– Кто из вас Захарий?

Ляпунов поднялся с земли.

– Тебе грамота от нашего войска, – воткнул в землю копье с грамотой на шнуре, умчался прочь.

Воровские люди писали:

«Хвалим за содеянное вами. Вы свергли царя беззаконного – служите же истинному. Да здравствует сын Иоаннов! Советуем Богу молиться. Дурно, что вы преступили крестное целование своему государю, мы обетам верны! Умрем за Дмитрия!»