Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– Ну за чем же дело стало?.. Я велел сюда прибыть ксендзу и с причтом…

– Но повенчаюсь я с тобою только с тем, чтобы… никогда не быть твоею женой! Ты поклянешься в этом…

Царик пристально посмотрел на Марину и, покручивая усы, промычал про себя:

– Хм! Змейка польская! Придумала недурно… что ж, согласен!

– И повторишь мне эту клятву при ксендзе?

– Ну, повторю… Эй, кто там! – крикнул он, захлопав в ладоши.

Явился дворецкий и стал в ожидании приказаний у входа.

– Зови сюда ксендза, да поскорее!

И когда дворецкий вышел, царик добавил, обращаясь к Марине:

– Так-то лучше! Сейчас нас обвенчают… Сейчас подарки принесут тебе… и деньги и наряды всякие! А назавтра – выезд в Тушино и торжественная встреча. Приготовься к полудню!

Не успел он еще договорить, как уж явился ксендз в облачении и с крестом в руках и почтительно поклонился панне Марине и царику.

– Я согласилась обвенчаться с царем… с новым… царем Дмитрием, – произнесла Марина, смущаясь и путаясь в словах, – с тем, что он только по имени будет мне супругом… А я, в память о прежнем, дорогом супруге, навсегда решилась отказаться от радостей супружества. Пусть поклянется!

Ксендз подошел к царику и подал ему крест. Тот положил правую руку на крест, а левую поднял кверху и сказал громко:

– Клянусь!

– Amen! – смиренно произнес ксендз Зюлковский, закатывая глаза кверху. – А теперь, – добавил он, – вы мне дозволите, наияснейший пан, приступить к обряду венчания?..

XIV
Две жертвы

Прошло десять дней с той поры, как Марина, тайно обвенчанная с тушинским цариком, торжественно въехала при звоне колоколов, при пушечной пальбе и ружейных залпах в Тушино. С тех пор празднества чередовались с пиршествами в нескладных и нестройных тушинских царских хоромах, и они с полудня и далеко за полночь оглашались то музыкой, то веселыми криками, то нестройным звоном и гамом. Марина не принимала никакого участия в этих шумных оргиях. По желанию царя она являлась ненадолго в начале пира, садилась с ним рядом на возвышенном месте, за особым небольшим столом, к которому царик приглашал только пана воеводу, в уходила тотчас после того, как подгулявшие гости выпивали здравицу за ее здоровье… Она уходила на свою половину, в один из боковых-флигелей царских хором, срывала с себя богатые, низанные жемчугом повязки, снимала ожерелья, зарукавья и запоны, усыпанные драгоценными камнями, и все это бросала на стол в своей опочивальне. Сама, не раздеваясь, бросалась на постель и лежала в ней недвижно и безмолвно по нескольку часов подряд, уткнувшись головою в пуховое изголовье, пока не приходила какая-нибудь из женщин и не вводила в ее приемную посланного царем боярина или стольника, который объявлял ей волю царя-супруга. Видно было, что несладко жилось Марине в ее новом высоком положении!

Однажды под вечер, после одного из очень шумных пиршеств, на котором Марине пришлось присутствовать долее обыкновенного, она только что вернулась к себе, на свою половину, как к ней явился царский дворецкий князь Рубец-Мосальский и с поклоном объявил ей, что завтра, ранним утром, «великий государь Дмитрий Иванович изволит выезжать в отъезжее поле с соколами и с кречетами на заповедных болотах тешиться и желает, чтобы с ним была и Марина».

– Готова исполнить волю государя, – отвечала Марина, – и буду ранним утром готова с моими паннами.

Когда боярин удалился, а Зося и другие женщины стали укладывать Марину в постель, она все думала почему-то об этой завтрашней охоте, и думала даже не без удовольствия. Ей давно-давно – с самого отъезда из Самбора – не удавалось присутствовать на соколиной охоте, которую она очень любила с самой ранней юности. И вот ей вспомнились эти охоты на родине, при шумных и веселых съездах всего соседнего панства, и в особенности ей вспоминался пан Бронислав Здрольский, который настойчиво и терпеливо учил ее и обращению с птицами и всем приемам «красной и славной потехи».

– Здрольский! Боже мой! – вдруг спохватилась Марина, быстро поднимаясь, – Где-то он, бедняга!.. Я о нем совсем забыла… Так занята была собою и своим горем, что и не вспомнила о нем! А ведь его тогда полковники схватили, грозили ему. Он, может быть, с тех пор покинут, забыт в какой-нибудь тюрьме… Ах, Боже! Какая я злая, дурная: позабыла верного слугу! Завтра, завтра не забуду о нем и попрошу ему пощады у… этого…

И в этих мыслях Марина заснула, и во сне все виделись ей соколы да кречеты, и Здрольский около ее коня, у стремени. То подавал он ей расшитую шелками рукавицу, то снимал клобучок с ее ловчей птицы, то вабил [18]18
  Призывал.


[Закрыть]сокола, взвившегося высоко в поднебесье… Потом рядом с Здрольским ей виделся Степурин, и она отчетливо вспомнила его вдумчивый и глубокий взгляд, который он не спускал с нее, бывало, которым он ее ласкал издали, несмело, но настойчиво, упорно устремляя его из своего угла на Марину, никогда не обращавшую взоров в его сторону. «Да, он был добр и хорош со мною, он уважал меня, он не теснил никого из нас, хотя и мог бы!» – думала во сне Марина и проснулась почему-то с воспоминаниями о ярославском плене, о Здрольском и Степурине.

Утром Марина, одетая в красивый и богатый охотничий костюм, прикрывши голову бархатною шапочкой с блестящей запоной из рубинов и алмазов, вышла на крыльцо, ловко вскочила в седло и, разобрав поводья, поехала в сопровождении своих дам на большой двор тушинских хором.

Царик действительно уже ожидал ее там со своею блестящею, пестрою и разношерстною свитой, в которой тяжелые русские полевые кафтаны и чуги как-то странно чередовались с размашистыми кунтушами и пестрыми казакинами поляков, а высокие боярские треухи и колпаки – с щеголеватыми шапочками, на которых грациозно развевались страусовые перья и высились цветные султаны. Тут были и бояре, и паны гетманы Рожинский и Сапега, и много других менее выдающихся польских и литовских панов, и рядом с ними русские бояре, русские псари и доезжачие, татарские князьки из свиты царика, сокольники и ловчие. У многих панов и бояр соколы и кречеты, нахохлившись под своими клобучками, сидели на рукавицах; многие паны сами держали своры борзых и гончих, которые подпрыгивали, визжали и злобно огрызались при ударе арапника.

Сам царик был одет в какую-то странную, не то польскую, не то русскую одежду, которая сидела на нем неуклюже и нескладно. Широкая чуга была надета у него поверх расшитого шелками короткого зеленого кафтана с золотыми пуговицами, из-под которого видны были широкие желтые шелковые шаровары, опущенные в гусарские ботфорты со шпорами. На голове была надета сбитая набекрень польская шапочка с тяжелою золотою кистью; на поясе болтался татарский кинжал в богатой оправе, а около седла привешен был лук и легкий татарский кожаный колчан со стрелами. Он сидел в седле хмурый и сгорбленный, а на лице его, как и на большей части лиц его свиты, ясно были видны следы бессонной ночи, проведенной за ковшами и кубками.

Когда Марина подъехала к царику, он приподнял шапочку, а вся его свита приветствовала ее почтительными и низкими поклонами. И чуть только Маринин конь поравнялся с конем ее супруга, он, махнув рукою, крикнул:

– Айда! Вперед, охотнички!

И все двинулись вперед шумною, нестройною толпою.

День был чудесный, один из тех свежих, ясных сентябрьских дней, когда на бледно-голубом небе не видно ни облачка и воздух так чист и легок, что в нем нетрудно даже и простым глазом различить серебристые нити паутин, которые тянутся в небесную высь и тихо несутся в пространстве. Но, несмотря на эту чудную погоду, особенно ценимую сокольничьими охотниками, царик ехал около Марины хмурый и злобный, не обменивался с нею ни единым словом и только изредка искоса бросал на нее плотоядные взгляды, которые слишком ясно говорили о том, что он не совсем равнодушно смотрит на свою супругу.

Марина замечала эти взгляды, они ее невольно коробили и смущали, тем более что ей предстояло обратиться к пану супругу с вопросом и, может быть, даже с просьбою о Здрольском… Но наконец она переломила себя, победила в себе отвращение, которое возбуждал в ней этот грубый и неприятный человек, так странно связанный с нею злою судьбиной, и сказала, ласково обращаясь к супругу:

– Наияснейший пан! У меня до вас есть просьба…

Марина оглянулась на свиту, которая несколько поотстала от царя и царицы, убедилась в том, что никто не может услышать ее просьбы, и сказала:

– Прошу за пана Бронислава Здрольского, который…

– А! Вот за кого вы просите… Вот кому хлопочете о помиловании!.. Ха-ха-ха! Ну тогда я должен вам сказать, что вы запоздали с вашею просьбой…

– Как? Что это значит? – с испугом спросила Марина.

– А то и значит, что я уже давно его помиловал.

– Помиловали? – недоверчиво и медленно произнесла Марина, вглядываясь исподлобья на царика.

– Не верите? Так вот взгляните сами! – И он с наглою усмешкой указал ей кнутовищем нагайки налево от дороги.

Марина быстро обернулась по указанному ей направлению и оцепенела от ужаса… На небольшом холме, над излучистым обрывком берега Москвы-реки, куда спускалась по дороге царская охота, на колу сидел скорченный, посинелый и страшно обезображенный труп человека, в котором Марина с первого же взгляда узнала Здрольского. Штук двадцать стрел было всажено почти до половины в это обнаженное тело, и каждая из них оставила на нем кровавую полосу. Марина вскрикнула и, бросив поводья, закрыла лицо руками.

Царик нагнулся к ней, схватил поводья сильною рукой и проговорил ей шепотом:

– Твои же друзья, поляки, его осудили на смерть и посадили на кол! А я его помиловал… Я сжалился над его мученьями (три дня, собака, все жив был, все двигался еще!) и мимоездом велел своим татарам пристрелить его…

Но Марина уже не слыхала этих слов. Зашатавшись на седле, она склонилась лицом на гриву своего коня и лишилась чувств.

* * *

Кто и как привез ее домой, как и где ее приводили в чувство – Марина этого не помнила и не могла никак отдать себе отчета в том, что произошло после ее обморока. Приведенная в чувство, она впала в какую-то полудремоту и так ослабла, что должна была лечь в постель. Только уж под вечер она почувствовала себя настолько окрепшею, что могла поднять голову с изголовья, и тогда первою ее мыслью была горячая, усердная молитва за несчастного, без вины погибшего верного слугу своего…

Она еще не успела подняться с молитвы, как услыхала на дворе, под своими окнами, топот коней, лай собак, нестройный шум и крики вернувшихся с «поля» охотников. Немного спустя, на крылечке, которое вело во флигель Марины, послышались шаги, говор, громкий смех. До слуха ее долетел грубый и резкий голос царика, который, не стесняясь, говорил:

– Врешь, собака! Я ей муж… Я докажу тебе, увидишь! – И тотчас же вслед за тем кто-то властною рукою стал стучаться в двери сеней.

Марина перепугалась, вышла из опочивальни и увидала перед собою бледные, трепетные лица своих женщин, которые топтались на пороге сеней и не знали, что им делать.

– Отворяйте! Ну! – кричал царик, дубася в дверь тяжелым кулаком. – Отворите, не то выломлю дверь!

Марина страшно изменилась в лице, но собралась с духом и приказала отпереть дверь.

Едва только перепуганные женщины успели отодвинуть засов, как царик бурею ворвался в сени, растолкал всех женщин и ввалился в комнату. Марина, сверх легкой домашней одежды успевшая накинуть только ферязь [19]19
  Старинная распашная одежда с завязками впереди.


[Закрыть], стояла на пороге своей опочивальни, неподвижная, как статуя. Беспомощно опущенные руки ее чуть заметно дрожали; лицо было бледно, но глаза горели, брови были сурово сдвинуты.

– А! Женушка милая! – воскликнул царик, слегка покачиваясь и упираясь руками в бока. – Я о здоровье твоем заехал узнать, а ты запираться?

Марина стояла молча и смотрела все так же сурово, прямо в глаза царику. Женщины ее боязливо столпились около нее.

– А вы что здесь стали? Вон пошли! – грозно крикнул царик, топая ногами и набрасываясь на женщин, которые с визгом бросились врассыпную и попрятались по своим каморкам.

– Что значит этот разбой?.. Этот шум? Зачем вы здесь? Зачем вломились вы ко мне? – трепеща всем телом, проговорила Марина чуть слышно.

– Заче-е-ем? – протянул царик. – Да разве я не муж тебе? Ведь нас твой же поп обвенчал… Ха-ха!

– Вы позабыли! Вы дали клятву! – закричала Марина.

– Клятву? Ха-ха-ха! – расхохотался царик, подступая к Марине и окидывая ее с ног до головы дерзким взглядом. – Ну, что ж тебе еще! А теперь хочу быть мужем тебе!

– Я не хочу! Не буду!.. Вон отсюда! – слабо вскрикнула Марина, указывая царику на дверь в сени.

XV
Встреча

После описанного вечера супруг Марины стал к ней необычайно нежен, ласков, даже предупредителен. Затем порыв прошел, и он перешел к другим развлечениям и к шумным оргиям с другими женщинами, которые ему нравились более Марины; но царик был уже доволен тем, что вынудил свою супругу подчиниться его требованиям, и этим заслужил одобрение и похвалы со стороны своих приближенных и одночашников. Благодаря таким отзывам и отголоскам, царик ставил свой поступок с Мариной себе в некоторую заслугу, кичился им, как настоящим подвигом, и даже не прочь был выказать себя по отношению к ней и снисходительным и даже великодушным.

Что же касается Марины, то она после вынесенного ею грубого насилия вдруг почувствовала себя совершенно убитою и уничтоженною… Она – гордая и самолюбивая, с презрением относившаяся к этому дерзкому самозванцу, к этому ничтожному, жестокому, грубому человеку – вдруг почувствовала себя действительно его рабою, его одалискою, игрушкою его прихоти, которую он мог заставить подчиниться мимолетному порыву страсти и потом бросить в сторону, как ребенок бросает помятую, поломанную игрушку!.. Ужаснее этого сознания, ужаснее этого унижения Марина никогда не могла себе представить! Ей представлялось, что он мог бы добиться той же цели менее оскорбительным для нее путем; он мог хотя бы для виду за нею поухаживать, поугождать некоторое время ее прихотям, прикинуться ласковым, любящим, страстным, просить ее, молить о снисхождении… Но так грубо, так низко, так бессовестно попрать все ее женские права, так жестоко подчинить ее грубой силе – и нанести ей это оскорбление на глазах всех ее женщин, на виду у пьяной оравы его шутов и приспешников… Да! Ужаснее подобного унижения Марина ничего не могла себе представить!

В первый же день после того страшного вечера Марина до такой степени прониклась сознанием этого ужаса, что готова была наложить на себя руки… Потом ей на мгновенье пришла в голову нелепая мысль – убить его при первой попытке на насилие. Но разговор с паном воеводой, который был очень ободрен в это время неожиданными успехами царика в поволжских городах и под Москвой, заставил Марину одуматься. «Не все ли равно – одно или несколько оскорблений? – говорила себе Марина. – Дело сделано – поправить ничего нельзя! Обман, которому я поддалась, в котором я согласилась принять участие, должен был привести меня к этому наказанию».

Но в сердце Марины зародилась страшная ненависть и злоба против царика, и страстное желание отмщения затаилось в нем глубоко-глубоко, как заветный плод в безвестном тайнике.

* * *

Октябрь уже подходил к концу; но осень стояла светлая, ясная, без ненастья и бурных ветров. Последние листья еще не успели облететь с деревьев, как вдруг однажды вечером засвистел северный ветер и под утро все Тушино проснулось, покрытое толстым и пушистым слоем первого снега. Эта первая пороша, конечно, тотчас позвала всех охотников при дворе царика, и спозаранок громкие звуки охотничьих рогов, лай и подвывание собак и топот коней на большом хоромном дворе подняли всех на ноги в тушинском дворце. Царик собрался на охоту и, съезжая со двора со сворами и псарями, послал своего любимца Бутурлина и своего дворецкого Рубец-Мосальского к «царице» – просить, чтобы и она пожаловала в отъезжее поле в санках полюбоваться на полеванье [20]20
  Охоту.


[Закрыть].

Марина, засидевшаяся в своих тесных тушинских хоромах, согласилась выехать, а Зося и панна Гербуртова даже очень обрадовались возможности подышать свежим воздухом, прокатиться на санках в поле и посмотреть на охоту с борзыми. При их помощи Марина оделась очень скоро, и багрово-красный шар октябрьского солнца только что выкатился из-за соседнего темного леса, когда Марина и ее приближенные вышли на крыльцо своей половины, у которого давно уже два крупных саврасых возника, впряженные в сани-вырезни, побрякивали бубенцами. Конюхи держали их под уздцы, пока Рубец-Мосальский и Бутурлин усаживали царицу на первое место, к резной и раззолоченной спинке саней, а ее спутниц – на переднюю лавочку. Когда они окутали Марину теплою медвежьей полостью, а ее дамам прикрыли ноги ковром, возница, по обычаю времени, вскочил на левого возника верхом, бояре стали на особые приступочки около передка саней и сказали:

– С Богом!

Лошади рванули сани с места и помчали их налево из ворот, минуя шумный базар, по дороге к лесу. Полсотни гусар и всякой конной челяди пустились вскачь вслед за санями царицы в качестве ее почетной охраны. Все встречные низко кланялись царице, останавливались на обочине узкой проезжей дороги по колена в снегу и снимали шапки.

Но вот на одном из поворотов просеки впереди замелькали между деревьями какие-то конные встречники. Это был небольшой отряд казаков и тушинцев, возвращавшийся из-под Троицы. Издали сверкали на солнце их шишаки и копья. Впереди отряда ехала телега, на которой лежало что-то, прикрытое рогожей. Завидев издали поезд царицы, встречные всадники свернули в сторону от дороги и приостановились; туда же свернули и телегу, в которой кто-то громко стонал и охал. Эти стоны тяжело и неприятно поразили слух Марины. Поравнявшись с телегою, она приказала остановить сани и послала Бутурлина взглянуть, кого везут в телеге.

– Кого везете? – громко окликнул встречных ратников Бутурлин, шагая по мерзлому снегу к телеге.

– Изменника государева везем, под Троицей, израненного, в бою взяли. Пан Сапега и грамоту шлет – просит его здесь повершить всенародно!

– А! Будь ему пусто, безмозглому! – выругался Бутурлин. – Сам повершить там не мог – нам навязал… Как звать его? Как звать его? – крикнул он передовому всаднику.

– А кто его знает? Чай, на вороту у него не написано! А вот разве в грамоте.

И он, не сходя с коня, вынул из-за пазухи грамоту и протянул ее Бутурлину. Боярин почти вырвал ее из рук казака, быстро развернул, пробежал глазами ее первые строки и опрометью бросился к саням царицы, которая внимательно присматривалась и прислушивалась к тому, что говорилось и творилось около телеги.

– Государыня царица, – тревожно заговорил Бутурлин, обращаясь к Марине, – смилуйся, упроси царя Дмитрия…

Марина с удивлением посмотрела на Бутурлина: он был известен в Тушине своими жестокими расправами и беспощадными казнями…

– О чем ты просишь? О ком я должна просить царя, боярин? – сказала она спокойно и с достоинством.

– О племяннике моем, государыня! Там его, беспутного, везут, в крови, израненного, из-под Троицы… В бою в поле взяли… Живой, вишь, в руки не давался! А пан Сапега пишет в грамоте царю – просит казнить его… Смилуйся, государыня, дай умереть ему своею смертью, не на плахе!

– Кто ж этот племянник твой? Ведь надо же знать мне, за кого просить!

– Степурин, государыня, Алексей Степурин, тот, что в приставах-то был…

– Степурин? – воскликнули одновременно Марина и ее спутницы.

– Уж не прогневайся, государыня, коли он что и согрубил тебе, как приставом-то был.

– Он был во время плена нашего всегда к нам добр и не теснил нас, – с достоинством сказала Марина. – Я хочу его за это отблагодарить, – именем царя я милую его от казни… Дай мне грамоту Сапеги!

Бутурлин с поклоном подал ей грамоту пана гетмана, которую Марина мигом изорвала в клочки и разметала по снегу.

– Прикажи его отвезти к нам во дворец, помести поближе к комнатам моим, и доктора Алениуса к нему пошли; а как я вернусь – велю заходить и панне Гербуртовой: она искусно излечивает всякие раны. Да смотри: сам поезжай со Степуриным в телеге и в провожатые возьми с собою половину моей свиты… чтобы ему спокойнее и безопаснее было.

Бутурлин, низко кланяясь царице, поспешил исполнить ее приказания; а она махнула рукой, и сани ее помчались далее по лесной дороге. Она была довольна собою и в ее воображении неотвязно представлялся Алексей Степурин, упорно устремлявший на нее свои горячие, долгие, вдумчивые взгляды…