Текст книги "Василий Шуйский"

Автор книги: Владислав Бахревский

Соавторы: Петр Полевой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Воры – воры и есть! – троекратно плюнул под ноги себе Захарий Ляпунов.

А народ смеялся. Над Захарием, над собой:

– Облапошили! А ведь они молодцы: «Умрем за Дмитрия!» – и умрут. Да чем он, Дмитрий Иоаннович, хуже Василия Ивановича? У Дмитрия Иоанновича всякий человек в почете.

…В Москве сделалось страшно. Власти нет – власть у разбойников. Грабежи пошли среди бела дня.

Кажется, один Василий Иванович чувствовал себя покойно и был доволен.

Он проснулся поздно. Умылся, помолился. Садясь с Марьей Петровной кушать, более для слуг – соглядатаев, тюремщиков своих, рассказал сон, который тотчас и выдумал:

– Будет нам, Марья Петровна, великое благополучие. Хлебы мне во сне подносили. Один другого выше. А некто, в сияющих одеждах, подал хлеб в виде собора Василия Блаженного, с куполами, с крестами.

– Одного желаю, чтоб забыли нас, – сказала Марья Петровна. – Они – нас, а мы – их!

– Марья Петровна, милая! – вздохнул Василий Иванович. – Мы же с тобой русские люди… Смута, Марья Петровна, начинается с нынешнего дня… Вчера беду ложечкой отведывали, а теперь будут в ней плавать, как в реке. Будут плакать, от слез река разольется, достанет до края небес, и многие, многие потонут в том половодье.

Он отодвинул от себя пирог с молоками, повернулся к слугам:

– Подойдите ближе.

Слуги со страхом приблизились.

– Вас приставил ко мне Мстиславский, но сегодня он правитель, а завтра слуга. Я же помазанник Божий. Вы присягали мне, и горе вам, если станете клятвопреступниками. Обо мне докладывайте, как велено, что говорю, какой иконе молюсь, но кое-что и для себя оставляйте, для своей же безопасности… За молчание ваше золотое платить буду золотом. Желаете послужить государю али страшно?

– Желаем, – сказали слуги.

– Я дам денег. Деньги отнесете стрельцам. Пусть явятся ко мне, когда скажу, и заслонят меня от предателей бояр.

Когда наконец остались одни, Марья Петровна сказала:

– Не утерпел ты, Василий Иванович, тихо жить.

– Ради России стараюсь.

– Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла – в царицы – трепетала от счастья… А ныне – хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме.

– Царство – не платье, Марья Петровна, – не снимешь. С кожей сходит.

Василию Ивановичу принесли список с новой присяги:

«За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть».

Принесший список сказал:

– Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал.

Шуйского колотила дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины?

– Торопитесь, други! – шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди.

14

В то утро царь с царицей пробудились рано. Прочитали житие святой Макрины. Марью Петровну тронуло, что святая сохранила верность умершему жениху и осталась в девстве. Василий Иванович даром чудотворения восхитился.

– С детства это помню. Поцеловала Макрина девочку в бельмо, и бельмо само собой сошло с глаза. Уж как мне всегда хотелось целовать слепых. Ты только представь себе, Марья Петровна! Живет во тьме человек. Вдруг чмок – и свет, и весь мир Божий.

– Василий Иванович, что бы о тебе ни говорили, я знаю – ты для деланья доброго рожден. Потому и вознес тебя Господь в царское достоинство.

Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу, и в этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях Захарий Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне…

Мерин-Волконский подошел к царице.

– Ступай с нами!

– Куда?! Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов.

– Хлопот от вас много… Чего, ребята, ждете, уведите царицу! Знаете, куда везти!

– Василий Иванович! – закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала.

– Куда вы ее? – спросил Шуйский.

– А куда еще – в монастырь, в монахини.

– Вы не смеете!

– Ты смел государство развалить.

– В какой монастырь?!

– Да зачем тебе знать? – ухмыльнулся Ляпунов. – Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А впрочем, изволь – в Ивановский повезли. Сегодня и постригут.

– За что меня так ненавидите? За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? – взмахнул руками, отстраняя от себя насильников. – Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам?

– Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам. – Постригите его, и делу конец.

Иеромонах, белый как полотно, спросил царя:

– Хочешь ли в монашество?

– Не хочу!

Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову.

– Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду!

– Но это насильство! – крикнул Шуйский.

– А хоть и насильство. – Ляпунов схватил царя за руки. – Не дергайся… Приступайте!

Иеромонахи торопливо говорили нужные слова, Шуйский кричал:

– Нет! Нет!

Но князь Туренин повторял за монахами святые обеты.

Кончилось наконец.

– Рясу! – зарычал Ляпунов.

Василия Ивановича раздели до исподнего белья, облачили в черную иноческую рясу.

– Теперь хорошо. – Ляпунов с удовольствием обошел вокруг Василия Ивановича. – Отведите его к себе в Чудов монастырь. Да глядите, чтоб не лентяйничал, молился Богу усердно.

– Дураки! – крикнул насильникам Василий Иванович. – Клобук к голове не гвоздями прибит!

…Царицу Марью Петровну постригали в иноческий сан в Ивановском монастыре. Силой. Вместо обещаний Господу, вместо радости и смирения царица срывала с себя рясу бросала куколь, кричала мучительницам своим:

– Будьте прокляты, сослужители Змея! – и плакала, плакала, звала мужа своего – Самодержец мой! Жизнь моя! Свет мой прекрасный! Не монах ты, и я не монахиня, ибо свершилось насилие над супругами. Вот они, волчицы с личинами Христовых невест! Какой злобой сверкают глаза, как щелкают, волчицы, ваши зубы! Не ваша я! Перед Господом обещалась я быть верной мужу моему Василию до последнего вздоха. Иисус Христос, слышишь ли, видишь ли – остаюсь верная клятве. Господи! Как Ты терпишь изменниц в доме Своем? Князь мой! Государь великий, рабы твои, безумные москвичи своими же руками разрушают крепость царства… Не с ними я, с тобой. Пусть разлучена, пусть вдова поневоле. Но каждой кровинкою моей – с тобой, всеми мыслями – с тобой. Навек. Буду горлицей прилетать к тебе в келию, в темницу, в яму. И ты, сокол мой, – стремись ко мне. Да соединит нас Богородица, пусть во сне, пусть в мороке или видении. Не отказываюсь от тебя! Господа ради не отказываюсь! Ибо все молитвы, совершенные надо мною, над тобою, свет мой, сень моя, – ложь, ложь, ложь!

Царицу заперли в келии.

Ночью к ней пришла игуменья.

– Патриарх Гермоген поминает мужа твоего Василия царем, а тебя, Марья Петровна, царицей. Не брани нас, терпи. Бог даст, уляжется смута.

– Прости и ты меня, матушка, – ответила государыня. – Но я так тебе скажу. Коли патриарх насильного пострижения не признал, то и тебе не следует держать меня за инокиню…

– Будь по-твоему, – согласилась игуменья.

Марье Петровне принесли кушанье с мясом, и она расплакалась.

– Да о том ли я? К мужу верните! К свету моему!

Царица за себя постояла, а Василий Иванович монахам перечить не стал. Держали его в Чудовом монастыре, в тюремной келии.

15

Боярин Федор Иванович Мстиславский, бояре братья Романовы, вся боярская Дума молчаливо согласилась с воровским посягательством Захария Ляпунова на царское достоинство Шуйского.

Дума клятвопреступников есть первая погибель государства. Ума – палата, но без совести государство не живет. Одна измена приводит другую, другая третью, и так без конца, покуда меч-кладенец не разрубит порочную цепь.

Приспело время хитрости.

На другой день после пострижения Шуйского в монахи Вор прислал к боярам грамоту, требуя открыть для него ворота. Ответили уклончиво: нынче день пророка Ильи, ради праздника никакого дела вершить нельзя, Дума соберется завтра.

На самом-то деле Мстиславскому было не до молитв, не до праздности. Коварствовал князь.

20 июля он рассылал по городам грамоты: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а Вор в Коломенском. Литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою латинскую ввести. Мы, видя, что государя царя Василия Ивановича на Московском государстве не любят, к нему не обращаются и служить ему не хотят… били челом ему… И государь государство оставил, съехал на свой старый двор и теперь в чернецах, а мы целовали крест на том, что нам всем против воров стоять всем государством заодно и Вора на государство не хотеть».

Городам писалось одно, а гетману Жолкевскому другое. Мстиславский просил не медлить, поспешать к Москве, спасти ее от Вора, а благодарная Москва со всем государством за то спасение присягнет королевичу Владиславу.

Трех полных дней не минуло, как правдолюбец Захарий Ляпунов ожидал у Данилова монастыря повязанного по рукам-ногам Вора. Но к Захарию явился из Коломенского сам Рукин, ближний человек Самозванца, привез мешок денег и обещание – отдать роду Ляпуновых в удел на вечные времена Рязанскую землю, а сам род – возвести в княжеское достоинство.

И Захарий прозрел! Увидел в Воре истину для России. Принялся хлопотать о призвании царя Дмитрия на царство. Купил стражу нескольких ворот, чтоб пустили казаков и Сапегу в Москву.

Сапега придвинулся к городу, ибо Вор получил от Мстиславского и от всей Думы ответ: перестань воровать, отправляйся в Литву.

Народ роптал, поминая добром царя Дмитрия Иоанновича, а патриарх Гермоген на каждой службе возглашал проклятье Ляпунову и его мятежникам, объявляя постриг Шуйского и жены его в монашество насильством, надругательством над церковью. Гермоген монахом назвал князя Туренина, который произносил обеты.

24 июля на Хорошевские поля явился с польским и русским войском гетман Жолкевский. Русских у него было шесть тысяч. Королевичу Владиславу присягнули со своими дружинами Валуев и Елецкий, бывшие защитники Царева-Займища.

От боярской Думы гетману послали письмо: «Не требуем твоей защиты. Не приближайся, встретим тебя как неприятеля».

Мстиславский выслал на Жолкевского отряд конницы, и в той схватке его человек передал гетману тайное письмо: «Врагом ли ты пришел к Москве или другом?»

Гетман послал на переговоры Валуева и сына изменника Михаила Глебовича Салтыкова – Ивана. Валуев передал Думе краткое послание гетмана: «Желаю не крови вашей, а блага России. Предлагаю вам державство Владислава и гибель Самозванца». Иван Михайлович Салтыков привез договор, который тушинцы утвердили с Сигизмундом, признав над собой власть королевича.

Судьбу России решили Федор Мстиславский, Василий Голицын, Данила Мезецкий, Федор Шереметев, дьяки Телепнев и Луговской. Вся эта братия подписала с гетманом Жолкевским статьи договора об избрании на Московское царство королевича Владислава.

Гермоген узнал о свершившемся последним, даже о том, что в Девичьем поле уже поставлены шатры с алтарями для присяги королевичу. Вознегодовал, но смирился, поставил условие: «Если королевич крестится в православную веру – благословлю, не крестится – не допущу нарушения в царстве православия – не будет на вас нашего благословения».

Жолкевский за Владислава давать клятву переменить веру отказался, но изыскал успокоительное обещание: «Будучи царем, Владислав, внимая гласу совести и блюдя государственную пользу, исполнит желание России добровольно».

17 августа десять тысяч московских людей, среди них бояре, высшее духовенство, служилые люди, жильцы, дети боярские, купечество, именитые посадские граждане, начальники стрелецкие и казацкие, целовали крест королевичу Владиславу.

Первым клялся в верности договору гетман Жолкевский.

В одном из шатров присягу принимал сам Гермоген. К нему, прося благословения, подошли Михаил Глебович Салтыков с сыном, князь Мосальский и другие изменники.

– Если вы явились с чистым сердцем, то будет вам благословение вселенских патриархов и от меня, грешного, – сказал Гермоген, – если же с лестью, затая ложь и замыслив измену вере, будьте прокляты!

Начались пиры. Первый дал Жолкевский для бояр, другой бояре – для гетмана. Жолкевскому казалось, что он совершил благодеяние измученной распрями стране. Он отправил королю радостное известие о договоре и ждал торжественного посольства.

Гонец его был в пути, а от короля 19 августа приехал Федор Андронов. Король требовал от Москвы присяги ему, Сигизмунду.

Объявить о королевском послании гетман не посмел. Оставалось уповать на благоразумие короля. А вот с приказом занять Москву согласился. Просил гонца передать его величеству:

– Я приготовлю русских к этому страшному для них решению. Впрочем, даже малая оплошность с нашей стороны может настроить их на решительное сопротивление. Прошу об одном: не торопите события.

11 сентября 1610 года под заклинания Гермогена стоять за православие хоть до смерти, отправилось под Смоленск посольство Голицына и Филарета. В посольстве были люди от всех сословий, слуги, охрана, всего семьсот семьдесят шесть человек.

Как ребенок, радовался Захарий Ляпунов, что его включили в просители королевича. Конечно, не княжеский титул, но служба государственная, и не малая. Служба новой династии.

Посольство уехало, а народ взволновался. Опамятовались москвичи, услышали одинокий голос патриарха.

– А ну как Гермоген снова посадит царя Василия нам на шею?! – ужасался в Думе Мосальский, на это изменник Михаил Глебыч Салтыков отвечал, почесывая мертвый кривой глаз:

– Чтоб никому страшно не было, задавить его надо!

Иван Никитич Романов в тот же день порхнул к Жолкевскому, опасаясь не за жизнь Шуйского, а мятежа.

Гетман тотчас при Романове написал Мстиславскому письмо:

«Находящихся в руках ваших князей Шуйских, братьев ваших, как людей достойных, вы должны охранять, не делая никакого покушения на их жизнь и здоровье и не допуская причинять им никакого насильства, разорения и притеснения».

Отправляя учтивое это письмо, Жолкевский сурово потребовал от Ивана Никитича отправить Шуйского подальше от Москвы, в Иосифо-Волоколамский монастырь.

16

В Думе о царе Василии поднялись споры.

Шуйский ударил боярам челом: разрешить ему жить в Троице-Сергиевом монастыре.

Но поляки Троицкой обители как огня боялись. Бояре-изменники согласились: послать Василия в монастырь Преподобного Сергия, чудотворца, молитвенника за отечество никак нельзя. Сам Сергий возьмет царя за руку и, подняв православную Русь, приведет в Москву.

– Отправим Шуйского в Иосифов монастырь, в Волоколамск, – предложил кривой Михайла Салтыков, исполняя наказ Жолкевского.

Патриарх Гермоген понял это и сказал:

– Пусть государь царь Василий Иванович сам изберет, где ему быть: на Соловках или в Кириллове?

Дума с патриархом согласилась, но уже через час ретивый Салтыков выхватил Шуйского из Чудова монастыря и под охраной польской хоругви отправил в Иосифо-Волоколамскую обитель.

К царице Марье Петровне Жолкевский послал своих рыцарей и карету. Позволил заехать домой, одеться как пожелает, взять, что надобно, и отправил в Суздаль. Насильственного пострижения гетман не признал, и Марья Петровна хоть поселилась в Покровском Девичьем монастыре, но как белица, а потому иноческого одеяния не носила.

Выпроводив из Москвы царя и царицу, Жолкевский, исполняя волю Сигизмунда, решился занять город.

По настоянию гетмана боярину Мстиславскому Дума поднесла титул Слуги и конюшего. Федор Иванович, не раз и не два отказавшийся от шапки Мономаха, вдруг ужасно обрадовался титулам, которыми так умел блистать Борис Годунов.

Вор требовал впустить его в Москву, народ сбивался в толпы, жалел о Шуйском. И уже не о государстве думая, а о том, как спасти себя от народного гнева, бояре на коленях просили Жолкевского ввести в Москву войско.

Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее, как пожаром.

Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.

Криком царские дела не решишь, нужен Собор всей земли. Дума такой Собор созовет.

Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.

19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города. Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.

Неожиданно для бояр гетман объявил о своем отъезде. Понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.

К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман отправился в Смоленск.

Отъезд стал зрелищем для Москвы.

Справедливость польского вождя народу пришлась по душе, провожали жалеючи. А вот на бояр – а тут была вся Дума – плевали.

Гробы праотцов бились под землею, дети заливали утробы матерей слезами – своего царя своими руками в плен отдать?

«Трофей» Жолкевский поставил впереди поезда. Сразу за отрядом крылатых гусар катила карета, где сидели Дмитрий с Иваном, в другой ехала жена Дмитрия, Екатерина Григорьевна, дочь Малютина, Шуйские увозили в плен дюжину слуг, скарб.

Семь верст провожали гетмана бояре. Наконец распрощались, а гетман простился еще и с «трофеем». Под охраной хоругви пана Неведомского Шуйских повезли в Белу, в Литву.

Жолкевский же отправился в Волок Ламский забрать из монастыря царя Василия, чтобы отвезти его под Смоленск, к королю Сигизмунду.

Там все еще стояло московское посольство Голицына – Филарета.

В чем преуспели господа послы? Да все в том же. Сначала вели речи о пользе Отечества, о вере, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили – долго ли грамоту написать и подмахнуть – сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка – стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился от короля чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный-Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.

Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и Слуга Владислава.

Гермоген и Мстиславского выставил.

…Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля – истребителя православия.

Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.

17

Коронный гетман Станислав Жолкевский переступил порог убогой келии государя и царя великой России князя Василия Ивановича Шуйского.

Окно в келии было узкое. Лампада перед единственной иконой едва теплилась. Ряса на Шуйском висела мешком. Под мышками прорехи, локти сверкают.

– Ваше величество, я изумлен! – воскликнул Жолкевский. – Как смеют подданные содержать своего государя, пусть и лишенного престола, с такой изощренной презрительностью? Да кормят ли вас в этой богатейшей обители?

– Мне дают два сухаря на день и кружку воды, – ответил Шуйский, не поднимаясь перед гетманом.

Жолкевский опасливо покосился на лавку, но сел.

– Я этого не понимаю, ваше величество! Мне показалось: русские великие охотники признавать над собою власть знаменитых людей.

– Чем с больших высот низвергается человек, тем дружнее топчут его, – сказал Шуйский. – Отеческое правило.

– Велика подлость народа.

– Народ не надо оговаривать. Для крестьянина всякий обиженный как сам Иисус Христос. Я только теперь понял Ивана Васильевича Грозного. Он боярскому роду мстил за его подлость.

– Если бы вашему величеству удалось вернуть себе престол… – начал Жолкевский.

– Пан Станислав, не трудись с вопросом, – улыбнулся Шуйский. – Я – не Грозный, все мое наказание: прощение.

– Вы простили бы ваших уничижителей?

– Не только бы простил, но никогда, ни единым словом не попрекнул бы никого.

– Странный народ русские! – сказал гетман и поднялся. – Ваше величество, я забираю вас отсюда.

– Чьей властью? – помаргивая глазками, спросил Шуйский.

– Но здесь вас уморят голодом!

– Как Бог даст.

– Я не позволю совершиться злодейству! – воскликнул гетман, но фальши не сумел скрыть. – Вас хотели сослать на Соловки. Это я приказал держать ваше величество здесь, спасая от убийц.

– Не лукавь, гетман, – сказал Шуйский и замолчал.

Перемены, однако, последовали незамедлительные.

Царя Василия перевели в келии игумена, подали обед игумена. Одет все еще был нищим, но прислуживали как царю.

Боярского русского одеяния не нашлось, и Жолкевский подарил Василию Ивановичу польское тонкое белье, дорогой польский кунтуш, подбитый мехом, золотой плащ.

Но именно в эти дни царь Василий Иванович Шуйский стал воистину нищим.

Король Сигизмунд, получив донесение о судьбе свергнутого государя, отправил грамоту боярской Думе: «По договору вашему с гетманом Жолкевским велели мы князей Василия, Дмитрия и Ивана Ивановичей Шуйских отослать в Литву, чтоб тут в господарстве Московском смут они не делали. Поэтому приказываем вам, чтоб вы отчины и поместья их отобрали на нас, господаря».

Вскоре частью поместий князей Шуйских был награжден кривой Салтыков. Не за кривой глаз – за кривую совесть, первым присягнул Сигизмунду. Михайла Глебович получил Вагу, Чаронду, Тотьму, Решму, шестьдесят тысяч рублей годового дохода.

Бояре, присягнувшие Владиславу, от зависти волками взвыли.

А Смоленск стоял себе. Взять его поляки не могли, зато праздниками придуманными себя тешили.

30 октября 1610 года коронный гетман Жолкевский торжественно представил королю Сигизмунду драгоценный плод своих побед – поверженного, плененного московского царя Василия Ивановича Шуйского всея Русии самодержца.

– До чего же спесивый народ! – изумлялся Шуйский, озирая приготовленную то ли для короля, то ли для самого Бога живую картину.

Король Сигизмунд, в позлащенном панцире, в шлеме, стоял в окружении знатных рыцарей на холме. За его спиной реяли знамена.

Провели пленных, взятых королевскими полководцами. Устлали подножие холма знаменами, добытыми коронным гетманом.

Наконец повели на холм русского плененного царя.

За царем следовал на коне сам Жолкевский, его полковники и хорунжии.

Запели трубы, ударили литавры и барабаны и смолкли. В наступившей тишине громогласный Викентий Крукеницкий произнес речь, превознося счастье короля и доблесть коронного гетмана.

– Никогда еще к ногам польских королей не были доставлены такие трофеи, – гремел голос Крукеницкого, – ибо отдается армия, знамена, полководец, правитель земли, наконец, государь со всем своим государством!

– Кланяйся! – шипели королевские вельможи Шуйскому. – Королю поклонись! Встань хоть на одно колено!

Шуйский, совсем маленький перед королевскими телохранителями, смотрел поверх головы Сигизмунда, король даже оглянулся.

– Царь всея Русии! – не выдержал Жолкевский – Король Речи Посполитой ожидает от тебя покорности. Поздно упорствовать!

– Не довлеет московскому царю голову склонять перед королем, – ответил Шуйский. – Бог судил быть мне на этой горе. Одному против короля и против его войска. Да как одному? Вон Смоленск-то! И что ты так гордишься, Жолкевский? Не в бою ты меня взял, не польскими руками схвачен, ссажен с коня. Мои московские изменники, мои рабы отдали меня тебе.

Тишина разразилась на холме.

Течение праздника нарушилось, ответить Шуйскому было нечего.

Его повели прочь с холма. Заиграла музыка, перед холмом рысью прошла рота гусар – крылатой польской конницы. Тем торжество и кончилось.

Попало Жолкевскому и от русских послов. Филарет уличил коронного гетмана в оскорблении православной веры.

– Это кощунство и самоуправство – позволить иноку Василию да инокине Марии ходить в мирском платье!

Гетман ответил достойно:

– Я не знаю, как мне обращаться к вашей милости. Одни называют Филарета митрополитом – тогда ваша милость есть высокопреосвященство, другие же именуют патриархом, тогда мне следует называть вашу милость святейшим. Но разве не удивительно: вы не ведаете сами иноческих имен Василия и Марии. Верно, я не искушен в тонкостях священных обрядов, принятых в московских церквах, однако уверен: насильное пострижение противно и вашим и нашим церковным уставам. Царь Василий и царица Мария не произносили клятв перед Богом. Эти клятвы дали за них насильники. Святейший патриарх Гермоген почитает за иноков тех, кто давал клятвы.

Филарету пришлось извиниться перед Жолкевским.

Посольские съезды стали пустыми. Поляки требовали от послов, чтоб приказали смоленскому воеводе Михаилу Борисовичу Шеину сдать город королю, послы отвечали – Шеин их не послушает.

Король осерчал, посольство арестовали, отправили в Польшу.

Увезли в Польшу и царя Василия Ивановича. Вместе с братьями он жил в Мокотове под охраной, но без особого утеснения. Королю высокие пленники нужны были живыми и здоровыми. У Василия Ивановича даже собственность появилась. Во время пребывания в королевском лагере получил он подарки: от Сигизмунда – серебряную братину и серебряную ложку, от литовского канцлера Льва Сапеги – серебряный ковш, стакан и еще две ложки.

Долго был ответчиком за всю святую Русь святой город Смоленск, но измену ветром носит. Как чуму. Искала злая болезнь слабого, искала и нашла. На весь Смоленск – одного, Андрюшку Дешина. Да только и одного изменника хватило погубить весь город: указал полякам слабую стену.

3 июня 1611 года в день перенесения мощей благоверного царевича Дмитрия из Углича в Москву, после двадцати месяцев осады Смоленск пал. Славный воевода Шеин, хоть и желал биться до смерти, но помня слезы жены и детей, сдался Потоцкому.

Шеина пытали, предъявив ему двадцать семь вопросов. В Литву отправили в цепях, держали в тюремном замке, не снимая железа с рук, с ног.

Семью Шеина как добычу славы делили. Сына взял король, жена и дочь достались канцлеру Льву Сапеге.

18

19 октября 1611 года Варшава торжествовала триумф короля Сигизмунда.

Какой народ не любит победы и славу?! Вся Варшава пришла смотреть на покорителей Москвы и на самих покоренных. Шествие двигалось через весь город, от Краковской заставы до королевского дворца. Первыми проследовала крылатая тяжелая конница, наводящая на врага ужас.

Сверкали железные груди, развевались пышные плюмажи над железными шапками, ветер посвистывал в крыльях, и юные польки бросали под копыта могучих коней цветы, а рыцарям дарили воздушные поцелуи.

За крылатыми гусарами следовала панцирная пехота, били барабаны, реяли знамена, суровые лица бойцов светились.

– Да здравствует наша сила и слава! – ликовал народ.

Рассыпая дробь копыт, играя саблями, на танцующих конях, предстали пред варшавянами украинские казаки.

Прошли алебардщики, гайдуки, мушкетеры.

Провезли огромные пушки, сокрушившие стены смоленской твердыни. Пронесли знамена, проплыла, как по небу, шестерка белых, будто облака, коней, запряженных цугом в золотую открытую коляску. В коляске с булавой коронного гетмана восседал покоритель Москвы великий воин Станислав Жолкевский.

– Клушино! – раздались клики одних, и другие ответили: – Слава!

– Москва – слава!

– Покоренная Россия – слава!

– Слава гетману Жолкевскому!

Дивная коляска победителя и покорителя открывала иное зрелище. Несли опущенные долу знамена московских ратей, пленные знамена. Вели пленников, везли пленных воевод Смоленска и самого ненавистного, самого мужественного изо всех русских – воеводу Михаила Борисовича Шеина.

Толпа притихла перед мощью плененных русских пушек, но удивилась простому обличью ратников.

Наконец появилась еще одна шестерка изумительных коней, еще одна открытая золотая карета, а в ней в жемчужного цвета парчовой ферязи, в высокой, из черно-бурых лис, шапке – царь Василий Иванович Шуйский. Напротив него сидели Дмитрий с Иваном и между ними громадный суровый пристав. Одежду для Василия Ивановича изготовили на деньги короля специально для сего триумфа.

На пленников, некогда несметно богатых, повелителей необъятной, чудовищной Московии, народ смотрел с удивлением.

Такой махонький, совсем старичок, – а повелевал миллионами людей, пространствами немыслимыми. Сидел царь осанисто, но лицом был прост. Русский человек! У русских мудрого царя от веку не видывали.

Василий Иванович и впрямь смотрел на торжествующих поляков как на детей. Не ведают, для чего устроено королевское величание, а устроено, чтоб взять деньги у этих веселящихся, чтоб снова идти войной на Московию…

– По милости бояр государя всея Русии сделали шутом! – сказал братьям Василий Иванович и усмехнулся. – Да ведь и Жолкевский, выставляя себя напоказ, разве не шут? Да еще и враль! Воеводу Шеина везут, так он и впрямь – трофей, взят в бою. Но показывают пленниками – послов. Сукина везут, Мезецкого, Борятинского, дьяка Луговского… Про нас уж и речь молчит.

– Сердится! Сердится! – закричали зеваки, указывая пальцами на Василия Ивановича. – Медвежий царь!

– Пососи лапу, медвежий царь! – Толпа хохотала, смех перекидывался все дальше, дальше, хотя смеющиеся уже и не знали, чего ради смеются.

Карета наконец въехала на площадь перед новым королевским дворцом. Сигизмунд оставил Краков и Вавель ради Варшавы.

Гетман Жолкевский подошел к карете Василия Ивановича и, слегка поклонившись, сделал широкий жест, приглашая следовать в Сенаторскую избу.

– Терпите, – сказал братьям Василий Иванович, разминая ноги.

Сенаторская изба ошеломила московских владык. Зала как поле. Потолок – поднебесье. Окна с двух сторон, огромные, набранные из цветных стекол.