Текст книги "Браслет"

Автор книги: Владимир Плахотин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Чего не скажешь о его жене...

– Вот-вот! Здесь автоматически включается гордость: мол, а чем мы хуже? Даже в ущерб себе. Дай Бог, чтоб я оказалась неправой, но мне кажется, что деньги она вернёт. Не мытьём, так катаньем.

– Глупость какая-то... А, по-твоему, как я должен был поступить?

– Не надо было признаваться, когда она деньги нашла. А, тем более, фокусы свои показывать. И Саньке ничего не надо было объяснять. Пусть бы сами разбирались.

– Я и не собирался. Но он так ловко подвёл разговор, что я и не заметил, как проболтался. К тому же, не такой уж он и дурак – сразу допёр, что без меня тут дело не обошлось.

– Я слышала...

– Весь наш разговор? – смутился я.

– Ну, не весь... – скромно улыбнулась она. – Но большую его часть. Вы так громко думали...

– И про «девицу»? И про то, что «не рубишь»?

– И про «лакомый кусочек», – озорно сверкнула она глазами. – Да ты не думай, я не обиделась. Они ж не знали...

– Тут грех обижаться, – прижал я её покрепче и поцеловал. – Кусочек, действительно лакомый! – И я опять приник к её губам.

– Вовка! – попыталась она отстраниться. – Люди же кругом!

– Ну и что?

– Как «что»? Будто на витрине... Да и удовольствия-то – ну никакого... Прекрати...

– Нырнём домой?

– У голодной куме всё хлеб на уме! Успеем. Давай хоть воздухом подышим.

– Ладно, – вздохнул я с сожалением и старательно засопел: – Вишь? Уже дышу... Так на чём мы остановились?

– «На чём»-"на чём"! – передразнила она. – Деньги дарить нельзя. Вот «на чём»! Их должны находить случайно. А тебя в этот момент даже и близко быть не должно. Пусть это будет целиком их заслугой.

– Хм, – с притворным глубокомыслием произнёс я. – А в этом что-то есть. Вот с Пашкой мы это и проэкспериментируем, как до дому доковыляем.

– Когда мы до дому доковыляем, – лукаво стрельнула она глазком, – ты сперва «поэкспериментируешь» со мной, а там видно будет...

– Ах ты лакомый мой кусочек! – рассмеялся я, прижимая её к себе. – Нырнём ко мне? М? Чтоб никто не докучал?

Бровь её изогнулась:

– Решай сам...

– Понял! – Я радостно взбрыкнул и оглядел окрестности в поисках места понеприметнее, где притулить экран. Как назло, на улице наблюдалось многолюдье: легион пенсионеров выполз на солнышко погреть старые кости.

– Чё, праздник сегодня какой? – с досадой пробурчал я. – Сюда шли – никого ж не было, а теперь – как тараканов на кухне!

– Не злись. Успеем.

– «Не злись»! Ну глянь! Ведь на нас только и пялятся!

– Пальцем не показывай. Пусть смотрят. Чай, не уроды.

– Да уж! Красавицы, как на подбор! А с ними дядька Черномор.

– Балда! – хихикнула она. – Я – о нас с тобой!

– А-а... Вот тут трудно не согласиться с вами, сударыня!

Наконец, мы достигли спасительного переулка, где, кроме двух пацанят, пускавших в луже кораблики, никого не было. На всякий случай мы отошли ещё чуть подальше.

Я было раскрыл рот, чтоб позвать на помощь верного коня, как вдруг, словно из-под земли перед нами выросла компания лохматых оболтусов в потёртых джинсах. Видимо, отдыхали в придорожном кустарнике, да завидев влюблённую парочку, решили отвести душу. Классическая ситуация!

Настя тихо ойкнула и ещё крепче прижалась ко мне.

– Погоди-ка... – Я задвинул её за спину и насупился, широко расставив ноги и сжав кулаки: – Чего надо?

Церемониться я с ними не собирался. Силу свою я уже осознавал полностью. Да и натерпелся в своё время от таких уродов. Самое время отыграться. Чтоб неповадно было.

– Чё, деловой, что ли? – гыгыкнул один из них с отвисшей губой. Он враскачку подошел ко мне, всем своим видом изображая презрение.

– А тёлка-то в самом соку! – гаденько вякнул другой, обходя нас сбоку.

– А мы ейное устройство – щас! Под мелкоскопом... – поддержал его ещё один, заходя с другой стороны и разминая в предвкушении пальцы.

Я не дал ему договорить. Лишь рукой повёл в его сторону, как бы останавливая, а с указательного пальца уже сорвалась фиолетовая молния, угодив прямо между бесстыжих глаз. Охотника до тёлок ветром сдуло, с силой шваркнув о гнилой забор, который не выдержал насилия и проломился. В другом проломе с не меньшим треском исчез его единомышленник.

Одобрительное ржание остальной команды разом стихло, послышались высокохудожественные обещания красивой жизни, а тот, что обозвал меня «деловым», заверещал и высоко подпрыгнул, явно метясь ногой мне в голову.

Создать имидж ему удалось, но не более. Мне даже не понадобилось никаких движений: браслет справился с ним самостоятельно. Губошлёп взлетел неестественно высоко, метров на пять вверх и в сторону, откуда он с треском вломился в заросли распростёршего свои колючие объятия крыжовника. Надо заметить, что тональность вопля за время полёта несколько изменилась. Теперь в нём звучала жалоба, а не угроза. И винил он в своих бедах моих родителей.

Остальное воинство не стало задавать лишних вопросов, а поспешно удалилось, сопровождая своё отступление цветистыми прогнозами. Я не стал вступать с ними в дискуссию, а только хмуро посмотрел им вслед.

– Ну, даёшь! – послышался дрожащий голос Насти.

Я обернулся. Она, прижав кулачки к груди, восхищённо смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

– Не переоценивай мои заслуги, – устало сказал я, беря её под руку. Напряжение момента всё же дало себя знать. – Это не я. Это браслет.

– Всё равно! – Она ласково потёрлась о моё плечо. – Смотрелся ты великолепно!

– Ну-ну... Супермен. В схватке с тараканами.

– Я серьёзно, – надула губки Настя. – Ты сам-то видел его?

– Кого?

– Ну фильм этот? Про Супермена?

– Да Бог с тобой! Откуда?

– А я видела.

– Ну и как? Красивый мужик?

– Я не об этом.

– Ну, а всё-таки?

Она вдруг замолкла и продолжительно посмотрела мне в глаза. Потом тихо спросила:

– Ты ищешь повода для ссоры?

– Да ты что! – опомнился я. – И в мыслях не было! Просто не остыл ещё.

Но она продолжала смотреть на меня исподлобья. Мне стало не по себе от её взгляда. Что-то неприятное и обещающее читалось в нём. Наверное, в первый раз она трезво взглянула на меня.

Надо было что-то предпринимать, дабы восстановить пострадавший имидж. В переулке мы были одни. Даже малыши, совсем недавно копошившиеся в луже, куда-то испарились. Видно испугались шума драки. Самое время нырять домой. Оказавшись в моей квартире, мы стали молча раздеваться. Я помог Насте снять шубку и повесил на вешалку. Чувствовал я себя скверно. Разговор не клеился. Настя односложно отвечала на мои вопросы и без особого интереса принимала мои ухаживания. Она прошла в мастерскую и, остановившись на пороге, втянула носом воздух:

– Красками пахнет...

Я не нашёлся, что сказать в ответ, а только с глупым видом топтался у неё за спиной. Между нами пробежала чёрная кошка и я никак не мог избавиться от этого ощущения. Суперменом я себя совсем не чувствовал.

Она прошла к мольберту, на котором стояла неоконченная работа. Усевшись верхом на стул, она поставила локти на его спинку и, подперев голову руками, стала задумчиво разглядывать будущую картину. Я было хотел сказать, что тут, мол, смотреть не на что – ещё работы и работы, но вдруг с ужасом вспомнил , что на кухне у меня – Мамай воевал!

Оставив Настю за своим занятием, я в срочном порядке удалился наводить марафет.

«Привёл, балда!» – матерился я про себя потихоньку, развивая катастрофическую активность. Катастрофическую для посуды... Когда была расколочена последняя тарелка, я почувствовал, как сзади меня обхватили ласковые руки и не менее ласковый голосок поинтересовался:

– Ещё не всё разбил ? Мне хватит?

Слава Богу! У меня отлегло на душе. Мир опять приобрёл цветное изображение. Даже неистребимые тараканы, в обилии сновавшие по стенам и приводившие меня в состояние сильнейшего смущения перед Настей, и те заулыбались.

Я хотел потереться виском о её голову , лежащую у меня на плече, но она ловко увернулась и легонько оттолкнула бедром от раковины:

– Ну-ка... – Ловко управляясь с многодневной грязью, она как-то странно поглядывала на меня. Наконец раскололась:

– И чего ты стоишь?

– Так ты ж у меня работу отобрала...

– Разве здесь твоё место?

– А где же? – оторопел я.

– Ты когда последний раз брал в руки кисть?

– Ну... В день нашего знакомства.

– Значит, с тех пор работа стоит?

– А когда бы я?.. – Но она перебила:

– Выходит, что моё присутствие оказывает пагубное воздействие на творческий процесс? – Где-то там, в глубине, пряталась спасительная усмешка в её глазах, это угадывалось на уровне интуиции, но выражение лица было требовательным и непреклонным: – Вот иди и займись делом! – И она вновь загремела посудой.

– Да, ну а как же ты?.. – растерялся я от такого неожиданного напора.

– А что я ? – не поворачивая головы, ответила она и фыркнула, убирая со лба непокорный локон. – Первый раз на кухне?

– Да неудобно как-то...

– Неудобно... знаешь что делать?.. Вот-вот! Иди работай. Я тут сама как-нибудь... разберусь.

Испытывая жуткую неловкость, я потерянно пожал плечами и побрёл в свою комнату. Конечно же, я был не против, руки у меня чесались ещё на море. Я вообще не могу долго дурака валять. Но тут случай особый. Время в присутствии Насти летело птицей. И я не заметил, как проскочили эти два дня. Любовь оказалась штукой увлекательной, и в то же время разлагающей. В смысле дисциплины. Я совершенно сбился с настрою. Надо бы посидеть, «поймать струю», как говорится, а уж потом приниматься за работу. Однако, легко сказать: «Поймать струю»! Ведь это как болезнь – или она есть, или нет её. Вдохновение заранее не заказывают. Божья благодать снисходит по Его усмотрению.

Но – партия сказала: «Надо!», и мы берём под козырёк.

Я подошёл к магнитофону и включил музыку – непременную спутницу всех моих творческих исканий. Даже кассета на магнитофоне стояла та же, что и до знакомства с Настей. Вообще-то, я её гонял и после похода к Игорю, и после лунных приключений, но прелести она от этого не потеряла. Вещь была многократного использования и надоесть не могла вследствие своей сложности для восприятия, а потому и теперь буквально слёту завладела моим вниманием.

Сделав несколько кругов по мастерской, я всё же пришвартовался возле мольберта.

Есть у меня такая странность – я терпеть не могу собственных работ. Другие, к примеру, закончив, вешают на глазах, любуются, насмотреться не могут на дело рук своих, а я начинаю ненавидеть свою работу задолго до окончания. Мне буквально бьют по глазам одни её недостатки. Говорю это, ничуть не рисуясь. Потому-то и показать мне обычно нечего интересующемуся моими работами заказчику, так как я, едва завершив своё творение, стремился поскорее от него избавиться. Честно говоря, избавляться не составляло труда, поскольку торговать своими работами я не мастак, а задаром – буквально рвали из рук. В некоторых случаях даже приходилось убеждать, что, мол, работа ещё не закончена, доводки требует, но меня не слушали, стремясь опередить конкурентов, падких на халяву.

Писать маслом я начал совсем недавно, но сразу же почувствовал в себе силу. Проблема, как и в случае с выжиганием, всегда оставалась только одна – сюжет. Тематика моих творений несколько отличалась от ширпотреба. На мистику мало кто клевал. Но те, кто клевал, исправно освобождали меня от готовых картин. Задержалась только эта, последняя, да и то только потому, что ещё была не закончена. Но глаз на неё уже положили.

Это была одна из моих мистических фантазий. Её название вытанцевалось само собою. И тоже под впечатлением музыки. Точнее – под впечатлением от названия одного из альбомов легендарных Uriah Heep. «Невинная жертва» – так назывался тот альбом. Так же назвал я и свою картину. Это было как бы наитие свыше. Стоило мне только перевести значение английского словосочетания «Innocent Victim», как перед моим внутренним взором стала вырисовываться «очередная страшилка», как о ней отозвался Игорь, ещё когда я только в карандаше продумывал её сюжет. Это определение совсем не означало, что он отрицательно относился к моим работам вообще, и к этой в частности. Несмотря на свой приземлённый практицизм, музыку высших сфер слышал и он. Мне в своё время даже удалось заразить его своим вдохновением, и он произвёл на свет несколько копий приглянувшихся ему репродукций с картин великих мастеров. Только методом популярного в то время у нас обоих выжигания. Аппарат достал он, показал, как это делается и – меня захватило. Тут даже трудно сказать, кто кого подвиг на такого рода творчество. Разница была лишь в том, что он предпочитал делать копии, а меня они сковывали, лишая простора творческого самовыражения. Я стремился создавать только свои вещи. Видимо, они удавались, поскольку уходили из-под рук порой незаконченными, о чём я уже говорил.

«Страшилка» представляла из себя небольшую группу лиц потустороннего характера на фоне пейзажа, только что пережившего мощный катаклизм. Землетрясение перепахало каменистую пустыню, разворотив её до основания. На переднем плане глыбы вздыбились от мощного удара стихии и из пролома, источающего адский свет, под воздействием ударной волны вырвалась на свободу молодая и симпатичная особа, в ужасе заламывающая руки над головой. В стремительном полёте её сопровождал тип неприглядной внешности, видом своим сильно смахивающий на чёрта. В мохнатой его руке сверкал остро отточенным лезвием искривлённый кинжал, предназначавшийся, естественно, удиравшей дамочке, на которой из одежды была только прозрачная накидка, едва прикрывавшая интересные места. Она, вытолкнутая взрывом, стремительно взлетала кверху, распустив за спиной полупрозрачные крылья, раскинутые на всю верхнюю часть картины, и сквозь них проглядывало звёздное небо. Пейзаж вообще был ночной и только над изломанным стихией горизонтом занималась тревожная багровая заря.

Вся эта экзотическая группа расположилась в левой части картины, в правой же я изобразил огромное лицо колдуна в чалме, с окладистой бородой, концы которой, развеваемые ветром, сливались с заревом на горизонте. Сквозь его полупрозрачное лицо тоже виднелись звёзды. Перед собой колдун держал раскрытые ладони, на которых, широко расставив для устойчивости задние ноги, стоял кентавр, целящийся из лука в преследующего дамочку чёрта. Вся фигура кентавра была напряжена, под кожей играли мускулы, взгляд суров и сосредоточен на одном: «Попасть в цель!» Момент схвачен за долю секунды до того, как зло будет повержено и невинная жертва будет спасена от жестокого мучителя!

В верхней части картины, прямо над колдуном, надпись на английском гласила: «Uriah Heep». Внизу, придавая картине основательность и органично вписываясь в композицию, уходили в перспективу высеченные из камня буквы, образовывая собою название картины: «Innocent Victim». Буквы как бы обнимали собою всю группу, придавая картине завершённость и очерчивая место события. Источник света был единственным – пролом в земной поверхности, отчего вся композиция, подсвеченная снизу, несла в себе некий инфернальный заряд, волнуя и бередя душу. Во всяком случае – мою.

Я больше чем уверен – Uriah Heep даже и близко не пели ни о чём подобном. Но меня это ничуть не волновало. Для создания своего очередного творения я всегда использовал заумные названия групп и их песен или альбомов, не говоря уже о музыке. Весь этот комплекс был для меня тем толчком, трамплином, от которого отталкивалось моё вдохновение, отправляясь в свой непредсказуемый полёт.

Иногда это была мгновенная вспышка, иногда – мучительное выдавливание идеи по капле. Но всегда этот процесс доставлял мне ни с чем не сравнимое удовольствие. И обязательным условием являлось звучание музыки во время работы. Это, по сути и было одной из главных причин, из-за которой росла моя фонотека. Ну сами посудите, что бы я мог сотворить, если бы магнитофон каждый день натирал мне уши одними и теми же двумя-тремя кассетами? Сотворить-то я, конечно, сотворил бы, но качество и результат такого творчества оставлял бы желать много лучшего. А так я имел широкий выбор, и, соответственно настроению, мог выбрать музыку по душе. Когда требовалось что-то мелодичное, расслабляющее, а когда и что пожёстче. Честно говоря, второй вариант звучал намного чаще, позволяя получать от жёстких ритмов постоянную энергетическую подпитку. Этой энергии мне хватало, чтобы долго не чувствовать усталости.

Кстати сказать, я не мог слушать такую музыку в присутствии посторонних, будь они даже моими друзьями. Исключение составляли, может быть, Санька, да ещё Пашка, тоже фрукт наподобие меня. Но о них разговор особый. А для других, которым больше подошло бы название «приятели», я держал музычку попроще и помелодичнее. Эти самые «приятели», пользуясь моей неспособностью выгнать их когда мне это было нужно, попросту терроризировали меня своим повышенным вниманием. Каждый понемногу, все вместе они составляли сильно утомлявшую меня толпу якобы поклонников модных хитов, прослушивать которые требовалось именно в моём присутствии.

Я вообще не могу терпеть никаких посторонних звуков, когда звучит музыка, какой бы шумной она сама ни была, а в этот момент кого-нибудь буквально раздирает показать свою эрудицию в околомузыкальной области: кто? кому? когда? и куда? А меня эта тема абсолютно не волновала. Пусть там музыканты хоть наизнанку выворачиваются во время своих концертов, лишь бы ими соблюдались законы гармонии и мой слух от этого не страдал.

Итак, как вы уже поняли, музыка занимала в моей жизни далеко не последнее место, являясь одной из её граней.

Вот и сейчас, едва зазвучав, она сразу захватила меня и руки сами потянулись к кистям...

Не могу сказать, сколько времени это продолжалось. Наверное, долго. Я понял это по тому, что Настя успела сотворить с моей берлогой, пока я, так сказать, отсутствовал.

Очнувшись, когда закончилась очередная кассета, я подошёл к магнитофону с намерением поставить следующую. Вот тут я и почувствовал, что за мной наблюдают.

Я обернулся. В кресле позади моего рабочего места сидела Настя.

– Ты уже разделалась с посудой?

– Уморил! – прыснула она в кулачок. – Я уж и постирать успела, и полы помыть, и поесть сготовила! Я только здесь не крутилась, чтоб тебе не мешать.

– Да?.. – рассеянно произнёс я и отчего-то почувствовал неловкость. – А здесь ты давно сидишь?

– Порядком.

– А сколько сейчас времени?

– За окно посмотри, – улыбнулась она. – Ночь на дворе!

Настя снова была ласковой и приветливой. Я ощутил прилив нежности. Бросив кисть, я подошёл к ней и присел возле её ног. Она потрепала меня по остаткам шевелюры и спросила:

– Ням-ням? Буль-буль?

Я радостно встрепенулся и ответил в том же ключе:

– Буль!

– Тогда пошли! – Она взяла меня за руку и повела на кухню.

Честно говоря, я её не узнал. Посуда блестела, стол имел самый праздничный вид, сервированный с особым вкусом и выдумкой, но что поразило меня больше всего – это новые занавески, что висели теперь на окне и о существовании которых я уж давно позабыл. Даже панели на кухне были выдраены, не говоря уже о полах.

– Долго же я отсутствовал...

Я поджал под себя ноги, сидя на чисто вымытом табурете, боясь лишний раз ступить на пахнущую свежестью поверхность давно так не мытых полов.

– Ты и окна покрасила? – обратил я своё поражённое внимание на необычный цвет рам и кажущееся отсутствие стёкол.

Она хихикнула:

– Я их помыла!

– Н-да... – Я в смущении почесал в затылке. – Ну и свинтус же я! Грязью зарос...

– Да что с тебя с пьяного спрашивать? – Она подвинула ко мне тарелку. – Давай, наяривай!

Я с удовольствием последовал её совету. Отведав незнакомое мне блюдо, я удивлённо промычал:

– Хм! Готовить ты, конечно, того...

Она удивлённо приподняла брови. Я пояснил:

– Ну... Мастерица!

– Скажешь тоже! – зарделась она. – Тут у тебя особо не размахнёшься!

– А что? – Я покосился на холодильник. – Чего-то не хватает?

Она рассмеялась:

– «Не хватает»! Скажи уж: «Разве что-нибудь есть?»

– Тогда откуда вот это чудо?

– Ну... – хитро прищурилась она. – Не ты один умеешь чудеса творить... А вообще – не мешало бы и запасы пополнить. А то ведь и тараканы с голодухи разбежаться могут...

Я слегка покраснел, а она, как бы и не замечая моего смущения, стала перечислять необходимый минимум для приготовления «сносного ужина». Я внимательно прислушивался к незнакомым названиям, пытаясь представить хотя бы их внешний вид, не говоря уж о внутреннем содержании. Когда список был оглашён, я кивнул в сторону холодильника:

– Ладно. А теперь посмотри.

Она погрозила пальчиком:

– Опять твои штучки-дрючки?

Холодильник она открывала, как сапёр – медленно и осторожно, будто остерегаясь, что оттуда может выпрыгнуть что-нибудь экзотическое. Но увидев битком забитое нутро его, она расплылась в довольной улыбке: – Ну вот, теперь можно и... А это что?

Она развернула какой-то неряшливый пакет и с недоверием принюхалась:

– Пахнет колбасой... А на вид вроде как... масло. Что это?

И она ткнула мне под нос неизвестный науке продукт. Я понюхал:

– Не узнаю...

Настя покатилась:

– Умора! Знаешь, кто ты? Волшебник-недоучка! Слышал такую песню?

– Знаю, – сказал я и кулинарное недоразумение испарилось без следа. – Тогда лучше не рисковать. А как насчёт остального?

Настя продолжила ревизию с пристрастием, причём с лица её не сходило выражение крайнего недоверия, если не сказать ещё хуже. Наконец был вынесен приговор:

– Ты только не обижайся, но твои познания в этой области не так обширны, как того хотелось бы мне. А посему, чтоб потом не гадать, от какого из твоих чудес мы станем чаще посещать ватерклозет, совершим-ка набег на супермаркет. У меня есть на примете парочка, где мы можем славно поживиться. Идёт?

Я хмыкнул:

– Словени-то всё какие: «Клозет»! «Супермаркет»! – И прикинувшись Ванькой, спросил: – Эт' по-русски чаво будет-то?

Она слегка порозовела и подыграла в том же ключе:

– «Ватерклозет» – эт' будет туилет по-мириканськи, а «Супермаркетами» анбары ихние прозываются, где много разных съестных припасов обретаетси. Вот мы туды и завернём, дабы с голодухи не помереть в одночасье. Ага?

Я с уважением посмотрел на неё:

– Понятно... А ещё можно? – И протянул ей пустую тарелку.

Она просияла:

– Ешьте-ешьте, гости дорогие! Всё равно выбрасывать!

Я поморщился: это был излюбленный афоризм Игоря.

– Интересно, чем он сейчас занят?

– Пьёт! – ни секунды не раздумывая, ответила она. – Миллион оплакивает. – Она испытующе посмотрела мне в глаза: – Надеюсь, ты не собираешься повторять эксперимент?

– Боже упаси!

– Вот именно. – Она деловито смахнула со стола нахального таракана и, припечатав его ногой, сообщила: – А против этих тварей есть вернейшее средство: такая вот электрофиговинка, – она руками показала её размер. – Втыкаешь в розетку и через сутки квартира от них чиста: разбегаются в панике.

– На радость соседям? – усмехнулся я, чувствуя неловкость оттого, что превратил жилище в заповедник стасиков.

– А вот это уже, как говорится, их проблемы, – она поставила передо мной тарелку со своим очередным изобретением: – Ты ешь, ешь!

Мы немного помолчали. Говорят, когда в разговоре неожиданно возникает пауза, значит, где-то дурак родился. Что-то многовато дураков на свете...

Наконец, я в изнеможении отвалился от стола:

– Ну-с, какие будут указания?

Она улыбнулась:

– Да что с тебя сейчас можно взять? Какие уж там указания?

– Ну не скажи! – Я встал, играючи, на цыпочках подкрался к ней и подхватил на руки.

– Вовка! – взвизгнула она. – Уронишь!

– А кормила для чего? – Я понёс её в комнату и бережно положил на диван. – Теперь-то уж точно не уроню...

*****

Чудная ночь пролетела незаметно. Мир был восстановлен полностью, все «трещины» заделаны, все недоразумения сгладились сами собой. Медовый месяц продолжался.

Однако нас никак не хотели оставлять в покое. С постели меня поднял продолжительный и настойчивый звонок в дверь. Я подскочил, как ужаленный, и стал торопливо одеваться.

Мне захотелось с размаху открыть дверь, чтобы придурковатый «звонарь» получил ею по лбу. Звонок сам по себе был резким, как воронье карканье, да ещё и звонивший был уверен в моей глухоте.

Я, как мог спросонья, спешно натянул трико и выскочил в прихожую. Настя, спрятавшись под одеяло, одними глазами следила за моими телодвижениями. По идее я мог бы и не открывать: нет меня и всё тут! Но уж очень мне зачесалось накостылять возмутителю утреннего спокойствия.

Я с силой распахнул дверь и... слова обличения замерли на моих устах, а лицо само собою расплылось в улыбке: из-за косяка двери выглянула плутоватая физиономия Пашки.

– Слесаря визивали?

Я радостно закивал и ответил в том же ключе:

– Визивали-визивали!

Не умею толком объяснить, но этого «фруктозу» я рад видеть в любое время дня и ночи. Даже сейчас, когда это было совсем уж некстати. При его появлении я испытывал ощущение если не праздника, то, во всяком случае, сильного эмоционального подъёма, этакой подзарядки в самом хорошем смысле.

Мы познакомились ещё в школе, когда три параллельных класса объединили в девятые "А" и "Б". Пашка оказался на одной парте со мной и с тех пор мы не расставались. Случилось это как-то сразу, когда вдруг выяснилось, что нам есть о чём поговорить. Он, так же, как и я, был увлечён астрономией, и мы взахлёб спешили поделиться друг с другом всем, что успели почерпнуть из книг, и слушателями друг у друга мы были самыми благодарными.

Потом уже, после школы, когда мне за прилично выдержанные экзамены мать купила вожделенный магнитофон, вдруг обнаружилась ещё одна ниточка, связавшая наши души. Он тоже оказался неравнодушен к музыке того же направления, что сводила с ума и меня.

Наши рабочие будни пошли у каждого по своей дорожке, а вечера мы коротали вместе за шахматной доской под непременный аккомпанемент «хипов», «пёплов» и «зеппелинов».

Но была в его увлечениях область, не вызывавшая в моей душе никакого отклика, – спорт. Я и до сих пор абсолютно равнодушен к этой грани человеческого бытия. Рос я тихоней, одиночкой, книжным червем. Хоккейные баталии, в которые попервой не раз пытался втянуть меня Пашка, раздражали и даже пугали меня своей жестокостью. Он это скоро понял и оставил попытки обратить меня в свою веру.

С возрастом его спортивные интересы трансформировались исключительно в переживания болельщика. Этому способствовал, по всей видимости, ещё и природный дефект: у него была высохшей одна нога в области бедра и он сильно на неё прихрамывал. Кстати сказать, я на это никогда не обращал на это внимания и принимал Пашку таким, как есть. Скорее всего, из всех одноклассников, не раз потешавшихся над его хромотой, я оказался самым лояльным и это стало ещё одной из причин нашего «притяжения» друг к другу.

Пока я валял дурака в армии, Пашка пристрастился к бутылке. В его семье этот сосуд отнюдь не обходили вниманием, но в первые два года нашего с ним знакомства я как-то не замечал у него подобного интереса. И для меня оказалось неприятным открытием, когда имидж Пашки в моём сознании пополнился столь неприглядными чертами. Естественно, он подвёл под это идеологическую базу не хуже Игоревой и мне не оставалось ничего другого, как проглотить всё это целиком.

«Пристрастился к бутылке» – для того периода, конечно, сильно сказано, однако запои стали повторяться с завидным постоянством. К его чести надо сказать, что он старался не попадаться мне на глаза в таком виде. На то время он находил себе другое окружение. Но бывали и исключения из этого правила. И тогда я имел «удовольствие» наблюдать Пашку совершенно в другом «исполнении». В поведении его тогда проявлялись подозрительность, мелочность и вздорность. В любом слове ему чудилась насмешка, и приходилось прилагать титанические усилия, дабы разуверить его в этом. Видимо, здесь находил выход тщательно скрываемый в трезвом состоянии комплекс физической неполноценности. Прямо об этом он не говорил, но обида на судьбу чувствовалась чуть ли не в каждом слове.

Короче говоря, пьяный Пашка был просто невыносим. Тем более, что сам я не пил.

Удивительная, всё-таки штука – астрология! (Я опять в свою дуду). Пашка старше меня всего лишь на шестнадцать дней, но скопление планет в его гороскопе, поражение которого дало ему хромоту, в момент моего рождения выразилось, как Искра Божия, подарившая мне художественные способности! Правда, за шестнадцать дней оно, это скопление, испытало некоторую трансформацию, поскольку ничто во Вселенной не стоит на месте, но это уже чисто теоретический вопрос.

Пашка тоже не был лишён чувства прекрасного и даже пытался тоже что-то сделать в этом плане, «заражаясь» от меня, но, как выражался один наш общий знакомый, доводить начатое до конца у него «тяму» не хватало. Но это вовсе не значило, что руки у него были приставлены не туда, куда надо. Отнюдь. Работал он на том же заводе, что и я, был по специальности фрезеровщиком и дело своё знал и любил. Каждая железяка чувствовала себя его роднёй.

Чего не скажешь обо мне: моей душе всегда было ближе дерево. Железа я не любил. Принимал, конечно, как вещь нужную и в хозяйстве необходимую, но до любви дело не доходило.

Форма общения с окружающим миром носила у Пашки особый вид насмешки, насмешки язвительной, но лично на меня её яд никогда не изливался. Отношение его ко мне носило дружески-покровительственный характер, но без претензии подавлять и возвышаться. Проще говоря, мы чувствовали себя братьями по духу.

Он частенько наведывался ко мне в любое время дня и ночи, и никогда я ему в этом не отказывал. Даже и мысли не возникало. Мы чаёвничали, «хавали музон», и вообще, нам было приятно находиться вместе, даже просто помолчать, тем более, когда звучала музыка.

Он полностью разделял моё убеждение в том, что если Бог с нами говорит языком Гармонии, всё остальное должно благоговейно умолкать. На эту тему мы с ним частенько беседовали, и, хотя у него к Творцу были свои претензии, в этом вопросе мы с ним были едины.

Однажды я записал на кассету новый в то время фильм Аркадия Райкина «Люди и манекены». Мы с ним заслушали её до дыр и многие фразы оттуда стали частью нашей обыденной речи. И вопрос насчёт «слесаря», с которым он обратился ко мне, едва я распахнул дверь перед его носом, был из той же оперы.

– Ты что, не один?! – страшным шёпотом зашипел он, удивлённо вытаращившись на вешалку, где висела Настина шубка. Он совершенно точно знал о моей нерешительности относительно прекрасной половины человечества и для него это явилось поразительным открытием. Сам-то он уж полгода, как был женат, и мои комплексы казались ему просто надуманными.

– Да... Ты знаешь... – Я в нерешительности переминался с ноги на ногу, первый раз в жизни не предложив ему войти.