Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Корнилов Владимир Николаевич
Демобилизация

ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ

Демобилизация

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Хотя в феврале День Пехоты выпал на среду, с самого утра снег сверкал по-воскресному и смерть неохота была загорать в казарме. Так и тянуло надраивать сапоги, начищать бляху и подлаживаться к старшине за увольнительной.

Но полк был особый, стоял на отшибе – в тридцати километрах от районного городка, в шестидесяти от столицы, – и молодой командир части, красивый, невероятно длинноногий подполковник Ращупкин не выпускал солдат за проволоку.

– Нечего им там делать, – вдалбливал Ращупкин своим офицерам. – Ленин нас учит: "Всякое умаление пролетарской идеологии ведет к усилению буржуазной". Так вот, чем по избам самогоном надуваться, пусть на спорт налегают. Вам же самим, товарищи офицеры, спокойней, – улыбался подполковник во всё свое молодое, вытянутое, как у лошади, лицо.

Так что из всего полка за проволоку выбирались одни шоферы да ефрейтор Гордеев. С прошлой весны определенный почтальоном, Гордеев каждый день, правда не по многу, гулял в райцентре и тот ему даже слегка пообрыдл. Тем более, что последний месяц у Гордеева в самом полку завелась женщина.

Полк был не просто особый. Гордеев служил по третьему году, успел поменять прорву частей, а такой чудной еще не встречал. И лишнюю четверть тут прибавляли к жалованию (считалось вроде как за "молчанку"). И офицеров тут было побольше, чем солдат (все сплошь технари или инженеры). И еще в полку (правда, временно, но и служба ведь не навсегда!), к смертельному неудовольствию подполковника, жили вольные. Они чего-то химичили на двух объектах.

Один стоял у самой дороги и назывался "овощехранилищем". Второй был далеко в стороне, называли его по-всякому и считалось, что там-то и самая сила.

Впрочем, чисто военные дела занимали ефрейтора мало. Прячась от ветра и жмурясь от яркого, будто смазанного соляркой, снега, он жался сейчас в кузове попутной трехтонки и думал о своей крале, маркировщице с "хранилища". Вчера она обещалась не пойти на объект и ждать его у себя в финском домике, где жила с еще девятью девахами с того же "овощного" строения.

Гордеев плохо спал ночь, ворочался на соломенном матрасе, все прикидывая, как бы исхи-триться и не поехать в город за почтой. Но, даже в полутьме спящей казармы, не поехать – не выходило. Неотступно перед ефрейтором стояло гладко выбритое лицо молодого "бати".

– И не думайте, – скалилось это лошадиное лицо. – На губу, марать честь полка, я вас не суну. Гауптвахта у меня, пока я здесь, всегда пустой будет. И в дисциплинарный батальон – тоже не сдам. Просто в такую дыру зашлю, где демобилизация на год позже, а за водой или в баню полдня топают... – и лицо доверительно улыбалось. Подполковник редко повышал голос.

В конце концов Гордеев решил в город поехать, но только перед самым обедом, после полудня, чтобы утро было совсем свое и он мог побыть с женщиной по-человечески, а не как раньше, наскоро, в закутке или на холоду в дровяном сарае. Нужно было только пораньше выйти из казармы, показать себя на КПП, а шагов через триста нырнуть в балку. Балка, заросшая сосня-ком, полуогибала военный поселок. Снег был в ней утоптан. В том месте, где она подползала к забору, две доски держались на верхних гвоздях. Гордеев не раз видел, как лейтенанты, раздвигая доски, сбегали на ночь в деревню.

Дело должно было выгореть, потому что после развода в полку ни дущи. Техники и инже-неры на объектах. Штабные – в штабе. Рота охраны половиной спит, половиной караулит. А офицерских жен не так уж много, да и времени у них нет глядеть за каким-то ефрейтором: печи топить надо.

Но, зараза, дежурный по части, техник-лейтенант, задержав Гордеева на контрольно-пропускном, попросил купить переговорных талонов с Москвой. Лобастый, лысеющий, он был какой-то чокнутый, образованный вроде, но не по технике, а по другой науке, истории там или политике. Он сидел у окна дежурки, туго перетянутый поперек и наискось ремнем, и быстро чирикал на чудной, вовсе куцей, такой, что в полевую сумку спрячешь, пишущей машинке.

– И разом! Один сапог здесь, другой – там! – пустил в Гордеева дымком дежурный.

Еще можно было выкрутиться, потому что лейтенант на самом деле был не строгий. На октябрьские праздники, когда Гордеев, единственный в полку баянист, был отпущен домой на десять суток, этот техник-лейтенант по фамилии Курчев, посланный ефрейтору вдогонку (когда спохватились, что другой музыки нет), этот самый лейтенант выпил с ефрейтором в привокзальном буфете и даже посадил на поезд, за что схлопотал неделю домашнего ареста. Но сейчас, верно, сам того не желая, даже наверняка жалея почтальона, лейтенант выказал себя последним падлом.

– Ладно, – крикнул он ефрейтору вслед. – Назад, так и быть, не торопись, а звякни с почты и назови номера талонов.

И теперь уже нельзя было наврать, что, мол, почта задержалась или попутной не было. Пришлось позабыть про балку и лаз, топать по бетонке до шлагбаума, где кончались владенья полка, голосовать, лететь в город, покупать талоны и забирать почту. Звонить оттуда лейтенанту Гордеев из вредности не стал, а, поймав в городке машину, залез в кузов и теперь, замерзая, согревал себя мыслями о маркировщице, женщине вдвое старше его.

– Ну и чего! – отвечал, словно не себе, а завидовавшим солдатам. Жена она мне, да? На родине сам бы не стал. А тут и Сонька с довесом будет...

Офицерья до фига... И все они в тот финляндский домик, чуть вечер, как коты, лезут.

– Девки из кого хошь гада сделают, – рассуждал, согнувшись в три погибели за кабиной трехтонки.

– Гада сделают... Это уж точно... – повторял с удовольствием Гордеев. – Курчев человек был, а теперь из-за Вальки чернявой полная зараза...

(Валька была самая худая и самая красивая из монтажниц и, как считал Гордеев – да и не он один,– была по уши влюблена в лейтенанта.)

– Только не обломится ей, – вжавши голову между сапог в подол шинели, злился ефрей-тор на Вальку. – У этого интеллигента в Москве еще есть. А то бы не гонял за талонами.

Ради справедливости ефрейтор готов был часть обиды переложить на чернявую монтаж-ницу, которая всегда норовила пораньше удрать с объекта и поваляться с книжечкой, мешая Гордееву и его Соньке.

– Не обломится тебе, – снова погрозился он Вальке и тут же начал барабанить в крышу кабины. Подъезжали к "овощехранилищу".

Время было как раз полдень – шесть минут первого. Если как следует наддать, по-быстрому раскидать почту, и еще бы около часа осталось на Соньку. Маленький, косолапый, в буроватой шинели похожий на ржаную горбушку, Гордеев бежал по снежной, слепящей, как елочная мишура, дороге, а дымы из труб полка росли перед ним как-то чересчур медленно. Над штабом и над казармой курилось еле-еле. И невесело попыхивало над двумя дюжинами финских офицерских домиков. Но зато из трубы КПП дым валил, как из доброго паровоза.

– Раскочегарил! – на бегу улыбнулся сквозь свою обиду Гордеев, представчяя, как его земляк, толстый, ленивый вечный дневальный КПП Черенков сует в топку березовые горбыли.

2

Он не ошибся. Красномордый Черенков и впрямь совал в печное нутро метровое полено.

– Остановись, – взмолился лейтенант Курчев.

В ожидании почтальона дежурный сидел за столом, сдвинув ушанку на самый затылок. Край ушанки почернел от пота, редкие волосы тоже взмокли, и капли с большого лба падали в раскрытую общую тетрадь. Пишущей машинки перед лейтенантом уже не было. Видимо, опасаясь начальства, он сунул ее в ящик или унес домой и запер в чемодане.

– От тепла какой вред, – осклабился дневальный, но полена не вытащил.

– Дурак. Лучше бы в деревню продавал, – прошамкал немолодой мужчина в синем драповом пальто и в синей же велюровой шляпе. Он сидел за столом, сбоку от лейтенанта, позевывая и щеря редкие обломанные зубы.

– Я не спикуль, товарищ старший лейтенант, – отозвался солдат.

– Ну и дурак, – повторил мужчина в штатском. Он последний день числился старшим лейтенантом и ожидал расчета с начфином. – Ни себе, ни людям. Гляди, лейтенант спекся, как в парной.

– Заткнись, Гришка, – вяло махнул рукой Курчев, зная, что штатский не замолчит.

– А чего? Пусть солдат хоть политэкономии понюхает. Эй, завпечкой, что такое полит-экономия понимаешь?

– Спекуляция, что ли? – без интереса отозвался солдат.

– Валенок! Сказал тоже – спекуляция... – Несмотря на ранний час, мужчина в штатском был под градусом. – Была бы спекуляция, горя б не знали.

– Кончай, – скривился Курчев. – Где этот собачий почтарь? А ну, крутни, – приказал дневальному.

Солдат, не поднимаясь с корточек, два paзa провернул ручку полевого телефона.

– Работает, – отозвался с пола.

– Чего ж лопоухий не звонит? И твоего кассира нет, – повернулся к штатскому.

– Кассир без бати не вернется, – сказал истопник. – Батя хитрюга. Запретил рано привозить.

– Тебя не спрашивают, – отрезал лейтенант.

Было семнадцатое число, так называемый День Пехоты, специально созданный для чрезвычайных происшествий. В такие дни тоска с самого утра грызла офицеров. Над штабными бумагами, конспектами уставов, над секретными схемами и включенными приборами витал синий дух пьянства, и Ращупкин, борясь со всем младшим и старшим офицерством, а заодно и с самим собой, сколько возможно задерживал доставку жалования. К тому же нынче, семнадцато-го февраля 1954 года, в одном из финских домиков ожидался нешуточный выпивон ввиду увольнения из рядов Вооруженных Сил старшего техника-лейтенанта Новосельнова Григория Степановича.

Утром, уезжая с начфином в штаб армии, подполковник крепко пожал Гришке руку и попросил держать себя в рамках.

– Слушаюсь, – кивнул нахлобученной шляпой Новосельнов в присутствии маленького круглолицего начфина. Начфин понимающе усмехнулся. Он не верил, что обойдется без солидных проводов.

– Впрочем, я вас еще увижу, – со значением добавил подполковник.

И вот солнце выкатилось на самую верхотуру неба, офицеры вот-вот должны были повалить с объектов, а аккуратный, кругленький, смешливый, пьющий только чужую водку начфин все не появлялся.

– Может, приедешь завтра? – спросил Курчев. Он понимал, что чувствует Гришка. Последние часы всегда самые тяжелые. В лагерях, говорят, люди иногда напоследок с ума сходили или даже устраивали побеги. А для Гришки армия была ничем не легче лагеря. Даже тяжелей. Амнистии из нее не было.

– Подожду, – с напускной лихостью сказал Гришка, но Курчев знал, что тот отчаянно боится. Оттого и выпил с утра.

– Отвальную справлять будете? – спросил дневальный Черенков.

– Отолью тебе полстакана, – явно заминая вопрос о большом выпивоне, отмахнулся Новосельнов.

– За печкой следи, – бросил через плечо Курчев и насмешливо поглядел на штатского.

Гришка всё-таки держался молодцом. "Меня бы, как эпилептика, трясло", – подумал Курчев, который даже во сне мечтал вырваться на гражданку. Но из этих чёртовых полков отпускали пока только ногами вперед. Гришка был первым, но сколько ж ему пришлось поработать!

3

Старшему лейтенанту Новосельнову стукнуло тридцать восемь лет, но выглядел он на все пятьдесят. Два срочной, четыре года войны, водка, женщины, пять лет послевоенной гражданки, за которые он успел трижды, правда без отсидки, побывать под следствием, и снова четыре года послевоенной армии здорово потрудились над его лицом и телом. Он обморщинел, пожелтел, как старая бумага, и обрюзг, как много рожавшая женщина. Волосы у него с висков поредели, а сверху вовсе вытерлись, ресницы тоже выпали, и красные, опухшие от пьянства глаза постоянно слезились. Зубы он почти растерял, а мосты вставлять не торопился, надеясь, что с голыми челюстями отпустят скорей.

До прошлого сентября Гришка вел себя в полку смирно, стараясь побольше спать, потише пить и вообще меньше мозолить глаза командованию. Одно время он даже пристрастился к чтению, выискивая и читая молодым офицерам абзацы, а то и целые страницы, посвященные хозяйственным хищениям. Особенно приглянулся Гришке Толстой, не больно жаловавший армейских чиновников.

Экономические темы были любимым Гришкиным коньком, а в финском доме, где он жил вместе с Курчевым и еще семью холостяками, слушателей хватало. Гришка ходил у офицеров в двух ипостасях – отцом родным и шутом гороховым. Хохот стоял в этом домике до полуночи, к неудовольствию парторга роты охраны Волхова, трезвенника и сквалыги, который сам себе стирал исподнее и, несмотря на запрещение Ращупкина, в целях экономии заправлялся из солдатского котла.

Но в сентябре, когда вышел указ гнать из армии всякую немощь и вообще необразованных офицеров, Гришка воспрянул, оставил книги и стал пить в открытую. Сбрасывая с себя шинель, а то и брюки, он, если день выдавался не слишком студёным, ложился в канаву на оскорбление офицеров и потеху солдат. Курчев, со жгучим интересом и мальчишечьей жалостью следя за Гришкой, чувствовал, что тот заходит чересчур далеко. Даже если не вмешается трибунал, Гришка наверняка сопьется.

– Не было такого, чтобы кто-нибудь косил психа и не свихнулся, пытался он унять старшего лейтенанта.

– Был один. Революционер Камо. Знаешь чего в камере жрал? отмахивался Гришка.

Но с увольнением в запас дело шло плохо. Всеобщая офицерская демобилизация, как эпидемия охватившая Вооруженные Силы, никак не прилипала к полкам этой армии. И когда из других частей, несмотря на просьбы и рыдания, списывали почти поголовно, в этих держали, хоть на голове ходи.

На корпусном офицерском сборе командарм пачками называл провинившихся, и они стояли два часа навытяжку, как балясинки без перил, вызывая смех и сочувствие зала. Самый невинный из поднятых, надравшись, то ли в присутствии иностранной делегации, то ли заместителей Предсовмина, блевал в Большом театре с верхнего яруса в партер. Другой, назначенный стар-шим в рейс, напился и напоил шофера, после чего их трехтонка столкнулась с другой, причем шофер погиб, четверо солдат в кузове разбились насмерть, а лейтенант даже не поцарапался и теперь стоял посреди зала с усталой и злобной ухмылкой. Нельзя было ничего доказать. Водитель мог пить на свои. Поэтому трибунал заменили гауптвахтой, но поскольку в ту осень на гарнизонной губе вроде бы сидел сам Берия, то лейтенанта в Москву даже не возили, и он загорал пятнадцать суток на собственной койке.

Были и другие прегрешения. Кто-то наградил сестру командира полка и еще одну родствен-ницу (по-видимому, саму командиршу) нехорошей болезнью. Кто-то уехал на Кавказ и провел там лишних четыре месяца, включая бархатный сезон, причем в денежной ведомости за него лично расписывался начфин на основании специально составленной нотариальной доверенно-сти. О пьяных дебошах командующий говорил абстрактно и вскользь, иначе пришлось бы поставить по стойке "смирно" треть зала и задержать сбор по крайней мере на неделю.

Но о Гришке ничего сказано не было. Ращупкин, который не собирался похоронить себя средь подмосковных лесов, сора из избы не вытаскивал. Вернувшись вскоре после сентябрь-ского указа из отпуска, он тут же вызвал Гришку.

– Бросьте пить, Новосельнов, и я вас уволю, – спокойно сказал подполковник.

Гришка неторопливо почесал затылок и показал огрызки зубов. Разговаривать ему не хотелось, а словам он не верил.

Но молодой Ращупкин, который в тридцать два года командовал особым полком (по штатному расписанию – должность генерал-майора), не любил задерживаться на полдороге. Рядом с поплавком Академии Фрунзе он твердо решил привинтить второй, генштабовский, и Гришка был для него вроде парализованной тещи. Полк должен быть чист, как канал ствола. Ни одного ареста, ни одного ЧП, ни, тем более, валяющегося в кальсонах на виду солдат и женщин офицера.

– Вот что, Григорий Степанович, – повторил Ращупкин. – Бросьте фокусы и, даю слово, уволю.

– Ну так как? – улыбнулся прошлой осенью красивый Ращупкин, и Гришка почувствовал себя перед молодым подполковником еще беспомощней, чем когда-то перед следователем.

– Эх, начальник, – вздохнул старший лейтенант, распустив живот и горбясь, как лагерник. И улыбка у Гришки была точь-в-точь, как у зэка.

Позапрошлый год и первые месяцы прошлого заключенных в этом поселке было раза в три больше, чем сейчас военных. Гришка нагляделся на этих бедняг, а кое с кем даже свел дружбу. Поселок и объекты – бункера и прочее – строили сообща стройбат МВД и лагерь. Гришка, который прибыл в полк в июле 52-го года в числе первых офицеров, сразу попал, как кур в ощип.

На его долю выпало принимать нестационарное электропитание, и эмведешники их строй-бата, спаивая и, попеременно, то уговаривая, то запугивая, заставили Гришку забраковать три дизельных установки. Две из них были тут же с удивительной ловкостью списаны и проданы в соседний район, а третью списать сразу не удалось и ее отпускали то на ремонт дороги, то на пивзавод, то на молочную ферму, то еще куда-то – и от этих щедрот Гришке перепадало по бутылке или по две в день "сучка" и полные штаны страха.

Наконец, перед самой смертью Сталина в полк прибыл Ращупкин, который вытолкнул исполняющего его должность пьяницу и делягу начштаба в штаб и сам стал наводить порядок. То ли зная, то ли догадываясь, он погнал Гришку на два месяца в отпуск, а когда тот вернулся, Сталина уже отхоронили, лагерь по амнистии ликвидировали, да и стройбат был на последнем издыхании. Во всяком случае, его офицеры больше в полк носа не показывали. Ращупкин не терпел посторонних глаз.

– Так как – договоримся? – спросил прошлой осенью Ращупкин. – А то ведь за каждым какой-нибудь хвост есть. Умный человек его под себя поджимает. А? – и, считая дело решен-ным, добавил: – Советую пока госпитализироваться. Отдохнете, а я за месячишко с увольнени-ем улажу. Начальник кадров в... – (он назвал окраину Москвы, где стоял штаб армии) мой командир взвода. Я у него курсантом начинал.

– И снизив голос, как бы тем самым кончая официальный разговор, подполковник улыб-нулся: – Зверь я, что ли? По мне, Григорий Степанович, всех нерадивых гнать из армии следу-ет. Армия должна быть сознательной. И каждый офицер – это я до самой смерти повторять не устану! – должен иметь перспективу. Людям расти надо. А тот, кто не растет, тот, простите меня, гнить начинает. Я бы таких хоронил без всяких почестей. Демобилизовывайтесь на здоровье. Дизелист вы великолепный. Брачок в агрегате сразу определите, – не отказал он себе в намеке. – Да, дизелист вы, что надо! И отпустить вас вроде жаль, но и держать нельзя. Самый свой главный долг перед родиной вы исполнили. Четыре года на войне, притом три – в блока-де! – это... – подполковник запнулся, ища подходящего определения, и не найдя добавил: – Это много... Я так и напишу в ходатайстве: долг выполнил сполна. А офицеры из-под палки мне не нужны.

4

И вот сейчас, в День Пехоты, Гришка досиживал в дежурке свои последние армейские минуты, ожидая законного двухмесячного пособия и не веря собственному счастью. Ращупкин оказался твердым на слово и по-человечески стоило бы его отблагодарить.

– Журавлю поставь, – тихо сказал Курчев. – Журавлю следует.

– Он белой не пьет, – вздрогнул Новосельнов.– А другого... я краснофлотцу не заказывал.

Военторговским ларьком командовал демобилизованный матрос Ленька. Водку он продавал из-под полы по тридцать рублей бутылка, а коньяка, как продукта неходкого, не держал вовсе.

– В ... смотайся, – назвал Курчев районный центр, куда прибывала полковая почта.

– Эх, – мотнул шляпой Гришка. Ему не жаль было денег, но он боялся судьбы. Он так долго и так небеспричинно ее боялся, что сейчас, когда вроде и страшного ничего не было, сердце жутко толкалось под левые ребра, руки дрожали и мерещилось самое скверное. Оттого-то, а не из жадности, он сидел на КПП, надеясь на ходу перехватить начфина и не справлять отвальной. Чемодан был давно запакован. Все военное – сапоги, ремень, китель, бриджи с гимнастерками, подушка, матрас, одеяло – частью раздарено, частью спущено за четверть цены. А начфина все не было, и неясно было, когда прибудет. Гришка сердился, пробовал подшучивать над собой, глотал с утра водку, но ничего не помогало. Он отчаянно боялся. Только присутствие Курчева, который тоже мечтал удрать из этого Богом забытого полка, несколько успокаивало Гришку.

– На черта Журавлю мой коньяк? У него купюры несчитанные.

– Скажешь, – улыбнулся Курчев и без раздражения оторвал голову от тетради. Ему оставалось дописать три страницы – и реферат был бы готов. Собственно, он уже давно был готов и даже на две трети перестукан на пишущей машинке. Но для таких, которые читают не подряд, а вразброс начало, середку и последние абзацы, нужно было отгрохать конец позабористей. Цитаты из классиков были уже переписаны. Оставалось их соединить покрасивей и поаккуратней, чтобы на кафедре истории поняли, что соображалка у лейтенанта как-никак, а работает.

– Брось врать, – повторил Курчев. – Сам ведомость видел. Тыща девятьсот – долж-ность. Тыща сто – звание. Ну, ординарские, выслуга, "молчанка". Много ли наберется? Так жена не работает и двое пацанят. Ты бы с ним не махнулся.

– Я – нет, – кивнул Гришка. – Только ты не так его гульдены считаешь. Не каждую сотнягу в ведомость вносят.

– Брось заливать.

– А ты что – вчера родился? – ухмыльнулся Гришка. – "Севастопольские рассказы" читал?

– Так то когда было?! Тогда полковник или батарейный даже овес – не говорю про лошадей! – сами покупали. Продовольствие – и то сами... Ну, и простор для коррупции был. А теперь что? "Изделия" ему продавать?..

("Изделиями" называлась огневая мощь полка, которой, впрочем, пока не наличествовало.)

– "Изделия"? Пальцем, извини меня, Борька, тебя изделали, – натужно захохотал Новосе-льнов. – Полгода с тобой бьюсь, а ты вон, как тот у печки... – он кивнул на дневального. – Валенок и только...

– А чего... Я понимаю, – отозвался солдат, не поднимаясь с корточек.

– Голос из провинции, – рассердился Курчев. – "Понимаю..." Интересно, чего это понимаешь?

– А то, что у начальства всю дорогу лишняя получка, – повернулся к офицерам истопник и улыбка расползлась по его широкому, красному от печного жара лицу.

– Хватит, – сказал Курчев. – ("Чего психуешь?" – оборвал себя.) Хватит трепаться, – повторил вслух. (Вести подобные разговоры при подчиненном не стоило, но раз уж дискус-сия началась, затыкать человеку глотку было неприлично, а главное – бесполезно.) – Ну, чего он возьмет? сердито спросил лейтенант. – Чернила в конторе? Черняшку в хлеборезке? Пачкаться не станет. Ему же в генералы светит!..

– Чудно мне на вас, товарищ лейтенант, – как на маленького посмотрел дневальный на Курчева и для удобства разговора сел на свой топчан у окна, которое выходило на белое поле и бетонку. – Вы же сами, товарищ лейтенант, на картошку ходили.

– При чем это?

– При том, что за копку батя обещал добавки в котел. Колхоз пять кабанов дал за помощь. А где они?

– У тебя в пузе.

– В пузе у меня картошка, – спокойно растягивая слова, ответил дневальный. – А свинины в нем не больше, чем министр выписал, а повар не украл.

– Молодец валенок! – расхохотался Гришка. – Молодец. Яички петуха учат. И правиль-но. Учи. Он глупее тебя. Ты осенью – аля-улю... – а он тут темным помрет. А в аспирантуру сбежит, еще темней станет.

– Правда, товарищ лейтенант, вы вроде как не на земле живете, снисходительно сказал истопник. – Сами же, точно помню, за частями для "ЗИСа" сто пятьдесят первого по гаражам с Ишковым катались. Помните, в декабре, когда "ЗИС" разбило, а батя скрыл аварию.

– Ну и что? – спросил Курчев. Он считал, что про "ЗИС" никто, кроме него, шофера и Ращупкина, не знает.

– А "ЗИС" тыщ сто стоит.

– Вот валенок, – веселился Гришка. – У печки дрыхнет, а мозги подогревает! И правда, Борька, "ЗИС", пожалуй, косых сто потянет, или даже полтораста! Ну, пусть не весь. Пусть только кардан, радиатор, мотор...

– Мотор тоже не весь, – покраснел Курчев. – Ну чего пристал? Я в кабине сидел. Ишков обо всем договаривался.

– Понятно. Прикрывалом был. И помрешь прикрывалом. Чего тебе не скажешь – все сквозняк выдует. Историк, дерьма-силоса... Измы, клизмы в голове, а в жизни соображаешь, как в арбузных обрезках...

– Ладно. – Курчев уже смирился с присутствием дневального и даже не злился на Гришку. Ему просто было жаль Ращупкина. Ращупкин нравился лейтенанту, был с ним в не по-армейски коротких отношениях, обещал помочь демобилизоваться, и прошлогодняя поездка по гаражам, вернее по окрестным поселкам, где жили люди из гаражей, свидетельствовала об особенности их отношений. Другому бы Ращупкин не поверил, а Курчеву мог, потому что Курчев был человек интеллигентный, умел держать язык за зубами и, главное, понимал подполковника, который тоже рвался выбраться из этого полка (пусть в Академию Генштаба!).

– А чего "ладно"? ведь ездил, – не унимался Гришка. – Прикрывал покупку ворованного. К "ЗИСу" запчасти частникам не отпускают. Не "Москвичишко". Так? Да?

– Слушай, сыпь-ка отсюда, – пробурчал Курчев и голос у него был как у влюбленного, узнавшего, что девушка, которую он почитал как недотрогу и небесного ангела, отдается направо и налево.

"Дался, в конце концов, мне этот Журавль? – подумал лейтенант. – Что он, брат родной или друг любимый? Но ты тоже хорош! Ездил, курил в кабине не спрашивал. Или с той же картошкой и кабанами... Это ж надо уши развесить: добавка к рациону! Да за такую добавку распатронят Ращупкина как клеветника и врага Вооруженных Сил. Тоже мне – скажут – добавлятель! Что же, товарищ подполковник, норма в Советской Армии не жирна?! Да его за одну идею (а он перед строем в открытую!) на Колыму загонят. Или из армии вон. А что он без армия? Не инженер – нуль без колышка. Вот дурень. И как такое сказать не побоялся? Или тут полк закрытый, что хочешь трави – не донесут. А особист? Что ж, особист один на три полка. Может, они и особисту полкабана отрубили. Или он вегетарианец?" – Иди, Гришка, – сказал вслух. Сейчас начальство попрет.

– Батя в Москву уехал, – подал с топчана голос дневальный.

– Батя, батя. Заладил. Какой он тебе батя? Батей раньше попов звали, а как попы в атаманы пошли – батьками стали. Махно, например.

– Махно учитель был, – уточнил Новосельнов.

5

"Ну, чего злишься, – попробовал успокоить себя лейтенант. – Тоже мне, исследователь душ. Верно Гришка сказал: дерьма-сапога историк... Хрена ты в людях смыслишь!" – и он в сердцах захлопнул тетрадь.

– Где этот драный почтарь? Крутни еще раз, – кивнул дневальному.

– Да есть связь, – терпеливо зевнул Черенков.

– Связь есть, а Гордеева нету. Он, собака, может, в город и не ехал. Сейчас, может, у Соньки, ежовый корень... – с удовольствием выругался дневальный.

– Врешь...

– Пошлите кого-нибудь, пусть шуганет. Или хоть сам слетаю. Погляжу, как с перепугу в штаны не влезет.

– Чего разлегся, за печкой следи, – сказал Курчев. – Пусть побалуется, если охота. Только, чёрт собачий, сегодня среда. Если вечером не отвезу, то четверг пропал, в пятницу брат на кафедре не бывает, суббота вообще не день, а на той неделе у него, вроде, командировка в Питер. Смотришь – и моя аспирантура одним местом улыбнется.

– Ничего, примут. Ты по уму в самый раз, – зевнул Гришка.

– Вы бы своей машины не относили, товарищ лейтенант, точно бы до обеда управились. Вы это ловко, все равно, как женщина в конторе, где справки заверяют. Раз-раз постучит и готово, и два рубля с листка. Как родитель помер, мы с маманей в Челябе копию со смерти снимали. Так она, как вы всё равно, – раз-раз – и вся любовь. Два рубля с листка...

– Ходят тут всякие. Наработаешь с ними, – пробурчал лейтенант. Особняк уже интересо-вался, что у Курчева за машинка. Марки какой и для чего вообще... – лейтенант поглядел в глаза истопнику: не ты ли, мол, проговорился? Но истопник глядел не моргая. То ли глуп был, то ли чересчур хитер, но на морде смущения не отражалось.

– Думают, все дело отстукать, – снова проворчал Курчев, поворачиваясь к Гришке. – У ихнего брата грамотный, кто очки носит, а кто с пишмашинкой тот полный академик. Всё для показухи, а смысла не надо...

– А может и не надо, – хмыкнул Гришка. – Ваша наука – пиши и все. Пена без пива. Передери откуда-нибудь конец и вези кузену. Примут, не волнуйся. Там у вас все друг у друга воруют. Важно, чтоб лишь не слово в слово. А на бумаге язык у тебя подвешен.

Новосельнов давно знал, что двоюродный брат лейтенанта, молодой, полтора года назад защитившийся и уже успевший получить доцента философ Алексей Сеничкин проталкивает родича в аспирантуру на соседнюю историческую кафедру. Правда, дело упиралось в образо-вание лейтенанта: оно было жиденькое – даже не университет, а педагогический истфак, оконченный, к тому же, четыре года назад и с кучей троек.

– Надо было тебе в училище в партию подать. Точно бы теперь прошел. За руку водить вас, желторотых, – неожиданно повернул разговор Гришка.

– Вы комсомолец, товарищ лейтенант? – спросил дневальный.

– Два месяца осталось. В апреле – всё. Отыгрался.

– Ну и дурак, – сказал Гришка. – Подавай сейчас.

– Поздно. Тогда уж точно не отпустят.

– Теперь, товарищ лейтенант, до двадцати восьми держат. Замполит говорил, – снова подал голос дневальный.

– Знаю, – кивнул Курчев. Разговор был ему неприятен. Он и наедине с собой не любил касаться этой темы. Мысли о необходимом вступлении в партию отравляли всю сладость будущей аспирантуры. Он хитрил, отдаляя решение, надеясь, а вдруг и без этого примут, скажем, сочтут реферат уникальным, просто умопомрачительным. В конце концов, можно и на два года продлиться, а там видно будет. Но всё это были мысли нерадостные и трусливые. Впрочем, сейчас, после дискуссии о Ращупкине, которая вывела Курчева полным кретином, думать об аспирантуре не хотелось.

"Тоже мне умник, – ругал себя Борис. – Вечно влюбляешься в кого-то... Добро бы в бабу, в Вальку, например... А то в начальство. А чего тебе в нем? Службист и подлиза..." – и Курчев вспомнил, как месяца четыре назад на осенней инспекторской Ращупкин рапортовал корпусному командиру. Огромный, неправдоподобно длинный, гаркнул "Сми-ар-на!", как репродуктор, на весь поселок и, по-журавлиному выбрасывая ноги, двинулся к середине плаца, где стоял укутанный в темно-лиловую шинель кругловатый низенький корпусной, на погонах которого было всего на звездочку больше.

"Та-ва-рищ па-ал-ко-ов-ник!" – морщась, вспоминал Борис, и каждый слог рапорта больно ударял сейчас по затылку.

"Сознательная дисциплина!" – передразнивал молодого подполковника. "Каждый солдат обязан беречь дисциплину и отвечать за нее головой и честью. Каждый! Я понятно говорю?"

"Сознательность... честь... одно сотрясение воздуха", – думал Курчев. "Однако нервишки у тебя, Борис", – успел еще он сказать себе и тут же дневальный закричал: