Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Поговорили? – улыбнулась Инга.

Она танцевала весь вечер с первым, очень красивым, но не очень разговорчивым офицером, и со вторым, которому посадили синяк и который поэтому был мрачен. Танковые лейтенанты больше не появлялись, и Курчева тоже не было. "Он, наверно, вообще не танцует", – подумала Инга, вспомнив его большие с круглыми головками нелепые сапоги.

Маленький с подбитым глазом офицер разошелся – стал вертеться бойчее (это был Ванька Секачёв) и покрепче сжимать Ингу, отчего ей было только смешно.

"Маленький пыхтелкин", – думала она.

Второй, красивый и молчаливый (Морев), ей нравился немногим больше, но она все же согласилась пройти с ними два километра до городка: вдруг удастся попасть в ресторан.

В ресторан уже не пускали, и они поплелись за ней назад в дом отдыха. Мороз к полуночи закрутил. Инге было жаль лейтенантов, и она гнала их домой в полк. С полкилометра они сопротивлялись, но потом проголосовали на шоссе и влезли в кузов затормозившей трехтонки. Так окончился праздник, и о Курчеве она не спросила.

После 8-го марта отдыхающие ходили с больными головами и опухшими лицами. Денег ни у кого не было. Прострадав два дня, ухажеры кирпичных девах заняли, наконец, у Инги полсотни на позднюю опохмелку, но она пить с ними не стала, а, надев лыжи, побежала вдоль магистрали на почту. Было морозно, но по накатанной лыжне бежать было хорошо. Оставалось всего пять дней и стало жаль ни на что истраченного отпуска.

"А что? Позвоню ему. Поговорим. Может быть, приедет. Кстати, и Теккерея привезет. Тут в библиотеке нету".

Телефонная девушка вскинула голову и неодобрительно поглядела на Ингу, когда та с лыжами подошла к ее окошечку.

– Это чергз "Ядро" надо, – буркнула, услышав адрес части. – Без денег, – отмахнулась от Ингиной трешки. – Сейчас соединю. Страдаешь?

– Есть немного, – в тон ответила Инга.

– На, говори, – просунула телефонистка в окошко нагретую трубку.

– Простите, это "Ядро"?

– Ну, "Ядро". А тебе чего? – ответил ленивый и грубый голос.

– Лейтенанта Курчева, пожалуйста.

– Какого еще лейтенанта? Нет у нас лейтенантов. Курчева? Курчев имеется. А по телефону лейтенантов не бывает.

В трубке на секунду замолчали, потом тот же голос, но гораздо тише спросил:

– Курчева там нету? – и ответил уже спокойней: – Сейчас переключим.

Опять что-то зашуршало, защелкало и бравый голос пропел:

– Рядовой Черенков слушает.

– Курчева можно? – опасливо повторила Инга.

– Курчева? Курчева опоздали, гражданочка. Лейтенант сегодня тю-тю – в отпуск отбыл.

– Куда? – не удержалась аспирантка.

– А вот это он уж вам сказать был должен. Мы не в курсе, – засмеялся рядовой Черенков и добавил потише и поглуше, видимо, кому-то на КПП: – Фря какая-то. Лейтенант ей колун повесил. Страдает.

Инга усмехнулась и просунула трубку в окошко.

– Переживаешь? – спросила телефонистка.

– Да нет. Это несерьезно.

Это, правда, было несерьезно, и Инга расстроилась только выйдя за пределы городка. Теперь ветер дул в лицо и идти вверх по шоссе было трудно.

На другой день в обеденный перерыв пришло письмо от матери:

"Девочка, дорогая!

Не знаю, огорчу тебя или обрадую – раньше тревожить не хотелось. Ты бы кинулась нас провожать, а ездить туда-сюда – не отдых. Так вот, Ингуша, мы с папой завтра уезжаем в Кисловодск. Всё – твоя Полина. Дай ей Бог здоровья! Достала две путевки – заметь, не курсовки, а самые настоящие путевки. Нам дадут отдельную комнату, и отец, наконец-то, по-настоящему отдохнет и подлечится. Сколько пришлось его уламывать, чтобы добился отпуска. В конце концов согласился попросить в деканате и, представь, его вполне заменили на март и начало апреля, а в августе он отработает в приемной комиссии.

Я очень рада, только немного тревожусь о тебе и еще беспокоит Вава. По-моему, у нее нелады с сердечно-сосудистой. Но ведь ее не расспросишь, вернее, она не ответит. Что поделаешь – возраст! Да и она герой. Все-таки восемьдесят четыре. Иногда мне кажется, что она моложе меня. Но что-то последние дни чаще молчит и нет-нет прикорнет с книжечкой, а читать – не читает. Ты, когда вернешься, не очень ее дразни. Впрочем, ты у меня умная, чуткая, и я это напоминаю тебе так, больше по старушечьей манере поучать. Будь здорова и не куксись.

Крепко тебя целую. Мама

Отец еще в институте, а то бы приписал несколько строк. Он по тебе очень скучает".

Инга перечла письмо дважды, собрала чемодан и, завещав четыре оставшихся ужина и три завтрака и обеда соседкам по комнате, с легким сердцем пошла на станцию. Никто ее не провожал.

"Не пришлась я тут, – подумала, усаживаясь в пустом вагоне. – И там я тоже не ко двору".

"Ну и ладно, ну и прекрасно. Хорошо бы еще Вава куда-нибудь уехала. Мне одной лучше всего. Не нужно ничего – ни диссертации, ни этих болтунов, ни этого в страшных сапогах чудака... 'Колун повесил'", – вспомнила голос дневального Черенкова и рассмеялась.

– Давно надо было уехать, – сказала громко, потому что вагон все еще был пуст.

Под ногами тепло и ласково, как огромная кошка, заурчал мотор, и вагон, всего на четверть наполнясь людьми, качнулся и поплыл в Москву. В отпотевшем окошке среди желтовато-серого снега стали мелькать редкие полузнакомые названия платформ, которые состав проскакивал с изюбриным ревом, как бы сожалея, что не может здесь зазимовать навсегда.

"Спешить ему некуда, – думала Инга, сама торопясь в ту самую Москву, из которой – не прошло и трех недель – как бежала без оглядки. – Переберусь в большую комнату. Буду вставать, когда вздумается... Нет, буду вставать совсем рано и писать буду по восемь страниц в день. А Алеше звонить не буду. И к телефону подходить не буду. Ну, если только случайно..." улыбнулась и тут же прикусила губу, потому что напротив сидели двое солдат, которые могли понять улыбку как заигрывание.

Теперь поезд бежал среди густых елей.

"С Алешей – всё, – думала Инга, хитря сама с собой и надеясь, что еще не всё. – Я себя проверила и вижу, что всё. Да, да – всё! – начала сердиться на кого-то внтури себя. – Это ничего не значит. Бывают рецидивы. Но три недели я о нем не вспоминала. Почти".

Но несмотря на полную неясность и нерешенность отношений с доцентом, Москва манила, Москва притягивала, и еще за три остановки Инга прошла с лыжами и чемоданом в тамбур, где мужчины курили и матерились, но, взглянув в ее обрамленное красным башлыком лицо, конфузливо отворачивались.

В Москве на Комсомольской таяло, но на Домниковке и в Докучаевом снег держался. Весна уже явилась, но еще как бы пряталась, словно непрописанная квартирантка. Перекладывая чемодан и лыжи из руки в руку, Инга торопливо поднималась по переулку, будто кто-то ее нетерпеливо ждал. Но дома было пусто и тихо. Тетка Варвара сидела за шахматной доской, держа на отлете довольно пухлую брошюру. "Ботвинник – Смыслов" – прочла Инга на коричневой в клетку обложке.

– Готовишься? – спросила, подходя к тетке сбоку и осторожно целуя в голубовато-седую прореженную прядь.

– Зачем примчалась? – спросила старуха, оттирая плечом племянницу. Со стороны могло показаться, что Инга ей неприятна.

– Готовишься? – повторила племянница. – Где тут кто? – кивнула на доску, с которой были убраны ферзи и ладьи, и оставалось у черных и белых лишь по слону, коню и по нескольку пешек.

– Не вздумай уверять меня, что тебе интересно, – съязвила Варвара Терентьевна.

– Почему? – засмеялась Инга. – Или я так тупа?

– Нет, ты молода, девочка. А это – для стариков, – смахнула старуха фигуры. – Забава перед вечностью.

– Они еще не старые, – кивнула Инга на обложку брошюры.

– Они – нет. Я – старая. Я теперь мертвая... – качнула тетка головой, пытаясь сбить начавшуюся дрожь.

– Ты-то? – улыбнулась Инга. – Ты у нас воительница.

Но старуха действительно за три недели сдала.

"Это у них бывает, – подумала Инга. – Мы и то не всегда хорошо выглядим".

– Ну, как, выиграет твой Смыслов? – спросила ласково. – Ты меня подучи. Я с тобой ходить буду.

Инга поняла, что отъезд отца, тоже любителя дурацкой, деревянной, прескучной игры, был ударом для тетки. Тетка три года ждала начала этого ничтожного, никому не нужного матча. Прошлый раз, когда состязались Ботвинник и еще этот, ну, с обычной, очень распространенной еврейской фамилией, тетка не пропустила ни одного дня. Страшно болела за (теперь Инга вспомнила) Бронштейна, считая, что он дурак, но шахматист прекрасный. Вся шипела, горела и жила полной жизнью.

У старухи не было своих денег. То есть была пенсия двести рублей (меньше стипендии первокурсника), но она ее всю, несмотря на протесты матери, вносила в общий котел. На прошлый матч билеты покупал ей отец, а как будет сейчас...

– Не беспокойся. Тошка обо мне позаботился, – прошамкала Варвара Терентьевна.

– А для меня не купил?

– Не ханжи, девочка. Я не рассыплюсь.

– При чем ты? Просто шахматы становятся формой общественного сознания. В шахматах полная демократия и свобода выбора. Я правильно говорю?

– Приблизительно. Только не думай, что оригинальна. Еще Алехин писал, что шахматы расцветают там, где задавлена мысль.

– Вот видишь. Так что быть мне твоей верной личардой.

– Других дел нет? Телефон без тебя не умолкает.

– Кафедра?

– К сожалению, мужчины.

– А... – скривилась Инга. – Что ж, надо быть вежливой.

Она подошла к круглому столику и набрала номер Бороздыки.

– Игорь, вы? Это Инга. Да, вернулась. Прекрасно. А что в ваших палестинах? Так-то и ничего?

Уныло-величественный голос Бороздыки так не гармонировал с Ингиной веселостью.

– У вас что – зубы болят? Ига, я вас тыщу лет не видела. Представляете, тысячу лет одних лыж и леса. Если вы не очень заняты своим Булгариным, я бы с удовольствием встретилась с вами. Выскакивайте на полчасика. Или, хотите, к вам поднимусь?

"Я, – подумала, – навязываюсь..."

– Минут через сорок, – выдавил Бороздыка, не теряя мрачности. Подходите к магазину радио. Если вам все равно, можете проводить меня в сторону центра. Сегодня я впопыхах.

– Ого! – усмехнулась Инга. – Радиомагазин исключительно подходит. Непременно буду.

– А говорит, ничего нового, – сказала, бросая трубку. – Ига – и занят! Это колоссально, джентльмены!

– Это что – тот, стрекулист? – спросила тетка.

Прошлой осенью Бороздыка часто обедал у Рысаковых, занимая старших бесконечными литературными сплетнями. Сначала он всех очаровал, потом к нему привыкли, заметили его болтливость и явную несерьезность, вскоре он всем надоел. В конце концов он перестал появляться в Докучаевом, и тогда Рысаковы облегченно вздохнули, однако постепенно, втайне друг от друга, стали по нему слегка скучать. Игорь Александрович был какое ни какое, а развлечение в их улиточном быту. Правда, в шахматы, по заверению Вавы, он играл препосредственно.

– Почему стрекулист? – спросила Инга. – Разве он проныра? Хотя и это есть. – Она достала из шкафа махровое полотенце. – Ну и что? Все равно я по нему соскучилась.

– Не простудись, – наставительно буркнула тетка.

2

Через полчаса, замотав по-крестьянски голову шерстяным платком, Инга переходила набитое машинами Садовое кольцо, радуясь и напевая:

Стрекулист, стрюцкий,

Стрекулист, стрюцкий...

Было, конечно, неловко, что вот "стрекулист и стрюцкий", которого не уважаешь, так тебе необходим. Но и эта неловкость тонула в общем водовороте радости, что вот она, Москва, и все в ней новое, и вот он, первый вечер, с гудящими машинами, неоновой темнотой и ожиданием самого-самого по-студенчески необыкновенного.

"Если бы Иги не было, его пришлось бы изобрести", – усмехнулась Инга.

Возле радиомагазина редкими кучками подрагивали на морозе спекулянты, предлагая какие-то мудреные конденсаторы, лампы и дроссели.

– Нет у меня телевизора, – отвечала Инга. Здесь был деловой народ и с ней не заигрывали.

– Это, наверно, – решила, – по части технического лейтенанта. – И на минуту что-то шевельнулось в груди под вывороткой и блузкой, – но тут же подошел Бороздыка в длинном рваном облезлом пальто и в спущенной ушанке.

"Вид у него еще зачуханней, чем всегда, – подумала Инга. – Или я уже отвыкла? Нет, его непременно надо было бы создать, если бы он сам себя не придумал. Очень удобный экспонат. По сравнению с ним ты всегда в форме и благополучии, вся – сосредоточенность и работоспособность".

– Как ваш Булгарин? – улыбнулась, пожимая Бороздыке рукав выше локтя и беря его под руку. – Листа четыре готово?

– Нет, Булгарин подождет. Есть дела поважнее.

– Ого! Интересно, что именно?

– Русская культура. Мы решили спасти ее.

– От кого?

– От всех. От марксистов в первую голову и от Запада – во вторую.

– А! – вздохнула, предполагая, что это очередной Бороздыкин бзик. – А как быть с Тёккереем?

– Так и быть. Теккерёя, по-моему, еще никто не травит, – несколько обиделся Игорь Александрович. – Напишете и защититесь. Сейчас время космополитизма. Скоро откроют журнал абсолютно западной ориентации "Иностранная литература".

– Интернациональная?

– Нет, слава Богу, иностранная. Но все равно – окно в Европу. Дорога на Запад. А что нам от Запада?!

– Кофточки.

– Вам и русское подойдет. Вы очень похорошели, или деревенский платок вам к лицу?

– Спасибо. Но Восток мне куда менее симпатичен. Даже в киплинговском оформлении.

– Вас растлили.

– Спасибо.

– Да, вас растлили и вы этого не замечаете. Восток никогда не был опасен России. Восток – это необозримая пустыня, созданная для русского размаха. Только русские способны заселять мертвые пространства.

– Да, конечно. Американцы этого не умеют.

– Американцы выжигали прерии. Только русские способны оживить тайгу и тундру. Янки выстроили цивилизованный крематорий.

– Это интересно, – сказала Инга. – Это интересно и необыкновенно. Вам надо все это скорее записать.

"Господи, какая скучища!.." – подумала про себя.

– Это не только записано, – самодовольно кивнул Бороздыка. – Мы уже делаем кое-что...

– Слово и дело?

– Не придирайтесь. Вы знаете, из церквей тащат иконы. Храмы обваливаются. В монастырях запустение. Новгород, Псков...

– Там были немцы.

– А Ростов Великий? Кто там раскомиссарил?

– Не знаю, – смутилась Инга. – Все это для меня слишком внезапно. Это очень важно и существенно, но у меня никаких данных и, признаться, я в первый раз об этом задумываюсь...

– Что и печально, – наставительно буркнул Бороздыка.

– Конечно, печально. Мы еще вернемся к этой теме. Расскажите, что вообще нового.

– Понятия не имею. Я сейчас весь в наших делах и никого не вижу.

– Даже моего супруга?

– Супруг по шею в текучке. Журнал и только журнал.

– А дамы?

– Не знаю. Мне не поверяет.

– А храмы его не интересуют?

– Нет, он книжник, – презрительно хмыкнул Игорь Александрович. Библию, правда, иногда листает.

"Господи, из него ничего не вытянешь, – подумала Инга. – Совсем ошалел или куражится?"

– Вы не слышали, Юрка прочел реферат? Я вам говорила, один лейтенант технической службы создал кое-что в плане личности...

– Я сам прочел и даже потратил полночи на разговор с этим фендриком. Не бездарен, но полная сумятица. Никакой ориентировки. Деревянный велосипед.

– А где он сейчас, не знаете? – отважилась Инга.

– Два часа назад расстались. Отправился к министерским родичам. Я думал, он по вашей части...

– Нет. Я видела его всего раз, – Инга почувствовала, что краснеет. Но Бороздыка не смотрел на нее. Он шел, индифферентно вскинув голову, глядя сквозь очки на ненавистный (прежде горячо любимый!) город. В данную минуту Инга его почти не интересовала.

– А как же наш великолепный доцент? – осмелела она.

– Ничего. Лучше, чем я ожидал. Между прочим, начинает прозревать. От него тут жена уходила, а страдание, знаете, облагораживает...

– Вот как!.. – от неожиданности зарделась Инга, и тут Бороздыка повернул к ней голову.

– Очень любопытно, – сказала, торопясь и морщась, чтобы сбить конфуз. Но Бороздыка знал, что она будет взбудоражена этой новостью.

– Неужели не слыхали?

– Где мне, Ига? Я была в Тмутаракани. Снег и сосны. Знаете, солнце, воздух и вода...

"Господи, я теряю лицо, – торопливо думала Инга. – Вот тебе и Алексей Васильевич. Вот забыла, вычеркнула. Растоптала. Так значит, мадам его бросила?! Очень нравная мадам. Нет, это удивительно! Взяла и бросила. Бедный Алеша! Но, уйти от мужа – это исключительно благородно. Возвышенно и благородно уйти от мужа, если муж тебя не любит. Я ведь ушла... А хорошо бы встретиться с мадам Фирсановой. Теперь ведь она Фирсанова?! Здравствуйте, Марьяна Сергеевна. Или она Марианна? Франция? Францию называют Марианной, а Париж – Лютецией. Кажется, так. Значит, она бросила Алешеньку. Я ей позвоню и приглашу куда-нибудь в кафе. Мы посидим... Брось! Что за глупости?! – тут же перебила себя. – Но, главное, Алексей Васильевич свободен. Почему же он не звонит? Нет, звонит. Вава ведь сказала, что обрывали телефон. Надо дойти с Игорушей до угла, проститься и быстрей на троллейбус. Может быть, он как раз сейчас набирает мой номер. Господи, какая глупость была торчать в этом доме отдыха! Три недели попусту. Три недели... Мне скоро двадцать четыре года. Я уже пожилая особа... Но какова Марьяна? Взяла и ушла. Сама решилась. Наверно, собрала чемодан. А куда она ушла? Ведь она у них, наверно, прописана. Что же, он оставил ее без жилья? Нет, он такой деликатный. Это он ушел. Он так ловко, то есть не ловко, но умело... Нет, даже не умело... ну, словом, так все толково объяснил, что она поняла. Просто он ей дал возможность бросить себя, чтобы не страдала ее гордость. И мадам, несмотря на профессию, оказалась разумной женщиной. Боже мой, у меня к ней почти сестринское чувство. Никогда не имела сестер..."

– А куда делась мадам Фирсанова? – спросила ледяным голосом.

– Сначала ушла к подруге, – растягивал фразу, словно рогатку, Бороздыка.

"...Ах, все-таки ушла. Ну, они там чего-нибудь придумают. Хотя люди, безусловно, черствые. С лейтенантом они тоже как-то не так поступили. Но это они, а не Алеша. Алеша просто очень тонкий человек. Человек без кожи. Именно без кожи. Бывают люди без кожи, потому что с них ее содрали. Они от этого нервные и психи. Вот лейтенант немного такой... А Алеша просто родился таким – чутким, тонким... Господи, Алеша, Алешенька..."

– Вы, возможно, ее не застали, – продолжал растягивать слова Игорь Александрович. – Была такая на моей памяти, вернее, есть, – Клара Шустова. Она с Марьяной бывала у Юрки. Переводчица, кажется, с немецкого. Уезжала в советскую зону, поэтому вы ее не застали. Впрочем, погодите, в прошлом году она тоже была здесь. Да, с Сеничкиными и лейтенантом ездила, кажется, в Гудауты или еще куда-то. Видите, все на свете перепутано.

– Ужасно, – кивнула Инга, крепче сжимая локоть Игоря Александровича. Новостей – хоть отбавляй, а вы, Игоруша, жадничали.

– Ну, это не новости, – осклабился Бороздыка.

"...Да, действительно все ужасно перепутано и смешано. Оказывается, лейтенант тоже не промах. Да, я что-то будто слышала. Шустова? Шустова? Что-то с разводом. Муж моложе и лейтенант тоже, значит, моложе... Что-то говорили на Новом годе. Чем-то больна. Я еще тогда подумала, как это все далеко: кто-то болен, а я весела и здорова, и расстаюсь со старым и никудышным супругом. Какое счастье, что мы расстались! Какое счастье, что мы не нужны друг другу, что ему вообще женщины не нужны. То есть нужны, но очень ненадолго".

"Ты еще скажешь: какое счастье, что он псих", – перебила себя.

– Ига, я вас тут покину и побегу домой, а то у меня Вава одна.

– Что ж, привет Варваре Терентьевне, Антону Николаевичу и маман.

– Спасибо. Они у меня в Кисловодске. А вы передайте привет доценту, созорничала, потому что была уверена, что тот позвонит ей не позже, чем через четверть часа.

– Передам, – ухмыльнулся Бороздыка. – Он как раз звал меня в субботу к прокурорским предкам, – бросил небрежно, хотя понимал, что наносит ей страшный удар.

– Ах, вот как... – протянула с твердой решимостью никогда не рыдать на груди Бороздыки.

– Я вам не досказал. Вчера доцент явился к переводчице, забрал чемодан и супругу и увез за город. Знаете, как в таких случаях? – либо последняя попытка перед разрывом, либо заново медовый месяц.

– Да, понимаю. Как же не понять. Счастливого уикэнда, Ига. Привет Марьяне Сергеевне! – и, выдернув руку из-под руки Бороздыки, Инга перебежала улицу, чуть не ударившись о затормозивший на остановке троллейбус.

"Хорошо, что успела сдержаться. Шиш ему плакать буду! Сволочь! Ведь нарочно, нарочно!.. С оттяжкой, как гестаповец. Дрянь, – ругалась она шепотом, стоя у задних дверей. – Как плетется троллейбус. Нет, я не выдержу. Гад. С оттяжкой... Так медленно, медленно оттягивал, чтобы сразу отпустить и сюда мне, – вдавила варежкой в середину груди. – Нет, не могу. Еле плетется..."

– Выходите, девушка, через переднюю, – обернулась кондукторша.

– Простите, мне плохо, – Инга выскочила на тротуар.

"Его счастье, что живет на пятом этаже, а то бы я ему все стекла выбила, – подумала, сворачивая со Сретенки в переулок. – Брось, брось, одернула себя. – Чего ты хочешь? Они муж и жена. Жена уходит, муж бежит за ней и возвращает. Твой муж тебя не возвратил. Его из психбольницы не выпускали. Но какое это имеет значение?.. Ты своему мужу не нужна, а она своему – нужна. Последняя попытка... Медовый месяц... Гад ползучий! Монастыри, храмы. Полное запустение... Показала бы тебе запустение... Ну, ну, держись, – пыталась взять себя в руки. – Держись и не распускайся. Какое тебе дело, если кто-то кого-то бросил, а кто-то кого-то догнал и воротил?! Тебе ни до кого нету дела. Иди домой и садись за главу. У тебя есть машинка и печатай свою работу. Печатай главу, пока не отняли машинку. У тебя все отняли – молодость, любовь, любимого – и оставили только машинку... Как красиво! – снова перебила себя. – Как красиво! Ты еще зареви, что тебя бросили предки и поехали развлекаться в Кисловодск. – Она как раз проходила мимо дома Бороздыки, в окно которого минуту назад собиралась запустить булыжником. – Любовь. Любимого... Ничего у тебя не было и нету. Ты – нищая. Нищая и нищая. Любимого?! Тебе дали его на подержание, напрокат. Как машинку фирмы "гермес-бэби". Дали, потому что был не нужен. На подержание. Тоже слово. От корня подержанный. Все мы подержанные. Как говорят, "бэу", бывшие в употреблении. Вы, Инга Антоновна, тоже "бэу". Точнее недо-"бэу". Недоупотребили вас, вот вы и мечетесь. Вам угодно смазливого доцента? А ему вас не угодно. Ему нужны дом и жена, и на стороне красивая любовь без постели. Ему надоели сложности. Он сытый мужчина. Ему нужна бесплотная красота. Красота и возвышенность. А я не хочу возвышенности. Я хочу самого грубого, самого живого. Я надерусь водки и бери меня все равно кто. Все равно. Я закрою глаза и бери меня, кто хочет, потому что я надерусь водки".

Она, покачиваясь, словно пьяная, перешла опустевшее уже Садовое кольцо и свернула со Спасской в свой Докучаев. До чего он был сейчас тих, печален и безрадостен. Казалось, в него никогда не заходила весна. Он был именно такой ей по плечу и по душе, словно он и она были сотворены в один день.

Инга хлопнула дверью парадного и поднялась по темной, старой, как раз такой, какая должна быть в настоящем доме, лестнице на свой третий этаж и так же тихо, как днем, отворила дверь. Тетка Вава лежала на кушетке, примостив шахматную доску на круглый материнский табурет. По-видимому, у нее всерьез болело сердце.

– Тебе два раза звонили. Один и тот же голос, – сказала Вава, даже не пытаясь подняться с узкого ложа. – Я ответила, что ты скоро будешь.

3

Телеграмму от Елизаветы передали по телефону вечером в среду. Курчев, сидя в "овоще-хранилище", написал рапорт и протянул майору Чашину. Тот оторвался от соседнего осцилло-графа и удивленно хмыкнул:

– Ну, вот. Только я вас расхвалить хотел, а вы – в отпуск. Не сезон сейчас.

– Квартира горит, товарищ майор.

– Залетаев, – крикнул Чашин в коридор летчику. – Пошлите солдата в штаб, а то лейтенант вибрирует – развертка вон куда поползла! – кивнул на осциллограф Бориса, где импульсы прыгали, как бешеные. – Идите, Курчев. Все равно с этой минуты из вас работник, как ... В общем, замнем для ясности.

– Слушаюсь, – благодарно улыбнулся лейтенант.

– Идешь? – спросил летчика.

– Можно, – невесело кивнул тот. – Ладно. Сам рапорт передам, – сказал Залетаев солдату и вышел вслед за Борисом.

На бетонке было морозно, но даже сейчас, в темноте и на ветру, чувствовалось, что с зимой – всё, что она демобилизована и лишь последние дни качает права, как сверхсрочник, с которым не продлили договора.

– Федька без тебя пропадет, – сказал Залетаев.

– Выкрутится, – отмахнулся Борис. Ему не хотелось думать сейчас о печальном и постороннем. Только бы Ращупкин подписал!..

– Пропадет, – повторил летчик. – Ты ему скажи, пусть хоть жмет на технику. Комиссуют – на завод устроится.

– Скажу. Только бы подписал...

Только что сменился суточный наряд, и из кабинета Ращупкина вышли два младших лейтенанта-огневика, оба с наганами и один с красной повязкой.

– Разрешите, товарищ подполковник, – толкнул дверь Залетаев.

– К фину иди, – усмехнулся, возвращаясь через минуту.

– А меня звал? – удивился Курчев, который волновался, как перед дверью дантиста.

– На хрен ты ему?

Тут же распахнулась дверь, и огромный Ращупкин в шинели и шапке вырос в коридоре. Залетаев посторонился и козырнул командиру полка, а Курчев, не выдержав распиравшей его радости, побагровел и выдохнул:

– Спасибо, товарищ подполковник.

– В армии, лейтенант, младшие по званию не благодарят, – презрительно, будто сплевывая, бросил на ходу Ращупкин.

Вечер обошелся без бутылки, потому что Лешка-военторг, прихватив сопровождающим оклемавшегося Федьку Павлова, отбыл за продуктами в Москву. Летчик ушел к буфетчице, и Борис, воротясь в финский домик, думал уже завалиться и дать храпака (благо в соседней комнатенке сладко посапывал Секачёв), но, чувствуя, что от мгновенного поворота судьбы сразу заснуть не удастся, потоптавшись в комнате и нервно помешав угли в топке, выскочил, не надевая шинели, к монтажницам.

Ветер разгулялся и фонарь у забора раскачивался, как взбесившийся маятник. По улице вверх от КПП споро шагал стройный офицер, и Курчев, угадав в нем Морева, быстро перескочил улицу и через участок майора Чашина прошел к домику монтажниц.

– Бегство – и нечего врать, – сказал вслух. – Бежишь и неохота тебе вовсе бороться за общее или частичное благо. И справедливость ты видал в гробу и в тапочках.

– А пальба вверх? – перебил себя, скользя накатанной ледяной дорожкой, по которой утром со смехом съезжали обитательницы девчачьего домика.

– Пальба ни при чем. Пальба – естественная реакция на хамство и мордобой. А вообще тебе на всех наплевать. Ты лентяй и этот, как его... в общем – себялюбец.

– Я хочу объяснить мир, – снова перебил себя.

– Я хочу объяснить, что к чему, где свобода, а где необходимость.

– Не строй из себя ученого!..

– Да, ученого. Дело ученого объяснить, что к чему, так, чтобы все поняли.

– А неуча – переделать?

– Нет. Если неуч начнет переделывать, то опять – двадцать пять. Мочало – сначала. И вообще, не придирайся к слову. Дело ученого, чтоб вовсе не было неучей. Вот как, – обрадовался, будто впрямь нашел ответ, если не на все, то хоть на часть вечных вопросов.

– И многих ты обучил? – не унимался в нем второй, злобный и саркастический Курчев, тот, что всегда выбирал неподходящее время и с охотой мотал душу и нервы.

– Сколько мог, столько мог, и не приставай, – буркнул Борис, вытирая в сенях ноги о большую новую тряпку.

В проходной комнате три младших огневика и пятеро монтажниц пили чай с круглыми черными коржиками.

– Не запылился, – присвистнула Сонька-перестарка, отрывая накрашенные губы от блюдца. Она сидела на койке рядом с только что сменившимся с дежурства младшим лейтенантом и явно имела на него виды. Второй "микромайор" сидел на койке рядом с длинной, сухой, очень некрасивой инженершей Томилиной и говорил с ней о децибелах. На краткосрочные шестимесячные курсы, которые окончил этот младший лейтенант, принимали сержантов с восемью классами, и, по-видимому, он весьма смутно представлял себе даже логарифмы. Но час назад он принял известное количество водки и поэтому давил на науку.

Замученной инженерше он был явно ни к чему, но она не знала, как отцепиться от пьяного огневика, и из деликатности чертила на бумажке какие-то не нужные ни ему, ни ей линии и цифры.

– Можно, Александра Фаддеевна? – спросил Курчев, садясь на ее койку. Децибелы – по-английски блохи, – прищурился на огневика. – А при женщинах о блохах не говорят.

– Он шутит, – сказала инженерша.

– Шути, знаешь где! – обозлился огневик.

– Знаю, знаю. А ты не вы... не выпендривайся. На фиг тебе децибелы?

– Борис, – шепнула инженерша.

– Потолкуем, может? – спросил огневик.

– Вот, всегда так. Придет – нашумит, испортит... – зашипела Сонька. И чего ты в нем, Валюха, нашла? Харя да лысина.

– Точно, – засмеялся сидевший рядом с Валькой третий младший лейтенант, маленький курчавый владелец автомашины "Москвич-401", прозванный в полку крохобором. На машину ушли все суточные, подъемные, все жалованье за год и за полгода вперед, и младший лейтенант, вечно стрелявший рубли и трешки, не пил своей водки, не курил своих папирос, не покупал ни мыла, ни пасты, с охотой ходил в наряд, потому что дежурный по части снимает в столовой пробу, и вообще норовил пожрать в гостях. Вот и сейчас он с удовольствием грыз черный ржаной пряник, не обращая никакого внимания на прижавшуюся к нему от тесноты Вальку (на койке сидели еще две монтажницы).

Руки у крохобора были черны, как пряник. Он только числился по огневому объекту, а на самом деле заправлял всем автохозяйством полка. Ращупкин давно пробивал ему эту должность и очередное звание. Но у младшего лейтенанта было плохо с образованием. Он ушел шоферить, не закончив 8-го класса.

– Вот именно – харя, – обрадовался огневик, интересовавшийся децибелами.

– Значит, толковать раздумал? – спросил Борис. – Пожалеешь. Я завтра тю-тю... В отпуск и не вернусь уже.

– Давай гуляй, пока трамваи ходят, – хмыкнул любознательный огневик. Он был на хорошем счету у Ращупкина, и драка с Курчевым была ему ни к чему.

– Спасибо, – засмеялся Борис. – И, обидно, не узнаю, что же такое децибелы. Я вас, Александра Фаддевна, три раза спрашивал, и каждый раз из головы вон. Это выше моих мозгов.

– Вам необязательно, Борис, – мягко сказала инженерша, с тоской прислушиваясь к посапыванию из-за дверей, где спали другие командировочные женщины.

Инженер Томилина была не намного старше других монтажниц и гораздо моложе Соньки, но она уже махнула рукой на замужество, и в полку ей хотелось лишь одного – сна и покоя, да еще по возможности – теплой воды. Конечно, суточные, которые выплачивало новое министерство, были очень кстати. Но на окраине Москвы, где она снимала комнатенку, оставался малолетний брат, который не то что децибел, никак не мог постичь простых дробей, занимался в основном голубями и, вполне возможно, уже связался с окрестной шпаной. Больше двух раз в неделю Александре Фаддеевне не удавалось выбираться из полка. Она варила мальчишке суп на три дня и, пока стояли холода, знала, что он сыт. Последнее время все ее помыслы сводились к покупке холодильника. Но приобретать такую дорогую вещь, живя на чужой квартире, было боязно, и инженерша лишь позволяла себе мечтать о маленьком белом, таком уютном и надежном помощнике. Девчонкам о рефрижераторе она даже не заикалась. Те бы ее засмеяли.