Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– ... в истории? – подхватил Антон Николаевич. – Что-нибудь плехановское?..

– Нет, совсем другое, – улыбнулась Инга. – Так. Взгляд и нечто... Один захолустный офицер.

– Не люблю военных, – фыркнула бабка.

– Нет, не скажите. Случаются любопытные экземпляры, – заступился отец за незнакомо-го ему Курчева.

– Этот любопытный, – кивнула Инга, прихлебывая кофе.

"А что – взять и выйти отсюда замуж в какую-нибудь закрытую секретную часть. Захотят они приехать, а пропуска им не выпишут. А?" – и не удержавшись, она засмеялась.

– Не расплескай кофе, – сказала бабка Вава. – Ты сегодня, я вижу, в отличном духе.

– Она всегда такая. Правда, девочка, – погладила дочь Татьяна Федоровна.

– Всегда и везде, маман. Все у меня прекрасно и удивительно. Лет до ста и так далее и обязательное равнение на маман. Сегодня кофе само совершенство! – кивнула отцу. – Чего они от меня хотят, папа?

– Уймитесь, женщины, – тотчас откликнулся отец. – Как, Ингуша, эта работа в пределах досягаемости?

– Да, пожалуйста. У меня на столике. Целых два экземпляра. Но это не по теме. К Ребекке Шарп отношения не имеет.

– Привет, – поднялась, потому что зазвонил телефон. – Скажите, что уже ушла.

– Люди утром звонят по делу, – проворчала тетка и сняла трубку. – Ингу Антоновну? Пожалуйста.

– Ну и Вава... – покачала Инга головой. – Да, – сказала в трубку. Доброе утро, Алексей Васильевич. – Зная, что ее слышит вся семья, она держалась подчеркнуто безразлично. – Да. Уже выхожу. Да, в библиотеке. Как всегда до вечера. Пожалуйста.

Она положила трубку.

– Я же сказала, что меня уже нет.

– Неприятный звонок? – насторожилась мать.

– Нет, просто занудный, – солгала Инга. – Один доброхот. Предлагает написать за меня основополагающую часть тошниловки.

– Девочка, это неприлично, – не удержалась тетка. – Каждый должен работать за себя. И потом, надо выбирать подходящие слова. В крайнем случае можно сказать – тошнотворность, хотя и это нехорошо. А эти суффиксы – овки, евки – никуда не годятся.

– Знаю, ужасна газировка вместо газированной воды, – с неохотой воротилась Инга к давнишнему семейному спору. – Но великий и могучий должен все-таки развиваться?!

– Но не в сторону улицы, – спокойно отпарировала тетка.

– Дискуссия по вопросам языкознания давно выдохлась. Гуд лак, махнула Инга ладошкой и потерлась о плечо отца.

– К ужину ждать? – спросила неугомонная тетка.

– Ни в коем разе! Мне и так скоро расставлять юбки, – с притворным ужасом оттопырила Инга пальцы вокруг узких бедер.

– Надо строже выбирать меню в ресторанах, – не растерялась тетка.

– Мам, – по-детски слезливо протянула Инга. – Ну, что она ко мне?..

– Не трогайте ее, Вава. Она не обжоришка, – осторожно потрепала Татьяна Федоровна дочь, чтобы не смять прически. – Иди, девочка, – и шутливо, как в школьные времена, вытолкнула дочку из комнаты.

– Не надо к ней привязываться. Она ведь умница, – сказала негромко, не столько для Вавы, сколько для себя.

– Да, – кивнул Антон Николаевич. – Собственно, это и окрыляет.

2

В вагоне метро Инга вдруг вспомнила, что должна отнести письмо в Кутафью башню, и с надеждой заглянула в папку: вдруг письма там нет. Она понимала, что это нехорошо, что лейте-нанту, как видно, позарез нужно передать послание, но уж очень не хотелось идти в Кремль. Ну, днем позже какая разница? Все равно у нас такая бюрократия и волынка. К несчастью, пись-мо лежало в папке.

"Хорошо бы встретить у библиотеки какого-нибудь знакомого. Вдвоем не так страшно, – подумала Инга. – Может быть, он не побоится подойти к тому окошечку. А у меня просто идиосинкразия к подобным учреждениям."

Она медленно поднималась по лестнице, оглядывалась в толпе, надеясь кого-нибудь встре-тить. Был час толчеи. Все торопились, в том числе аспиранты, к открытию зала, чтобы захватить места получше и не слишком долго ждать заказанных книг. Инга сегодня не спешила и потому ее толкали больше других. Один полузнакомый молодой человек из третьего научного проплыл мимо и улыбнулся Инге. Они часто встречались в зале. Он, видимо, не прочь был за ней приволокнуться. Несколько раз они даже перекинулись у стойки со словарями незначительными фразами. Его вполне можно было попросить. Он бы посмеялся, но пошел с ней. Но сейчас его пронес поток, а она не могла его окликнуть, потому что не знала его имени.

Инга поднялась на поверхность, но к Кремлю не пошла, а повернула в глубь библиотечного дворика к своему залу. В зал еще не пускали и хвост занял весь дворик. Проплывший мимо молодой человек стоял метров на семь от конца очереди и, видимо, поджидал Ингу, потому что тотчас махнул ей рукой, указывая место впереди себя. Но одновременно с этим аспирантом, чуть впереди него, Инга увидела своего знакомого, Игоря Александровича Бороздыку, того самого, который ждал ее вчера в Докучаевом переулке. Игорь Александрович так же, как аспирант, махнул ей рукой и Инге пришлось пройти мимо молодого человека и стать впереди Бороздыки.

Этот Игорь, в общем-то добрый и отзывчивый человек, которому она была бесконечно благодарна за внимание и заботу в трудные для нее месяцы разъезда с мужем, теперь стал довольно несносен. Он без конца звонил, ждал ее на всех углах, таскал на всяческие просмотры и отказываться было трудно, потому что он был так добр, отзывчив и, главное, беззащитен. Но, к сожалению, из всех людей, составлявших очередь, он единственный не годился для похода в Кутафью башню. Несмотря на его рассеянность и близорукость, никогда нельзя было в точности сказать, что он видел, а чего нет; и заметил ли вчера на Домниковке ее с лейтенантом – тоже было неясно. А на этом чёртовом конверте был напечатан снизу адрес: город и в/ч такая-то... (В последний момент, не послушав Гришку, Курчев решил сообщить адрес полностью, чтоб ответ пришел поскорее.)

И вот Инга должна была стоять рядом с Игорем Александровичем и никак не могла воспо-льзоваться помощью малознакомого аспиранта.

"Бедный офицерик, – вздохнула про себя. – Но что я могу поделать? Такова научная жизнь", – пошутила Инга, и тут же открылись двери и гуманитарии ринулись к вешалке.

В общем день, можно сказать, был потерян и лучше уж было бы остаться дома и выслуши-вать выговоры тетки Вавы. Сидевший рядом Игорь Александрович не давал сосредоточиться. Он что-то марал в своем огромном иностранного происхождения блокноте, но видно было, что марает он так, для вида, и тотчас может оставить это не такое уж нужное и интересное для него занятие. Безусловно, он пришел сюда из-за Инги и в любую минуту готов вытащить ее на лестницу, в буфет или в курилку и приступить к обычным, ноющим, душу выматывающим словоизлияниям, в подтексте которых (а иногда, если разговор подшофе, то и в тексте) вечно одно и то же: выходите за меня замуж.

Кроме того, Инга была раздосадована своей робостью. Все-таки надо было расхрабриться и снести письмо в башню. И еще (правда, это наступит не скоро, где-то возле двух или трех попо-лудни) в библиотеке появится сам доцент Сеничкин.

Эти три обстоятельства отчаянно мешали аспирантке, и глава, которая и так-то не больно клеилась, сегодня вовсе не шла. Инга уже откладывала шестую страницу (она писала на отдельных листах для пишмашинки) – и на каждой странице было не больше трех-четырех фраз, да и те были перечеркнуты и солидно вымараны.

"Брось, не мудри. Пиши, как есть, – уговаривала себя. – Как думаешь, так и пиши. Стиль – это человек. Нечего мудрить над стилем. Строчи и все! Для чего ты села писать? Ведь для чего-то... Вот и пиши... Пиши, как лейтенант. Взял и наколошматил сорок страниц."

"Да, ему хорошо. Он чудак. Ничего не понимает в теперешних требованиях и сочиняет, как на деревню дедушке... А если бы писал для дела, ничего бы у него не вышло", – отвечала самой себе.

"В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства монополистичес-кого капитала все более..." – улыбнулась, вспомнив, как лейтенант вчера бубнил это за дверью сеничкинской комнаты. Она раньше знала эту фразу наизусть, потому что Алексей Васильевич подарил ей этот коллективный сборник, надписав его не на титуле, а в середине, рядом с заго-ловком статьи. Собственно, статья была написана Сеничкиным в соавторстве с другим филосо-фом, причем фамилия соавтора стояла первой (очевидно, по причине алфавитного порядка), но Инге все равно было приятно, и она пыталась догадаться, какую часть писал Алексей Василье-вич. Нравилась надпись по-английски (Инге, строгой и красивой, на суд и расправу), нравился слог статьи и даже самое начало, над которым вчера измывался лейтенант. Все-таки Алексей Васильевич умудрялся писать не очень казенно. Нет-нет, вставлял живое словцо, которое расцвечивало мертвый штамп, и фраза, непонятно как, но начинала звучать свежо и необычно. Вот, например, пустяк, но даже империалисты у него были не англоамериканские, а американо-английские. Это было и точнее и непривычнее уху. Вкус все-таки у доцента Сеничкина был – в одежде, конечно, в первую очередь, но и в слоге тоже. Лейтенанту легко смеяться. Одно дело писать реферат в никуда, а другое – в академический сборник, где чуть не десять инстанций, не считая цензуры и отдела пропаганды ЦК.

Все это так. И Сеничкин был Инге мил. Но лейтенант в мятом кителе и огромных, плохо вычищенных яловых сапогах стоял перед ней неким укором и как бы оттеснял доцента. Собственно, Алексей Васильевич сам собой оттеснялся из-за вчерашней истерики по поводу реферата кузена (так хотелось считать Инге), а на самом деле из-за своего домашнего уклада, а еще точнее – из-за своей жены Марьяны Сеничкиной, в девичестве Фирсановой.

Эта следовательница (а как сказать в женском роде?!) по особо важным преступлениям не то чтобы напугала или устрашила Ингу, но превратила Ингины отношения с доцентом из прият-ных и легких – в какие-то сложные, запутанные и теперь даже нудные. Это не такой уж глупый ход – зазвать соперницу домой. Для судейского работника – даже способ честный. Зазвать и показать: вот я, жена, а вот ты, любовница. Но ведь Инга еще не стала любовницей... Тьфу, какое неладное слово!.. Так вот, Марьяна пригласила, точнее вытащила ее вчера из библиотеки, взяла под руку, привела к ним домой и как бы сказала: вот попробуй, поборись со мной.

И вот со вчерашнего вечера все стало ясно, и от этой ясности еще тяжелей и, смешно сказать, запутанней.

И зачем, спрашивается, такой воспитанный Алеша кричал на кузена?! Такой джентльмен, комильфо, как выражался этот нудный старик Толстой, который сам-то, небось, никогда комильфо не был! Такой деликатный Алеша и вдруг раскричался, как какой-нибудь склочный сосед из-за показаний электросчетчика. Ну и хорошо. Ну и еще лучше!..

Слава Богу, что Алексей Васильевич был так галантен, предупредителен и не настойчив. Ведь ему ничего не стоило чуть-чуть, совсем слегка настоять, и они бы уже были вместе, то есть не вместе, но близки... Стоило ему только слегка заупрямиться б, и все было бы уже позади. Она бы ему отдалась, как писали в старинных романах, или переспала бы с ним днем, как говорят сейчас.

Но он был тактичен, терпелив, серьезен, как бы показывал ей, что для него она не просто эпизод, случай, легкий заход, а что-то большее, глубокое, необычайное и он не тороплив, потому что у них впереди чуть ли не вечность.

Что ж, она ему благодарна, что он не воспользовался этим нелегким для нее временем разрыва с мужем. Ведь он знает мужа, знает коротко – и по работе (напечатал свою статью у мужа в журнале), и по сборищам, выпивкам и, возможно, холостым компаниям. Все они тут друг с другом знакомы. Муж и доцент, и вот сидящий рядом неудачливый Игорь Александрович. Даже злополучная Марьяна Сеничкина прошла через эту компанию, правда, в свои еще незамужние времена. И в центре этой компании, или круга, или общества – или как там это назвать – был бывший Ингин муж Георгий Ильич Крапивников, человек, казалось бы, незнаменитый, даже неостепененный и по должности не такой уж крупный. Но он был вожак и заводила этого малого общества, хозяин квартиры, где собиралось общество, и первый любовник всех побывавших в этой квартире женщин. Его и окрестили – "феодал", намекая на средневековое право первой ночи.

Но не о муже сейчас разговор. С мужем – всё... Муж – несчастный, хотя чрезвычайно талантливый, во всяком случае, очень способный человек, промотавший и до сих пор проматывающий жизнь ради сомнительных женщин. Мужа можно только пожалеть, что Инга в общем и делала. Она спокойно разговаривала с ним по телефону и, встречая его в библиотеке или у знакомых, не шарахалась в сторону. Она даже несколько раз заходила к нему домой, правда, в обществе сидящего рядом Бороздыки. Она даже согласилась встречать с мужем Новый 54-й год, как бы на правах хозяйки, хотя они окончательно разъехались еще в сентябре. Очевидно, очередной роман Георгия Ильича был уже исчерпан, и Крапивников не нашел ничего лучшего, как пригласить свою бывшую жену, по той смешной причине, что еще не успел с ней развестись.

Что ж, Инге было все равно. В конце концов это даже справедливо. Достойное завершение неудачного года. Сойтись в феврале, расписаться в марте, разъехаться в начале осени и поставить точку 31-го декабря.

На встрече Нового года она была самой холостой женщиной – ни жена, ни знакомая, а так – разбери-пойми. Но ухаживали за ней все – и Бороздыка, и только что представленный ей Сеничкин, и еще пятеро малознакомых мужчин. Там-то она увидела впервые и Марьяну и отнеслась к ней без особого интереса, хотя та, видимо, приняла Ингу всерьез.

– Не идет?.. – оторвался от блокнота Игорь Александрович. У него был очень красивый голос, который совсем не соответствовал худому очкастому лицу и тонким усикам.

– Н-н-н... – покачала головой Инга.

– Начните с другой точки. Попробуйте все писать совершенно наоборот. Скажем, Теккерей завидовал Диккенсу.

– Но оно так и было, – громче, чем это принято в библиотеке, сказала Инга. Бороздыка ее раздражал.

– Может быть, все-таки можно тише?! – буркнул откуда-то сбоку недовольный старушечий голос.

– Выйдем, – шепнула аспирантка.

Все равно день был потерян. Игорь Александрович послушно встал и пошел за ней по широкому проходу. Хотя ему было за тридцать, шел он как-то по-мальчишески, вернее так, как ходят мальчишки, стараясь подражать взрослым. Обычно эта смешная походка даже умиляла Ингу, но теперь она шла по проходу впереди Бороздыки, нарочно подчеркивая, что не имеет к нему никакого отношения.

– Но вы же не напишете о его комплексе неполноценности, – нагнал Игорь Александрович ее у дверей зала.

– Причем это? – пожала плечами, нервно распахивая дверь. – Я просто не могу писать. Понимаете, не умею. Я – бездарна. Ясно? – она чувствовала, что раздражена, и раздражалась еще больше.

– Не говорите глупости, – сказал Бороздыка.

– Это не глупости. Я – бездарь. Бездарь из интеллигентной семьи и потому потащилась в аспирантуру. Раньше шли в сельские учительницы, в народницы, а я безвольна, не могу без ватер-клозета и потому полезла в литературоведение.

– Чепуха. Вы не бездарны. У вас удивительный ум.

– Ладно. Дайте лучше сигарету, – они вышли на лестничную клетку. – Как это вы томились полтора часа без курева? – спросила с усмешкой. – Как курят? Научиться не могу, – закашлялась она.

– Вам не идет, – сказал Бороздыка. – Впрочем, я, возможно, неправ.

– Вы всегда правы. Только преувеличивать не надо. Я вовсе не идиотка, но до умницы мне далеко. Вчера, скажем, я встретила женщину куда умнее себя. Да и мужчину одного – тоже. Он, правда, глуп, но это, знаете, глупость поверхностная. А вообще очень не простой ум. Вы не прочтете его реферат?

– С удовольствием, – сказал Бороздыка потускневшим голосом. – Кто такой? Я уже слышал?

– Нет. Это военный. Технический лейтенант. Работа по поводу места последней личности в обществе. Общество довольно абстрактное и все вообще на живую нитку... но очень любопытно. Я обещала ему, что вы прочтете.

– Пожалуйста, – улыбнулся польщенный Игорь Александрович.

Печатался он редко и никогда статьями, а лишь малыми двух– или трехстраничными рецензиями и просьба лейтенанта была ему лестна. Он не знал, что предложение исходило от Инги, а лейтенант и не ведал о существовании Бороздыки. Впрочем, Игоря Александровича печатали, хотя писал он рецензии нисколько не лучше других, отвергнутых авторов. Больше того, Бороздыке даже заказывали мелкую работу, считая, что ему нужно помогать, так как человек он больной и очень необеспеченный. Его бросили две жены, причем у первой был от него ребенок (которого, как считалось, Игорь Александрович содержит, хотя на самом деле жена давно отказалась от его помощи, весьма мизерной и крайне нерегулярной), и сердобольные сотрудницы журналов забрасывали Игоря Александровича рецензионной, в основном внутренней, но неплохо оплачиваемой работой. И он был не беден, хотя мог бы зарабатывать больше.

На войну его не взяли из-за близорукости и он спокойно окончил университет, а затем аспирантуру. Но дальше дело не пошло. Едва он начинал где-нибудь читать курс, его тут же увольняли, потому что читал он, несмотря на отличный голос и довольно обширные знания, из рук вон плохо, к лекциям не готовился, а на слово был не быстр. Студенты забивали его хитрыми вопросами, он мешался, начинал хамить и его увольняли. Он стал предпочитать заочные факультеты, где народ попроще и стремится не столько к знаниям, сколько к зачетам и бумажкам. Зачеты он ставил охотно да и неудов и троек никому не лепил, как считалось – по доброте, а на самом деле – по безразличию и из боязни неприятностей. Неприятности все равно получались и он увольнялся не всегда по собственной инициативе. С каждым годом устраиваться становилось труднее: все больше людей защищалось и жаждало кандидатских ставок; и Бороздыка в конце концов переключился на журнальную работу. Он мог бы, подобно Крапивникову (правда, тот был членом партии), найти себе постоянное штатное место, но не терпел дисциплины (даже вполне не строгой, журнальной), а тем более ответственности, и потому пробавлялся мелкой работой, надеясь использовать свободное время для чего-то серьезного, настоящего, как он говорил – для вечности и души.

– А где вы стакнулись с армигй? – спросил, с удовольствием выпуская витое колечко синего дыма. – Или это неприкосновенная область?

– Наверно, не заметил, – подумала Инга, вспоминая вчерашнюю встречу в Докучаевом переулке. – Пожалуйста. От вас никаких секретов. Вчера была в гостях у мадам Сеничкиной. Технический лейтенант – кузен доцента.

– Радеют родному человечку? – усмехнулся Бороздыка. – Так, так...

Всякое упоминание о Сеничкине выводило его из себя. Он чувствовал, что между Ингой и доцентом что-то есть.

– Ничего подобного, – сердито отмахнулась аспирантка. – Реферат совершенно непроходимый. Доцент учинил смертельный разнос. Проходимые работы я бы вас читать не просила, – добавила примиряюще.

Он тут же откликнулся, потому что к себе самому был чрезвычайно чуток и внимателен:

– Да, извините... Вам сегодня нехорошо? Может быть, уйдем отсюда?

– Нет, – нервно пожала плечами. – Не могу. Ну, а вы как – набросали чего-нибудь?

– Что я? – вздохнул Бороздыка. – Я ведь, Инга, другой. У меня куча недостатков, но, честное слово, я начисто лишен тщеславия. Одному на мильон есть что сказать, а пишут всего лишь из адского самолюбия. Гордыня – всё. Я скорей извиню графомана. Тот не ведает, что творит, и творит бескорыстно. Бескорыстно и безнадежно. А эти на одном тщеславии держатся...

"Это он об Алеше", – подумала Инга.

– Да и, сами понимаете, что сейчас скажешь? Ведь за что ни возьмись, все нельзя!..

– А "Об искренности"?

– Ну, это же собрание баек! Мы ведь с вами говорили...

Они действительно говорили об этой статье, но несколько по-иному. Два месяца назад Бороздыка кричал на всех перекрестках, что это – потрясающе, великолепно, грандиозно, переворот в мыслях и вообще катехизис всего насущного. Ранним воскресеньем он поднял Ингу с постели и, захлебываясь, брызжа слюной в трубку, так что было слышно в аппарате, выкрикивал цитаты. Теперь эта статья была для него собраньем баек.

– Все прекрасно, – входил он в роль. – В России всегда так было. Если что выскакивало на поверхность, так только силою гения, именно силою сумасшедшего гения. А простому образованному человеку никогда нельзя было пробиться. Вот ведь я. Я не талант, не гений. Я просто человек, читатель. Но у меня свое. Я что-то беру, чего-то не принимаю. Но у меня собственный путь. Я хотел написать грандиозное исследование – историю русской мысли. Я бы начал с Чаадаева. На Чаадаеве все сошлось. Но ведь Чаадаев сейчас все равно, что... – Игорь Александрович наклонился к Инге и, понизив голос, прошептал: – Бердяев... – хотя поначалу хотел сказать: "Бухарин".

– А Чаадаев – это все. Это начала и концы Руси, русской идеи. Без Чаадаева вам никак нельзя.

– А без Тёккерея? – улыбнулась аспирантка.

Неделю назад, когда она жаловалась ему, что у нее не клеится с диссертацией, что ее работа никому не нужна, что и без того статей и монографий хватает, он, успокаивая ее, возбужденно доказывал, что Теккерей велик, что без Тёккерея Англия не Англия и даже Европа совсем не то; что "Ярмарка тщеславия" – это не только книга, это суть, это в самое яблочко простреленная История, и что вообще такое наша жизнь, как не Ярмарка именно того самого Тщеславия!

– Теккерей? – опомнился сейчас Игорь Александрович. – Что ж, Теккерей... – ему хотелось сказать какую-нибудь гадость о Теккерее, хотя бы потому, что общие политические места в диссертации подрядился писать Сеничкин. Месяца два назад сам Бороздыка согласился набросать для Инги эти куски, но то ли не засел, то ли у него ничего путного не вышло, и он даже обрадовался, когда вскоре за это нудное дело обещал приняться молодой доцент. Раздраконить всегда можно. А там, глядишь, и удастся перелопатить сеничкинскую писанину так, что ни он сам, ни Инга не узнают. В итоге и доцент будет посрамлен, и Игорь Александрович окажется на высоте. Но теперь отношения Инги и Сеничкина вышли из-под контроля Игоря Александровича. Они встречались где-то вне его досягаемости, в каких-то отдаленных кафе или плохеньких окраинных ресторанах, ездили на лыжах или просто бродили по зимним улицам – и дело шло к тому, что Инга вообще могла не показать Бороздыке того, что накропает для нее дурак-философ.

– Теккерей – для Англии Чаадаев, – вдруг нашелся Игорь Александрович, потому что еще рано было ругать английского классика. И Игорь Александрович еще питал некоторые надежды. В конце концов Сеничкин прощелыга, к тому же женат на работнице грозного ведомства. С такой шутки плохи.

– Нисколько не меньше, чем Чаадаев, – важно повторил Бороздыка, чтобы не слишком отрываться от разговора.

– Спасибо, – скорчила Инга гримасу. – Вы меня взбодрили.

Она вернулась в зал. Но в зале работа двигалась в том же темпе и с тем же успехом. Только что росла пачка исписанных до трети или до половины листов и в конце концов Инга стала рисовать на полях платья, юбки и блузки.

"Быстрей, что ли, – думала, – обед. Можно сдать книги и пойти прямо из буфета в эту самую башню". Натощак туда идти не хотелось.

3

– Если б не эта безобразная поденщина, – сказал Игорь Александрович, когда они, наконец, засели в буфете, – я бы все-таки написал книгу. Именно книгу, а не работу, не статью. Книгу. Почти беллетристическую.

Он улыбнулся. Он был почти одухотворен. Неаккуратно подцепив трехзубой вилкой комок теста с мясом под названием – рожки, он выдавил:

– Булгарин. Да, тот самый Фаддей Булгарин. Пушкин был пристрастен. Где ему было с его гармонией понять издателя "Северной Пчелы"? Булгарин – это фигура для Достоевского. Это Свидригайлов, Лебезятников, Лебедев, кто хотите – но это чисто русский и в то же время европейский экземпляр. Знаете – "широк, не мешало бы убавить!"? Чёрт с ним, я все брошу. Сяду на хлеб с кашей, но напишу.

– Конечно, – ободряюще кивнула Инга.

"Пусть его напишет или не напишет, только б отвязался. Господи, тоска какая. Тут не то что главу кропать, тут жить не захочешь. Нудит, нудит. Вчера ему Шелли был хорош, до обеда – Чаадаев, в обед – Булгарин. Позавчера звонил ночью, предлагал вместе писать о двух классиках: мне – о Теккерее, ему – о Диккенсе... Ну, хорошо. Ну, помог ты мне. Ну, рыдала тебе в жилетку. Ну, спасибо, спас. Но ведь не вечно же расплачиваться. Я же не собес. Гордится, что не тщеславен, не карьерист, не пролаза. Так не тщеславен оттого, что тщеславиться нечем. Не карьерист оттого, что лентяй. А насчет пролазы – это положим... Пролазит! Жалостью берет – и там, и здесь, и еще где-нибудь на свой хлебец с маслом и швейцарским сыром собирает. Тоска..."

– Обязательно напишите, Игоруша, – сказала вслух. – Идите прямо сейчас домой и садитесь. Тут, в библиотеке, я вас заражаю своей никчемностью. Идите и пишите. И зачем вам таскаться в библиотеки? Вы сами больше любого книжного хранилища. И нет у вас дома тетки Вавы.

Он нерешительно поглядел на нее, надеясь, что она шутит.

– Идите, – кивнула. – Ведь мы все равно ничего тут не сочиним. Да и сейчас для серьезного разговора сюда явится доцент Сеничкин.

– Ну что ж, – стукнул он о пластиковый столик подстаканником. Чай был не допит. Бороздыка поднимался раздраженный.

– Я вам позвоню вечером насчет реферата, – спокойно сказала Инга. Она не любила сцен.

– Как хотите, – слегка сбавил спесь Игорь Александрович.

– Хочу. Я обещала. Не надо сердиться по пустякам.

Последнюю фразу Инга произнесла ровно и холодно, словно свидание с доцентом было для нее безразличным, даже в известной мере нудным мероприятием. Да, видимо, так оно и было. Она вдруг почувствовала себя усталой, раздерганной, вспомнила, что мало спала эту ночь и что всего охотней удрала бы сейчас из библиотеки и прикорнула дома на диванчике, пусть ворчит Вава, фиг с ней!

Но надо сидеть и ждать доцента. Если уйти, Алеша начнет названивать домой, нервничать, вызывать в подъезд, к метро или куда-нибудь еще. Сегодня на улице морозина. Впрочем, они, наверно, поедут в какой-нибудь ресторан и там Алеша станет изливать душу и клясть свою судьбу и жену из прокуратуры.

"А почему ты знаешь? – перебила себя. – Ведь он всегда сдержан."

"Теперь его прорвет. Нечего возжаться с женатыми мужчинами."

"А я и не возжалась..."

"А не возжалась, так и не расстраивайся. Какое тебе дело – придет он или не придет. Ты сюда не на рандеву ходишь."

– Идите, Игоруша, – сказала Бороздыке. Он покорно повернулся и пошел из столовой, роясь в карманах. Номерка не было. Он оказался в зале под толстой книгой.

"Вот почему не хотела польта вместе!.. – подумал, слегка подтрунивая над собой. – Ах, в конце-то концов, чего мне надо? Обыкновенный рядовой кадр и ломака. Хватит! И так мы потеряли лучшие годы. За работу! Хватит! Лучшая девушка дать не может больше того, что у нее есть. Или как там... он перевел вслух строку Гумилева на французский, вернув ей тем самым первоначальную, как он считал, прелесть.

– За работу! За работу! – тихо напевал в короткие усики, собирая книги со стола и шествуя к стойке, где принимали литературу.

Жажда труда и уверенность в себе не покинули его, когда, пошутив с женщиной на выдаче, он прошел узким коридором к узкой лестнице.

– Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, Адонис, женской лаской смущенный, – тихо насвистывал он в те же усики, спускаясь к гардеробу. Жизнь была прекрасна.

– Над лучшим созданием Божьим

Изведал я силу презренья.

Я палкой ударил ее,

оборвав свист, начал он декламировать довольно громко, и две поднимавшиеся навстречу девушки слегка шарахнулись, а затем, качая головами, оглянулись: ну и ну... Впрочем, Ленинская библиотека, особенно ее научные залы, навидались всего.

Слегка пританцовывая, Бороздыка прошел через вестибюль к вешалке, где наткнулся на Сеничкина, сдававшего свое архимодное полуспортивное пальто и большую пыжиковую шапку.

– Приткни куда-нибудь, отец, – сказал он гардеробщику внушительным и хорошо поставленным лекторским голосом. – Я ненадолго.

– Зачем же притыкать? Мы повесим, – так же важно ответил гардеробщик и с удовольствием и явным уважением, будто сам кроил и шил это пальто, принял его от доцента.

– Салют, Игорь Александрович, – обернулся Сеничкин и протянул Бороздыке сразу две руки. – Что назад рано?

– Дела, – хмуро буркнул Бороздыка, протягивая правой рукой номерок гардеробщику, а левой, чтобы не отдавать ее доценту, пожимая рукав сеничкинского пиджака чуть выше пуговиц.

– Был у вас в конторе, – не замечая холодности Бороздыки, улыбался доцент. – Задвинули вы меня.

– В майском пойдет, – буркнул Бороздыка.

В журнале он в основном занимался самотеком, но иногда, впрочем не так уж редко, замещал заболевших или ушедших в отпуск сотрудников. Некая причастность к журналу Игорю Александровичу льстила. Впрочем, Сеничкин, никогда не интересовавшийся чужими делами, не особенно раздумывал о самолюбии Бороздыки. Раз человек торчит в редакции, стало быть что-то там делает и на что-то влияет. Всегда занятому, упорному, зверски работоспособному и удачливому доценту не приходило в голову, что кто-то может изо дня в день сидеть просто так без дела в офисе и отвлекать от работы других.

– Май – это еще когда, – вздохнул Сеничкин для порядка. – До мая сколько еще напеременится!

На самом деле публикация в пятом номере его вполне устраивала.

– Перемены идут по верхам. Это для больших деревьев опасно. А для кустарников – что ж?.. – не отказал себе в издевке Бороздыка. – У вас, по-моему, что-то антимальтузианское? – добавил он, чтобы вконец прибить противника. Дескать, где за крупными статьями всякую баккару запомнить?!

Но Сеничкин то ли был недостаточно обидчив, то ли не мог поверить, что этот уже не молодой человек из редакции почему-то к нему не расположен, и вывернул разговор по-своему.

– Да, вы правы. Действительно, кустарник. Точнее – подлесок. Это так сказать, старт. Приглядываюсь к большой работе. Личность на Запале. А Мальтус – постольку-поскольку. Я его даже в рецензии не называл. Это вы в подтексте разглядели, – порадовал себя глубиной собственной работы и польстил одновременно прозорливости Бороздыки.

"Как горох об стену", – скривился Игорь Александрович, чувствуя, что ему не справиться с неуязвимым сеничкинским добродушием.

– Ах, – вздохнул он и тут же развел руками. Блокнота не было. Он заглянул за гардеробную стойку: на полу тоже ничего не лежало. Старичок-гардеробщик довольно брезгливо взглянул на мечущегося Бороздыку, но промолчал. Он встречал людей по одежке и провожал по ней же. Игорь Александрович был для старичка всего лишь вечный студиоз, то есть лицо презираемое. А неловко, судорожно сунутый рублишко был уж точно для форсу, для личного гонору перед собственной никчемностью.