Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Да, он хотел власти. Но не простой субординационной, какая принята в армии, а власти сложной, где подчинение, не только и не столько физическое, сколько духовное, основано на высшем сложнейшем интеллекте. Поэтому-то Ращупкину нравилось, глядя на портрет Сталина, о котором он еще год назад ничего не мог сказать сверх того, что говорили другие, отпустить в присутствии некоторых офицеров несколько неопределенных замечаний, свидетельствующих о независимости суждений, а также о том, что командиру столь особого и особенного полка есть еще много чего сказать, но покамест он воздерживается, и не из страха, а оттого, что другие офицеры не подготовлены и не поймут.

14

– Да, беззаботность... Слишком беззаботно живете, – повторил Константин Романович. – А женщина у вас, Павлов, есть?

Федька вздрогнул и злобно полоснул глазами Курчева: не протрепался ли тот про сестру. Но Курчев, поймав Федькин взгляд, сам ответил.

– Они ему остолбенели, товарищ подполковник.

– Так не бывает, – довольный, что разговор все-таки вышел на нужную линию, благодушно улыбнулся Ращупкин. – Женщины надоесть не могут.

– Как взяться! – вставил Курчев.

– Излишествовали, что ли? – снова уставился командир полка на Федьку, пытаясь оторвать от книги.

– По-всякому, – ответил Федька, толком не зная, как говорить с Ращупкиным, и одновременно не желая, чтобы за него отвечал Курчев.

– Ну и напрасно, – не удержался от поучений подполковник. – Женщина великая сила.

– В колхозе? – работая под наивного, переспросил Федька.

– И в армии тоже, – не давал себя сбить Ращупкин. – Женщина, даже если она не участвует в работе, по-вашему, по-бывшему химическому, Павлов, в реакции, то все равно ускоряет ее, как катализатор. Стимулирует, короче.

– Да, их только пусти, – присвистнул Федька.

– И ускорят и без чего-то оставят.

– Без часов, например? – подмигнул Ращупкин, который, конечно, слышал, что Федька обменял свою новую ручную "Победу" у краснофлотца-ларечника на шесть поллитров, то есть отдал за треть цены.

– Что часы? Часы – фигня, – даже не обиделся Федька. – Последней свободы жалко.

– Чего, чего? Свободы? А какая у вас, разрешите спросить, Павлов, свобода? И на кой чёрт она вам? Что вы с ней делать собираетесь?

– А ничего, – промычал Павлов. – Свобода как раз на то, чтобы ничего не делать.

– Оригинальный взгляд. Новое в философии. Что до марксизма, то тут им и не пахнет. Но, по-моему, Курчев, в этом и здравого смысла нет.

– Нет, почему же, – поднялся на локтях Борис.

– Свобода – это свобода, товарищ подполковник. Это, знаете, как девственность. Либо она есть, либо ее нету. А если есть, то можешь вполне свободно ничего не делать. Вот я как понимаю.

– Это анархизм какой-то и вообще чёрт знает что!.. – Ращупкин хотел разозлиться, но тут же осадил себя и ухватился за конец курчевской фразы. Лучше бы уж вместо своей копеечной философии девок портили...

– А мы жениться не любим, товарищ подполковник, – бодро усмехнулся Борис.

– Можно и не жениться. Вон Залетаев буфетчицу подцепил, а не женится.

– Ну, это еще смотря как выпутается... – зевнул Федька. – А потом – в Зинке портить нечего.

– Нехорошо говорите, Павлов, – помрачнел Ращупкин. – Не по-офицерски и вообще не по-мужски. Каша у вас в голове порядочная. Посмотрим, что скажет старший по званию, – повернулся к Борису.

– А ничего, товарищ подполковник. Женитьба, сами знаете, шаг серьезный. А жениться сюда, в полк, вообще гроб с музыкой. Солдаты здешних женщин глазами обгладывают. Если меня не демобилизнете, холостым подохну.

– Холостым и взводным, – поправил Ращупкин.

– Ну и что! Переведу, то есть сублимирую половой потенциал в политико-моральный. Ать-два, левой, левой!..

– Не частить! – вставил Федька.

– Брось, – засмеялся Борис. – Да нет, товарищ подполковник... Армия не для семейной жизни. Может, вам с женой повезло, а другие офицерши, вижу, томятся. Та же Ирина Леонидовна...

– Ну, вы это... – погрозил Ращупкин, вроде бы защищая врачиху, а на самом деле соображая, с подковыркой или без сказал лейтенант про его, Ращупкина, везение с женой.

– Желторотые, – вздохнул, чувствуя, что говорит совсем не то. Если они желтороты, то какого дьявола с ними откровенничать? Нет, все так вышло оттого, что не поставил себе Константин Романович четкой и ясной задачи: чего, собственно, ему надо от этих двух нерадивых типов?! Лучше бы им выложил: так, мол, и так. Была у меня, ребята, женщина. Встречались с ней днем на одной квартире, выпивали и позволяли себе. А тут вдруг закобенилась и от ворот на сто восемьдесят.

Но не было на земле такого человека (кроме преподавательницы немецкого Клары Викторовны), которому можно было все это рассказать. Не было у Ращупкина такого друга. Кругом были только подчиненные, в Москве и в корпусе – начальники, а с соседними командирами полков он лишь соперничал и хоть не ссорился, но были они ему вовсе не близки и выкладывать им душу было бы, по меньшей мере, глупо. И, мучась от своего одиночества, сидел он у слабо нагретой печки и не знал, как ему держать себя с этими двумя липовыми лейтенантами.

– А почему на этой монтажнице не женитесь? Глядите, Курчев, прозеваете. Инженер свое ухажерство прочно поставил, на все четыре колеса, – улыбнулся комполка собственной шутке. – Девчонка красивая. Жалко, если отобьет.

– От судьбы не уйдешь, – отмахнулся Борис, вовсе не удивленный осведомленностью Ращупкина. В полку, как на футбольном поле, все видно. Командир полка не жаловал унылого инженера Забродина, а с тех пор, как тот купил "Победу", ращупкинская неприязнь еще усилилась. Личный транспорт, с одной стороны, как бы раскрепощал офицера, с другой, отвлекал от служебных обязанностей и, с третьей, заражал других лейтенантов духом приобретательства. Уже около десятка офицеров, в том числе и сквалыга Волхов, смотались в Москву на Перов рынок, где по воскресеньям записывали в очередь на автомобили.

– Кто-нибудь еще есть? – спросил Ращупкин, вспомнив спрятанную под подушку открытку с размашистым женским почерком,

– Ага, – соврал Курчев.

– Значит, в Москве женитесь?

– Если отпустите...

– Да я вас дня лишнего не задержу. Только помните – никто вас сюда не звал. Сами напросились.

– Ошибка молодости, – вздохнул Курчев.

– Хорошо, если последняя... Значит, план у вас – в аспирантуру. На шестьсот рублей в месяц? Три года. Нет, не три, в три никто не укладывается. В тридцать лет станете кандидатом наук с окладом нашего техника-лейтенанта. Так?

– Похоже.

– Когда ж жениться?

– Параллельно.

– Невеста красивая? Карточки нет? – спросил Ращупкин, будто не командовал полком, а все еще был желторотым курсантом.

– Нету, – улыбнулся Курчев. – Я не люблю, когда засматривают.

– И сюда не привезете?

– Нет, – покачал головой лейтенант.

– Он Вальки боится. Она купоросом окатить может, – подал голос Федька.

– Бросьте, Павлов, – осадил Ращупкин, все еще надеясь на серьезный разговор. – Значит, в примаки пойдете?

– Там разберусь, – отмахнулся Борис.

"Скоро Журавль смоется", – думал он.

Но чего-то Ращупкину надо было, потому что сиднем сидел и не уходил. И Курчев с нетерпением ждал возвращения преферансистов, которые повезли солдат в районный центр на кинокартину.

Действительно, как только Секачёв с Моревым ввалились в комнату, Ращупкин поднялся, пожелал Курчеву быстрого выздоровления и, сгибаясь, вышел.

– Чего заходил? – напуская сердитую важность, спросил маленький Секачёв.

– А ер его знает, – отозвался Федька.

Курчев достал из-под подушки открытку, перечел ее дважды и стал писать в тетради ответ. Но лежа писать было неудобно, выходило неразборчиво, да и что писать он толком не знал. "Еще ангиной заражу", – подумал и захлопнул тетрадь.

– Чего печку проморгал? – накинулся между тем на Павлова Морев. Затухла, мать ее и твою...

– На, разожги, – открыл Борис тумбочку и достал третий экземпляр "фурштадтского солдата". – Тьфу ты, – удивился, – тощий. Вы что, на пульку употребляли?

Не хватало многих листов.

– Давай, давай, не жмись, раз очухался, – усмехнулся Морев.

– Берешь, так на место клади! – напустился вдруг Борис на Павлова. Его разозлило, что в тумбочку лазили без спросу.

– Я назад положил, – обиделся Федька.

– Так ты, что ли? – покосился Борис на Морева.

– Дерьма не видел? Вон у меня "Звездочки" навалом. Да не расстраивайся. Кто-нибудь взял на двор сходить.

– Сволочи, – нехорошо усмехнулся Борис. – Чертите!..

15

На другой день после свидания с Сеничкиным Инга в библиотеку не пошла. Выпив знаменитого кофе, она вернулась к себе в комнату и открыла курчевскую машинку.

– Чья техника? – спросила дотошная Вава.

– Я уже отвечала тебе: технического лейтенанта, – стараясь не раздражаться, медленно выговорила Инга. Она печатала на машинке не больше пяти раз в жизни и дело у нее не слишком ладилось.

– Того, который про роль личности?..

– Именно, тетя, именно...

Престарелая родственница вздела очки и принялась штудировать это самое сочинение.

– Он не очень грамотен. Я насчитала три ошибки, – проворчала через четверть часа.

– Наверно, опечатки, – оторвалась от машинки Инга.

– Нет, именно ошибки, и не спорь. Я бы подобных личностей к аспирантуре не подпускала.

– Не волнуйся. Он туда не собирается.

– Как? – взметнулась тетка Вава. – Он похоронит себя в армии?

– Не знаю. Ему, кажется, всего двадцать шесть лет.

– Ах, ты хочешь сказать, что ему рано себя хоронить, что он не кандидат туда...

– Никуда, тетя, он не кандидат. Если тебе не очень трудно, разреши мне напечатать несколько страниц.

– Пожалуйста, пожалуйста... Я слова не вымолвлю... – обиделась Вава, но вряд ли бы замолчала, если бы за стенкой не зазвучал третий концерт Рахманинова.

– За мои за грехи заповедны... – в такт фортепьяно замурлыкала она и снова уткнулась в реферат.

"Неужели и я старой девой, старой девой, старой девой... – подумала Инга, незаметно подчиняясь материнской игре. Стучать в такт на машинке не удавалось. – Неужели и я буду тоже потом вот такая, вот такая... Господи!" – стряхивая с себя музыку, Инга встала и, глотая слезы, выбежала в переднюю. Москвошвеевская выворотка, слегка укороченная и перешитая, висела на вешалке. Инга схватила ее, но тут вспомнив, что она в домашних туфлях и за меховыми ботинками надо возвращаться назад в комнату, тут же в коридоре расхлюпалась.

– Ты чего? – спросила толстая, еще не старая соседка. Она выходила из кухни, держа на отлете шипящую сковородку. – Пусть ее играет. Пошли ко мне.

– Опять то самое или переучилась? – вскинула на Ингу бровастое кукольное лицо и закрыла за собой дверь.

– Тренируется? – спросила соседка.

– Ей необходимо, – пожала плечами Инга.

– Знаю, слыхала. Я-то привыкла. Только хлеб это нелегкий. Не юная – на клавишах барабанить... Так с чего это у тебя, Ингушка?

– Сама не знаю. Нервы.

– Какие там нервы. Четвертака тебе нет, а нервы. Этот, в модном пальтишке, холостой?

– Женатый, – покраснела Инга, вспомнив, что соседка видела ее с доцентом возле парадного.

– Садись, картошку рубай, – сунула ей вилку Полина. – А то хочешь? – у меня сегодня отгул – по малой?.. – И, не дожидаясь Ингиного согласия, достала из буфета неполную бутылку московской и две тонконогих рюмки.

– То, что женатый, Бог с ним. Закусывай. Главное, из себя подходявый. А тот твой козел – прямо никуда не годился. На что я, скоро уже старуха, и то бы с ним не легла...

– Брось, – вздрогнула Инга. На соседку она не сердилась, но разговор был ей неприятен.

– А чего кидать? Ты его бросила, и верно. Не один еще у тебя мужик будет, хоть с виду и легковатая. Ничего, Бог даст, гладкой станешь. А что козла прогнала – молодец. Не спорь. Козел – он и есть козел. А что без бороды и лысый, так одна видимость и порода такая. А ты девка чистая и культурная из себя. У тебя мужиков пульмана будут. Детный этот, в пальтишке? Ну не тушуйся. Хочешь, ключ оставлю?

– Да, да! – повысила голос соседка, потому что в дверь постучали. Толкайте – не заперто.

– Доброе утро, Варвара Терентьевна! – под бравурные звуки фортепьяно весело приветствовала она Ингину тетку. – К нашему шалашу не желаете?

– Извините, – оставаясь в дверном проеме, буркнула тетка. – Тебя, Инга, к телефону.

– Скажи, ушла.

– Ну, как знаешь... Спивайся себе на здоровье.

– Да вы что?!. – подняла голос Полина, но Варвара Терентьевна уже закрыла дверь.

– Ох, и карга она у тебя, Ингушка!

– Есть слегка... Но зато добрая.

– Знаю. Если б злая – чего говорить? Со злой оборот короткий. Беда вся не от злых, а от добрых. Не отвяжешься...

– Пожалуй.

– Я тебе у сослуживицы устрою. А то у меня – они вам в дверь стучать будут.

– Да нет. Мне сейчас ни к чему...

– Холостуешь?

– Ага.

– А в пальтишечке?

– Да так... Ничего не было.

– Значит, порядочный. Самостоятельный. Так чего ж ревела? – зевнула, глядя на тоненькую, загрустившую аспирантку. – Хочешь в кино пойдем? Город какой-то...

– "Рим в одиннадцать часов". Наверно, хорошая картина. Пошла бы, да не могу. Зашиваюсь.

– Ты и так вон... Только, что розовая, а тоща, как в голодушку. На поправку надо. Каникулы зимние были, а ты в городе пропадала.

– У нас каникул нет. Это у студентов.

– Чудачка. Ты ж на службу не ходишь. Поехала себе в дом отдыха и сиди. Как получка – приедешь. Хочешь, устрою? У нас в завкоме сейчас путевок завались!

– Дорогие?

– Не дороже денег. Я тебе со скидкой проведу. На юг тебе или под Москву?

– Куда-нибудь поближе. Хоть на лыжах похожу... "И вправду, почему не уехать? – решила про себя. – Дома – не работа. В библиотеке – Бороздыка и Алеша. Нет, честное слово, самое время из Москвы сбежать."

– Хочешь в... ? – спросила Полина. – Там наш есть. И еще по Павелецкой есть один. И где-то еще есть. Автобусом ехать надо.

– Мне лучше, где поездом. По пятницам кафедра... – сказала Инга, загадав, а вдруг Полина достанет в .... где недалеко служит лейтенант. Не так уж ей хотелось сейчас его видеть, но все-таки неплохо иметь про запас и технического лейтенанта, если окажется, что в доме отдыха смертная тоска.

16

Домашнего ареста оставалось еще четверо суток и лейтенант надеялся, что как-нибудь протянет их на койке, тихо и мирно дожидаясь высочайшего ответа из Кремля. Ему почему-то верилось, что юная женщина в башлыке принесет счастье. На розыгрыши государственных займов ставят невинных младенцев в пионерских галстучках и они вытаскивают номера из вертящихся барабанов. У них нет облигаций. Им совершенно безразлично, кто выиграет. Наверно, и аспирантке так. Что ей Курчев? Она просто сунула письмо в окошечко. Никакой заинтересованности.

Он лежал на койке и быстро глотал "Ярмарку тщеславия". Бекки Шарп была прелесть. Она обводила всех вокруг пальца и не больно смущалась, если ее тоже обжуливали. Конечно, она была прохвостка. Но – Бог мой! – энергии у нее было на троих!

Курчев читал целый воскресный вечер и все утро понедельника до прихода врачихи Ирины Леонидовны.

– Не беспокойтесь. Я уже вышел из пике.

– Дышите, – приложила врачиха холодный стетоскоп к его спине.

Деликатный Федька Павлов ушел в заднюю комнату. Больше никого в домике не было.

– Вам лежать надо, Борис Кузьмич. И чтобы завтра ни на какие танцы... Завтра было 23-е февраля.

– Что вы? Я и так, без ангины, еле ногами двигаю. Не беспокойтесь. Вылежу. А у вас без меня дел хватает. Праздник.

– Ненавижу праздники, – вздохнула Ирина Леонидовна.

– Потом хуже?.. – сбавив голос, спросил лейтенант.

– Угу.

– А отсюда нельзя..? – прочертил Курчев в воздухе пальцем, намекая на перевод в другой полк.

– Не нам.

Она сидела на стуле возле кровати – полная, черноволосая, большеглазая, – и Курчеву очень хотелось ее пожалеть и утешить, хотя бы за одно то, что она тут всем чужая, даже больше чужая, чем он.

– Да... Ваш супруг не карьерист. Другой бы, ловкач какой-нибудь...

– Не надо, – опустила ресницы врачиха.

– Я не хотел...

– Я все поняла. Спасибо, Борис Кузьмич. Вы только подольше не поднимайтесь.

– Я же арестован. Счастливо.

Она поднялась, взяла брошенное на Гришкину пустую койку черное суконное пальто с седоватым лисьим воротником и накинула его поверх чистого, явно не казенного, обтягивающего ее полную фигуру халата.

– Простудитесь, – сказал Борис.

Она покачала головой, а он, приткнувшись к окну, смотрел, как она, опустив голову, спускается по улице. Не по моде короткое пальто накинуто на плечи и от этого видны длинные худые ноги.

– Страдает, – присвистнул Федька, вылезая из секачевской комнатенки.

Курчев не ответил. Он снова вспомнил, что кто-то рылся в его тумбочке, ворошил реферат, о котором двоюродный Алешка сказал, что он попахивает большим керосином.

17

По субботам Георгий Ильич Крапивников в журнале не бывал, и Инга, отпечатав на курчевской машинке короткую записку и приложив к первому экземпляру реферата забытый Бороздыкой импортный блокнот, смело отвезла все это хозяйство в редакцию. Сидевшая в пустом холле секретарша Серафима Львовна узнала Ингу и попыталась с ней разговориться. Просила присесть подождать. Сегодня как будто обещали верстку, и Георгий Ильич грозился быть с минуты на минуту. Инга еле отвязалась от этой назойливой, хотя и вежливой женщины, которой хотелось выведать у аспирантки, как та переживает разъезд с Крапивниковым.

В эту субботу снег сверкал по-праздничному. Впереди было ровно двадцать четыре дня лыж, покоя, ничегонеделанья, а если и ничегонеделанье вдруг надоест, можно захватить с собой толстых тетрадок в клетку и писать на них следующую главу (а эту – потом докорябаем!). Главное, будут сплошные – лес, снег, тишина, никаких Сеничкиных и Бороздык, никакой тетки Вавы, которая даже вчера не удержалась и после ухода соседки стала кряхтеть:

– Ну что у тебя общего с этой шантрапой? Хочешь стать такой же неразборчивой и пьющей?

– Она – народ, – отрезала Инга. – Она народ, а мы, по-моему, вышли из народа или во всяком случае из народников...

– Пить с утра? – не унялась тетка.

Инга, не ответив, пошла в материнскую комнату и объявила, обрывая сонату, что едет в дом отдыха. Мать подняла руки, сначала не поняла. Пальцы у нее дрожали и она положила их на пюпитр.

– Да, да... Конечно, конечно, девочка! Как же мы не додумались?! Ты вся извелась.

– Это я виновата, – повторила Татьяна Федоровна через минуту, захлопывая крышку инструмента и на бегу одеваясь. По рассеянности она хотела бежать в магазин за продуктами, забывая, что Инга командируется не в несытую провинцию, а в подмосковный дом отдыха с трех– или даже четырехразовой кормежкой.

В воскресенье утром, выйдя из электрички в районном городке, Инга прошла с нетяжелым чемоданом и лыжами два километра вдоль шоссе. Снег неподвижно лежал на елях, словно его приклеили к лапам и веткам. Ветра не было. Машины по воскресной магистрали пролетали редко, да и сам дом отдыха стоял в глубине, в трехстах метрах от шоссе. Лес начинался от самой калитки и конца ему не было. Дежурная сказала, что в одну сторону он тянется до Казани, а в другую – до Архангельска.

"Красота какая! И он еще жалуется",– подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.

Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое – восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина – не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая – с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала – и Инга была довольна своими соседками.

"Хорошо бы так жить всегда, вечно, – твердила себе. – Никто тебе не нужен и ты – никому. Спать, есть и с горок спускаться."

Горки были небольшие и не крутые. Зато лес был абсолютно безлюден – не то что в Сокольниках или в Измайлове. Но заблудиться было трудно, потому что рядом гудела шоссейная магистраль. В лесу уже появились знакомые деревья, разлапистые кусты, запомнившиеся перелески, изученные спуски. Все это было приятно встречать по утрам и видеть во сне.

– Деревья, деревья, деревья, – напевала Инга, идя легким шагом, словно на ногах не было лыж, а в руках палок. – Деревья, деревья, дубы... пробовала она что-то сочинять, но стихов не получалось. Деревья в основном были хвойные. Только по краям неглубоких оврагов взапуски носились озябшие березки, а потом опять шли ели да ели, вперемежку с красноватыми чопорными (словно незамужними – так казалось Инге...) соснами. Лес был нескончаем и покой тоже. Одно только пугало: вдруг в марте все растает, начнется тоска, слякоть, захочется в Москву, а в Москве – ничего хорошего.

Но в марте не стало теплее. Все тот же был снег. Даже нового немного подсыпало и этот новый начал прилипать к лыжам. Нужно было пойти к молодым людям на второй этаж просить лыжной мази другого номера, но не очень хотелось с ними знакомиться. Инга три дня провалялась в комнате, пытаясь начать вторую главу. Так прошло полсрока, и в доме отдыха все уже было не в новинку: и сидевшие в холле вокруг круглых столов прокуренные преферансисты, и унылый культурник, пожиратель сердец, высокий и ладный парень с коком, который днем, свободный от умственной работы, чинил замки, пробки и вставлял разбитые стекла. Впрочем, к Инге он даже не прицеливался, понимая, что она ему не ко двору и хлопот с ней не оберешься, а насчет удовольствия, это еще как сказать...

Мужчин в доме отдыха было немного и в основном пожилые или средних лет. Они больше резались в "козла" или в карты, а вечерами появлялись в зале изрядно подвыпив, и девчонки танцевали чаще друг с другом, а иногда, разойдясь, тоже распив бутылку, пели:

Мой миленок меня бросил,

Я сказала только: – Да!

У меня таких хороших

До Берлина два ряда.

Или:

Раньше мы ходили в лес,

Не боялися волков.

Раньше был товарищ Сталин,

А теперь стал Маленков.

Вечерами Инга уходила в районный городок и на почте подолгу разговаривала с Москвой. Письмо ей пришло только одно.

– На штемпеле твой городок. Я решила – от тебя и чуть не вскрыла, сказала Татьяна Федоровна.

И дважды вызывала междугородняя из Ленинграда.

– Ты отдыхай, девочка, – успокаивала мать. – В городе грипп. В прошлую пятницу кафедры у вас не было и на этой неделе не будет.

В марте в доме отдыха дни тянулись медленнее и уже становилось тоскливо. Лыжные ботинки начали натирать ногу. На одном отлипла стелька, на другом неожиданно выскочил гвоздь. Лыжи из удовольствия превратились в мероприятие.

Худощавая сухая соседка уехала, и в комнату вселились подруги девахи с кирпичного, побойчей ее и постарше. В комнате стало шумно, попахивало водкой и мужчинами. Сначала соседки стеснялись и приводили парней утром, когда Инга уходила в лес, а потом осмелели и стали просить Ингу выйти погулять на полчасика. Она выходила с тетрадкой в холл, где ей мешали преферансисты. Один, даже не очень пожилой, с лицом старшего бухгалтера, пытался обучить ее игре, но она никак не могла понять, что это значит шесть бубен или семь пик, когда на руках четыре бубны или три пики.

18

Курчев проболел больше недели, прихватив сверх ареста два дня, да три дня отпуска, по совету замполитовой жены, ему подкинул Ращупкин. Так что в "овощехранилище" лейтенант появился лишь в первый вторник марта. Тут по-прежнему шумели моторы и шушукались монтажницы и по-прежнему скучен и ленив был секретчик на выдаче. Только инженер Забродин несколько повеселел и постоянно крутился вокруг Вальки, не обращая внимания на насмешки техников. Валька краснела и с печальной нерешительностью улыбалась Борису. Видно, о чем-то хотела поговорить, но все мешкала. Но Курчеву уже было не до нее. Пришло письмо от мачехи и еще одно в фирменном конверте.

"Боря, – писала путейская инженерша, – все наладилось очень хорошо. Мы уже почти перевезлись. Михал Михалыч достал хороший предмет – мебель: буфет и шкаф, вместе собранные. Пол отциклевали. Скоро справим новоселье и вас позовем. (Неизвестно почему она вдруг стала называть его на "вы". Может, это была ее манера писать письма, а может быть, она вдруг прониклась к пасынку особым уважением, как к будущему квартировладельцу.)

Боря, вам придется приехать хоть на пару деньков, чтобы оформить площадь и жировку переписать. Я вам тогда телеграмму пошлю. Попросите командиров, чтобы отпустили, а то всякое случается. Очень серьезно, Боря, попросите.

Мы вам оставляем шкаф, стол на кухне и другой в комнате и кровать с матрасом. Извините, что старое. С этим и жили. Только теперь новое покупать начали. Еще остались обои. Вы обклейте, если понравятся. Мой совет: кровать выбросьте, а к матрасу (он еще годный: три года, как перетягивали) привинтите ножки. Михал Михалыч нарезал и шурупы к ним готовые. Счастливо вам, Боря, в новой жизни. Обязательно прошу: отпроситесь у начальников. А то людей завидущих много, особенно на нашу халабуду. Ходит слух (не знаю, врут или нет), года через два-три ломать ее будут. По Первой Мещанской уже ломают – магистраль ведут на Выставку. А взамен дают хорошие дома. Так что не пропустите, Боря.

Привет вам от Михал Михалыча и Славки.

До свидания, ваша Елизавета Никаноровна."

Во втором письме было:

"Дорогой Борис Кузьмич!

Инга передала мне Вашу работу. Хотелось бы переговорить. В журнале я каждый день после часу, кроме субботы. В субботу или воскресенье звоните домой.

Зовут меня Крапивников Георгий Ильич. Рад буду покалякать. До скорого."

Письмо было напечатано на машинке. От руки были только подпись и номер домашнего телефона. Служебный значился на бланке.

"То в год ни одного не прибудет, а то в неделю три и все важные", подумал лейтенант, не почувствовав при этом никакой радости. Наоборот, стало еще тоскливей и горше от армейской безнадеги, от того, что сам себе не принадлежишь и даже не можешь съездить в Москву, поговорить с нужным человеком.

"Хоть вешайся на верхнем реле", – подумал, глядя на свой огромный, покрытый муаром шкаф, в котором Сонька и еще одна девчонка маркировали провода.

– Лейтенанта Курчева в штаб, – раздался у них за спиной ломкий крик телефониста. В отсутствие начальства все себе позволяли.

– Закукарекал, – засмеялась Сонька, высовываясь из шкафа.

– А, один чёрт! – отмахнулся Борис. – Хоть здесь не томиться. Сдашь, кивнул на папки с развернутыми схемами.

– Доигрался, Курчев, – сказал ему минут через двадцать начштаба Сазонов. – В Москву тебя вызывают. Завтра в 10.00.

– В ... ? – назвал Курчев московскую окраину.

– Ага. Ты писал туда?

– Вроде нет, – неопределенно хмыкнул Борис. Он писал выше – в Совет Министров.

– Не темни. Кому писал?

– Корпусному.

– Это я в курсе. А еще?

– А еще кому? Сталину не напишешь, – попытался увести разговор Борис.

– Сталину – да. Сталин бы тебя к ногтю прижал. При нем порядок был.

– Это точно. Прошлый год порядку навалом было. У нас перед самой его смертью один технарь из военной приемки перебрал, сцепился с кем-то на шоссе, а тут, как по заказу, маршал Василевский на своем лимузине. Ну и сразу пятнадцать суток влепил. Теперь технарь так и гуляет с подарком от бывшего министра. Снять ведь не могут.

– Пусть рапорт подает. Теперь запросто снимут. Дисциплина не та. Разгильдяй на разгильдяе сидит. Дерьмо, вроде тебя и этого, Павлова твоего, держат, а хороших людей списывают.

– Вот я и говорю. Разрешите идти?

В "овощехранилище" Курчев не вернулся. Времени было возле двенадцати и он решил двигать в Москву, не заходя домой. Как раз крытая полуторка, свернув у штаба, подъехала к КПП. Курчев полез в кабину.

– Скажешь лейтенантам: в Москву уехал, – кивнул Черенкову, открывавшему ворота.

– Ясно, – ощерился дневальный.

Машина шла в ближний поселок за школьниками и завезла Курчева на станцию. Поездом ему было удобней, потому что от Комсомольской площади до Ингиного переулка рукой подать.

19

– Она в доме отдыха, – ответил старушечий голос. – А вы не военный? Я сразу догадалась. Вам машинка нужна?

– Нет, что вы?

– Инга вернется в марте.

Из той же будки Курчев позвонил в журнал Крапивникову. Ответили:

– На редколлегии. Звоните завтра.

– Кругом шешнадцать! – вздохнул лейтенант. Деваться было некуда. То есть, кругом была Москва с миллионом соблазнов, начиная от кино или чуть позже – театра и кончая Ленинкой, рестораном или просто "культзаходом" к кому-нибудь из знакомых, хотя бы к переводчице Шустовой. Но Борис зарядил себя на встречу с аспиранткой и ничто другое не приходило в голову.

Он лениво прошел вдоль вокзала. У газетного киоска какой-то тощеватый ханурик с усиками читал толстый журнал в серо-голубой обложке, а старик-киоскер ворчал на него, дескать, не читальня. Вокруг шумела вокзальная Москва, лязгали трамваи, фырчали такси и автобусы, а тут один хмырь читал, а другой на него злился – и смотреть на эту комедь раздосадованному лейтенанту было чудно и почему-то приятно. Так и разило штатской юностью с сидением в библиотеках.

Через плечо тощего очкарика лейтенант заглянул в журнал и увидел, что ханурик глотает стихи. Стихи не больно интересовали, но ханурик, которого Курчев по неосторожности толкнул, с презрением взглянул на лейтенанта и тут же уткнулся в журнал.

В полку Борис ходил за штатского, но в городе почему-то вдруг становился оскорбленным армейцем. Словно внутри вырастала какая-то лишняя военная косточка.

– Папаша, дайте и мне, – кивнул Курчев на книжку журнала. Он заметил, что на прилавке больше грязно-голубых обложек не было.

– Отдайте, гражданин, – с удовольствием сказал киоскер. – В читальне досмотрите.

– Пусть читает, – с показной ленцой отмахнулся Курчев.

Очкарик в сомнении оторвался от журнала, беспомощно и беззащитно поглядел на офицера, но интерес к стихам пересилил, и он снова уткнулся в страницу.

– Возьмите себе, – брезгливо бросил Курчев и покраснел. Реплика попахивала пошлостью.

– Спасибо, я домой получаю, – дернулся, как от пощечины, очкарик и возвратил журнал.

Курчев скатал его в трубку и засунул в карман шинели, но тот наполовину высовывался.

"Чёрт, сумки не взял. В урну, что ли, кинуть? Пижон проклятый", ругнул себя. – Позвонить опять старушенции? Сказать, что передумал машинка нужна? Заодно и узнаю дом отдыха. Может, съезжу сегодня. Съездишь, как же, – передразнил самого себя, снова закрываясь в автоматной будке. Она с Лешкой в Питер умоталась. А дом отдыха – предлог для домашних".

Он набрал телефон Сеничкиных.

– Да, – отозвался голос министра. – Ты, Борис? Далеко? Дуй сюда. Пообедаем вместе.

– Сейчас буду, – обрадовался Курчев, словно ему было двенадцать лет и дядька приехал к ним в Серпухов. Он бросился к стоянке такси и в четверть часа добрался до Кудринки.

– Давай поухаживаю, – сказал министр, стаскивая с племянника шинель. Что, тоже купил?