Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

– Нет. Нету. Не знаю, – буркала старуха.

"Да нет, она не у Борьки. Это чепуха, – прикидывал доцент. – Просто не хочет подходить к телефону. Должно быть, Ига наплел ей, что Марьянка уходила, а я помчался за ней к этой дуре-переводчице, а потом повез на уикэнд мириться. Дернуло меня откровенничать с этим трепачом! Нет, она злится и не хочет подходить к телефону".

Алексей Васильевич не только не был ревнив, но просто не мог поверить, что женщина, которая в данный момент зла на него, может быть добра к кому-то другому, тем более к никудышному Борьке.

"Все из-за Бороздыки", – сердился на себя и поэтому с такой легкостью откликнулся на звонок Крапивникова.

"У Жорки прекрасная спихотехника", – усмехнулся, сбегая около полуночи по своей лестнице и застегивая на ходу спортивное пальто. Марьяна еще не вернулась из загорода, родители спали, сестрица Надька, травмированная недавним абортом, стараясь пореже показываться взрослым на глаза, безвылазно сидела в своей светелке, и доцент ушел незамеченным.

На Кудринской было много ветра, но на стоянке сиротливо жались три сереньких "Победы". Доцент влез в переднюю и на Спасской нагнал Бороздыку, который, выворачивая ноги, уныло плелся в Докучаев.

– Стоп, шеф, – сунул доцент шоферу червонец и выскочил впереди оторопевшего Игоря Александровича.

– Ну, что там?

– Не знаю. Жорка турусы распустил. Помирает Варвара Терентьевна. А может быть, просто приступ. Говорит, кричит очень.

– Н-да, – неопределенно хмыкнул Сеничкин, почувствовав прилив столь несвойственной ему неуверенности.

Они вошли в подъезд, где Алексей Васильевич никогда не был, и поднялись по старой неказистой лестнице со сбитыми ступеньками и трясучими перилами на последний, третий, этаж. Бороздыка привычно, словно тут жил, повернул старый механический звонок.

– Наконец! – раздалось за дверью. – А, это вы? – открыла им толстая невысокая женщина с густыми бровями и обрюзглым, когда-то, по-видимому, кукольным, а сейчас грубым лицом. Она была в черном шелковом, вовсе не скрывавшем ее бока и груди платье и показалась доценту вульгарной. Раздеваясь, он заметил, как она несколько раз стрельнула глазами, вспомнил, что видел ее в переулке, когда стоял там с Ингой.

– Ну как? – с торжественностью в голосе спросил Бороздыка, кивая на дверь маленькой комнаты.

– Никак. Только-только затихла. "Скорая" укол сделала и велела ждать до утра, а там звать районного. А если чего – звонить в милицию... Пусть засвидетельствуют .

– Ну конечно, – кивнул Бороздыка. – Что им человек?!

– Да, им люди – тьфу. Хорошо хоть вы пришли, – открыла Полина двери большой комнаты, впуская доцента и Игоря Александровича. – А то я тут одна – ни отойти, ничего... Да и страшно. Кричала, как резаная.

– А Инга?! – в один голос выдохнули оба гостя.

– Шлендрает. Три ночи не ночевала. Тут тетка концы отдает, а у нее хвост трубой. Погодите, погляжу, жива ли...

– Положеньице, однако, – заметил Бороздыка, не желая слишком издеваться над доцентом, но все-таки кое-что себе позволяя.

– Но она ведь не знает, – огрызнулся Алексей Васильевич, тоже всаживая в голос всю досаду этого глупого шокинга, мышеловки, куда он попал по простоте душевной и откуда до прихода районного врача вряд ли будет удобно выбраться.

– Ингу зовет. А где ее возьмешь? – сказала, возвращаясь, бровастая соседка. – Может, пойдете. Она в себе...

– Пойдемте, – с важностью поднялся тщедушный Игорь Александрович. Это, сэр, смерть. Вам тоже взглянуть не помешает.

Старуха лежала на кушетке, глубоко уйдя головой в подушку, так что даже чахлая подушка казалась огромным ночным чепцом. Оттого, что прежде всегда ее видел на ногах, язвительной и бодрой, Бороздыка подумал, что она уже скончалась. Но старуха сверкнула острыми маленькими глазками и тихо выдохнула:

– А, мое почтение...

Видимо, имя и отчество "стрекулиста" она все-таки забыла, но шепот ее сохранил язвительность.

– А молодого человека не имею чести... – выговорила довольно четко, но головы не повернула.

– Да. Я у вас не был, – смешался доцент. – Мне позвонили, попросили...

– Ничего... Ничего... Вы успели... Но вам это ни к чему. А вот внучка моя...

– Придет она. Вот сейчас и придет, – утешая, как маленькую, сказала Полина. – Вы бы уснули.

– Сейчас усну. Погодите... Инге скажите, чтобы не терзала себя. И Тошку с Танькой пусть не вызывает. Ничего этого не надо. Пусть сразу в крематорий... – усмехнулась старуха, потому что мысль о сожжении была ею выношена давно, а о невызове Тошки и Таньки она начала думать еще до их отъезда.

– Хорошо, – очень тихо, больше кивком, чем голосом, ответил Бороздыка.

Он подошел ближе всех к кушетке. Старуха его недолюбливала, но ведь это было давным-давно, а сейчас наступал высокий час смерти старой женщины, бестужевки и русской интеллигентки. Ему было приятно, что он, почти отверженный и загнанный, причастен к этой смерти и не боится ее, а блестящий доцент жмется к дверям и чувствует себя, как набедокуривший первоклашка в кабинете директора.

"Они накипь России. Они не настоящие, – подумал мгновенно о доценте и всем его клане. – Зря я на него неделю тратил. Он боится смерти, а стало быть – жизни".

– Хорошо, Варвара Терентьевна, – сказал своим четким, красивым и сейчас невероятно значительным голосом.

– Ингу... Ингу успокойте... Александрович... – с трудом выговорила старая женщина. Она вспомнила лишь отчество, но Бороздыке казалось, что серьезный, последний час смирил старуху с ним, Игорем Александровичем, и она назвала его по-простому, как крестьянка. Он гордо повернул голову и посмотрел на стоявшего у притолоки доцента. Тот, казалось, ощущал всю свою ничтожность, потому что лицо у него было каким-то опрокинутым, и он так улыбался Бороздыке, будто просил у него подсказки или шпаргалки.

"То-то..." – удовлетворенно вскинул птичью голову Игорь Александрович. Но вдруг старуха вскрикнула, посерела, лицо ее передернулось и похожая на чепец подушка отделилась от редких, будто подсиненных волос.

– Мама... Коля... Коленька... Сударь... – закричала страшным гортанным криком, и каким-то странным наитием Бороздыка догадался, что старуха провалилась в прошлое, ничего вокруг не видит – ни его, Игоря Александровича, ни тем более доцента Сеничкина, и вдруг, словно та самая бомба, которая перевернула царскую карету и убила казака и возницу, взорвалась в ее чахлой, ребристой груди, и старуха с отвислой челюстью и застывшими острыми глазами уронила голову на смятую дряблую подушку.

– Отходит, – зашептала Полина.

– Прекрасная смерть, – дрожащими губами выговорил Игорь Александрович, хотя ничего прекрасного в лице старой женщины не было.

– Наверно, нужно укол... – пролепетал доцент.

Полина и Бороздыка неодобрительно повернули к нему лица, и он, покраснев, вышел из комнатки.

23

– Где ты их берешь? – спросил Гришка, когда Курчев, весь просвистанный ночным ветром и раздрызганный мыслями о заработке и будущей женатой жизни, ввалился в конюшню.

– Сами приходят. Да выключи ты эту бодягу! – рассердился и хлопнул крышкой патефона.

В ожидании хозяина гость уже несколько раз ставил Ингину пластинку и как раз сейчас в такт надрывному мужскому голосу дирижировал вилкой с насаженным куском любительской колбасы.

– А чего тогда держишь? Хреново гостя встречаешь.

– Ничего не хреново, – мрачно сказал Борис, открыл шкаф и вынул две чистые простыни и наволочку. – На вот, располагайся. А матрас я заберу.

Он стащил с тахты свое белье и полосатый армейский матрас, оставив гостю подушку и синее одеяло.

– Стол освободи.

– Вместе поместились бы, – робко хмыкнул тот, перекладывая газету с едой на одеяло.

– С тобой – нет, – усмехнулся Курчев и толкнул стол в угол между стеной и дверью. Расставив верхнюю крышку, он покрыл стол ватным матрасом и бросил на него шинель.

– Может, отметим? – кивнул Гришка на непочатую бутылку петровской водки.

– Завтра. Поздно уже. Разберешься в коридоре? – кивнул на дверь.

– Да, везунчик, – сказал Гришка, снимая пиджак и развязывая галстук. И чего они к тебе липнут? Рыло у тебя не больно, да и вообще ты вроде ухажер так себе.

– А я не бегаю за ними, – усмехнулся Курчев, влезая на стол. – Свет гасить?

– Сейчас. Чудно у тебя тут. Как в больнице. Других обоев не нашел?

– Были. Вальке Карпенко отдал.

– Ух ты! Приходила?

– Ага. Эти поклеила, а другие забрала. У Севки Забродина, говорит, ремонт организует.

– И ты отпустил?

– А куда ее?

– Олух ты! Да она, ставлю три сотни против червонца – за инженера не пойдет. Она по тебе сохнет. Или с ним за обоями приходила?

Курчев не ответил, погасил свет и накрылся шинелью.

– Дурень ты, Борька, – продолжал во тьме шамкать гость. – Эта вот, что сейчас ушла, хороша, спорить не буду. Но это не для тебя, парень. Эта побалуется с тобой и айда – за кого-нибудь своего выскочит. А тебе надо...

– Да заткнись ты, а то подушку заберу, – сказал Курчев, подтаскивая матрас к стене и заворачивая некоторым подобием подушки, отчего ноги скользнули по холодной клеенке. – А, хрен с тобой! Выпьем. Все-таки ты приехал, – сказал Борис и зажег свет.

"Все равно не усну. Проваляюсь бестолку. А так надеремся, просплю до двенадцати, а там позвоню", – подумал, разливая на табурете принесенную Гришкой бутылку петровской.

– Давно бы так. А то жмешься, – прошамкал Новосельнов.

24

Инга, устало обрадовавшись, что лейтенант не ждет ее под фонарем, поднялась на полмарша и отперла входную дверь. Но еще не войдя в прихожую, она увидела в ней свет и сваленные на сундуке мужские пальто (одно из которых – сеничкинское – она тотчас узнала) и потому в растерянности остановилась у двери, забыв вытащить ключ. Двери в ее комнату были притворены, а в родительскую – распахнуты.

"Алексей Васильевич... Почему Алексей Васильевич? Вот некстати. Я с ног валюсь", – как во сне рассуждала Инга, понимая, что находится в каком-то полубредовом состоянии, когда все невероятное кажется простым и возможным.

"И Бороздыка здесь", – подумала, подымая с сундука оба пальто и пристраивая их на вешалке.

– Хоть в милицию второй раз звони. Пусть сыщут! – вдруг громко, зевая, сказала Полина и вышла в коридор.

– Ты? – испуганно, словно не надеялась увидеть живой, уставилась на Ингу.

– Ну, я...

– Ой, девка. Дура ты моя, – обняла ее, неприятно пачкая Ингину щеку слезами и густой помадой. – Дура... Где ходила?.. Тетка-то померла.

– Погоди, не сразу. Остынь маленько, – снова обняла пытавшуюся вырваться Ингу.

– Подождите. Правда, – тихо сказал доцент, выходя в коридор и расстегивая на Инге выворотку.

Инга покорно села на сундук, опустила голову, потом тут же подняла и злобно посмотрела на вышедшего в коридор следом за Сеничкиным Бороздыку: "А этому что надо? Как ворон... Ворон..." – чуть не сказала вслух. О смерти Вавы она старалась не думать, хотя сразу поверила, что та умерла. Просто в теле накопились усталость, растерянность и недовольство собой, и все это надо было немедленно на кого-то выплеснуть. И Игорь Александрович явился прямо-таки по заказу.

– Ворон... Гад... Все унюхивает, – шептала, нервно стуча закрытой мягкой туфлей по кованому сундуку. Бороздыка был ей так же омерзителен, как она себе самой.

"Надо встать и пойти в комнату. Надо позвонить по 06 – дать телеграмму в Кисловодск. Надо "скорую", нет, уже не "скорую", а что?.. Морг, кажется..." – меж тем крутилось в мозгу.

"А вдруг Вава не умерла?" – подумала наконец и тут же окончательно стала ненавистна себе. Ее снова обняло то самое нехорошее, стыдное состояние, которое не раз посещало ее раньше, и, наверно, еще чаще посещало мать, Татьяну Федоровну: это был страх, что Вава умрет не сразу, а долго будет болеть и, что еще безнадежнее, с ней может случиться инсульт, паралич, – и жизнь в доме станет бесконечным кошмаром.

– Ты только чуть не поспела. Полчаса всего, – успокаивающе бормотала Полина, не снимая рук с Ингиных плеч.

– Даже меньше, – кивнул Бороздыка, который все еще чувствовал себя причастным к этой прекрасной смерти.

– В сознании была, – бормотала Полина.

– Да, прекрасная смерть, – не замечая Ингиных злобных глаз, как эхо повторял Игорь Александрович.

– Всех вспомнила. Даже Освободителя и бомбометателя.

– Что за чепуха?! – вдруг дернулась Инга и двинулась в свою комнату.

– Да не ходи ты. Испугаешься. Дай хоть глаза ей прикрою.

Сеничкин твердо и ласково взял Ингу под руку, а невысокая круглая соседка удивительно мягко пролезла в чуть приоткрытую дверь, щелкнула выключателем и через минуту сказала:

– Иди.

Инга вошла вместе с доцентом и увидела тетку, скрюченную на кушетке. Одна туфля валялась на полу, другая была на Ваве. Тут же на кушетке лежало Полинино зеркало.

– Я проверяла. Чистое, – смущенно подняла соседка зеркало, видимо, не столько дорожа вещью, сколько опасаясь, чтобы не разбилось и не принесло другой беды.

– Прекрасная смерть, – повторил Бороздыка.

– Велела не вызывать родных и хоронить в крематории.

Инга вздрогнула, боясь мертвой и радуясь, что ее так крепко держит доцент.

– Да, – тихо и ласково шепнул Сеничкин. – Просила, чтобы вы не расстраивались и не взвинчивали себя. Все было очень быстро.

– Господи, – помягчела Инга, чувствуя, что вот-вот заплачет, но слезы где-то застряли и их нечем было подтолкнуть. – Я сейчас, – повернулась к доценту, высвобождая свою руку. – Сейчас...

Она испуганно присела на край кушетки, зная, что должна, но в то же время все еще боялась прикоснуться к мертвой. Это была первая смерть в ее жизни, и Инга ничего пока не чувствовала, кроме ужаса и еще какой-то опустошенности от того, что вечный, хотя и затаенный страх перед Вавиным параличом уже никогда не посетит их семью.

– Бедная, – вдруг подумала о тетке. – Бедная! Никому никогда не была нужна. И мне не была нужна. Только мучала меня. А вот не захотела быть лишней. И даже умерла, когда меня не было... – вдруг теплое чувство благодарности к умершей разлилось по телу, подтолкнуло застрявшие где-то у переносицы слезы и Инга уже без страха прижалась к мертвой старухе и зарыдала добрым, бодрящим душу плачем.

– Бедная, – повторила спустя два часа в большой комнате. Бороздыка уже ушел, а Сеничкин остался в кресле ожидать утра, прихода милиции и санитаров из морга.

– Бедная. Жорка, великий защитник женщин, – сказала с брезгливой насмешкой, кутаясь в серый шерстяной платок. – Декламировал: "А в детстве женщин мучат тети..." Так вот, она меня не мучала. Ну, если чуть... А вообще всегда старалась занять как можно меньше места, не наступить по неосторожности на ногу... Вам, наверно, скучно. Вы бы шли домой, Алеша...

– Нет. Нет, не скучно. И никуда не пойду, – в который раз повторил Сеничкин, стараясь подчеркнуть, что дома его никто не ждет, что с Марьяной у них все – разошлись...

– Я лягу. И ты бы легла, – сказала Полина, уже в халате входя в большую комнату. – Вон, человека замучаешь, – кивнула на доцента.

– Ничего. Я бы все равно не уснул, – сказал Сеничкин.

– Мы посидим, – ответила Инга. Она уже забралась с ногами на широкую родительскую тахту.

– Разбудишь, когда приедут. Хотя и так встану, – пробормотала Полина и вышла.

В квартире и, казалось, на всей земле было необычайно тихо, словно все кругом замерли и только прислушивались к разговору двоих: Инги и доцента. Смерть и наступившая вслед за ней тишина располагали к сверхчуткости, и Алексей Васильевич со странным удивлением, не поворачиваясь в кресле, оглядывал комнату, все видел и все замечал и, казалось, понимал людей, которые тут жили. Он смотрел на молодую женщину, забравшуюся на тахту, и она была ему близка как никогда, несмотря на то, что ее три дня не было дома; и ему казалось, что про нее он знает все, хотя сейчас она была какая-то заполошенная, нервная и непрестанно говорила о старухе, о которой говорить уже было поздно. И Сеничкин понимал, что она так много говорит о покойнице, потому что не хочет сказать, у кого была эти трое суток. Ей надо выговориться, но так, чтобы не признаться. Он видел, что Инге нехорошо, что кроме обычной зябкости, в ней сейчас еще какая-то раздерганность, словно она раздражена не только смертью двоюродной бабки, а даже в большей степени самой собой. Может быть, ей чудится в ее опоздании какой-то рок... (Хотя никакого рока нет. Просто опоздала и все...) Так всегда бывает, если делаешь что-то не то, а потом тебя грызет досада.

Ему хотелось успокоить Ингу, даже, может быть, сесть рядом с ней, обнять эти зябкие плечи, но он чувствовал, что это может показаться кощунственным – и не только из-за лежащей в соседней комнате мертвой. Инге надо отойти от этих трех дней. И Сеничкин неподвижно сидел в кресле.

– Можно вас, – снова приоткрыла дверь Полина и поманила доцента. Он вышел в коридор, а оттуда – в маленькую комнату, где лежала уже накрытая простыней старуха.

– Раму подтолкните.

Алексей Васильевич влез на подоконник, чувствуя себя неизвестным героем.

– Не упадите только, – шепнула Полина.

Первая рама, несмотря на кучу ваты, засунутой в щели, отошла сразу, но наружная то ли примерзла, то ли отсырела. Сеничкин уже начинал злиться, но тут вдруг рама, слегка взвизгнув, сдвинулась и как будто сама распахнулась в серую, теперь уже безветренную ночь с чернеющими крышами сараев. (Окно выходило во двор.)

– Накиньте, – сказал Сеничкин, возвращаясь через коридор с Ингиной вывороткой.

– Вы... Мне тепло, – тихо сказала Инга, оглядывая и оправляя свой шерстяной платок. Ей хотелось, чтобы Алексей Васильевич закутался в ее пальто, раз уж они сидят на разных концах комнаты. Завтра чуть свет она напишет Борису письмо. Что-нибудь убедительное. Только бы он сюда не звонил, не приходил и не встречался с кузеном. Надо написать резко, не обидно, но твердо. Ей сейчас тяжело. Потом, потом они встретятся и она все объяснит. А сейчас у нее нет сил выяснять отношения, отвечать на бесчисленные "почему?", которые непременно будет задавать лейтенант. Что ж, он имеет на них право. Но просто у нее сейчас нет никаких сил...

– Накиньте пальто. Ну, я вас прошу, – сказала вслух.

Он послушно положил за собой на кресло выворотку, но при этом все равно остался строгим и подтянутым и казалось даже, что москвошвеевская выворотка переняла покрой его английского пиджака.

За окном постепенно просыпалось сероватое мартовское утро, и Инга с нетерпеливой надеждой ждала: вот можно будет загасить электрическую лампу, вот позвонят и ввалится врач установить смерть, вот притащат носилки и увезут Ваву. Начнется беготня за справками. Они купят гроб и закажут автобус, и, если очень повезет, может быть, кремация состоится послезавтра или даже завтра, пройдут эти три дня, ее срок, и эти три дня заслонят те три дня на Переяславке в комнатенке с потолочными обоями.

25

– А ну пляши! Письмо тебе, – толкнул Курчева Гришка.

Борис поднял голову. В комнате, несмотря на газеты, было совсем светло.

– А чёрт! – провел он тылом ладони по глазам, смахивая остатки сна.

Снилось Курчеву, что он обивает пороги редакций и, вроде, поначалу ему везет: берут литсотрудником с приемлемым окладом – тысяча триста или даже четыреста рублей. Полковник Филимонов из Военизда-та узнает его. (Четыре года назад Курчев пытался устроиться к нему в историческую редакцию Воениздата и в порядке пробной работы даже отредактировал рукопись самого полковника и написал при этом полупогромное заключение. Полковник из предусмотрительности вынул из рукописи первый лист и с ехидством выслушивал малохвалебные рассуждения Бориса. Тогда, естественно, от редакции его отшили по причине молодости, малого опыта и незнакомства с редакционной работой.)

Теперь во сне полковник Филимонов был приветлив и даже попросил прощения, что не сообщил тогда Курчеву, что это была его собственная рукопись.

– Да, я видел на нее рецензию в журнале, – сказал во сне Курчев, который в училище читал все подряд, а этот журнал от корки до корки.

– Ну, что ж, Борис Кузьмич, – улыбнулся во сне полковник. – Нет худа без добра. Я учел ваши замечания. А вы послужили в армии и теперь опыта у вас хоть отбавляй. С радостью вас возьму. Зайдите наискосок от лестницы в 319-ю к начкадров.

И вот лейтенант шествует в 319-ю, на которой почему-то вместо трех цифр стоит два нуля, но Курчев думает, что так и надо, открывает дверь, видит кафельный пол и ящики с песком, но все равно обращается к какому-то штатскому, сидящему тут же за колченогим старым конторским столом.

– Ладно, – говорит тот. – Значит, Курчев, Борис Кузьмич. 1928 года. Русский. Город Москва.

– Москва, – кивает Борис, даже во сне радуясь, что отец записал его появление на свет в столичном загсе, а не в заштатном Серпухове.

– Ну, что ж! Все годится, – кивает штатский, и от того, что все годится, переходит на "ты". – Давай, Курчев, партбилет и являйся завтра к десяти.

И тут оказывается, что у лейтенанта нет ни партбилета, ни даже комсомольского, потому что, демобилизовавшись, он оставил его в полку.

Письмо было в белом без марки конверте. Адреса не было, а только грубым и ломким почерком было наискосок накарябано: "Лийтинанту".

– В дверях торчало. Соседка, наверно, из ящика вытащила, – разделяя курчевское недоумение, хмыкнул Новосельнов.

Где им было знать, что утром Инга упросила Полину снести записку на Переяславку – "последний дом слева перед поворотом троллейбуса, а как войдешь в подворотню – дверь налево, крылечко разрушено и мелом на ветоши выведена четверка..." Полина в булочной вместо сдачи взяла конверт без марки и тут же, попросив у кассирши ручку, набрызгала свое "Лийтинанту".

Курчев разорвал конверт и, с первого слова узнав почерк, прочел:

"Борис!

У меня случилась огромная беда. Умерла тетка. Она меня звала, а я была у тебя. Если бы не приехал твой товарищ, я бы, наверно, и мертвой ее не увидела".

Почерк был быстрый, некоторые слова даже не дописаны: "Не звони мне сейчас, – читал он дальше, – я в отчаянье и не знаю, что делать. Надо вызывать родителей, но тетя перед смертью просила их не тревожить. А я даже с ней не простилась. Теперь я вся закручена, похороны, справки и все такое... Ты мне не звони. Я тебе потом напишу и приду... (Слово "приду" было зачеркнуто, потом сверху написано снова.)... и мы поговорим. А сейчас я просто не могу разорваться. Ты извини. Я, наверно, все-таки вызову родителей, либо поеду к ним. Это последняя родственница отца. Извини, пожалуйста. Я сейчас не в себе.

Всего тебе хорошего. Инга".

– Ну? – спросил Гришка.

– Чего ну?

Курчев слез со стола и оделся.

– Раскладушку сходи купи. Потом себе заберешь. А то на столе одни мертвые спят.

– А чего? Можно, – улыбнулся тот.

– И еще вот чего: отбирай у меня пятиалтынные. И сам не таскай в карманах. А увидишь – лезу в автомат, руки скручивай и хрясть по морде.

– Ладно, – грустно кивнул Гришка, сам не радуясь своим прорицаниям. Что, я пуганул ее?

– Да нет. Не то... – отмахнулся Курчев, напяливая шинель. – На вот тебе на рубль, – отсчитал он семь пятиалтынных. – А эти три мне для другого дела нужны.

Но перейдя улицу, он все-таки набрал Ингин номер и, оцепенев, слушал длинные, пронзительные, разъедающие душу и уверенность гудки. Досчитав до семнадцати (потому что сегодня было семнадцатое) и мгновенно вспомнив, что он знаком с аспиранткой ровно месяц, вернее четыре недели, Курчев выслушал еще три гудка, потом уже довел счет до двадцати четырех – возраста аспирантки – и тут уж так рванул трубку на рычаге, что из нижнего окошечка выскочило сразу четыре монетки.

– Когда не надо... – злобно выругался и позвонил Сеничкиным.

– Алё, – раздался тонкий противный голос горбуньи Проськи. – А ето Боря? А Алексей Васильевич, Боря, не ночевали. Ольги Витальевны говорили, он у тебя.

– Счастливо, – буркнул лейтенант и снова рванул рычаг. Монеты не выскакивали.

– Еще был этот... Бороздыка, – вспомнил Борис и набрал номер, по которому ни разу не звонил, но который почему-то застрял в его дурацкой памяти.

– Спит, кажется, – ответил женский голос. – Сейчас постучу.

– Да. Это кто? – действительно несколько сопя, спросил через некоторое время мужской голос.

– А, лейтенант?! Здравия желаю, или как там у вас приветствуют. Извините, я несколько в Морфее. Ночь не спал. Тут напротив – переполох. У моей знакомой тетка преставилась и мы с вашим братцем племянницу успокаивали. Или вы в курсе? – в голосе Бороздыки пропала сонливость.

– Откуда мне?

– Так ведь это Ингина тетка умерла.

– А...

– Я думал, знаете, – не верил ему Бороздыка. – Понимаете, старая женщина. Некому гроб нести. Я и доцент. Больше никого. Может, придете поможете? – продолжал зондировать лейтенанта, потому что несмотря на Хабибулину и сближение с Сеничкиным, ему хотелось насолить и аспирантке, и доценту. – Дайте ваш телефон. Я вам все-таки звякну, – не унимался Игорь Александрович.

– Нет у меня телефона, – даже рассмеялся его потугам Курчев. – Я тетку эту знать не знал, так что, как-нибудь без меня...

– Нехорошо разговариваете, офицер. Смерть все-таки. Я же вам говорил, что мистическое в вас развито плохо, отсюда и нравственное – прихрамывает.

– Что ж, может быть. Только знаете, всех не перехоронишь, – нарочно грубо дразнил Бороздыку. – И вообще я вам звоню насчет своего реферата. Не у вас экземпляр?

– Нет. Я Жорке... то есть Георгию Ильичу возвратил. Позвоните ему. Хотя нет... Он уже отбыл симферопольским. Придется подождать. Звоните, когда будете в настроении.

– Спасибо, – бросил трубку лейтенант. – Как же, дождешься!

Улица была пустой и у будки никого не было.

"И какого хрена я писал это послание?! Служил бы себе темно в полку. Не высовывался б! А то вот... – Он хотел сказать что-то чересчур злобное и матерно-длинное. – Не для тебя это... И вообще все не для тебя. Как яблоко надкусить дали... В перерыве. На переменке. А всё и навсегда – доцентам. Как это там: "чтоб стать достояньем доцента" и чего-то еще... Кого-то плодить, нищих, что ли?.. Нет, не то... Инга – доценту. Валька – инженеру, а тебе – темно служи в полку. Ну и буду", – злобно подумал и набрал телефон майора Поликанова:

– Здравия желаю. Курчев беспокоит, – сказал, надеясь, а вдруг демобилизация погорела и он тут же оставит Гришке ключи и уедет назад к Ращупкину, отменит отпуск и гори все оно пропадом, начнет пить с офицерами, с пропащим Федькой, которого он забыл и бросил в этой чёртовой особой части и тот еще чего доброго намылит ремень и вздернется...

– Приветствую вас, Курчев. Приветствую и поздравляю: приказ подписан и бумаги ушли к Затирухину.

– Слушаюсь, – бессмысленно выдохнул Борис. Даже тут не фартило.

– У-у-у, – всхлипывали в трубке частые гудки. Борис со всей силой рванул рычаг, желая сломать этот собачий, поместившийся напротив его окон аппарат, но тот, как видно, видал и не таких нервных, потому что ничего в нем не сломалось, а только снова в отломанное окошечко вывалились три прозвоненных лейтенантом пятиалтынных.

Стукнув напоследок дверью будки, Борис вошел в магазин и, приложив к имеющейся мелочи несколько смятых бумажек, купил бутылку водки и сигарет. Все-таки надо было выпить за близкую демобилизацию.

26

– Вам надо выспаться, Алеша, – сказала Инга.

Был уже одиннадцатый час. Они не расставались почти сутки. Тело увезли только в восьмом часу утра, а потом они ездили в загс, в морг, на Пироговку, в похоронный магазин на Смоленскую, где Сеничкин уломал грубую зачерствевшую продавщицу всунуть куда-нибудь на завтра сожжение Варвары Терентьевны, продавщица записала автобус в морг на 17 часов, а кремацию на шесть пятнадцать. Обедали они уже вечером в какой-то заштатной столовке, считавшейся после семи чем-то вроде кафе, но кормежка там, как и в полдень, была отвратительна. Пить перед лицом непохороненной родственницы доцент Инге не предлагал и сам не заказал, да и денег было в обрез, а завтра, он знал, в крематории червонцы будут порхать, как ласточки, тем более, что кроме него и Бороздыки, мужчин на похоронах не будет. Он проводил Ингу до дому и, видя, что она валится с ног, поднялся с нею наверх, снял с нее пальто, сел в кресло и теперь был в нерешительности. Уходить домой не хотелось. Дома – мать, отец, расспросы. К тому же, наверняка вернулась Марьянка... Но завтра две лекции и действительно надо выспаться. Нет, он не прочь был остаться у Инги. Пусть, раз тетка еще не сожжена, он ляжет в соседней комнате. Но вся загвоздка в том, что он уже вторые сутки не снимал рубаху и чувствовал, что она выглядит средне, и завтра с утра на лекции он будет смотреться не элитой, а вроде Бороздыки.

Если бы Инга предложила постирать рубаху (а заодно – хорошо бы – и носки), он бы с радостью остался. Но Инга валилась с ног, да и к тому же за короткое житье с Крапивниковым, по-видимому, не привыкла ухаживать за мужем.

– Вам самой надо выспаться, – сказал он, надеясь, вдруг она догадается предложить ему остаться и тогда он попробует заикнуться про рубаху. Собственно, стирка небольшая. Только так – освежить воротник и рукава.

– Нет, – грустно покачала головой, видимо, отвечая своим мыслям. Нет, Алеша, – подошла к нему, положила руку на плечо и вдруг нагнулась и потерлась щекой о его густые пряди. – Нет, нет, Алеша...

Он чувствовал, что она сейчас заплачет.

– Идите, – сказала, беря его сзади за плечи, словно хотела не обнять, а поднять с кресла. – Идите... Господи, ничего не хочу, только бы вы остались. Но у меня все совпало... Вам надо идти. Вас ждут.

– Нет, – излишне горячо запротестовал он. – Только не ждут...

– Ждут, – повторила Инга. – Спасибо вам, Алешенька, – и ткнувшись ему в пиджак, разрыдалась. – Идите, а то я так расклеюсь, что не поднимусь завтра, – вдруг резко оборвала всхлипывания. – Идите, прошу вас, Алеша.

– Я завтра останусь, – поспешно сказал доцент. Она грустно покачала головой, но ничего не ответила.

Дома отец еще гулял по квартире в своей отечественной пижаме.

– Пришел, – улыбнулся пасынку. Улыбка у него была для его грубого лица странно застенчивой, словно это он, министр, а не доцент, провел ночь вне дома. Алексей Васильевич уже привык к робости приемного родителя.

– Обычный комплекс, – обыкновенно отмахивался, когда Марьяна шутила, что грозный государственный деятель побаивается его, недавнего аспиранти-ка. – Чувствует, не свое место занял и понимает, кто он и кто я...

– Преувеличиваешь, – качала головой Марьяна. – Комплексы – показатель интеллигентности. Был бы ты моим пащенком, я бы тебя придушила. А он шмутки тебе возит и боится обидеть, словно виноват, что ты не от него родился...

– Да ну его. Нашла тоже предмет спора.

Но сейчас Марьяны в квартире не было, и оттого, что не встретил в коридоре матери, доцент благосклонно взглянул на отца и задумался о его внешне удачной, а в сущности такой нелепой судьбе.