Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Наконец-то, каким-то чудом сюда их занесло, летят две "Победы" с зелеными глазищами и мы, как Раймонды Дьен, чуть ли не ложимся поперек набережной: "Выручайте, ребята! Вся наличность ваша!" Мужчины похрустывают сторублевками и уж не знаю как, но уговаривают двух молодых шефов.

Сеничкин все больше погружался в морозную нервную бестолочь и пустяковость новогодней встречи. Водка из холодного графина, не успев окончательно согреться, была допита и, не прерывая рассказа, он поманил официанта и попросил бутылку сухого вина, мгновенно сосчитав, что одолженной на кафедре сотни и еще собственных сорока рублей хватит за глаза.

– Догадываетесь, – продолжал, прихлебывая разлитое расторопным официантом холодное белое вино. – Долгое шоссе. Асфальт заметает снегом, а адрес у меня весьма относительный.

Он опять увидел это узкое боковое шоссе, почти пустое и в обычные-то дни, а в эту ночь совершенно мертвое, спросить дорогу некого. Казенный шофер адрес знал, а эти таксисты здесь никогда не бывали и начинали ворчать.

Наконец, фары выхватили белую, залепленную снегом фигуру рогатого лося и Сеничкин понял, что пока еще с дороги не сбились. О лосе дома упоминалось.

– Где-то здесь, – сказал он, как можно веселее, и тут же, километра через четыре начались дачи. Теперь надо было искать ту самую, новую, но уже огороженную.

– Спросить надо, – сказал владелец, точнее сын владельца магнитофона.

– Сворачивай! – решился Алексей Васильевич, но таксист, нервничая, сильно крутнул руль и "Победа" левым крылом врезалась в ворота.

– Мать твою!.. – в один голос крикнули сидящие в первой машине и выбежавший из проходной охранник. В темноте не было видно его погон и потому не ясно, кто он по званию, но голос у него оказался злобным и уже пьяным.

– Мать вашу?! Куда претесь?!

– Дачу Филипченко Андрея Фроловича, – вежливо, но не теряя достоинства, крикнул Сеничкин.

– Крути назад. Чтоб духу вашего не было! – заорал охранник. – ... ... здесь! – то ли соврал, то ли сказал правду, назвав имя тогдашнего зам. предсов-мина и члена Политбюро.

– Ну вас к дьяволу, ребята, – раскис шофер. – Ну их, ваши деньги. Воля дороже.

– Не бойся, за мортировку заплатим, – урезонивал его Сеничкин.

Они проехали еще шесть дач и решились постучать только в последнюю. Дальше начинался пустырь.

– Не поеду, сами идите, – твердо сказал таксист.

– Володька, ну их к ерам! – крикнул водитель второй, еще целой "Победы". – Поехали в столицу.

– Да, ребята. Давайте гроши. Времени час без десяти. В гараж надо.

Уговоры не помогали. Пришлось отдать обещанные три сотни, приплатив еще одну за помятое крыло, и выбраться на мороз с бутылками в авоськах и тяжелой отечественной самоговорящей бандурой. Ручек на ней не было и нести ее было неудобно. Темнота стояла адская, мороз ни капли не сбавил. Ветер выл не тише, чем на набережной.

В крайней даче охранник оказался вежливей.

– Где-то там, – махнул рукой через пустырь. – Вроде фамилию такую слышал. Только вы бы здесь, ребята, не шатались. А то, сами знаете... – он не сказал что, но трезвой и измученной компании не надо было объяснять.

Сейчас в ресторане Сеничкин сдабривал рассказ некоторой долей умиления и юмора, но тогда было не до веселья. Кто-то предложил пить прямо на пустыре, с горя закусывая рукавом. Сеничкин никак уже не предводительствовал командой, а только крепче впивался в днище ненавистного магнитофона.

За пустырем что-то чернело. Видимо, там начинались зги проклятые дачи нуворишей. Костеря родительницу, отчима и будущую невесту, Сеничкин с жалостным и злобным лицом плелся через пустырь, загребая снег в узкие, слегка жавшие импортные ненадеванные еще туфли. Сзади кто-то из компании уже приложился к первой бутылке. Сквозь вой ветра слышались бульканье и матерщина.

И вдруг среди ночи, темноты, ветра и снега вспыхнули фары и тут же раздался пронзительный и веселый, как крик колумбовского матроса "Земля!", оглушающий, задорный, как выхлоп пробки шампанского, голос:

– Леша! Лешенька!

И пустырь вдруг стал землей обетованной, на которой стоял маленький "газик" модели 63 и в распахнутой шубке навстречу аспиранту летела следователь московской прокуратуры Марьяна Фирсанова. И оторвав руки от магнитофона, отчего тот со звоном рухнул в снег, Сеничкин бросился к женщине, как к судьбе, и просунул руку под ее беличью шубку и обнял, гордый и счастливый.

– Воссоединение фронтов! – сказал кто-то.

– Прорыв ленинградской блокады, – добавил второй, уже пьяноватый голос.

– Магнитофон побил, сука, – проворчал владелец, но и его обрадовало явление следовательши.

Как, каким чудом, дежурившая эту новогоднюю ночь в столичной прокуратуре Марьяна разыскала злополучную дачу Филипченок, так и осталось ее профессиональной тайной.

– За мной, мальчики, – скомандовала она и, держась за руку сиявшего аспиранта, повела мужчин через пустырь к новому поселку. "Газик" ехал впереди по уже проложенной им колее.

– Счастливого года, Васенька, – крикнула Марьяна шоферу и, развернувшись в начале нового поселка, дежурный "козел" помчался в Москву.

– Давно, давно пора. Ждут, ждут... – весело приговаривал открывший калитку охранник.

На филипченковской даче царило уныние, как после обыска. Казалось, что мужчин тут уже не ждали, что они тут были и их отсюда увели.

– Алеша? – удивленно раскрыла глаза кустодиевская барышня.

– Знакомьтесь, знакомьтесь, – не выпуская Марьяниной руки пьяным от счастья голосом кричал Сеничкин.

Это был его триумф. Вся команда видела, как Марьяна, словно декабристка, нашла его в глуши и вывела к свету и накрытому столу. Кустодиевская невеста моргала большими бараньими глазами, ничего не понимая. Всем было не до нее. Кричали:

– Ничего не потеряно, товарищи!

– Лучше поздно, чем никогда!

– Ничего не поздно! Встречаем по Гринвичу!

– С Новым годом и знакомством! Ура!

Кто рассаживался, кто ел стоя. Царила неразбериха, и невеста никак не могла включиться в этот шум и проявить себя как хозяйка.

Уныние тут же перешло в хмельной разгул, правда, без неприличия. Магнитофон, по счастью упавший в мягкий сугроб, не повредился и работал.

– Хью-хью-уй-ю! – по-английски орал он на всю дачу. Танцевали, не выпуская из рук бокалов и рюмок. Кто-то даже умудрился отплясывать, держа тарелку. Владелец магнитофона, несколько успокоившись, танцевал с хозяйкой усадьбы. Она, осторожно отводя глаза от галантного партнера, искала любимого Лешеньку. Того нигде не было.

Впрочем, все, что происходило в гостиной, Сеничкин уже не видел и узнал из последующих пересказов. Прихватив бутылку сухого вина и бутылку петровской водки с соответствующей закуской, он сбежал от праздничного стола и заперся вместе с Марьяной в какой-то просторной кладовой. Там они расставили раскладную, предназначенную, очевидно, для нечиновных гостей койку, опорожнили две бутылки и забавлялись до шести утра, когда незаметно выскочили из усадьбы и весело добежали до электрички.

Сейчас в своем приблизительном и довольно абстрактном изложении Сеничкин опускал ненужные подробности и налегал на свою доброту и отзывчивость.

– Так что, видите, Инга, это оказалось сильнее меня. Через две недели мы расписались.

Он, понятно, не коснулся всех семейных перипетий, не обмолвился о скандале, который закатил ему отчим, почуявший нешуточную угрозу своей карьере. Мать тоже вышла из рамок и несколько раз всерьез напомнила аспиранту, что он полная свинья, что Василий Митрофанович ему душу отдал, нежил, как родного сына, а тот оказался неблагодарным пащенком. Тогда же были вспомянуты и на минуту вытащены на свет некоторые непубликующиеся детали биографии самой Ольги Витальевны и ее несчастного первого мужа, настоящего Алешкиного отца. Алексей Васильевич был напуган. Но новогодняя встреча уже состоялась. Как ни была провинциальна Светлана Филипченко, однако простить аспиранта, да еще при тихом улюлюканье подруг – она не могла. Сеничкиным оставалось признать Марьяну Фирсанову и выдать ее связь с Алешей за роковую любовь.

– Сама виновата, – сказал сын матери после примирения. – Зачем машины не прислала?!

И тут Ольга Витальевна открылась, что от волнения перед встречей с Филипченками и их покровителями, она забыла сказать шоферу адрес Лешиного приятеля и в момент, когда все подняли бокалы, с последним ударом Спасских часов она вдруг села и охнула. Ей даже пришлось спешно вместо вина накапать зеленинских капель. Шофер же, Вадим Михайлович, несколько раз позвонив в дверь сеничкинской квартиры и не получив никакого ответа, с радостью поехал к себе домой.

6

– Вот вам вся моя история, – вздохнул Алексей Васильевич и широко открытыми глазами поглядел на молодую аспирантку. – Постигаете?

– Вполне.

"И зачем он мне все это рассказывает? Пугает?" Инга посмотрела на свои маленькие квадратные часы. Было всего лишь четверть седьмого.

– Теперь вы все обо мне знаете, – сказал доцент. – Принимаете меня такового?

– Я не экзаменатор, Алексей Васильевич.

– Да, конечно. Но вопрос ведь не стоит, принимать или не принимать.

– И тем более, я не Маяковский.

– Значит, боитесь моей жены?

– Бойтесь ее сами, – злобно отрезала Инга. Она чувствовала, что пьяна. – "И плевать", – решила про себя. Ей хотелось все вокруг ломать, крушить, быть жестокой, грубой и одинокой.

– Инга, что с вами? – оторвался от своих прекрасных воспоминаний Сеничкин. – Сейчас пойдем, – сказал успокаивающе. – Минуточку, – махнул официанту. – Всего одну минуту. Вот, поглядите, – он вынул вместе с бумажником свернутые вчетверо листы писчей бумаги. – Это я накидал что-то вроде конспекта, соображения с соответствующими цитатами.

– Спасибо, – выдавила она через душившие горло слезы.

"Господи, не могу на него глядеть! Это лицо. Эта прическа! Этот самовлюбленный голос. Ой, Господи. Что за идиотические мужчины. Один труженик секса, другой – полный нарцисс?" – кричала про себя Инга, опустив глаза в странички, исписанные тонким, очень аккуратным, почти писарским почерком.

"Да, труженик секса, – скривилась она, вспомнив, что именно так в минуту пьяного откровения назвал ее бывшего мужа Бороздыка. – Но, конечно, это не он придумал. Где ему? Бездарность..."

Сеничкин расплатился с официантом и, осторожно подняв Ингу с кресла за острый локоть, вывел на лестницу, сошел с ней в гардероб, подал дубленку и распахнул двери. Музыка вместе с морозным ветром и прорезанной разноцветными гирляндами тьмой дыхнула им в лицо.

"Он думает, что я вдребезги, – решила Инга. – Пусть думает. Мне безразлично."

На морозе ей стало легче. Мимо проносились уже не редкие, а частые, одни за другими, по двое, по трое – конькобежцы, по-видимому, беззаботные и счастливые, потому что сквозь звуки рыдающих журавлей (опять крутили ту же пластинку!) слышался их молодой, почти звериный гогот.

Инга и Сеничкин остановились возле ресторана в трех шагах от беговой дорожки. Конькобежная карусель все убыстряла бег. "Журавли" сменились другой, медленной "Я иду не по нашей земле", а конькобежцы всё летели, не в такт музыке закидывая ноги, догоняя других, ребята – девушек, девушки ребят, и смеялись всё звончей и безнаказанней. Вдруг появилась какая-то банда из пяти-шести подростков или молодых парней, которая, крутясь на пятачке против ресторана, начала сбивать пролетающих мимо девчонок и женщин. Некоторые пугались, замедляли бег, жались к обочине или просто прыгали в снежные сугробы, отделявшие каток от остального парка. Другие, сжимая кулаки, смело летели навстречу дрдросткам. Одна решительная девица, выставив левый конек, полоснула им по ноге растерявшегося хулигана, а сама, наддав, помчалась с аллеи к набережной, где было светлее, народу побольше и где медленно и важно катались по кругу в своих синих шинелях, ставшие от коньков удивительно высокими, милиционеры.

– Хотите на лед? – спросил доцент.

– Нет, – но подумав, что ей как-то надо отделаться от Сеничкина, сколько могла безразлично добавила: – Покатайтесь. Мне все равно некогда.

Он робко глянул на нее, но не сдвинулся с места.

За снежным барьером, на ледяной аллее, банда, потеряв одного подростка (он, сидя на сугробе, засучив штанину, всхлипывая, тер ушибленную ногу), по-прежнему резвилась и задевала пролетающих девчонок. Одна женщина в красной стеганой (безусловно, импортной!) куртке, разогнавшись, быстро летела по льду. Лицо у нее было накрашенное, а глаза сощуренные, но не от страха (женщина держалась на коньках уверенно), а от близорукости, и, когда она пролетала мимо Инги и Сеничкина, кто-то из подростковой банды подставил ей ногу и она под смех парней гулко грохнулась на лед.

– Пойдемте, – быстро схватил Сеничкин Ингу. Она подумала, что доцент хочет поскорее уйти от этого безобразия, потому что стоять и глядеть, как буйствуют мальчишки, и не вмешиваться – неловко. Но тут женщина в куртке поднялась и, прихрамывая и морщась, подошла к сугробу, потерла снегом щеку, потом разогнулась, сощурилась и вдруг крикнула:

– Алеша! Алексей Васильевич!

– Ушиблись? – отпустив Ингин локоть, подошел к женщине Сеничкин.

– Сослепу, – засмеялась конькобежица резким, неприятным, прокуренным, как почудилось Инге, голосом. – Я Марьяну жду, а вовсе не вас! Или вы теперь за ней следите?

– Почему теперь? – удивился доцент. – Я случайно здесь.

– У нас с вашей благоверной дамский разговор, но она, как всегда, запаздывает. – Женщина отогнула рукав куртки и поглядела на часы. – Она, безусловно, у вас, Лешенька, красавица, но я ведь не мужчина, чтобы столько ждать.

– Да, – попытался засмеяться доцент. – Не волнуйтесь. Придет.

– А я не волнуюсь. Я катаюсь, – хихикала женщина. – Пусть теперь померзнет, пока я сделаю кружок. Мы с ней как раз условились у этой пивнушки, – женщина махнула перчаткой на серое здание ресторана. – Хотите с нами? – спросила с некоторым лукавством.

– Нет, к сожалению, спешу.

– Ну, тогда auf Wiedersehen, – четко, как настоящая немка, крикнула женщина и, попытавшись спрыгнуть с сугроба на лед, упала.

Сеничкин подхватил ее под локоть, а Инга тут же поспешила к воротам. Это было не совсем красиво, но ведь доцент не счел нужным познакомить ее с этой женщиной.

Это была Клара Шустова, бывшая преподавательница Академии имени Фрунзе, а последние два года переводчица одного из строительных объектов в ГДР. Прошлым летом она отдыхала вместе с Сеничкиными и Курчевым на Кавказе, а когда-то вместе с Марьяной Фирсановой посетила квартиру Крапивникова.

Но всего этого Инга не знала и, вовсе не думая об этой накрашенной некрасивой женщине, поднялась на мост. Тут ветер был еще сильней, чем на катке, и, прикрывая папкой лицо, Инга, задумавшись о своей невеселой жизни, почти столкнулась с Марьяной Сеничкиной.

– Смотрите, а я как раз думала о вас! – засмеялась Марьяна. – Шла и думала: сейчас встречу Ингу.

– Да? – неуверенно поежилась аспирантка. – "Выслеживает, что ли? Ах, нет. Она же спешит на свидание с близорукой спортсменкой..."

– У вас неприятности? – спросила Марьяна.

– Нет, просто голова болит.

– Хотите "тройчатки"? – Марьяна открыла небольшую сумку на длинном ремне.

– Нет-нет, спасибо. Я должна чаем запить, – отстранилась Инга, боясь, что прокурорша почует запах водки. Впрочем, на таком ветру это было сложно.

– Жалко, что вы вчера недолго посидели, – продолжала болтать Марьяна. Ветер дул ей в спину. – Надеюсь, наш медведь доставил вас до самого дома. У вас ведь такой район – бывшая Сухаревка...

"Все знает, чертовка..." – вздрогнула Инга, но ответила любезно:

– Нет, у нас тихо. И родственник ваш очень любезен. Доставил меня в полной сохранности.

– Да? Он неотесан, но в общем, как поют, подходящий. Мой Алеша ему слегка завидует.

"Мой Алеша", – мысленно передразнила Инга. – "Ну и забирайте..." Но вслух сказала:

– Не думаю. По-моему, ваш Алеша всего достиг.

– Что вы?! – улыбнулась Марьяна. – Он, как говорит ваш муж, умрет в президиуме. Так что не всего. Но все равно это не наука, а шкрабство. А я, знаете, больше доверяю талантам. Наш чудак-лейтенант и обскачет доцента.

– Не знаю. Вам виднее. Извините, что-то совсем расклеилась, – и, махнув Марьяне варежкой, Инга спустилась с моста.

Голова у нее действительно разболелась. В аптечном киоске метро она купила пачку анальгина. Тут же рядом продавались открытки с поздравлением к Международному Женскому Дню. Улыбнувшись, Инга купила три штуки и в вагоне метро написала на одной:

"Борис! Просьбу выполнила. Очень трусила, но оказалось совсем просто. Перечла работу и еще раз Вам позавидовала. Подумайте, вдруг Париж стоит мессы и все такое... Может быть, сообразите что-нибудь более для них удобоваримое. Хотелось бы, чтобы у Вас все вышло. Будете в городе звоните. Инга".

Хорошо, что она долго вертела тот конверт в руках и адрес с пятизначной цифрой сам собой запомнился. Выйдя на Комсомольской, она кинула открытку в почтовый ящик и, чтобы не звонить из дому, зайдя в автоматную будку, набрала номер Бороздыки. Долго никто не подходил, а потом старуха-соседка прошамкала, что Игорь с утра не возвращался.

"Ну и ладно. Никуда не денется", – подумала Инга.

– Передайте, пожалуйста, что его блокнот у Рысаковой.

– Ой, не запомню, дочка.

– Ну, все равно. До свидания.

"Позвонить, что ли, Юрке? Попросить прочесть офицерский реферат? Да нет, хватит на сегодня. День насмарку и голова раскалывается", – и, хлопнув дверкой будки, Инга поплелась домой.

7

Она действительно хорошо сделала, что не позвонила бывшему мужу. У того в гостях сидели две новых знакомых и с минуты на минуту должен был появиться доцент. Он уже звонил и его ждали. Его и спиртного.

Попав в глупое положение с этой подвернувшей ногу дурой-переводчицей и опасаясь появления жены, раздраженный Алексей Васильевич махнул рукой на Ингу, перелез через сугроб на каток и потащил переводчицу в раздевалку. Она ехала за ним на коньках и противно хихикала, словно не она, а он подвернул ногу. Она хихикала, а он тащил ее за руку по льду.

– Зачем сердитесь, Алешенька? Сердитесь и надулись, как чижик.

– Крепче держитесь, а то грохнемся, – недовольно бормотал доцент.

– И чего я раньше в ней мог найти? – злился на себя. – Дура и дура. И еще морда обезьянья. Хорошо хоть слепая: Инги не заметила.

– У нас дамский разговор с Марьяшкой, – тараторила переводчица. – Ну и жена у вас, Лешенька! Загадочная личность. Вы ее недооцениваете!

– Надеюсь, – буркнул доцент, втаскивая переводчицу на деревянную ступеньку гардероба "Люкс".

– Я бы вас оставила, Лешенька, но у нас дамский интим.

– Спасибо. Я уже сказал – тороплюсь. Всего доброго. Не падайте больше. Надеюсь, ничего страшного?

Он вышел из душной парной раздевалки на лед, но, опасаясь встретить жену, пошел не к центральным воротам, а к памятному еще по студенческому времени проходу к Горному институту. Выйдя на Калужскую улицу, он позвонил Крапивникову и тот сообщил, что у него сидят два прелестных создания, а он, Алексей, молодец и джентльмен, что его с нетерпением ждут и желательно – с горючим. У Сеничкина оставалось рублей сорок. На Калужской в угловом магазине он хотел купить коньяку, но был только грузинский, как его называли – клоповник. Тогда для оригинальности доцент взял сорокапятиградусный "джин голландский". Порядочные англичане, он знал, джина не потребляют, но виски в советских магазинах не продавалось, да и к тому же джин был не английский, а голландский и уж во всяком случае лучше заурядной "водяры", которую надо пить с закуской, а закуски у Крапивникова не водилось.

На оставшийся червонец он доехал до Никитских ворот, заплатив рубль в рубль. Больше денег не было.

Дамы, сидевшие у Крапивникова, были хоть и не старые, но совсем не очаровательные, как уверял по телефону хозяин. Так, мелкий середнячок. Одна оказалась большой рыхловатой крашеной блондинкой, вторая, менее заметная, была худощавей и привлекательней. Но, в общем, они в содружестве с двумя рюмками джина быстро исправили доценту настроение. Все было достойно и прилично, никакого свального греха и даже просто греха. Крапивников, слегка захмелев, начал применять искушение для дам попроще. Было смешно смотреть, как он, маленький, красноносый, лысый, встал на колени перед огромной рыхлой блондинкой и пугал ее, как малютка-удав огромную крольчиху:

– Бойтесь меня! Я – стихия! Вот я поднимаюсь! Вот я захлестываю вас!..

Сеничкина трясло от смеха, а блондинка и впрямь пугалась. Ее незаметная подруга тоже была взволнована и похоже ревновала.

Вскоре появилось несколько мужчин с закуской, водкой и не очень молодой, но привлекательной женщиной.

– А, товарищ прокурора!

– Привет, товарищу прокурора!

– Салют, прокурорскому товарищу! – пожимали они Сеничкину руки и при этом смеялись. И Крапивников тоже смеялся. Со стороны могло показаться, что они издеваются над доцентом. Но тому это не приходило в голову. Он не верил, что может быть кому-то смешон, и что "товарищ прокурора" – обидная кличка, которую придумал не кто иной, как сам Крапивников, наткнувшись как-то на цитату в толстовском "Воскресении".

– Марьяна – следователь, – сказал Сеничкин.

– Ну, это неважно, – похлопал доцента по плечу Георгий Крапивников и все снова расхохотались. Цитата же из Толстого была такая: "Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс в гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно".

Гости сбросили на сундук пальто и шубы. Началось чтение стихов, пьяная болтовня с анекдотами и подзуживанием друг друга. Сеничкина несколько оттеснили, да и он, слегка утомившись, не особенно пытался занимать площадку. Вставать ему завтра было рано. Поэтому, улучив момент, он выпросил у незаметной нетолстой гостьи ее координаты и по-английски, не прощаясь, покинул крапивниковскую гавань.

В общем все было не так уж плохо. Зря Инга. Ведь он от нее ничего не утаил. Если же она оказалась такой нечуткой и грубой, то тем хуже. Впрочем, он надеялся, что это типичная юношеская истерика и аспирантка скоро одумается.

Дома родители уже спали, а из-под Надькиной двери выбивалась полоска света. Алексей Васильевич, вспомнив вчерашнее, улыбнулся, снял шапку, повесил пальто и до прихода жены часа полтора плодотворно работал. Голова у него от водки не раскалывалась. Человек он был здоровый.

8

Дело о стенгазете не перешло в ЧП. Смершевцы не могли из него состряпать подходящего блюда и потому спихнули его в политуправление корпуса, где стали скучно склонять имя подполковника Колпикова.

В полку был прочитан строгий циркуляр относительно стенной печати, и сержант Хрусталев отстранен от должности редактора. Во всех взводах выпустили боевые листки, и спешно выпиливались стенгазетные стенды ленинки. Стенд, похищенный у стройбата, смершевцы увезли с собой и что они там с ним сделали, было неизвестно. По всей видимости, отклеили фотографию – и все.

После допроса Курчева капитан Зубихин дней десять в полку не появлялся, а когда наконец приехал, был встречен молчаливым презрением. На смех подымать его боялись, но всем было ясно, что сыщик из него липовый, если даже такой чудило, как Курчев, и то его обштопал.

Курчеву же за сообразительность даже как бы простили шмаляние в воздух, тем более, что лейтенант лежал больной в страшной сорокаградусной ангине.

Даже Ращупкин смилостивился к Борису, сам понимая, что погорячился и что ставить Курчева взводным – все равно что лепить из навоза бронебойный снаряд. Курчевская ангина пришлась Ращупкину весьма кстати. Приказ не проводился в жизнь, но и не отменялся, и авторитет командира полка даже в этом малом пункте не был поколеблен.

Что же до посрамления Зубихина, то подполковник был доволен. Этот капитан вообще себе напозволял. Но Ращупкин видел его насквозь и, как говорится, на два метра глубже. Капитан был толст, ленив и поселился в корпусном городке, потому что дома там были лучше. Машины ему по штату не полагалось, а числилось за ним целых три полка. Ездить же на попутных он не любил и потому каждый свой приезд обставлял как появление Христа, развивал активность, прямо-таки кипятил свою бдительность и чуть ли не весь личный состав стремился тайно пристегнуть к своему ведомству.

Прошлую осень он пронюхал про пять кабанов, как будто этих хрюков Ращупкин сам зажаривать собирался. Дурень! Константин Романович Ращупкин человек широкий и вовсе не хапуга. Три кабана честь по чести он пустил в солдатский котел, а двумя остальными распоряжался зам по снабжению, распределяя парную свинину между женатыми офицерами. Майор Чашин, по давней привычке, не взял, отказался. Может быть, вспомнил, как в детстве, в русской школе, мальчишки зажимали в руках полы пиджаков, дразня свиным ухом. А может быть, просто гордым был майор Чашин и не пожелал есть сомнительное, хотя и парное, мясо. И Ращупкин тоже не взял. Всем распоряжался престарелый, пятидесятилетний, обремененный семьей, снабженец. Он же и предложил капитану Зубихину чуть ли не четверть туши и тот, покочевряжившись, взял, а уж писал ли о том, кому следует, это было его дело. Ращупкин к сему отношения не имел.

В другой раз Зубихин заактивничал, когда разбился "ЗИС-151". Пришлось Константину Романовичу послать по гаражам личного шофера Ишкова. Сережка Ишков знал о комполка, если не все,, то во всяком случае такое, чего не знала сама подполковница. И для вывески был придан Ишкову лопух Курчев, который сидел в кабине и читал в десятый раз свою "Войну и мир".

Вот тогда-то Зубихин сходу хотел подцепить Ишкова, но солдат свалял ваньку, выпучил непонимающие глаза, и Зубихину не обломалось. С Курчевым получилось еще хуже, потому что Борис во время разговора был смертельно пьян (дело происходило на крыльце только что открывшейся офицерской столовой). Зубихин, считая, что пьяного цеплять легче, на этот раз ошибся, ибо Курчев только и сказал:

– Пошел к ...! – но тут же, сдвинув ушанку к затылку, слегка покачнувшись, добавил: – Отставить! Пшел к Лаврушке. Вольно!

С Берией как раз несколько дней назад было покончено. Никого, вроде, кругом не было и Зубихин съел молча. Курчев же был настолько пьян и не в себе, что назавтра ничего не помнил, но Ращупкин как-то узнал об этом коротком разговоре и это не увеличило его симпатии к особисту.

Что ж, Зубихину в этом полку явно не фартило и, перебарывая лень, капитан стал всерьез наезжать в эту сволочную передовую часть. "Рыба тухнет с головы", – знал он и потому продолжал потихоньку обкладывать Ращупкина. Что-то тот чересчур зачастил в Москву. Дружки в штабе или баба? Где дружки, там и баба! – решил находчивый капитан, как ловкий шахматист беря на вилку сразу ферзя и короля. Но дальше догадки дело не продвинулось. И Курчева он тоже решил не оставлять без наблюдения.

Таковы примерно были отношения между капитаном особого ведомства и молодым подполковником, действительно влюбившимся не на радость себе в одну столичную жительницу, женщину лихую, хотя и замужнюю.

Так что посрамление Зубихина даже примирило великолепного подполковника с зачуханным техником-лейтенантом, к тому же подхватившим свирепую ангину.

– Что там с Курчевым? – спросил он в пятницу вечером врача.

– Неясно, товарищ подполковник. Симптомы еще не проявлены.

– Так, что – филонит?

– Нет. Температура есть. Но симптомы себя не показали.

– Какие еще симптомы, если температура, – скривился подполковник. Он давно подозревал, что медицинский лейтенант из штатских – порядочное бревно.

– Квартиру Колпикова, – сказал, снимая трубку. – Ирина Леонидовна? Вечер добрый. Не очень заняты? Просьба к вам некоторая. Надо консилиум устроить. Офицер один занемог.

– Какая температура? – спросил Музыченку, прикрывая трубку.

– Тридцать девять и девять... Почти сорок.

– Ах, чтоб вас... – не закончил подполковник и снял ладонь с микрофонного раструба. – Сорок у него, Ирина Леонидовна. Понимаете, боюсь, вдруг тиф. Где он? – спросил врача.

– У себя, – потупился медик.

– Если можно, придите, пожалуйста, в штаб. Офицер не госпитализирован. Сейчас наведем порядок. Большое спасибо. Пока.

Он бросил трубку и полоснул взглядом медицинского лейтенанта.

– Скорее всего ангина, товарищ подполковник, – сдавленным голосом пробурчал Музыченко. В нем боролись обида и страх, и в данный момент страх пересиливал.

– А если тиф? Вы понимаете или... – подполковник не нашел подходящего определения и коротко выматерился.

– Это ангина. Он горло показать не мог. Все забито.

– Забито и при дифтерите, – ощерился Ращупкин. – Что вы ему давали?

– Стрептоцид с аспирином.

– Детское дело, – хмыкнул подполковник, вспоминая все болезни своих пацанов. – Пенициллин ваш готов?

– Не в должной кондиции, – потупился врач.

У него был казенный пенициллин, но он боялся признаться, что не помнит пропорции, а сделать укол не решается.

– Позвоните в корпус или сами поезжайте. Но чтобы офицер был здоров. И немедленно в санчасть. Подождите пока в коридоре, – и подполковник стал принимать рапорта дежурных.

Мадам Колпикова, как ее прозвали между собой старшие офицеры, тридцатилетняя гранддама, бывший врач-терапевт, признала самую простую, хотя и тяжелую, фолликулярную ангину.

Курчев временами бредил, но в санчасть переходить отказался. Ближайшая к нему, бывшая Гришкина койка пустовала и лейтенанта решили не трогать. Целый день он мучался от жара, аспирин температуры не сбивал и мадам Колпикова стала колоть его, к большому неудовольствию своего политического мужа. Тот никак не мог примириться с шутками офицеров, хотя был женат на врачихе шестой год. Но для Ирины Леонидовны это было радостью. Она извелась без работы в этом трижды противном закрытом полку и ангина лейтенанта была для нее праздником.

Да и Ращупкин весь рассыпался в комплиментах и восторгах.

– Давайте вас аттестуем, а этого профессора спихнем в ветеринары или в Академию меднаук. Ваше здоровье, Ирина Леонидовна, – чокался он в субботу за предпраздничным столом, вызывая очевидную ревность замполита и своей толстой, невероятно раздобревшей от двух беременностей командирши. – Вот бы нам такого врача. Давайте ее аттестуем, Иван Осипович!

– Спасибо, спасибо, – краснела большеглазая черноволосая врачиха. Ваше здоровье, – чокалась с командиршей и с красивой женой майора Чашина. Спасибо. Только, ради Бога, не растравляйте меня, Константин Романович. Я ведь поверить могу. Мне бы хоть сестрой устроиться, – и она погрустнела. Среди офицерских жен она единственная окончила медицинский институт. Другие были с агрономическим образованием или просто учительницы. Устроиться по специальности никому не удавалось, все колдовали у своих печек.