Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

– Промокнешь, лучший друг, – сказала переводчица. Голос ее сквозь шум воды казался усталым, но не раздраженным. Она стояла спиной к двери.

– Ты что? – обернулась, услышав стук сбрасываемых сапог. – Что ты, лучший друг?

– Завидно, – усмехнулся он, подавляя остатки стыда и скидывая армейское белье быстро, как года два назад в банные дни училища, когда спешил занять прежде других место под душем.

– Ополоумел, – засмеялась переводчица, когда он стал за ее спиной. Щекотно. Часы сними, чижик.

Он стащил с руки уже намокшие часы и бросил их в раструб сапога.

– Щекотно, – повторила переводчица. Он обнял ее сзади, ласково, без желания. В серой тьме душевой тело ее казалось лучше, да и лейтенант не присматривался к нему, блаженно стоя под широкими струями воды, которая смывала невыспанность, провал с демобилизацией и конфуз на кушетке.

"Как лошади", – пронеслось в мозгу сравнение без стыдливости и без скабреза. Он стоял за спиной женщины, приникая к ней, врастая в нее, и желание хоть и росло, но росло медленно, плавно, без толчков, и пока что жалости и ласковости было в нем больше, чем остального.

– Лучший друг, лучший... – шептала женщина, водя его рукой по своей груди, животу, бедрам, везде-везде, нежно распаляя его и грубо себя.

Под льющейся водой тело ее казалось непривычно радостным, возможно, оно таким было впервые со времени их близости. Сейчас в нем не было ни обиды, ни раздраженности, а только нежность и истовость. Курчев это чувствовал грудью, животом, низом живота, по-прежнему стоя сзади женщины, которая, не выпуская его руки, склонялась к стене, пока не оперлась на трубы, что поднимались к горловине душа.

Так он ее и взял, бережно и ласково, все еще испытывая больше жалости, чем страсти, и по-прежнему недоумевая, почему она так счастлива. А она была счастлива, вздрагивая, вскрикивая и замирая в шуме льющейся воды, и необыкновенно нежна потом, когда переборов истому, вытирала его, как ребенка, огромным махровым, по-видимому, немецким полотенцем.

25

– Банная идиллия, – снова стыдясь, бурчал про себя Курчев. Но ощущение скромного довольства не покинуло его, когда в полной выкладке, в шинели, перетянутый офицерским ремнем, он прощался с ней в дверях. Соседей не было, и переводчица больно целовала его в заросшее двухдневной щетиной лицо.

– Приходи, лучший друг. Как открутишься, сразу приходи. Ладно?

– Хорошо, – кивнул лейтенант, вовсе не уверенный, что удастся открутиться.

Он сбежал по лестнице. Ветра возле дома Клары Викторовны было меньше, чем на набережной, и Курчев пошел не торопясь. Он все равно уже опоздал. Ноги работали в сторону набережной, а голова думала о переводчице, точнее о биологии, которой он никак не мог понять.

"Вот она, жалость. Жалость и человеколюбие. Силой ничего не достигнешь. Да и сила не так, чтоб велика, а жалость города берет... усмехнулся на ветру. – Ну, города не города, а все-таки она человек и ей было хорошо. А мне? А мне так... Конечно, хорошо, потому что и ей, вернее, из-за нее... Тьфу ты, запутаешься! Главное, не с кем про это потолковать. Гришка уехал. Да и, может, разговаривать про это не надо. Никто не поймет. Еще вот так раз удастся и втюришься, влюбишься – и конец тебе... И тоже хорош. Не поговорил о ее делах. Ей ведь в больницу ложиться. Придется вернуться. А страшно. И стыдно как-то. Всё не то... И вдруг еще втюришься и прощай, всё. И рефераты, и аспирантка..."

"Об аспирантке раньше надо было думать", – перебил себя.

"Да, с Ингой не вышло. Не помогла... – Он снова вспомнил, что письмо в Кутафью башню не сработало. – Теперь зароют меня у Ращупкина на двадцать пять лет и конец. Амба, Борис Кузьмич".

"Вот и остается жалость и человеколюбие – религия рабов", – свернул в длинную и тихую улицу, где ветер шумел только вдоль первых двух домов. Навстречу часто попадались военнослужащие, и Курчев механически отмахивал замерзшей ладонью. Здесь, вблизи набережной, замызганные и местами рваные перчатки надевать было неудобно.

"А что – раб и есть раб, – спорил с кем-то невидимым, морщась оттого, что сводило пальцы. – Раб не обязательно хам. Я не выбирал рабства. Так уж вышло без меня. Да и не фокус быть вольным на свободе. Ты вон свободным будь, когда давят со всех концов. Ничего плохого нет в человеколюбии. Ты пожалеешь, тебя пожалеют. Можно на Кларке жениться и в часть потащить. Только обхохочут ее там. Чертовая биология. Не могу запросто относиться к этой штуковине. Переспишь днем, а уж на всю жизнь жениться тянет. Да и добро бы по любви, а то так – из проклятой совести".

– На всех не переженишься, – сказал, пробираясь между полуразрушенных бараков к набережной Москва-реки. Снова задуло отчаянным холодом и, уже не размышляя о гуманизме, Курчев потрусил вдоль парапета к зданию, где должна была решиться его судьба.

Он опоздал на сорок минут, и в коридоре из четырех капитанов сидело только двое.

– Тебя уже вызывали, – сказал самый говорливый, тот, что хотел курить.

Курчев молча кивнул и, не постучавшись, толкнул дверь кабинета. В комнате прибавилось народу. Кроме толстого майора и Поликанова, за третьим столом восседал маленький подполковник, а сбоку от него на стуле Герой Советского Союза. Толстый майор тоже был занят одним из капитанов и только Пеликанов был свободен и читал журнал "Советский воин", держа его стоймя, как газету в вагоне метро, когда не желаешь уступить место женщине.

– Начальство задерживается, – поглядел с интересом на Курчева. – Позже не мог? – пробурчал недовольно, будто только ради него сидел в кабинете.

– Виноват, – сказал Борис и, не ожидая приглашения, сел у стола.

– Значит, сами четвертый? – спросил за спиной лейтенанта маленький подполковник. Жена и двое девочек? Старшая, 38-го года рождения, Наталия Федоровна?

– Так точно, – ответил Герой.

– Погодите, товарищ капитан, что-то не то... – шелестнул страницей за спиной Курчева подполковник. – Вы ведь сами Игнатий Сергеевич? Накладка?

– Нет, все правильно, – глухо и, видимо, краснея, ответил капитан, и Курчев с трудом удержался, чтобы не обернуться. – Я на вдове женился.

– А, понятно. – Подполковник, чувствуя, что все в комнате прислушиваются, сбавил голос.

Майор Пеликанов, который тоже заинтересовался семейным положением Героя, хитровато подмигнул Курчеву: мол, вдова в порядке, а? – и достал из папок, лежащих стопкой на столе, курчевское личное дело в розоватом картонном переплете.

– Так. Борис Кузьмич, – протянул он. На внутренней стороне картона Курчев увидел высунувшееся из белого бумажного кармашка свое фото, размером 9х12. Тесный казенный китель, в котором фотографировались по очереди курсанты всех четырех взводов, вкупе с четырехмесячными усами и еще довольно густой прической отдавали чем-то прошловековым, гусарским. Курчев, который в жизни никогда не был хорош, а сейчас менее всего походил на армейского ухаря, поневоле залюбовался фотографией. Майор, поймав его взгляд, затолкнул снимок в кармашек.

– Показуха, а? – подмигнул, как бы намекая, что между сидящим у стола лейтенантом и фотоснимком нет ничего общего. После обеда майор несколько подобрел.

"Может, вроде меня, к какой-нибудь знакомой сбегал", – подумал Борис.

– Чего опоздал? У бабы был? – словно подслушал лейтенанта, спросил рыжий майор.

– Ага. – Курчев продолжал улыбаться.

– Вот еще потаскун на мою голову, – пробурчал майор и начал негромко читать личное дело техника-лейтенанта Курчева Бориса Кузьмича. Вопросов в анкете было много, и вопросы были длинные, зато ответы удивительно немногословны. Только пункт "образование" привлек майора.

– Да, не соответствует. На гражданке вы – академик, а у нас – курям на смех.

– Так точно.

– Не участвовал, не находился, не привлекался, не имею, не имею, не имею, – медленно читал майор выведенные четкой тушью ответы. – Холост, наконец, дошел он до семейного положения, – а пишете – женат.

– Никак нет, – усмехнулся Борис. – Собираюсь только.

– Или ошибся? – пролистнул майор дело. К задней обложке было подколото тонкой скрепкой курчевское письмо в Совет министров.

– Вот, – майор отцепил два листа послания, и Курчев пожалел, что не нацепил в коридоре очков. На первой странице наискось уверенно была определена толстым синим карандашом его судьба, а как определена, он по близорукости прочесть не мог.

– Сиди, сиди. Это не для тебя, – заметив потуги лейтенанта, облизнулся майор и положил страницу текстом вниз. – Да, не женат, – проглядел он вторую. – Собираешься. У нее был?

– Ага, – соврал Борис.

– А чего, чудак, с образованными связываешься? Образование, лейтенант, еще не вещь. Это вон у Затирухина с академиями носятся. Технических набрали и нос дерут, – хмуро пробурчал рыжий Пеликанов, и Курчев понял, что у самого майора с образованием туго и (что для Курчева было куда важней) тут, на набережной, их армию не любят, завидуют ее особому положению, слегка боятся и всегда будут готовы безнаказанно насолить ее командованию.

– Образование – хрен без палочки, – повторил майор, и Курчев тут же согласился:

– Я им и говорю, а они держат... У меня курсы всего, а техника там... сами знаете, – невинным взглядом поглядел на Поликанова, понимая, что тот "овощехранилища" даже во сне не видел.

– Слышал, знаю, – отмахнулся майор. – Показуха одна. Показуха и сплошь разгильдяи. Вон, вроде тебя, – он провел себе по гладко выбритой щеке. Или его раздражала небритость Курчева или у него плохо росла борода.

– Предложено с вами разобраться, – сказал майор. – Предложено, повторил, и у Курчева сжалось сердце от тоски и унижения.

Этот щуплый, рыжий, ничтожный армейский чиновник лениво проглядит разные байки в тонком военном журнале, попробует решить кроссворд, зевнет и, как ему на душу ляжет, так и напишет в докладной: отпустить или оставить. И все. Будь ты разгениальный, или раздерьмовый, будь ты злой или добрый, холостой или женатый, русский или татарин, молодой или старый – все одно. Как этому рыжему и щуплому покажется, так и будет. Жаловаться некуда, писать некуда. Год назад был Сталин. Был Сталин и как Сталин хотел, так оно и было. Сталин менял, кого вздумается, переставлял, сажал, пускал в расход, возвращал из лагерей, снова сажал, выселял целые республики – все было правильно, потому что это делал Сталин. Никто не кочевряжился. Все соглашались и даже аплодировали. И вот год, как Сталина нет. Стали армию распускать. Налог селу наполовину скостили. В Корее замирились. Все вроде идет не хуже, чем при вожде. Даже бумаги втрое быстрей ходят. А сидят вместо Сталина такие вот щуплые и рыжие.

"Напоить его, что ли? – раздумывал Борис, глядя на майора. – А как? Гришка бы придумал. А я – тюфяк..." и от чувства собственной никчемности, бессилия и зависимости от этого плюгавенького человечка лейтенант вместо того, чтобы заискивать, злобно и затравленно глядел на майора.

– Ну, и разобрались? – пустил вопрос, как сигаретный дымок, сквозь сжатые челюсти.

– Разберемся. Не ершись. У меня все. Можете быть свободны.

Курчев поднялся, понимая, что дела его швах. Но потому, что терять уже было нечего, он вложил в голос и в скривившееся лицо сколько возможно было презрения и брякнул:

– А подполковнику Затирухину, что передать, товарищ майор? Товарищ подполковник просил его в курсе держать, потому что, если не уволите, обещал меня со света сжить.

– Можешь послать своего Затирухина, – усмехнулся майор, и лицо у Курчева мгновенно просияло. – Если спросит, скажи – без него решат. А ты позванивай. Почта пока еще до вас дойдет. А я тебе по проводу скажу, подписано уже или нет. Бывай. Счастливо, – привстал майор и протянул руку не помнившему себя от счастья лейтенанту.

26

Ожидая Курчева и добродушно поругивая армейское начальство, которое для каких-то своих глупостей задерживало технического лейтенанта, Клара Викторовна убралась в комнате, приоделась, надушилась, накрасила губы и устроилась в кресле. Настроение у нее было совсем вокзальное, будто сейчас подойдет счастливый поезд и она полетит на нем, полетит невесть куда, да и неважно куда, а просто ей будет очень и очень хорошо.

Курчев не звонил, но Клара Викторовна сидела в кресле чинно и строго, словно была не в своей комнатенке, а в огромном зале ожидания и на нее глядели тысячи мужских и женских глаз и пытались догадаться, кто она такая, куда едет и кого ждет. А она сидела в кресле (собственно, это было собранное кресло-кровать) нарядная и таинственная, равнодушная к любопытным взглядам бесчисленных мужчин и пронзительно-завистливым и оценивающим взглядам женщин.

Она сняла с полки томик Томаса Манна (не будешь же при всех на вокзале читать арабские сказки).

Это были "Признания авантюриста Феликса Круля", самый легкий из манновских романов, единственный, который она одолела до конца. Кстати, конца до сих пор не дописано, хотя, кажется, старичку скоро восемьдесят. Сегодня эта книга наиболее соответствовала ее игривому настроению.

Молоденький лифтер уже стучался в номер жены фабриканта унитазов, назревал самый волнующий эпизод романа, и как раз, отвечая состоянию Клары Викторовны, в коридоре весело прозвенел звонок.

Переводчица медленно и спокойно, словно она в самом деле находилась в зале огромного вокзала, положила раскрытый томик Манна страницей вниз на подлокотник кресла-кровати и вышла деловой походкой на высоких каблуках в коридор.

Ходят женщины разные,

Как изящны их талии...

– все-таки не выдержала она роли и пропела, возясь с английским замком.

– Это я, – сказала Марьяна. – Извини. Пятиалтынного не было. Мне в петлю лезть, если выгонишь...

В руке у нее был клетчатый чемодан.

– Что? – округлив подведенные глаза, уставилась на подругу хозяйка.

"Ох, некстати, – подумала про себя. – Не надо им тут встречаться. Наговорила я про Борьку всякого, а он все-таки ничего... Нет, не надо сегодня никого третьего..."

– Снимай свою белку, – сказала Марьяне, стараясь не выказывать огорчения. – Смотри, вполне носится, – погладила буро-сероватый мех.

– Скорей я сношусь. Бр-рр, холодно, – съежилась Марьяна, входя в комнату и валясь в кресло. Томик Манна, загибая страницы, мягко упал на пол.

– Извини. Что это? Ни бельмеса я по-гитлеровски. А, про официанта? Помню. Распаляет.

– Брось, – улыбнулась Клара Викторовна. – Что у тебя такое?

– От Алешки ушла. Да, да. Ушла и ушла. У тебя поживу недельку. Это ведь раздвигается? – хлопнула по креслу.

– А через неделю вернешься? – Клара Викторовна пыталась придать разговору шутливый тон.

– Не волнуйся. В неделю что-нибудь себе приищу. Осенью в аспирантуру пойду. Если в Университет, общежитие дадут. Или Сеничкины расщедрятся, чего-нибудь выделят. Все-таки я прописана.

– Клюкнуть хочешь? – спросила переводчица. Она все еще надеялась, что подруга отогреется и уйдет. Уже пора было бы возвращаться техническому лейтенанту.

– Хочу, – кивнула Марьяна. – А ты чего-то сегодня нарядная, расфуфыр! Ух... А ну повернись. Какая-то, чёрт возьми, особенная. Случилось что?

– Да нет, так... – отмахнулась и тут же зарделась Клара Викторовна.

– Ну, говори. Вижу, что сказать распирает...

– Нет, ничего. Ровным счетом ничего.

Она достала из немецкого шкафа-буфета заткнутую пробкой начатую бутылку коньяка, рюмки, блюдца, сухарницу с печеньем и маленькое блюдце с нарезанными ломтиками лимона.

Ходят женщины разные,

Как прекрасны их талии,

– снова напевала, вертясь в тесной комнатенке на высоких каблуках.

Так прекрасны их ноги,

Цвет лица и так далее...

– улыбаясь, подтянула Марьяна:

И с эпохи язычества

Чудеса мироздания!

В них первична материя,

И вторично сознание.

И такое создание

Вам закатит истерику,

Если дать ей сознание

И не дать ей материю.

– Нет, честное слово, ты сегодня на себя не похожа. Каблуки. На бал, что ли, позвали? Сто лет на танцах не была, – вздохнула Марьяна. – Ну, не темни. Хочешь меня напоить и выгнать на западный манер? Не старайся. Все равно останусь. У меня дела – швах.

– У всех у вас дела швах, – сказала переводчица. – Все приходите и плачетесь, а посмотришь на вас – кровь с молоком. В доноры вас гнать надо. Амба, швах... – наморщив нос, передразнила Марьяну, а заодно и лейтенанта, который невесть где пропадал.

– Не кладут в больницу?

– Положат. Успеется... Что у тебя с Алешей?

– Ну и не ложись, раз такая красивая, – пропустила вопрос Марьяна. Выпьем, Кларка, за твое счастье и мой швах. Честное слово, швах!

Она поставила рюмку на блюдце.

– Ты опаздываешь или ждешь?

– Не знаю.

– Ну, тогда я погреюсь и куда-нибудь подамся. А что у тебя, серьезно?

– Не знаю. Пока – это хорошо.

– Ого. Рада за тебя, Кларка, хотя, честное слова, надеялась у тебя прикорнуть. Хоть бы Борька скорей получил свою халупу. У него бы пожила.

– Лейтенант... – покраснела переводчица.

– Он, – кивнула Марьяна. – Мне ведь с ним не спать. А халупа все равно пустая стоять будет. Мачеха с семейством выезжает.

– А я и забыла, что он москвич.

– Он далеко пойдет. Вернее пошел бы далеко. Жалко, что у тебя с ним так... Не вышло... в общем. Вчера его у Крапивникова видела. Ничего, вписывался.

– Я его не ругаю, – повеселела переводчица. – Просто чижик еще. А воспитывать было некогда. Вот, если снова москвичом станет, тогда... – она допила рюмку и облизнула губы.

– Бог в помощь, – усмехнулась Марьяна. – Мы теперь с ним друзья по несчастью. Он, бродяга, в Лешкину пассию втрескался.

В дверь позвонили.

"Вот поймаю ее на вранье", – подумала Клара Викторовна, выходя в коридор.

Но это был не лейтенант, а разносчица телеграмм.

НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО ПРИШЛОСЬ ВЕРНУТЬСЯ СЛУЖБУ ИЗВИНИ ОБНИМАЮ БОРИС напечатано было на бланке. Отправлена телеграмма была час назад из того самого городка, который значился в курчевском адресе.

– Можешь оставаться, – сказала Марьяне, возвращаясь в комнату за рублем для разносчицы. – Он не приедет.

– Соболезную. А кто – он? – спросила Марьяна и тут же бесцеремонно развернула сложенный вчетверо бланк. – Смотри, к ней поехал! – засмеялась она.

– К кому к ней?

– К Инге. К Лешкиной пассии. Она от любовных печалей скрылась в доме отдыха под ...

– Ты всегда что-нибудь насочинишь.

– Да нет. Разведка доложила точно. Бедная девчонка. Она там на лыжах ходит, а мой бедный сохнет здесь.

– Все ты знаешь, во все лезешь, – недовольно протянула Клара Викторовна. – Чего ж ты за ним следишь, а сама от него уходишь? Надоели, Марка, твои фокусы. Всех оклевещешь, сама расхнычешься, а окажется – одни пустяки.

– Как сказать. Мне не пустяки. Мне вот так, – она резанула ладонью выше груди. – Мне вот так все обрыдло. И я не люблю Алешку, и он меня. И никого я не ругаю. А если тебе жаль этого кресла, так и скажи, – она подпрыгнула на сидении, как девчонка.

– Я про другое, – сморщилась Клара Викторовна. – Я про лучшего друга. Он сегодня заходил и был совсем другим.

– Сегодня Левочка был нежен, как писала в дневнике Софья Андреевна, усмехнулась Марьяна. – Нет, Кларка. Не втрескался он в аспирантку. Они и виделись всего раз. Это мой дурак в нее врезался, да так, что и не спал с ней. Вот чудило-чумичело. А Борька здесь ни при чем. Да и, кажется, это его адрес. У Кости Ращупкина вроде тот же город.

– Это его адрес, – гордо сказала переводчица.

– Да, наверно, там полно вояк, а дом отдыха ни при чем.

– Конечно.

– Только Борьку мне не испорть, – сказала Марьяна.

27

Весь вспотевший от неожиданной удачи Курчев выскочил на набережную, и тут же у входа в здание был остановлен артиллерийским подполковником, который минут десять выговаривал ему за незастегнутую шинель. Потом подполковник перешел к нечищенным пуговицам и невыбритой физии. Борис молча стоял на ветру, вспоминая все, слышанные за четверть века ругательства, а подполковник пилил его, как теша.

"А, впрочем, спасибо старому хрычу, – вдруг улыбнулся Курчев. – Второй раз буду аккуратней", – решил про себя и, бухнув вслух: – Слушаюсь, ссутулясь от ветра, быстро пошел вдоль парапета в сторону метро. – Глядеть надо, а то загремишь напоследок. Теперь все. Улицу по шашечкам переходить буду.

О переводчице он не вспоминал. Встреча с подполковником сбила пену радости, и теперь голова работала ясно и четко, как на экзамене. Он вышел из метро на Комсомольской площади, взял билет до своей станции и вдруг решил зайти в контору к мачехе, благо это было рядом, в полкилометре, сбоку от путей.

– Елизавета Никаноровна, к вам лейтенант! – закричало несколько девчачьих голосов, когда смущенный Курчев спросил, где можно отыскать инженера Скатерщикову.

Мачеха вышла из шумной комнаты в холодный полутемный коридор, где рядом с огнетушителем и титаном стоял ее великовозрастный и небритый пасынок.

– А я вас и не узнала, – сказала сощурившись, хотя не была близорукой. Просто все двери в коридор были открыты, и за встречей сомнительных родственников с интересом наблюдала не одна пара глаз. Елизавета Никаноровна последние дни в связи с переездом, покупкой мебели и прочими хозяйственными заботами являлась на работу наскоками и ей не хотелось привлекать к себе лишнее внимание.

Лет ей было под сорок и выглядела она даже в этом полутемном коридоре никак не моложе, хотя, видимо, за собой следила. Губы были намазаны и крашенные пергидролем волосы старательно завиты. Но пальтишко с меховым под котик воротником, накинутое на плечи, было явно третьего срока носки. Пятнадцать лет назад в Серпухове техника Лизку называли не иначе, как "эта фря" или "эта бляха", – что вызывало у Борьки невольное к ней уважение и немалое любопытство. Но сейчас в темноватом коридоре стояла перед ним измотанная работой и семьей немолодая слегка запуганная женщина, которая, по-видимому, давно не гуляла и мечтала нравиться одному лишь Михал Михалычу. Удавалось ли ей, того Курчев не знал.

– Я телеграмму пошлю, Борис Кузьмич, – сказала инженер Скатерщикова. Но если вам сразу не отпроситься, не волнуйтесь. Я замок навешу, а ключ вот, – мачеха достала из внутреннего кармана пальто кожемитовую держку для ключей и отцепила от нее самый большой, черный и уродливый ключ. – Вот у вас и свое жилье, – нерешительно улыбнулась.

– В нашу комнату въезжает. Ордер уже выписывают, – объяснила проходящему мимо толстому и облезлому мужчине.

– Везет людям, – хмыкнул тот, мрачно взглянув на лейтенанта.

– Везенья мало, – вздохнула мачеха. – Но, говорят, я вам писала, ломать будут. Может, повезет тебе, Боря. Увольняться из армии будешь?

– Ага.

– Ой, не надо бы. Служи уж, где служится. В партию так и не вступил?

– Нет, Елизавета Никаноровна.

– Вступай. А если опять характеристика для чего-нибудь нужна, я напишу. Может, пригодится теперь.

– Спасибо, – сказал он, тронутый ее вниманием и помощью. – Спасибо. Если нужно будет, обязательно попрошу. В тот раз мне больше никто не дал.

– Теперь дадут. Ты вон какой... – она поискала слово и, наконец, найдя, сказала: – ...положительный... Только бриться надо.

Видимо, объяснив сослуживцу, кто такой лейтенант, она уже не стеснялась.

– Спасибо за все, – пожал ей руку Курчев и вышел на станционный двор.

"Все идет – ол райт, – сказал самому себе.– Только бы на патруль не напороться. А то тоже с парикмахерской пристанут".

Но на дачной платформе патруля не было. Он благополучно влез в электричку и сел у окна. Мысли были легкие, почти пушистые. Они пьянили и усыпляли. Он не заметил, как электричка отошла от перрона, а когда открыл глаза, она уже стояла в районном городке и в вагоне никого не было.

"Вот чучело", – вздохнул Борис, но не рассердился. Ему по-прежнему было весело. Он вышел на дощатый перрон, взмахнул несколько раз руками, как на физзарядке и даже выжался на перилах лестницы. Сонливость прошла, а веселость не убывала.

Сразу за вокзалом стояла почта с переговорным пунктом, где ефрейтор Гордеев когда-то покупал лейтенанту талоны. Проснись лейтенант раньше и не топчись на платформе, он, может быть, столкнулся бы в дверях почтового отделения с аспиранткой. Она только что вышла оттуда в охапку с лыжами, прошла до шоссе и побежала вдоль обочины в другую от полка сторону – к дому отдыха.

Зайдя в почтовое отделение, Курчев решил было заказать Москву, но потом подумав, что врать сложно, подошел к телеграфному окошечку и написал ту самую телеграмму, которую спустя полтора часа получила Клара Викторовна.

"Мне, правда, пора в полк", – вздохнул и вышел на шоссе. Машин было немного и все они шли в Москву, а на "военку" никто не сворачивал. Проголодавшись и озябнув, лейтенант вернулся на почту и попросил телефонистку соединить его с полком.

– "Ядро"? Черенкова дай. Ты, Черенков?

– Я, товарищ лейтенант, – почему-то обрадовался дневальный. – Письмо вам тут есть. Из Ленинграда.

– Хлебная машина вернулась? Через день полк отправлял фургон за полста километров на хлебозавод.

– Нет еще. Сегодня позже вышла. Застукаете, товарищ лейтенант.

Курчев отдал телефонистке трубку и зашел в соседнее здание. Это была столовая, которая по вечерам превращалась в ресторан. Сейчас как раз наступил пересменок и в зале было пусто. Лишь в углу сидело несколько танкистов. Курчев тут же пожалел, что сдал гардеробщику шинель. Встречи с чужим родом войск в лучшем случае кончались неприятными разговорами, "толковищем", как выражались офицеры холостяцкого домика, завсегдатаи районной ресторации.

– Сто грамм и два бутерброда, – сказал, подходя к буфету.

Худая буфетчица с кривым ртом и большим родимым пятном возле глаза, поняв или почувствовав испуг лейтенанта, быстро налила и бросила на тарелку два куска хлеба с семгой.

– Технарь, дуй сюда, – раздался голос из-за спины.

– Некогда, – не оборачиваясь бросил Борис и пальцем показал буфетчице на стакан. Понимая, что от драки не отвертеться, он старался потянуть время и медленно дожевывал бутерброд. Все могло кончиться крупной гауптвахтой.

– Мандражирует, – засмеялся за спиной тот же хамоватый пьяный голос.

– Трухает, заправляется, – поддакнул второй, пожиже. Наверно, это сказал щуплый танкист, сидевший лицом к дверям.

– Да что с него, очкарика?! – протянул третий голос, порассудительней.

– А чёрт!.. – не то рассердился, не то обрадовался Борис. Он забыл, что выйдя на шоссе, нацепил очки, чтобы видеть, свободно ли в кабинах грузовиков, а в гардеробе, когда очки запотели с мороза, он, протерев их невыглаженным платком, не сунул в карман, а машинально воротил на нос.

Он расплатился, вышел в коридор и взял шинель у гардеробщика.

– Слепнешь, привыкаешь, – промычал, перетягиваясь ремнем. – Ну и правильно. Нечего тебе тут делать. Сматываться надо.

Он стащил очки с носа и с обидой вспомнил, как два с лишним года назад в приазовской степи, когда батарея шла походной колонной, вдруг вырулил со стороны моря и повис над дорогой маленький пассажирский самолет. Была отдана команда "По штурмовику", но Курчев, будучи первым номером, беспомощно мигал в окуляр, потому что засунул очешник в рюкзак, а тот трясся где-то позади на "студебеккере" взвода управления.

В тот день рядовой Курчев был обруган интеллигентом и засранцем и с позором переведен из наводчиков в старшие телефонисты. Сейчас, наоборот, очки выручили его.

Он выскочил из ресторана и чуть не наткнулся на маленького Секачёва, который важно вылезал из большой хлебной машины.

– Ты как тут, чума?

– Поворачивай, – сказал Курчев. – Комбайнеры там.

(Комбайнерами называли офицеров танковой части.)

Секачёв с сомнением сдвинул ушанку к затылку, обернулся, поглядел на шофера и большой фанерный кузов хлебной полуторки.

– Много? – спросил.

– На тебя хватит.

– А на тебя?

– Мне теперь ни к чему. Я не буду, – твердо сказал Борис.

– Ладно, лезь в кузов. Не упрей только. Горячие, – не теряя важности, сказал Секачёв.

Курчев обошел полуторку и стукнул в дверь. Дверь раскрылась и высунулась рука в большой брезентовой рукавице.

– Залезайте, товарищ лейтенант, – раздался голос почтальона Гордеева.

Борис схватился за притолоку хлебной будки и неловко вскарабкался в кисловато-теплую ржаную темноту машины. Гордеев и двое солдат, привалясь спинами к буханкам, лениво жевали хлеб с луком.

– Хотите, товарищ лейтенант? – спросил почтальон.

– Спасибо, – отмахнулся Курчев. Он знал, что хлеб и лук не казенные. Их всегда совали солдатам сердобольные женщины с хлебозавода. Но ему после Дня Пехоты не хотелось разговаривать с ефрейтором. Он забрался в свободный от буханок угол и попытался вздремнуть. Но сильно трясло, в щели било холодом, и Курчев успокаивал себя, что, слава Богу, недалеко, столько-то километров, поворот, восемь километров, опять поворот, а там КПП, письмо от Гришки, натопленная финская фатера и сон до развода.

Солдаты, не обращая внимания на чокнутого идейного лейтенанта, лежали на буханках, как на сене, разве что подбирали под шинели смазанные соляркой сапоги.

Через час, когда распаренный от еды и чая Курчев уже спал под одеялом и шинелью, Ванька Секачёв неодобрительно бормотнул в своей комнатенке:

– Храпит, сука.

Ваньке не спалось. С делом отца ничего не вытанцовывалось и академия тоже не клевала. Был март. Надо было серьезно садиться за учебники, но все что-нибудь мешало, то вот погнали не в очередь с хлебной машиной, то вчера пристегнули к нему пятерых гавриков из зимнего набора – обучать электричеству и радиотехнике.

"Дармоедов до хрена. Вот один храпит. Толкнуть его, что ли?!"

Но подыматься с койки и босиком ступать по грязному полу было лень, и Ванька еще долго думал о своей жизни, о дурне-отце, который так глупо влип с кожей, и о танкистах, с которыми задирался в районном городке.

"Нет, этот год не проханже..." – решил про академию и тоже заснул.

Финский домик, понемногу выстывая, наполнялся дружным храпом и запахом молодых мужских тел, очень похожим на запах солдатской казармы, но все-таки не таким откровенным, потому что койки были в один этаж и стояли пореже.

Конец второй части

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Восьмого марта, в понедельник, в доме отдыха устраивали бал, который ничем не отличался бы от обычных вечерних танцев, если бы не появились танковые офицеры и артиллерийские техники, с такими же, как у Курчева, погонами. Проходя по коридору в умывальную, Инга увидела трех танкистов. Они у окна о чем-то сердито разговаривали с двумя техническими офицерами. Инга была немного пьяна, потому что ухажеры кирпичниц принесли в комнату водки с консервами и уклониться по случаю праздника было невозможно. Она была пьяна и потому весела – ах, все равно наша жизнь пропащая! – и, увидя пятерых офицеров, подумала: может, и этот здесь.

– Ну, что вы, ребята, не поделили? – сказала для себя неестественно смело. – Идите в зал.

– С вами – с удовольствием! – ответил один.

– Сейчас, – она прошла в умывальную.

Когда минут через десять Инга возвращалась назад, этот технический лейтенант по-прежнему стоял у окна, танкистов уже не было, а у второго, маленького и лысоватого техника, под глазом оплывал фонарь.