Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Может, подъедем? – сказал вслух.

– Дойдем.

– До вокзалов? – удивился Борис.

– Почему – вокзалов? Ближе.

– Я вас там сегодня видел.

– Это я от женщины шел.

– Поздновато однако, – пошутил Борис.

– Так уж получилось, – скромно засмеялся Бороздыка. – Но вот сегодня у меня ночь свободная. Заварим кофейку и поговорим.

По поводу кофе у Курчева не было определенных воззрений. Он знал, что кофе по-турецки принято заказывать в ресторанах в конце выпивона, но можно также обойтись мороженым или гляссе. Кроме того, он помнил, что черным кофе баловались Кларка и Марьяна на юге, утверждая, что без него у них болят головы.

– У Юрки милый дом, но компании зачастую отвратительны. Как вам понравилась эта кривляка? А муж у нее – прямо жук на палочке. Новоиспеченный гений. Пробивной и дошлый, но ни славы пока, ни денег. Все накануне. Но скоро будет праздник на его проспекте.

– Талантлив?

– Нет. Такой прозападно-еврейский вариант. Сейчас для них самое время. Космополитизм снова попер.

– Вы серьезно?

– Вполне. Русскому человеку сейчас очень плохо.

– Чем? Я думал, плохо евреям. У нас после училища их в самые дыры распихали, а под Москву – никого.

– Шутите! – сказал Бороздыка. – Да что там! Русскому человеку уже тридцать семь лет плохо. Со станции Дно, когда отрекся.

– Так ведь он немец был, – сказал Курчев.

– Все это ерунда, – помрачнел Игорь Александрович. – Бульварщины, дорогой вы мой, начитались. Какой там немец? Самый разнесчастный русский человек.

– Чудно! А как же "тюрьма народов"?

– Никак. Не было тюрьмы. Было государство. В чем-то даже прекрасное государство. С реформы 61-го – просто великолепное государство. Гласный суд. Земство. И на те! Чернышевский – к топору!.. А евреи и всякое польское отребье – за бомбы. Кстати, Ингин двоюродный дедушка тоже вложил лепту: в Освободителя метнул.

– Так вы, значит, и поляков не любите?

– Безразличен, – отмахнулся Бороздыка.

– А я поначалу думал, вы поляк или еврей. У вас фамилия чудная. Да и вид не здешний.

– Я потомственный дворянин, – сказал Бороздыка.

"Пойди проверь, – подумал Курчев. – Хотя голос у него красивый. Впрочем, голоса больше нужны тенорам".

– Мне один приятель говорил, – сказал вслух, вспоминая последний разговор с Гришкой, – что всех дворян в расход пустили или выслали.

– Было такое, – согласился Игорь Александрович. – Но в основном в Ленинграде. А я вот уцелел, сам не знаю зачем.

"Я тоже", – хотел сказать Борис, но удержался и спросил: – А почему русским плохо?

Они шли вверх по бульвару. Несмотря на хрупкую комплекцию, Бороздыка задыхался.

– Растлили их. Видели кривляку? Она из хорошей семьи, а за кого вышла? Жук-прохиндей. "Дон-Кихот не в Суздае написан". При чем тут Дон-Кихот? Изгадили всё. Изнутри и снаружи. Крым хохлам отдают в честь воссоединения.

– Ну, это чепуха. Границ-то ведь там нет.

– Не в границах счастье, лейтенант. Границы – ерунда. Евреи вообще нация без границ. В любую дырку влезут. Прав был Федор Михайлович, когда славил черту оседлости.

– Ну, Достоевский никого не любил, – сказал лейтенант. – И поляков, и немцев с французами, в общем, весь Запад. По-моему, просто боялся.

– Чего? – повернул к нему лицо Бороздыка. – Чего русскому человеку бояться? Русский человек – носитель правды, а правда бесстрашна и бессмертна.

– Вас не переспоришь. Только Достоевский точно боялся Запада. И поляков боялся. Их тогда до чёрта было в России. Сколько восстаний поднимали! А чего боялся евреев, этого я понять не могу. Может быть, просто не любил за то, что Христа распяли. Но Христос сам был евреем, так что там так на так выходило...

– У вас в голове каша, лейтенант. Каша и каша, и еще раз она самая. Достоевский никого не боялся. Он лишь не хотел, чтобы нечистый дух захватил Россию. Чтобы дух Запада, дух стяжательства, скопидомства, немецкого бюргерства, французской жадности, английского высокомерия и еврейского прохиндейства растлил чистое русское сердце. Русская душа призвана была, как Иисус, спасти Европу. Русский народ – богоносец, а его развратили, с дерьмом смешали. Нам сюда, – свернул с бульвара и, перейдя трамвайную линию, потащил Курчева в переулок. – Достоевский страшился одного: что народ утеряет свою высшую суть. Так оно и случилось.

Борис заметил, что чем дальше они отходили от крапивниковского дома, тем больше важничал Игорь Александрович, а в этом глухом, безразличном ветру переулке Бороздыка в своем продутом пальтишке становился полным хозяином. Голос его приобрел уверенность и презрительное добродушие, как у экзаменатора.

Они свернули в подворотню большой шестиэтажной коробки тридцатых годов. Курчеву казалось, что Бороздыка должен ютиться в какой-нибудь старой деревянной развалюхе, но дом, хоть и был обшарпан, выглядел на порядок выше, чем крапивниковский. "Авось, клопов не будет", – подумал лейтенант.

– Шестой этаж. Лифт не предусмотрен, – не теряя важности, оповестил Игорь Александрович.

– Достоевский – писатель охранительный, – сказал Курчев, услышав тяжкое пыхтение хозяина.

В подъезде было абсолютно темно. Бороздыка шел на полмарша впереди.

– Помните детский стишок "Жили три друга-товарища в маленьком городе Эн. Были три друга-товарища взяты фашистами в плен", – спросил Борис. Молодой, хотя и заматерелый, он подымался, чуть пританцовывая. Ему нравилось то, что он сейчас говорил. – Так вот, там первого стали допрашивать – молчал, второй – молчал, а "третьего стали допрашивать, третий язык развязал: "Не о чем нам разговаривать" – он перед смертью сказал". То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женину тальму немецким бюргерам закладывать.

Курчев нарочно злил Бороздыку. Сам он Достоевского читал с великим увлечением, просиживая все институтские утра и вечера в читалках, если не предвиделось никакой левой работенки в речном порту или на сортировочной. Впрочем, такие заработки были не столь часты, да и Курчев не всегда с охотой отправлялся на них, предпочитая жевать хлеб всухомятку, осторожно отламывая в кармане по небольшому куску. Весь Достоевский (марксовского издания) был прочитан именно так, и поэтому роднился у лейтенанта с кисловатым запахом черняшки и легкой изжогой.

– Это величайшее кощунство, – сквозь одышку выговорил Бороздыка, звякая ключом. – Сволочной замок. Это кощунство, – повторил сдавленным голосом.

Дверь открылась и, схватив лейтенанта за руку, он, ступая на носках, протащил его через темный заставленный сундуками и шкафами коридор к себе в келью.

Комната в свете настольной без абажура лампы была именно такой, как представлял себе Курчев: грязной, пыльной и полной книг. Вместо койки была расставлена раскладушка с неприбранной смятой постелью. На письменном столе стояли сковородка, чайник и подстаканник, а книги заполняли стеллажи, два стула, подоконник и еще одна стопка, перевязанная и то ли предназначенная для букиниста, то ли купленная и еще не прочитанная, торчала у самых дверей.

– Располагайтесь. Давайте шинель. Что еще осталось в нас русского это вот такие ночные бдения,– выговорил важно хозяин, и Курчев понял, что выспаться этой ночью не удастся.

– Ну, это как раз не русское – спорить полночь-заполночь, – сказал вслух, чтобы сбить с хозяина спесь. – То есть русское, но от разночинцев. От Белинского пошло. А веселие Руси – пити. Как я понимаю, дворяне не спорили, а жженку жгли, – подмигнул Игорю Александ-ровичу. Ясно было, что тот выпивки у себя не держит.

– Я вам кофе сварю, – не обращая внимания на курчевский выпад насчет жженки, сказал хозяин. – Ваш реферат меня заинтересовал. Вы невежественны и необразованны. Обижаться нечего. Ваш кузен тоже необразован. Но вы ищете, и я это ценю.

– Спасибо.

– Вы ищете, но вы не найдете. Что значит последний человек? В сталинской формулировке (помните?) и то больше духовности, чем в вашем реферате. Отрицание религиозности порой есть выражение скрытой, внутренней, так сказать, духовности. Ваше же отрицание – просто нуль. Мистика – высшее достижение человечества. Высшее, лейтенант.

Из ящика письменного стола Бороздыка достал банку с кофе, но обнаружив, что она пустая, отошел от стола и сел на раскладушку.

– Если вам непременно надо выпить, можно раздобыть у таксистов, сказал с печальной важностью.

– Да нет. Спасибо. Так поговорим. Мне завтра с утра к начальству.

– Кончилось кофе. А то бы я вам дал зерен пожевать. Это отбивает, усмехнулся Игорь Александрович. – Так вот и живем, – махнул рукой на книги и прочий беспорядок. – Зато не служим, и главное, – никому не кланяемся. За свободу надо платить, молодой человек.

– Согласен. А вы свободны?

– Да. Что-что, а свобода у меня совершенно моя, как сказал бы Федор Михайлович. Вот этого я ни на что не променяю. Ни на красивую мебель, ни на красивую женщину для мебели.

"Это он про Ингу", – подумал Курчев, чувствуя, что разговор об аспирантке состоится.

– Я свободен, хотя и загнан. Я свободен, но я как кладбище. В этом столе, – он показал на сковороду, – и вот здесь, – осторожно похлопал себя по лбу, – столько похоронено, столько начато и не завершено, что хватило бы на три Оксфорда и две Сорбонны.

– Почему так? – лениво спросил Курчев, ожидая, скоро ли разговор повернется к реферату или к аспирантке.

– Почему? Вы же не младенец. Сами понимаете, что сейчас ничего не опубликуешь. Все перекрыто. Даже стараться нечего.

– Старались?

– Нет. Я выше этого. Просить, умолять, к тому же корежить свои мысли нет! Увольте! Мне – либо все, либо – ничего.

– Дайте почитать, – сказал Борис.

– Не могу, молодой человек. Это для себя. Я не тщеславен.

– Но мне действительно интересно.

– Перетоскуете, – усмехнулся хозяин, явно стараясь избежать продолжения разговора. – Я не тщеславен. Чужие мнения меня не интересуют. Раз нельзя публиковать и нести разум в народ, то и писать нечего. Что толку от вашего реферата, лейтенант, если это не напечатают и дальше Крапивникова его и показывать небезопасно?

– Да, вроде так, – кивнул Курчев и вдруг, вспомнив, что часть третьего экземпляра куда-то исчезла, сказал с вызовом:

– Но пока я не написал, откуда мне знать, можно это напечатать или нельзя? Знаете, как в армии: откуда ты знаешь, что приказ невыполним, если ты его выполнить не пытался?

– Софистика. Софистика, демагогия и прочее. Читайте лучше Леонтьева, Бердяева, и никакая аспирантура вам не нужна. И оставайтесь в армии. Шинель вас прикроет. На хлеб зарабатывать вам не надо. А мысли ваши всегда при вас. Маршировать их никто не заставит.

– Да, как будто оно так, – согласился лейтенант. – Только офицер из меня, как из дерьма пуля. Нет, я демобилизуюсь. Квартира своя светит. Недалеко отсюда.

– Женитесь?

– Нет. А вы?

– Видимо, к тому идет. Не хочется, конечно. Но, с другой стороны, удивительное существо. Такой самоотверженности больше не встретишь.

– Простая русская душа, – с невинным видом поддакнул Курчев, помня, что у Крапив-никова невесту называли "татарским игом".

– Что значит – русская?! – взвился Игорь Александрович. – Я говорю о духе, о душе, а полового шовинизма во мне ни капли. И кроме того, если хотите, татары спасли Россию.

– Вот как! – полюбопытствовал Курчев. Он сидел у письменного стола и правую щеку припекала полуторастосвечовая лишенная абажура лампа.

– Да, не удивляйтесь. Если бы не татары, мы превратились бы в безъязыких белорусов. Нас бы онемечили германские ордена. А татар мы растворили в себе. Да и иго, собственно, не было игом. Церкви трудились. Татары в наши дела не лезли. А посмотрите, что сделали немцы с Литвой и Белой Русью? Это же немые народы. Ни культуры, ничего...

– Белорусы здорово партизанили. Да и литовцы по-своему дрались неплохо. Недаром столько в Сибири очутилось...

– Вы опять, лейтенант, не о том. Вы слишком прямолинейны.

– Возможно. Только война – дело прямолинейное, – опять уколол Бороздыку, поскольку тот, как понял Курчев, войны не нюхал. – Выходит, татары нас от немцев защитили. А почему мы сами от татар не защищались? Нас-то больше было? А? Где же ваша церковь была?

– Татары помогли сохранить русский дух. Через тернии к звездам! Слышали?

– Да. А со звезд нас стащили шестидесятники? Так я вас понял?

– Приблизительно. Через муки ига мы обрели национальную идею. Мы были духовнее татар. Татары нам не были страшны. А немцы...

– Были духовнее нас, – подсказал Курчев.

– Не так прямо! Не так быстро, молодой человек. Новгород не уступал Ганзе.

– Так чего ж было бояться? Тем более, что псы-рыцари скоро дуба дали. Впрочем, я спорить с вами не берусь. Вон вы сколько прочли! – он обвел рукой стеллажи и книги, наваленные на полу и подоконнике. – А я все, чего помню, один стишок Алексея Толстого: "Надели шаровары, поехали на Русь." Только духа, наверно, особого не было, если он должен был заявиться через рабство.

– Междоусобицы всюду были.

– Но у нас этого добра даже чересчур. Князья монголам нас прокакали. Потому бы я на месте дворян заткнулся и скрывал свое происхождение. Если кто и погубил Россию, так только они. И когда-то, и недавно.

– Лейтенант, я извиняю людские комплексы, но все-таки они унижают личность, – важно и благодушно, видимо, подражая какому-то мхатовскому актеру, ответил хозяин. – Дворяне были единственным светом в русской тьме. Дворяне, а не купцы. Спросите детей. Все они мечтают быть д'Артаньянами и Атосами. Все поклоняются королям и князьям. Вальтер Скотту, а не Гайдару. Жажда благородства – первая потребность чистой души. И вы сами мечтали родиться знатным.

– Нет, – соврал Борис. – Я не Павлик Морозов, но и дворянство для меня – тьфу.

– Что же для вас не тьф-у?

– Не знаю. Если бы не стеснялся, сказал бы – истина. Но истина не может быть целью. Истина изначальна.

– Ничего, ничего, лейтенант, – подбодрил Игорь Александрович. Кое-чего вы все-таки добились. Вы мне нравитесь. Если человек ощущает свою бездуховность, то он уже как-то духовен. Вы молодец.

– А если импотент ощущает свою импотентность, он уже не импотент? передразнил Борис и сам же рассмеялся.

– Вот мы и подошли к женщинам, – обрадовался Бороздыка, позволив себе легкий смешок.

– Тут я не мастак. Тут у меня далеко не полное собрание неудач. Как говорится в полку, набор колунов на шее.

– От Инги тоже экземпляр? – не удержался Бороздыка.

– Нет. Я ее видел-то всего раз. А вот Крапивников...

Он смешался, но тут же сказал:

– А Крапивников был бы лихим попом. Девок, сразу видно, у него до чёрта.

– Да. И кокнули бы его, как в стишке. Помните?

На заборе про актрис

Интересно пишут.

Ну-ка, батя, становись,

Почитай афишу!

– Чудно, – засмеялся Курчев. – Прямо, как в цыганском хоре:

Эх, раз, еще раз

Почитай афишу... – пропел хрипловатым от коньяка голосом.

– Ничего себе смех!.. Или вам приходилось?.. – вскинул кучерявую голову Бороздыка.

– Чего? – нахмурился лейтенант и тут же понял. – Нет, я никого... Только однажды саданул в воздух, когда самосуд разнимал.

– Значит, против расстрелов? Хоть и за это спасибо. А знаете, кто эту подлость сочинил? Уткин.

– В первый раз слышу.

– Был такой. Прибарахлился в Румынии, и самолет не выдержал груза. Расшиблись. Человек известной нации. Ему – почитай афишу – ну, вот и дочитались. Поголовная грамотность. Пришли, испохабили!..

– Им тоже досталось, – сказал Курчев. – Прошлый год – дело врачей...

– Ну что ж, я не за месть. Но отчасти это справедливо, – ответил хозяин. – Нечего им было гадить в России. Расправляться, конечно, с ними не следует. Выслать просто всех на Иордан. Пусть себе греются на солнышке. "Почитай афишу!" Вы только вдумайтесь, лейтенант! Троцкий, собака, носился со своей черной матросней, пускал в расход направо и налево...

– Вы всерьез? Я думал в расход пускали только в тридцать седьмом.

– Н-да! Тридцать седьмой – отголоски, эхо. Восстановление справедливости несправедливыми средствами. Те, кто поднял меч, через двадцать лет назад получили... Сталин хотел восстановить Россию. Но уже поздно было. Выпустил всех священников, кто афиш не дочитал. Честь вернул. Почти дворянство. Ведь есть же разница между погонами с просветом и без?! Вы сразу стали офицером?

– Нет. Но разницы тоже нет, – солгал Борис. Бороздыка добрался до его больного места.

Год с небольшим назад, Курчев, только что получив офицерское обмундирование, самовольно, до оглашения приказа, прикрепил к плечам погоны, и в Питере небо показалось ему с овчинку. "Чин такой, что в рестораны пускают", – вспомнил он хемингуэевское рассуждение о лейтенантстве, и тут же познакомясь на Невском с шикарной девицей, завалился с ней в ресторан. Погоны, несколько квадратных сантиметров шелковых ниток, распрямили человека.

Но сейчас, год спустя, когда все мысли были о демобилизации, вспомнить тот первый офицерский выход было стыдно. Да и никакого дворянства Курчев в себе не ощущал.

– У вас что – многие так думают? – спросил Курчев после некоторого раздумья. Бороздыка усмехнулся.

– Вопрос не армейский, скорее полицейский... Но я вам отвечу. Группы еще нет, но есть общее чувство и общая идея. И она овладевает всеми порядочными людьми. Собственно, она уже владеет ими, но они глушат ее в себе из-за ложно понятой стыдливости. Не стыдиться следует, а гордиться.

– Понятно, – кивнул Курчев. – Извините, что спать не дал, – сказал, надевая шинель.

– Ничего. Я очень рад, – ответил тот.

Перейдя Садовое кольцо, Курчев прошел Докучаевым переулком мимо дома аспирантки и вышел к вокзалу. Внутри было суетливо и дымновато, и, перекусив у стойки, он еще подремал часа четыре в зале ожидания.

23

Подполковник Затирухин, никак не отвечающий своей фамилии, ладный, выбритый, щеголеватый офицер, принял Курчева сразу, был вежлив, но все-таки полюбопытствовал, почему через голову командующего вызывают лейтенанта на набережную. На набережной был главный штаб курчевских войск.

– Мне зарез, товарищ подполковник. Невеста пропадает. А ехать в полк не может – в аспирантуре...

– Так. Понятно, – качнул красивой продолговатой русой головой подполковник. – Что ж, выйдет – ваше счастье. А не выйдет – не позавидую, лейтенант. Есть порядок и перепрыгивать, особенно через генералов, не положено.

К дому на набережной лейтенант добрался только к одиннадцати. С полчаса мурыжили в бюро пропусков. Наконец, голос, назвавший себя майором Поликановым, пробурчал:

– Ладно, поднимайтесь. Может, до перерыва успею.

Курчев пешком взбежал на нужный этаж. В коридоре возле двери майора сидело несколько золотопогонных капитанов. У одного, наголо бритого, болталась на кителе Золотая Звезда Героя, – и Курчев понял, что до перерыва его не примут. Он скромно сел подальше от двери, прислушиваясь к разговору старших по званию. Разговор был неинтересный. Капитаны ожидали назначений.

– Где тут гальюн? – стараясь придать бодрости голосу, спросил один. Курить охота.

– Потерпишь, – отозвался второй.

– Эх, ребята, не дрейфьте, – улыбнулся Герой Советского Союза. Лицо у него было хитроватое, но приятное.

– Чего улыбишься, технарь? – подмигнул Курчеву. – Дальше Кушки не пошлют.

– Мне назад, – зевнул Борис. – На гражданку.

– Ну и как? – спросил один. Остальные тоже повернулись к Борису. Неужели не пускают?

– Ага. Только прохарями вперед.

– Комедия, – усмехнулся Герой. – Кто туда, кто обратно! А ты что блатной?

– Да нет, скорей голодный. У нас не увольняют.

– А это где? – спросили сразу два офицера.

– У него узнайте, – ткнул Борис пальцем в сторону майорской двери, на табличке которой значилось несколько фамилий.

Дверь открылась, вышел тучноватый майор и прошел в конец коридора. Курчев привстал, но майор махнул рукой: дескать, не училище, не вскакивай.

– Не тушуйся, – сказал Герой.

– А мне что, – отмахнулся Борис. – Нам, татарам, все равно, что малина, а что ... это самое.

Действительно, внешний вид лейтенанта, особенно рядом с подтянутыми строевыми офицерами, свидетельствовал о равнодушии к службе.

– Я б тебя сразу шуганул, в дух один, – сказал капитан, интересовавшийся местонахождением гальюна.

– Жаль, что увольнялка у вас не выросла. Другие капитаны засмеялись.

– Ты какой-то чокнутый, – сказал Герой. – Случаем, не оттуда, ну, не из этого, особого, сам не знаю, как это зовут, ну, не от...? – он назвал фамилию генерала.

– Угу, – кивнул Борис.

– Ну, и как там? – уважительно спросил Герой. – Нас вот всех вроде туда...

– Обыкновенно, – усмехнулся Курчев. – Через день на ремень, через два на кухню.

Тучный майор, возвращаясь назад по коридору, неодобрительно поглядел на столпившихся вокруг техника строевых капитанов.

– Пока груши околачивают, а потом – не бей лежачего! – Борис не замечал тучного майора. – Ну, надбавку платят, чтоб не трепались очень. Печки дымят. Дрова пили сам. Солдат не дают. Военларек – дерьмо... Ну, это, правда, как где... Но вообще-то все на один фасон. Техника на первом месте.

– Чего ж когти рвешь?

– Душа болит, домой хочется. А вот вам – будет хорошо, – улыбнулся Герою. – Выше "ЗБЗ" ни у кого в полку нет. У бати – "Звездочка" и то случаем. А чтобы такое, – он ткнул пальцем в "Золотую Звезду", но до самого металла не дотронулся, – ...чтоб такое, я во всем ПВО не видел.

– Курчев кто тут? – раздался за спиной голос, и Борис в дверном проеме увидел второго майора, рыжеватого и щуплого.

– Заходите, – кивнул майор, пропуская лейтенанта.

24

Клара Викторовна, переводчица на вакациях, за две недели после катка нисколько не приблизилась к скальпелю эндокринолога. Первые дни она еще звонила в клинику, справлялась относительно очереди, но, почувствовав, что та движется достаточно быстро и час неминуем, оставила телефон в покое, впала в хандру, валялась на кушетке и читала немецкое издание "Тысячи и одной ночи". Восточные сказки слегка распаляли и одновременно тешили Клару Викторовну в ее неопределенном и по всем статьям неблагополучном состоянии. Вообще Клара Викторовна предпочитала Генриха или уж, на крайний случай, Томаса Манна. Но сейчас, в Москве, эти авторы выбивали ее из столь дорогого ей желания "забыться и заснуть". Каждая страница больно ушибала, возвращая в вовсе не радовавшую ее жизнь, и на днях, расставив немецких классиков по полкам, Клара Викторовна решила пока что только стирать пыль с суперов.

Просыпаясь часа за два до рассвета, она долго валялась на кушетке, потом зажигала свет, принималась за сказки, лениво завтракала бутербродом или холодной котлетой и, полуумытая и плохо причесанная, в халате или в синих псевдовосточных шелковых шароварах валилась опять на постель и читала, читала запоем, будто пила коньяк или водку.

Курчев позвонил ей в первом часу. Голос у него был настолько раздраженный и загробный, что она даже удивилась. Но и мрачный, лейтенант был каким-то разнообразием. Обрадовавшись, она крикнула в трубку:

– Заходи, заходи, лучший друг. Я по тебе соскучилась.

– Сейчас, – буркнул он, нисколько не повеселев.

Она кинулась расчесывать волосы и прибирать в комнате. Том сказок убрала в шкаф для посуды и бросила на кушетку "Доктора Фаустуса". Нет, она не притворялась и не стеснялась. Просто из деликатности ей не хотелось выпячивать свое дурное настроение. Она осталась в синих шароварах и такой же блузке.

За полгода память Клары Викторовны несколько ослабла и соответственно усилилась надежда: вдруг Борис переменился, возмужал, во всяком случае.

Тот Курчев, которому она через четверть часа после звонка открыла дверь, действительно был старше, чем на юге, загадочнее и еще безнадежней. Даже когда он скинул с себя эту ужасную короткую, чуть не трескавшуюся на швах шинель, вид у него не стал веселее. Замызганные погоны соответствовали мрачности и невыбритости лица, а плечи, несмотря на узкий китель, тоже поникли. Потерянность лейтенанта могла соперничать лишь с потерянностью подполковника, когда тот полмесяца назад пьяный ввалился в шустовскую обитель. Впрочем, лейтенант был трезв.

– Что с тобой, лучший друг? – спросила Клара Викторовна, удивляясь, что же это Курчев не обнял ее и не поцеловал, хотя она сама бросилась к нему на шею и чмокнула в щеку.

– Амба, Кларка. Хана мне. Хоть топись.

"Вот так они все", – с грустью подумала переводчица, но тут же победила природная доброта и Клара Викторовна потащила лейтенанта на кушетку, усадила, провела ладонью по двухдневной щетине и стала успокаивать, как маленького, – совсем как две недели назад очаровательного подполковника.

– Брось, лучший друг, брось. Ну, не будь чижиком. Бриться надо, герр лойтнант.

– Дерьмово, – повторил лейтенант, несколько смягчаясь.

Полчаса назад майор Пеликанов ввел его в кабинет, сел за стол и, уставясь необычайно светлыми глазами без ресниц в Курчева, сходу спросил:

– Ну? Чего там агитировал?

Толстый майор, сидевший за вторым столом, поднял голову и стал с интересом пожирать глазами лейтенанта.

– Вы где служите? – продолжал майор Поликанов. – Что за политинформация в коридоре?

– Что? Я – ничего... – пробурчал Борис.

– Вы знаете этих людей? Вам поручено было с ними разговаривать? Что за разболтанность? Разгильдяйство. Поглядите на себя, лейтенант. Это офицерский вид?

– Дай ему поглядеть, – кивнул майор своему толстому сослуживцу.

Тот вытащил из ящика большое, невесть откуда тут взявшееся прямоугольное зеркало.

– Возьмите, – брезгливо сказал майор. Курчев положил зеркало на край его стола.

– У меня, – соврал, – экзема.

– А сифона у вас нет?

– Кажется был, но вылечили.

– Ну, так вот полечитесь еще, до двух часов, – усмехнулся майор. Понюхаем пока вас. Где его дело? – повернулся к напарнику. – Затирухин почесался или нет?

– Погляди у себя. Вчера чего-то присылали, – откликнулся толстый и по тону толстяка Курчев понял, что между этим зданием на набережной и тем, на окраине Москвы, пробежала какая-то кошка.

– В два часа возвращайтесь. Пропуск будет, – буркнул рыжий майор, ныряя с головой к открытой тумбе стола.

– Слушаюсь, – поднялся Курчев и оттого, что был без шапки и козырнуть, естественно, не мог, больше обычного сутулясь, вышел вразвалку из кабинета.

– Ну как? – спросил Герой, от любопытства даже поднимаясь перед лейтенантом, будто Курчев был его временным начальством.

– Ничего. Хана, – мотнул головой Борис, решив, что в демобилизации отказано, а вызов на два часа грозит чем-то худшим, чем отказ в демобилизации.

– Ну и ну, – покачал бритой головой Герой.

"Еще счеты на мне начнут сводить с окраиной", – подумал лейтенант, не задерживаясь возле капитанов.

Перетянувшись в гардеробе портупеей, он выскочил на холод мартовской набережной, и первое, что пришло ему в голову, – позвонить переводчице. Не почему-нибудь, а просто он знал, что другого случая зайти к ней не будет, да и на набережной сильно дуло. Через проходные дворы до переводчицы было минут пятнадцать ходу.

Теперь, сидя с ней рядом на кушетке, он почти жалел, что завалился сюда. Псевдовосточные шаровары вместе с такой же блузкой не столько скрывали, сколько обещающе подчеркивали полузабытые Курчевым прелести переводчицы. Сама она была мила, даже нежна, гладила лейтенанта по щеке и, нисколько не страшась последующего, прижималась грудью к его плечу.

– Мне к двум туда, – показал он свободной рукой на потолок, то ли извиняясь, то ли наперед оправдываясь за грядущую неудачу. После переводчицы женщин у него не было.

"Эх, не надо было сюда заявляться", – вздыхал про себя, а между тем, несмотря на разговор с майором Поликановым и на недобрую память о ночах с переводчицей, его не на шутку стало разбирать. Он впился в отдающие табаком и лимоном губы Клары Викторовны, и его руки уже сминали псевдовосточный шелк, высвобождая из-под него довольно крепкие и большие груди и бедра.

– Ну, ну, лучший друг, – неестественно хихикала женщина, то ли сопротивляясь, то ли раззадоривая лейтенанта.

Ему был неприятен ее резковатый визжащий голос, но он уже перешел ту черту, когда можно остановиться и отсесть на край кушетки.

"Полгода – не хрен собачий, – плыло в размякшем, вялом мозгу. Полгода... Чёрт... Сейчас опять сорвешься. Зачем я пришел? Надо бы скинуть сапоги. Все-таки я подонок... Так нельзя".

Было как-то не по себе оттого, что голова, хоть и вяло, но работала как-то отдельно от тела. Голова думала о своем, меж тем как тело все переместилось в низ живота и ждало полного и быстрого исхода.

"По-собачьи. Ну и подонок ты, – ползло в голове. – Подонок... Инге звонил... Влюбленный. Подонок. Надо бы раздеться. В два – к майору Поликанову".

– Ну, ну, лучший друг, – задыхалась переводчица. – Ну, опять торопишься, – уже не хихикала, а жестким недобрым шепотом дула лейтенанту в ухо.

Навалясь на нее всем своим пятипудовым весом, лейтенант закрыл глаза, чтобы не видеть это сероватое в черных точечках, такое богатое и такое нелюбимое, но сейчас позарез нужное ему тело переводчицы.

– Ну, ну, – хрипела женщина, позабыв прошлогодние мучения и надеясь на удачу. – Ну, лучший друг, – больно укусила его выше расстегнутого ворота. Теперь, когда они совсем слились, Курчева забило, как молот, и ему казалось, что било долго, дольше чем всегда и, упираясь коленями в кушетку, он надеялся, что и Кларе посчастливится и удастся, что никогда на юге не удавалось. Но тут в нем что-то рухнуло и он повалился рядом с ней, усталый, тяжелый и беспомощный, как после часового марш-броска в противогазах. Сквозь смеженные веки он видел, как недовольно, совсем как капризная девчонка, дернулась большая, сбитая, как Брунгильда, переводчица и, вскочив с кушетки, бросилась в коридор. Видимо, в квартире никого не было.

– Подонок, – сказал Курчев вслух. – Подонок.

Вид у него был, как у побитой собаки, да и чувствовал он себя собакой.

"Не надо было сюда заваливаться. Померз бы у парапета или в столовку сбегал".

Отогнув рукав кителя, он взглянул на круглые часы "Победа". Времени было час с тремя минутами.

– Она ведь тоже человек. Не надо было, – пробормотал печально, прислушиваясь к тихому шуму воды, который проникал из коридора через незахлопнутую дверь.

– Влипнуть боится. – Он встал с тахты и пошел на звук шумящей воды.

Квартира была небольшая. Кроме двери, из которой он вышел, была еще одна, наглухо закрытая, видимо, соседская, да наискосок распахнутая дверь в кухню, да еще две узкие полудвери, видимо, от служб, за одной из которых шумно текла вода.

Он постучал в узкую дверь. Вода лилась с той же силой. Он вновь постучал и вдруг понял, что дверь не заперта. Переводчица стояла под душем. Ее прежде сероватое тело теперь белело в полутьме ванной комнаты, освещенной лишь мелким тусклым оконцем. Ванны не было, вместо нее на полу лежала большая решетка.