Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

"А вы – застрелиться!" – усмехнулся и беззлобно – без слюны – сплюнул.

За дверьми в кабинете о чем-то тихо переговаривались молодые супруги. Аспирантку не было слышно.

"А, ладно, – устало подумал Борис. – Елизавету бы не разбудить. Встает рано."

Чужая, посторонняя почти сорокалетняя женщина, его бывшая мачеха, казалась сейчас лучшим человеком на земле. Он погасил свет в гостиной и вышел через вторые, стеклянные двери в прихожую. Рядом с его шинелью висела длинная, чуть ли не с шинель, коричневая выворотка, снова напомнившая об аспирантке.

"Везет охламонам!" – вздохнул Борис, напялил ушанку, влез в шинель и перекрестился ремнем. Хорошо было бы улизнуть не прощаясь, но в кабинете остались синяя папка и машинка. Тихо, чтоб не услышала Надька (из-под двери прорезывалась полоска света), он вошел в ванную и завернул в газету, под которой лежало письмо в Правительство, полотенце и мыльницу с моча-лкой. Сверток он засунул в чемодан и рядом положил письмо, надеясь, что оно не промокнет. Полотенце успело высохнуть.

– Ты что, уже? – удивилась Марьяна, когда он, перетянутый ремнем, словно собрался на развод, вошел в кабинет.

– Завтра опаздывать нельзя, – кивнул, закрывая машинку. Аспирантка, по-видимому, реферат уже прочла, потому что он лежал аккуратной стопочкой рядом на диване.

– Очень красивая машинка, – сказала аспирантка.

Курчев ничего не ответил и только кивнул. Он злился, что гостья прочла реферат и еще слышала через дверь разнос, учиненный ему ее любовником.

– Машинка ничего. Работа могла быть получше, – не удержавшись, хмыкнул Сеничкин.

– Ну, тебе бы все ругать, – отозвалась Марьяна. – По-моему, очень даже неплохо. Не слушай его, Боренька, – и она полуобняла лейтенанта. Тот, нагнувшись, собирал с кресла и пола разбросанные листы.

– Не изображай оскорбленное самолюбие, – хмыкнул Алексей Васильевич. Он снова сидел на столе и посасывал пустую трубку. – Книг не взял? Ну, не валяй дурака. За неделю сделаешь.

– Ладно, – отмахнулся лейтенант. Он собрал листы в папку, раскрыл чемодан, засунул в него машинку, сверху положил папку и поверх всего белый конверт.

– В другой раз, – кивнул Сеничкину.

– Нечего ругать было, – сказала мужу Марьяна. Она прижималась к лейтенанту. – Не так уж Боренька плохо пишет. Не хуже тебя, – ткнулась лейтенанту в плечо, словно хотела его утешить. – Правда, Инга? – посмотрела на гостью, будто приглашала ее соревноваться в утешении разобиженного военнослужащего.

– Мне понравилось, – тихо и четко сказала гостья.

Курчев распрямился и с досадой глянул на аспирантку. Его раздражал этот детский сад.

– Понравилось, – повторила гостья. – Читать удивительно интересно.

– Но какая же это философия? – улыбнулся Сеничкин, как всегда улыбался слабо успевающим студенткам. – Чистая самодеятельность. И цитаты Бог знает как подобраны. Нет, это никуда не годится.

– Может быть. Это не моя специальность, – пожала плечами аспирантка. Но читать очень интересно. Все вяжется. И ассоциаций много.

– По-моему, просто хорошая работа, – сказала Марьяна, которая всегда была добра к Борису. Впрочем, она не прочитала и половины рукописи. Просто ей хотелось позлить мужа. Но гостья впрямь удивляла Курчева.

– Я не социолог, Алексей Васильевич, – повторила она. – И никакой не философ. Но мне это любопытно. И вообще, – она снова нервно пожала плечами, словно это движение помогало ей находить нужные слова, – и вообще это самостоятельно.

– Чистейший дилетантизм, – фыркнул доцент.

– Ни в какие ворота не лезет. Разве можно принести на кафедру? В лучшем, в самом оптимальном варианте – засмеют.

– Да, для кафедры, вы правы, – не годится. А читать исключительно интересно.

Курчев почувствовал, что гостья, как и жена, слегка задирает доцента. Она поднялась и оказалась не очень высокой, правда, выше Марьяны и еще худее.

– Мне пора, – протянула руку молодой хозяйке. Держалась хорошо, внешне ничем себя не выдавала. И даже брошенное вскользь "Алексей Васильевич" прозвучало почти естественно.

Марьяна не слишком усердствовала ее удержать.

– Мне действительно пора, – повторила аспирантка. – Нет, не беспокойтесь, – сказала Сеничкину, который, полуотворив дверку стенного шкафа, снимал с вешалки пиджак. – Меня вот... военный проводит...

Видимо, гостья не разбиралась в знаках различия, а называть впервые увиденного человека по имени не решалась.

– Вам на метро? – спросила она Курчева.

"Выдержка!" – подумал он и кивнул, понимая, что его используют, как подручные средства при переправе. Но зачем вообще ломать комедь, приводить к себе домой девчонку, с которой живешь? Или это не доцент, а Марьяна? С Марьянки станется отчебучить такое. Зазвать домой и показать сопернице, чем тут дело пахнет. Вот я – жена, вот он, мой муж, а вот ты. Ну, деточка, решайся! Слабо, а? Да, это Марьянкина манера. Что ж, довольно неглупая манера. Каждый сражается, как может. Во всяком случае, в этом нет ничего страусиного. Без обмана и самообмана..." – подумал и с легкой усмешкой ткнул невестку в плечо.

– Медведь, – фыркнула она, понимая, что он ее разгадал, и при этом не скрывая радости.

Что ж, первый раунд был за женой. В общем, Курчев почти не сомневался, что она выиг-рает и всю схватку, если не нокаутом, то по очкам. Но все-таки аспирантка была удивительней, необычней.

В прихожей доцент подавал ей дубленку и тихо – громко разговаривать здесь не полага-лось – пел по поводу вступительной главы ее диссертации, которую, видимо, еще раньше подрядился написать.

– Нет, это вовсе не трудно... Что вы! Что вы!.. Курчев видел, что аспирантке не по себе.

– Заходите, заходите, – негромко подпевала Марьяна.

– В комендатуру не попади, – вдруг повернувшись к брату, нахмурился Алеша.

– Я натощак не пью, – не удержался Курчев, чтобы не уколоть его. Но Сеничкин и бровью не повел.

– Книги возьми, – повторил надменно.

– В другой раз, – отмахнулся младший брат. – Эта неделя у меня сплошняком. Не продыхаешься.

Ему не хотелось торчать в дверях и препираться. Даже спиной он чувствовал, как аспирантка не чаяла побыстрей выскочить из этой квартиры.

20

– Ну, так как? – шепотом спросила Марьяна, когда дверь захлопнулась и они остались вдвоем с мужем в полуосвещенном коридоре.

– Бедненький Лешка, – она подошла к нему и погладила по затылку. Бедный, бедный дурашка. Нет, это абсолютно не то, что вам нужно, Алексей Васильевич. Да, Алексей Юрьевич Сретенский, это совсем не то.

Она стояла перед ним, ладная, аккуратная, пухло-губая, старший следователь по особо важным делам. Нежная, удивительно понятливая, уступчивая, снисходительная, она иногда срывалась и вдруг выскакивала другая Марьяна: лихая, грозная, безоглядная – и Алексей Васи-льевич тут же поджимал хвост. В решительные моменты у нее вдруг оказывалась эта сволочная решительность, которая, впрочем, всегда была, но только покоилась на запасном пути. Обыкно-венно Марьяна Сергеевна не слишком обращала внимание на легкие флирты мужа. "Хороший левак укрепляет брак", – задорно острила она в своей компании. Но стоило появиться серьез-ной опасности – и Марьяна преображалась. Прошлым летом, когда из ГДР приехала в отпуск Марьянина подруга по эвакуации, расфуфыренная в пух и прах переводчица Клара Викторовна – и Алексей Васильевич, приведенный в восторг разнообразием ее туалетов, уже собирался с ней переспать, Марьяна спешно выписала из Подмосковья Курчева. Но сейчас дело было серье-зней. Аспирантка была красивей переводчицы, и Алексей был настолько влюблен, что даже, по наблюдениям Марьяны, оттягивал близость с этой чертовой высокого класса девчонкой.

– Не такая женщина вам нужна. Не такая, не такая, не такая, – шептала решительная жена, доставая рослому мужу только до подбородка, но в глазах у нее сияли презрение и любовь, и, чуть привстав на носки, она уверенно, как судебное определение, впечатала в губы мужа свои губы и не отрывала их, вся вминаясь в робковатого, струсившего Алексея Василье-вича. Она вминалась в него в этом полуосвещенном коридоре, вдавливалась требовательно и нежно, и Сеничкин – или Сретенский, все равно! – почувствовал, что раскисает, отступает, покоряется ей, что сам плывет, как в нокдауне, голова затуманивается и худенькая аспирантка куда-то исчезает, а в нем самом растут гордость и тщеславие, и, наконец, появляется самое простое, такое обыкновенное желание обладать этой влюбленной в него женщиной – и, наконец, пропадает даже самый последний страх, что все это сейчас произойдет в коридоре прямо у двери комнаты, где еще не заснула несовершеннолетняя сестра.

– За перила держитесь! Темнота... – крикнул, обгоняя девушку, лейтенант. Проклятые сапоги по-милицейски стучали подковами.. Дверь наверху захлопнулась. – Где тут чортов свет? – снова крикнул Курчев.

– Ничего, я вижу, – ответила сверху Инга.

В окна лестничной клетки пробивалось два фонаря со сквера, но все равно в подъезде было жутковато. Лейтенанту хотелось скорей выскочить на мороз, да и вообще надо было торопиться, чтобы Лизавета не успела лечь.

– Вам на какое метро? – крикнул вверх. Молчать было так же неловко, как бежать впереди.

– К вокзалам. Возле Домниковки.

– Соседи, – осмелел лейтенант, распахивая двери парадного. Мороз убавился или после тепла не так ощущался. Ветра в закутке тоже не было. Два фонаря над сквером почти не раска-чивались.

– Мне на Переяславку, – быстро, как пули, сажал он слова. – Сейчас на стоянке словим...

– Зачем? Вон же автобус.

Действительно, по тихой черно-белой бесшумной улице, желто оплывая стеклами, плыл медленный, как рок, автобус. Курчев удивился его величественности. Он был точно таким, как тот, что шел по загородной магистрали, но загородный выглядел проще и подходил к остановке весь замерзший, как бы извиняясь за опоздание. А этот плыл, словно по собственной прихоти, словно он не для пассажиров, а так, сам по себе, изначальный и вечный, как время.

– До библиотеки, – сказала Инга и остановилась в проходе, ожидая, пока лейтенант, позвякивая мелочью, расплатится с кондукторшей. Пожилая сонная женщина оторвала длинную узкую полоску от бумажного ролика. После Арбатской площади тариф увеличивался вдвое. Пальцы у кондукторши, сморщенные, черные, словно она всю жизнь только чистила картошку, сиротливо выглядывали из нарочно обрезанной на два сустава перчатки.

В автобусе никого не было. Инга придвинулась к окну, зябко повела плечами и улыбнулась, как бы объясняя лейтенанту, что устала в том министерском доме и здесь, в пустом позднем автобусе, ей куда проще и уютней. Лейтенант сел рядом на самый краешек сидения. Лицо у него было мрачноватым, словно тоже старалось соблюсти дистанцию. Аспирантка ему нравилась, но он злился на доцента и выслушивать любовную исповедь Лёшкиной знакомой ему не хотелось. Но Инга молчала и только улыбалась. Нахмуренное лицо странного офицера все-таки не могло убить радости от того, что неприятный вынужденный визит, наконец, окончен, и можно рассла-биться, быть самой собой, сидеть, как хочешь, улыбаться, даже напевать про себя какую-нибудь чушь. Ей жаль было этого нескладеныша-лейтенанта в узкой тесной шинели и в огромных сапогах и, преодолев обычную застенчивость, она сказала тихо и добросердечно:

– В одном ваш кузен прав – в аспирантуру с таким рефератом не примут.

– А ну его, – лейтенант оторвал руку от переднего поручня и с трудом удержался на месте. Автобус делал разворот на Арбатской. К кому относилась реплика – к реферату или к доценту – так и осталось неясным.

– Жаль, – сказала аспирантка. Ей было по-прежнему смешно, но говорила она благоже-лательно. – Очень интересная работа. Главное, минимум жвачки.

– Вы, что? Всерьез? – сощурился Борис.

– Угу, – кивнула девушка.

– Реферат – туфта, – отрезал коротко. Не хотелось покупаться на мнимую доброту. Он уже представил себе, как завтра, сидя за каким-нибудь угловым укромным столиком окраинного ресторана, аспирантка будет корить Алешку за слишком строгий разнос реферата и потом, милостиво простив любовника, расскажет, как пыталась утешить нелепого военного.

"Ну вас всех к лешему, – решил Борис. – Кто там кого осилит – Марьяна вас или вы Марьяну, – мне все равно. И плевать я хотел на всех вас, Сеничкиных, и на вашу подачку в три тысячи гульденов."

Правда, девушка была очень хороша. Впрочем, это-то и раздражало, а ему с ней еще после автобуса предстояло ехать шесть остановок в метро.

– Реферат – туфта, – повторил. – На жизнь не похоже. В жизни дерьма ого-го! А у меня в реферате детская арифметика.

Инга, прижимаясь плечом к стеклу, из-под алого вязаного башлыка глядела на чудного офицера. Что-то в нем было детское, капризное, надутое, как в неловком, некрасивом ребенке. Хотелось потрепать по ушанке, успокоить. Говорил он сбивчиво, трудно было его понять и трудно было поверить, что толковый в общем, любопытный по мысли и свободный по языку реферат написан этим самым чудаком.

– Ваша остановка, – пробурчала кондукторша. Автобус остановился, дверь сжалась и отворилась. – Всё ла-ла... Спешить дармоедам некуда...

Курчев хотел огрызнуться, но взглянув на спутницу, устыдился своей горячности и впервые улыбнулся.

– А вы о чем пишете? – спросил, когда выпрыгнул из автобуса.

– Английский роман прошлого века. Теккерей, – отпарировала насмешливо и звонко. Чувствовалось, что ее довольно часто об этом спрашивают и ответ и интонация у нее отрепе-тированы. – Подальше от дерьма, как вы говорите, повернула к нему голову.

– Такси! – крикнул он и поднял руку. Мимо проезжала "Победа" с зеленым глазом.

– Бросьте! – схватила его руку аспирантка. – Вот же метро.

Шофер не остановился.

– Вы оказывается бретер?

– Бретёр, – поправил Курчев, не понимая, что она сказала на английский манер. – Я спешу.

– Метро всего быстрее, – ответила Инга. – Я каждый день сюда езжу.

– Ах, да! Третий научный... Нашего брата туда не пускают...

– А вы напишите другой реферат и пустят...

Они спускались по мокрой гранитной лестнице. Девушка весело помахивала рукой в варежке. Видимо, что-то про себя напевала.

– Нет, – сказал Курчев, – с меня хватит! Тьфу, чёрт... Опоздал! скривился он, взглянув на часы над кассой. – Опоздал, – повторил, сверяясь со своими.

– Не надо. У меня есть, – сказала девушка, протягивая билетную книжечку контролеру.

– Вам сейчас на работу? На вашу работу? – поправилась она.

– Да нет... К мачехе. А они рано ложатся. Времени было четверть двенадцатого.

– Я бы на вашем месте все-таки поступала, – повторила девушка. – Или вы делаете удачную карьеру?

– Карьеру? На карьере у меня кирпич. Выше капитана никак не прыгнешь. Да еще трибунал корячится, – прихвастнул, преувеличивая неприятности. – Вот мачехе письмо вез, чтобы в Кутафью башню отнесла. Прошение на имя Маленкова. Теперь по почте посылать придется... В общем, неинтересно... оборвал себя, потому что получалось жалостливо, а какое дело чужому человеку до твоих несчастий?

– Большие неприятности? – помолчав, спросила девушка уже на перроне. Разговор сам собой завязался и не продолжать его было невежливо.

– Да так... В общем, я решил когти рвать – демобилизовываться...

– Вот и поступайте в аспирантуру...

– Нет. Для них писать – себе дороже... Если б еще про девятнадцатый век, я, может, и подумал, но меня сегодняшнее интересует. Ненавижу историю.

– С сегодняшним сложнее, – согласилась аспирантка. – Даже с меня требуют. Просто не знаю, как выкручиваться.

Подошел поезд. Они вошли и стали у противоположных дверей.

– Спасибо, ваш брат обещал написать самые идейные страницы, – не позволила Инга затухнуть разговору.

– Он умеет, – вздохнул Курчев, не желая ругать Алешку. Хвалить же доцента было не за что.

– Да, это неприятная работа, – согласилась аспирантка. – Но у него как-то получается.

– Вранье, как ни переворачивай, все равно вранье.

– Не вранье, а общие места. Их очень трудно излагать так, чтобы звучало не стерто. Нужно все время использовать цитаты, а это унизительно.

– Да, унижения вагон. От вранья и унижение.

– Нет, не от вранья, а от скованности. От обязательной дани. Это не одно и то же. Я чуть не ревела, когда начала писать основополагающую главу. Слова выходят какие-то нечеловеческие...

– Точно, – улыбнулся Курчев. – Но есть мастаки. Я на гауптвахте видел одного такого. В позапрошлом году я сидел по одной глупости на гарнизонной губе под Питером. И вдруг повсю-ду выключили свет. А в этот день как раз печатали газету, дивизионку. И меня, как самого грамотного, послали крутить в редакции ручку печатной машины.

В редакции двери настежь – лето. Я ручку кручу, а в кабине пропагандист из Ленинграда инструктаж толкает. Как, мол, надо писать передовицы и вообще все статьи. "Я, говорит, товарищи, уже двенадцать лет поступаю так. Я покупаю тетрадки, очень удобные, портативные, вот такие, в переплетах. У меня их уже больше двадцати набралось. Вам тоже советую не пожалеть денег и купить несколько штук. И вот в эти тетрадки я заношу всякие удачные выражения, как например: 'твердыня мира', 'бастион социализма', 'оруженосцы американо-английского империализма', 'пропагандистская машина' и другие". Он их насчитал штук сто. Я всех не упомнил, – хитро улыбнулся Курчев, потому что все примеры были взяты из статьи доцента. – В общем, у него был полный набор с прицепом. "Так вот, говорит, – товарищи, я все это записываю в тетрадку. И вот, скажем, мне поручают написать доклад или статью для окружной газеты. Я по-военному отвечаю 'слушаюсь' и сажусь писать. И пишу, – сначала черновики. Пишу своими словами. А когда первая часть работы окончена, я вынимаю свои тетрадки и смотрю, какие слова можно заменить на научные красивые словосочетания. Вот для чего нужны, товарищи, тетрадки."

– Шутите? – засмеялась аспирантка.

– Ей-Богу, нет.

– И считаете, что у вашего брата тоже такие тетрадки заведены.

– А ему зачем?.. – снова вовремя удержался Борис. А хотелось ему сказать, что у Алешки и без тетрадей голова набита дребеденью.

– Всё равно спасибо Алексею Васильевичу, – сказала аспирантка. – Если, конечно, напишет, а не подведет...

– Не подведет. – Курчев поглядел на ручные часы и снова нахмурился. Аспирантке стало неловко, словно это она его задержала у Сеничкиных и вот сейчас останавливала поезд на всех подземных станциях.

– Совсем опоздали? Вам, наверно, стоило попросить Сеничкиных... Или в башне большая очередь?

– Да нет. Там никого. В окошечко сунуть и все. Ни расписки, ничего... Это напротив, в Президиуме, у Ворошилова очередь. А тут, как в почтовый ящик. Сунуть и все... А, плевать! – вздохнул, так как не умел долго расстраиваться. – Наклею марку и пошлю.

– Хотите, я отнесу? – вдруг спросила аспирантка.

– Вы всерьез? – обрадовался он. – Да нет... Неудобно.

– Отчего же? Я каждый день бываю напротив.

– Ах да, третий научный!..

– Он самый, – улыбнулась девушка. – Давайте письмо.

– Ловлю на слове, – осмелел лейтенант и, приоткрыв чемодан, достал конверт.

"Хорошо, – подумал, – что заклеил!"

– Слушайте, – вдруг вовсе расхрабрился, – а машинку не возьмете?

– Тоже туда отнести? – усмехнулась девушка.

– Да нет. Просто у себя дома оставьте. Мне ее сейчас деть некуда. Я мачехе вез. Печатайте сколько хотите...

– А вы в камеру хранения сдайте, – удивилась своей находчивости аспирантка.

– Я уж думал, – покраснел лейтенант. – Но там только пять суток держат, а у меня неделя ареста и еще, наверняка, добавят, – объяснил, смешавшись, боясь, что аспирантка подумает, будто он с помощью "малявки" пытается упрочить знакомство. – Мне раньше чем через двадцать дней не вырваться.

– Да нет, пожалуйста, – уступая напору, сдалась девушка. – Только тогда телефон запишите. Но я редко бываю дома.

– Мне не к спеху. В полку она мне ни к чему.

– А вдруг передумаете и другой реферат напишете?

– Нет, – покачал головой и тут же поезд остановился на станции "Комсомольская".

21

Запахи позднего пустого метро – резкие запахи подтаявшего снега, влажного сукна, мокрого меха и сырой кожи – были последними для лейтенанта запахами города и до одури кружили голову.

– Все-таки как-то неловко, – вздохнул, подымаясь рядом с девушкой по желтой от снега и опилок лестнице.

– Ну, как хотите... – пожала плечами аспирантка.

Он посмотрел в ее лицо, охваченное темно-алым башлыком. Черты были правильными и ресницы длинными, почти как у Вальки Карпенко, но вся она была другая, и лейтенант ее слегка пугался.

– Я всегда считала, что военные – народ решительный, – улыбнулась девушка.

– Да какой я военный, – сказал Курчев. – Но все равно я очень благодарен вам... И за письмо, и за машинку. А то мне ее хоть прямо в урну кидай.

– А я думала, вы ее жалеете...

– Вообще-то жутко жалею. Но сегодня я, как Епиходов... Двадцать два несчастья.

Они поднимались по недлинному эскалатору.

– Записывайте телефон и давайте ваше сокровище, – сказала девушка.

– Я провожу...

– Зачем? Вы торопитесь, а она вовсе не тяжелая. Мне ведь близко.

– Раз с машинкой в порядке, то не тороплюсь. Мне бы только одну минуту – узнать, когда последний паровик, – заторопился он. – Или вы очень спешите?

– Нет. Мне близко, – повторила девушка. Она прошла с ним вдоль вокзального здания, мимо камер хранения и залов для транзитников.

– До... – буркнул он в слепое сонное окошечко пригородной кассы и тотчас обернулся к девушке.

– Там живете? – вежливо спросила она. – Или это военная тайна?

– От этой военной тайны еще восемнадцать километров и всё пешком.

– Ого, – откликнулась девушка. – А вы еще не хотите в аспирантуру.

– Рад бы, да грехи...

– Какие там грехи?! У вас отличная работа. Я даже хотела у вас попросить экземпляр для мужа.

– Вы замужем?! – вдруг обрадовался Борис.

– Что – не похоже?!

– Да нет. Чудно... Нет, извините...

– Вас словно это радует, – сказала Инга.

– Ага, – засмеялся он, как человек, разом потерявший страх. – Правда, не торопитесь? – спросил теперь уже совершенно свободно и спокойно. – А то я с полдня не ел. Может, посидим? – кивнул на длинное здание вокзала. – Или это неудобно?

– Нет, – снова зябковато пожала плечами. Курчев заметил, что этим движением она как бы себя подбадривает.– Удобно. Просто мне трудно следить за переменами вашего настроения.

– Это от смущения, – улыбнулся он. – Тогда пошли. А то меня сегодня подвергли остракизму и я почти не запитывался.

Теперь ему было с ней легко, почти так же, как с Гришкой Новосельновым или с Федькой. Не надо было искать слов. Они сами весело выскакивали, как патроны из автоматного рожка, когда разряжаешь магазин, и звонко раскатывались по квадратному столику между тарелок и фужеров. В безвкусном грязноватом заставленном пыльными пальмами ресторане для транзит-ников было пусто и тускловато, и Курчев, не стыдясь своего мятого засаленного кителя и огромных сапог, сидел напротив девушки так же непринужденно, как у себя в проходной комнате финского домика. Официант работал споро, заказывать было почти не из чего – и теперь в ожидании бифштексов с луком они ели холодную рыбу, запивая красным вином.

– Выбирайте вы. Я не голодна, – сказала Инга и возвратила Курчеву меню, и только теперь, заказав еду и вино, он вспомнил, что к рыбе положено белое.

– Извините, у нас полтораста с прицепом пьют. Это я от Сеничкиных кое-чего поднабрался, – засмеялся Борис. – А Теккерёя (он сделал ударение на предпоследнем слоге), если честно сказать, я не читал.

– Прочтите. Он ничего. Должен вам понравиться.

– Конечно, понравится. Не сопливый?

– Нет, это Диккенс.

– Я сопливых не люблю. Я больше по насморку, – попытался сострить Борис. Ему хоте-лось теперь, чтобы женщина еще что-нибудь сказала о его реферате.

– Я мужу покажу и еще одному приятелю, – сказала она, словно знала его мысли. – Они понимают. Много прочесть успели.

– А я мало... – весело вздохнул Борис. – В институте так трали-вали... Да и институт у меня, простите, бабский был.

– Педагогический?

– Угу. Четыре года коту под хвост. Даже теперь не помню, на что ушли... Все, что прочи-тал стоящего, – это Толстого и вокруг.

– Разве стоящее?

– По мне – еще как! Логика железная.

– А по-моему, злобный старик, – усмехнулась Инга. – Ханжа. Я где-то читала, что его теорию непротивления мог бы выдумать Наполеон на Святой Елене.

– Не знаю, – смешался Курчев. – Для меня он – гений. В религии его я не смыслю, но Наполеона он здорово раскладывает. Хотя, конечно, привирает. Наполеон – тоже гений.

– А женщин как ненавидел! – подхватила Инга. – Сплошные комплексы. Элен – какая-то кукла. Мстил, наверно, какой-нибудь отвергшей его красавице. А Наташа?! Эпилог явно при-думан для Софьи Андреевны. Чтобы не слишком огорчалась из-за бесконечных беременностей. Надо было жениться на крестьянке, а взял барышню...

– Я не об этом. Из двоих всегда один страдает, а другой вперед вырывается. Муж и жена вообще, как два стебля в одной банке – кто из кого больше высосет.

– Оригинальный взгляд на супружество. Вы что, женаты? – тряхнула головой аспирантка, словно хотела откинуть прядь со лба.

– Нет. Бог миловал. А что – разве не прав? – поглядел ей в глаза, будто допрашивал, так ли у нее с мужем.

– В реферате вы проповедуете равенство, – уклонилась она от ответа.

– Реферат – чепуха. Лабораторный опыт. Дистиллированная вода. Движение без трения. В общем, в жизни всё не так.

– Про женитьбу я, может, и не прав, – добавил, уже не поднимая глаз, но насчет другого – это точно. Химически чистого в природе ничего нет. Даже разложите доброту – и разных составляющих выйдет больше, чем цветов в спектре.

– Чересчур для меня сложно, – сказала женщина. – Выпьем лучше за ваш успех. – Она тронула левой рукой кожаную папку, лежавшую за ее спиной. В папке покоилось письмо в Правительство.

– Хорошо. За вашу легкую руку!

Звон толстых вокзальных фужеров больше напоминал писк, но Курчеву хотелось верить, что это колокольный звон судьбы.

"А вдруг она возьмет и разведется с мужем, и я не окажусь вралем", пронеслось в мозгу.

Ему по-прежнему было легко и свободно, а после жареного с луком мяса даже сытно и беспечно. Разговор с Ращупкиным и особистом был где-то далеко – за ночным пригородным паровиком и долгой дорогой сквозь снег и темноту лесного шоссе, а тут напротив сидела моло-дая женщина, от которой ему ничего не нужно, пусть только сидит напротив и разговаривает с ним, пока длится ужин и официант не несет чая и счета.

– И все-таки вам надо в аспирантуру, – повторила девушка.

– Не возьмут. Я беспартийный.

– Ну и что? Я тоже.

– Вы молодая, а у меня через месяц срок выходит. Билет положу.

– Теперь можно продлиться, – сказала Инга, и Курчеву вдруг показалось, что это мгновение уже было. Да, точно было. Он вспомнил, что ту же фразу сказал в дежурке истопник Черенков.

– Нет, – ответил. – У меня с этим делом всегда неприятности выходят. Я даже в армию загремел оттого, что не достал партийного поручительства.

– Как? – вскинула она голову, и косая прядь откинулась назад. – А я даже хотела спросить, почему вы туда попали. Не получили диплома?

– Нет, получил. Только у нас этот бабский монастырь был без военного дела и меня загребли солдатом.

– Простым солдатом?

– Ага... Собственно, меня уже взяли на радио, в монгольскую редакцию, но я не достал партийных поручительств. Нужно было два. Одно дала мачеха, а второго никак раздобыть не удавалось. Ну, а тут как раз повестка...

– А разве Сеничкины беспартийные?

– Лешка тогда в кандидатах ходил или, кажется, только перешел, а дядька... Ну, в общем, это не больно интересно. Знаете, родственные отношения, – отмахнулся Курчев. – Слишком смахивает на жалобную книгу. Если демобилизуюсь, жалеть не буду. Армия тоже чего-то для соображения добавляет.

– Жаль, – сказала аспирантка. – А вам как раз учиться стоило. Вы давно в армии?

– Осенью будет четыре года.

– А разве теперь не три служат?

– Двадцать пять, – усмехнулся Курчев. – Я ж офицер. Выпил за здоровье саксонского курфюрста.

– Как Ломоносов?

– Ага. Вы все знаете! – обрадовался он. – Понимаете, нас загнали в летние лагеря. Жара была собачья и никакой тени. Зенитные стрельбы с зеркальным отворотом. То есть стреляешь в самолет, а снаряд летит на сто восемьдесят градусов не туда. Пить жутко хотелось, а вода – одна соль. Месяца два, разморенные, в окопчиках жили. Меня за близорукость из первых номеров турнули и трубку в ухо сунули. Вместо того, чтоб в небо через окуляр глядеть, кричал по-стариковски: "Шамолет пошел на пошадку" или что-нибудь в этом роде... Квадрат такой-то, цель такая-то. Старушечье занятье. Сидел под маскировочной сеткой и глядел на карту. А наводчикам и вообще всей орудийной прислуге еще хуже доставалось. Бани никакой. Только, что в море купались. Вот и у меня волосы вылезли, – он тронул макушку. Ну, и в общем, прибегает к нам в окопчик чудак из штаба дивизии в легких брезентовых чувяках. Высший шик считалось. Только не всем разрешали такие носить. "Кто хочет, – кричит, – учиться на младших лейтенантов-огневиков, подавайте заявление в ... ну, в общем, при одном училище на шестимесячные курсы." Я, не отрывая трубку от уха, говорю ему: "Нет желающих, товарищ лейтенант, микромайорами топать". Микромайоры – это так окрестили в армии младших лейтенантов.

А жара зверская. Гимнастерки от пота – прямо как сапоги – торчком стоят, а пилотки у всех сплошь белые. Воду мы в них набирали из ручья и через все поле тащили. Соленая была, как почти в самом Азовском.

Через неделю или меньше снова заявляется тот же чудак и орет: "Кто хочет учиться на младших лейтенантов-связистов, подавайте заявление". Словом, туда, на восток, на девятиме-сячные курсы. Где-то возле Волги одно малоинтересное училище. Я думал опять сказать: "дураков нет", но у нас двое ребят тут же согласились. Или жара их допекла, или не хотели в колхоз возвращаться, один агрономом был, другой – механизатором.

А тут уже и жара поутихла, холодно даже стало – всё время есть хотелось. Многие полки к себе в города смылись, только один наш да штаб дивизии оставались, – и снова прибежал тот же самый старший лейтенант, теперь уже в хромачах, и предложил: "Кто хочет учиться на лейтенантов-радиолокационников, подавайте заявление на годичные курсы в училище под Ленинградом"... Ну, и тут мне в башку стукнуло. "Когда, спрашиваю, начало?" – "Месяца через два..." И я соображаю, что ехать туда через Москву. И прямо в окопчике пишу это самое ходатайство – рапорт. Глаза, думаю, у меня минус три. Съезжу туда, в Москве покантуюсь... Курчев на минуту осекся, потому что ему не хотелось рассказывать, зачем он хотел задержаться в Москве. – Покантуюсь... А под Питером разберутся, что у меня зрение никуда – и назад бортанут. Туда-сюда, глядишь, месяц долой. В армии – самое милое дело кататься. Ни подъема тебе, ни физзарядки, ни нарядов на кухню...