Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Спасибо, Зина. Бабки подбей. Вечером рассчитаемся, – кивнул буфетчице и вышел из столовой.

10

Теперь уж снег не сверкал, как в воскресенье, и никаким морем не пахло. Была обыкновен-ная зима с тоскливым ожиданием начальства и взбучки. Гришка, привалясь к стене КПП, поджидал Бориса.

– Выгнал меня Абрамкин. Штатским, орет, на проходной не положено. Ну, теперь начнут у вас болты затягивать.

– Не твоя забота, – отмахнулся Борис.

Но реакция офицеров его все же смущала. Паля в воздух, он не так уж о ней и думал. А теперь, оказавшись один против всех, почти готов был раскаяться. В конце концов, какое кому дело до твоих моральных счетов с Ращупкиным. Тоже мне искатель правды!

Служат люди и служат. А теперь из-за твоей пальбы такое начнется.

"Ну, нет, морду вряд ли бить будут. С мордой – покончено. Даже Ращупкин от своей "сознательности" откажется!"

– Пошли домой. Чего мерзнуть, – сказал Гришке.

– Да, теперь не отвертишься, – вздохнул тот.

– Не бойся. Двух ЧП в день не бывает.

– Съедят тебя, парень, – подтолкнул его кулаком Новосельнов. – Зря я тебе на Журавля клепал.

– А, один чёрт. Да и ты тут ни при чем.

– Не духарись. Я тебя знаю. С такой совестью по пятьдесят восьмой сидеть надо. Да, вот забыл – твоя тетрадь. Абрамкин уже нюхать начал. Я отнял – конспекты, говорю. Только – почерк у тебя такой, что никто не разберет.

Они пошли рядом вверх по улице.

– Съедят тебя, – повторил Гришка. – Один шанс – на весь банк идти. Отстучи прями-ком Маленкову. Так, мол, и так. Имею гуманитарное образование. К технике интереса, то есть – не интереса, а как бы это сказать – склонности не имею. Боишься загубить ответственное дело, потому что матчасть сложна, а ты ничего не понимаешь. Кроме того, уже на возрасте, два-дцать шесть лет, а даже законченного училища нету. Дуй на всю катушку, расписывай. Хорошо бы что-нибудь семейное подпустить. Мол, есть невеста, но не можешь жениться, потому что в части для нее нет работы.

– Это можно, – засмеялся Борис.

– Ну, и про аспирантуру добавь. Хочешь поступать, реферат, дескать, готов и всё в таком духе... Самое главное, обратный адрес не очень раскрывай. Напиши только номер без города. Если у них там кавардачок и они сразу не смекнут, откуда ты такой, то наложат роспись: "отпустить" – и в штабе армии уже ничего сделать не смогут. Только не пиши, какая техника. Просто для тебя, дурака, сложна, потому что ты гуманитарий с минус третьей близорукостью. Усвоил? Только шанец небольшой – один из тыщи!.. Вместо ответа Курчев по-собачьи стал прыгать вокруг Гришки, целовать его в морду, и шедшие сзади офицеры никак не могли понять, когда этот дурак-историк успел нализаться.

11

Тощенький, курчавый, как баран, младший лейтенант Федька Павлов напоминал не Пушкина, а скорее брата поэта – Льва. Слишком у Федьки было худое лицо и был он какой-то дерганый, петушиный. Когда напивался, непременно лез драться. Ползимы проболев ангиной, он теперь мучался чирьями. Они прочно обсели загривок, не позволяя застегивать ворот. Потому Федька сидел дома, а еду ему отправляла с посыльным буфетчица Зинка.

– Привет снайперам, – встретил он Курчева, отрывая голову от миски.

Посыльный, маленький неприметный солдат, сидел рядом с младшим лейтенантом, ожидая, когда тот доест, чтобы еще раз не бегать за грязной посудой.

– Дожуй сначала, – метнул Курчев недовольный взгляд на посыльного.

– Э, секрет полишинеля,– засмеялся Федька, но тут же сморщился. Донимали фурункулы.

– Ешь быстрей, – недовольно сказал летчик-связист Залетаев. Он забрался с ногами на койку и ждал ухода солдата.

В финском домике было три комнаты. В первой, отдельной, жили три младших лейтенанта. Большую, проходную, занимали пятеро: Курчев, Павлов, Гришка, Володька Залетаев и его одно-кашник, который сейчас был в отпуску. Последнюю, запроходную, оккупировала аристократия – два лейтенанта, ветераны части – маленький плешивый Секачёв и язвительный красавец с недолеченным триппером Морев. Все обитатели домика валялись сейчас на койках и вряд ли кто собирался после перерыва на объект в этот благословенный День Пехоты.

Курчев вытащил из-под кровати желтый кожаный двухсотрублевый чемодан, близнец того, что хранился в кладовой у Сеничкиных, и достал из него пишущую машинку.

– Опять за свое? – бросил через открытую дверь Морев.– Тарахти на коленях. Мы играть будем.

– Геть отсюда, – махнул маленький Секачёв солдату. – Завтра доешь, подошел к Федьке и выдернул у того миску. – Пулю черти.

– На четверых?

– Будешь, Григорий Степанович?

– Один хрен... Начфина нету, – отозвался Гришка.

Игроки заняли стол. Курчев поставил углом свою тумбочку, и началась знакомая жизнь – преферанс под аккомпанемент маленькой тарахтелки.

"Техник-лейтенант Председателю Совета Министров

Курчев Б. К. Союза ССР тов. Маленкову Г. М.

в/ч . . .17.02.54" – быстро отстукивал Борис в двух углах

страницы.

"Дорогой Георгий Максимилианович!" – передвинул он каретку в центр. "Тоже нашел дорогого", – подумал про себя. "А, всё равно, читать не будет. Там тридцать тысяч курьеров, то бишь секретарей. Хорошо бы к самому глупому попало. Чтоб разорался: что такое? Почему не пускают? Сейчас из армии всех негодных гоним, а самого негодящего держат..." – размечтался, не отрывая пальцев от клавиш.

– Пас, – хмыкнул над столом Секачёв.

– Туда же, – зевнул Морев.

– Два паса, в прикупе...

– Колбаса! – за Гришку докончил Федька. – Открыть?

– Открывай. Как в колхозе, без распасовок играть будем. Вот чёрт, поблядушка не того цвета, – удивился, открывая бубновую даму.

– Без шпаги будешь, Григорий Степанович, – снова зевнул Морев.

"Мною подан рапорт на имя командования, – стучал Борис ("Именно командования, – усмехнулся про себя. – Ни-ни, чтобы уточнять, какого..." Дело в том, что дальше командира корпуса он пока рапортов не подавал), ... с просьбой уволить меня в запас, так как я хочу честно работать и, не краснея, расписываться в денежной ведомости."

– Две да без одной – три, – ровным голосом считал над столом аккуратный Секачёв.

– За одну, – вторил Федька.

– Чего кропаешь? – подсел к Борису скучавший Залетаев.

– Так, – отмахнулся тот.

Страница кончилась. Борис успел выдернуть ее из каретки и сунуть текстом вниз под машинку.

– Не сиди над душой.

– Себя выхваляешь? Я, мол, образованный. А нам тут пропадать, да?

– А если б почтальона убили?

– Не убили б. Помятелили б и всё... Сам виноват. Зачем в самоволки бегает. Других подводит.

– Ладно. Слышал. Сознательная дисциплина...

– Точно, сознательная. Когда каждый знает, что делает.

– Мятелит другого?

– За дело. А ты назло связал сержанта.

– Главную опору командира...

– Да, главную... Не ты ночуешь в казарме? На то и сержант, чтобы за тебя стоял над солдатской душой от отбоя до подъема.

– Эту суку убить мало... И вообще отлезь. Мне некогда.

– Куда спешишь? Все равно загорать в полку, если еще, скажи спасибо, на полигон не отправят.

– Там поглядим. Отзынь.

Курчев сунул за валик второй лист, надеясь, что "летчик" не разберет, о чем бумага.

– Чего пишешь?

– Рапорт, – буркнул Борис.

– Не поможет, – махнул рукой Залетаев и с неохотой убрался на свою койку.

Теперь Борис быстро заканчивал письмо в Правительство. Надо было успеть отстучать еще дюжину страниц реферата, из которых три даже не были толком скомпонованы.

"...Пользы от меня, как от техника, – никакой. Условий для научной работы – тоже никаких. Мы живем весьма скученно (впятером в проходной комнате), и вечером, когда выпадают свободные минуты, заниматься очень трудно, так как у четырех моих товарищей по комнате свои склонности в плане использования свободного времени. Кроме того, книг, нужных мне для занятий историей, нет ни в части, ни в близлежащих городках и поселках. А ездить в Москву в Библиотеку им. В. И. Ленина я не имею физической возможности. Даже для подготовки реферата мне пришлось использовать очередной отпуск."

("Может, зря? Да нет, проверять вряд ли будут. Скажу, что Алешка мне на Кавказе помогал. На пляже!" – усмехнулся он и перешел к главному, оставленному напоследок вранью.)

"...В пользу моего увольнения имеется еще одно, немаловажное обстоятельство: моя невеста учится в Москве в аспирантуре..."

(Шмаляй, шмаляй, – подбодрял себя. – Невеста – не жена, штампа в удостоверении не оставляет...")

"...в конце года она заканчивает аспирантуру, но пожениться мы, по-видимому, не сможем, так как жить нам всё равно придется врозь. В пределах части моя будущая жена работы найти не сможет, а забрать ее в часть, чтобы после 18-летней учебы она сидела дома сложа руки, я не имею никакого морального права.

Учитывая все вышеизложенное, прошу Вас помочь мне в увольнении из рядов Советской Армии.

Техник-лейтенант (Курчев)

О себе сообщаю:

Курчев Борис Кузьмич, 1928 г. рождения, окончил в 1950 г. исторический факультет Педагогического института. По окончании института был призван в ряды Советской Армии. Служил год в батарее младших лейтенантов запаса, а затем был направлен на краткосрочные технические курсы, по окончании которых (декабрь 1952 г.) в звании техника-лейтенанта был послан в в/ч..., где и служу в настоящее время".

– А, чёрт с вами, трус в карты не играет! – петушился за столом Федька. – Мизер!

– Дризер! На второй руке? – осведомился Морев.

– Один хрен, в долг, – отмахнулся Федька.

– Сегодня сосчитаемся, – пробасил обстоятельный Секачёв.

– Жалко мне тебя, парень, – вздохнул Гришка.

– Смотреть даже не хочу, – и положив на стол карты, он повернулся к стучавшему на машинке Борису.

– Ну как, готово?

– Для кесаря – да, а Богу, боюсь, не успею.

Курчев поглядел в окно, за которым то ли уж чересчур быстро темнело, то ли солнце куда-то спряталось.

– А ты шмаляй. Все равно начфина нет.

– Всего триста наверх, Григорий Степанович. Зря ты его пугал, подчеркнуто зевнул Секачёв.

– Курочка по зернышку, лысый по червонцу, – съязвил Морев.

– Уеду, не играй с ним, Федя, – вздохнул Гришка. – За год он с тебя целого "Москвича" слупит.

– Слупишь, как же, – усмехнулся Секачёв. – Тут на одну передачу за зиму не навистуешь.

У него сидел отец, сапожник, унесший с обувной фабрики пять метров хрома, и Ванька каждый месяц отсылал домой половину жалованья.

– Жми на Ращупкина, поможет, – сказал разомлевший Гришка.

– Карты возьми, Григорий Степанович, – сказал сдававший Секачёв. – Не до меня теперь Журавлю. Вон снайпер ему удружил, – скривился Ванька, которому не хотелось действовать через начальство. Дурак-отец, нашел время воровать. Нужно было до сталинской смерти. По амнистии бы вышел. А теперь сиди-жди, пока кто-нибудь еще перекувырнется. Секачёву не хотелось обращаться к начальству, потому что таких офицеров, как он, с полным училищем, в полку было меньше десятка и Академия светила как раз ему, Ваньке Секачёву. В этом деле отец здорово поднапортил, и Академия могла накрыться. Но домой деньги Ванька слал честно и, если бы удалось добиться переследствия и пришлось бы заново брать защитника, выслал бы вообще всё, что имел, только теперь стоило уже брать хорошего, настоящего адвока-та, который не только сам бы взял сверх положенного, но и судье передать взялся. Гришка врал, что таких защитников сколько угодно, и потому Секачёв охотно слушал Гришку, показывал ему все письма из дому и даже величал вроде бы в шутку, а на самом деле почтительно – Григори-ем Степановичем.

Зажимая карты в левой руке, а правой аккуратно записывая на другом листке, сколько у него уже набрано чистых денег против каждого играющего (что, в общем, некрасиво, потому что преферанс – игра комбинационная и играют в нее не ради выигрыша), он, как всегда, был серьезен, но одновременно грустен. Без Григория Степановича жизнь в полку будет уже не та. И преферанс не тот, хоть и проигрывал Гришка не много. Главными фраерами были Павлов и Курчев. А споря про жизнь, вот, скажем, про тот же ворованный хром, который отцу позарез нужен – и не для пьянки, а для дела шить соседским девкам туфли, они рассуждали, ну, прямо, как юные пионеры: что ж, украл – значит сиди. Будто он для собственной радости воровал и будто мог кормить семью на свою получку.

Глядя на склонившегося над тумбочкой Курчева, отчаянно колошматившего по машинке, словно не он, а полк заплатил за нее полторы косых, Ванька Секачёв с ужасом думал: "Неужели они все там наверху, которые образованные, такие дурни? Да я бы такому на своем дворе гальюн рыть не доверил. Идиот, в воздух пулял. Ничего, батя ему правду покажет. Батя сам образованный, с поплавком. Только поплавок на кителе висит, а не на глазу. Свет эта хреновина бате не застит".

12

– Ты чего, пидер, несешь, – рассердился он на Федьку. – Видишь, я крести кидаю.

– Не плачь, не корову... – отмахнулся тот и опять пронес вистовую карту.

Зажгли верхний свет. Пришел из караула парторг Волхов, покачал головой в сторону Курчева – тот, не отрываясь, печатал, – постоял над играющими, силясь в который раз понять смысл мудреной игры, вздохнул:

– Ну и накурили, – и пошел назад в караулку.

Подходило время смены. Начфина и, соответственно, Ращупкина – не было. Володька Залетаев давно храпел, прикрывшись второй, курчевской подушкой. Молодой, двадцати одного года, он вообще горазд был спать, а теперь от Зинкиной любви осунулся и спал всюду: в "ово-щехранилище", в КПП на дежурстве, даже на политзанятиях, а тут – под стрекот машинки и реплики преферансистов – и сам Бог велел.

– Эй, лёдчик, – толкнул спящего сидевший с его стороны Морев. Летчик послушно повернулся к окну, но храпа не убавил. – То-то, – хмыкнул Игорь Морев и сбросил карту.

Он играл без интереса, никогда не проигрывая, вовсе не зарясь на чужие висты. Он был какой-то вечно сонный, по-видимому неумный, хотя очевидных глупостей никогда не совершал. Для Бориса он был загадкой, потому что никак нельзя было определить, что же в Мореве главное, чего он хочет, куда гнет, надеется на что. Схватив два года назад, сразу по окончании училища, невеселую болезнь, он до сих пор мучался, во всяком случае жаловался на рези, ныл – и никак нельзя было понять – всерьез это или для красного словца, или просто, чтоб на будущее не сглазить... Курчев подозревал, что тут одна мнительность и никакого триппера Морев вообще не хватал. Пил Морев не больше других, хотя и не меньше, на машину не копил, лишней пары брюк не покупал. Помогать ему никому не надо было, потому что мать и тетка в Петрозаводске как-то сводили концы с концами, имели, кажется, собственный дом с участком и еще где-то служили. В Москву Морев выбирался редко, обыкновенно, даже не доезжая до центра, оседал в окраинных столовках или пивных. Он был хорош лицом, выглядел даже моложе своих двадцати четырех, но как будто ни черта в жизни не хотел, никуда не стремился, даже в светившую ему радиоакадемию. С девками после того обидного (реального или выдуманного) случая он, сколько знал Борис, не слишком заигрывал. Словом, это был не лейтенант, а сплошное чёрт возьми! – и Курчев, теряясь в догадках и сомнениях, все подбирал к нему ключи, надеясь написать небольшую, страниц в двадцать работу об Игоре Олеговиче Мореве, странном, ничего не желающем молодом офицере. Это было куда интересней заканчиваемого реферата, который с каждой страницей тускнел, черствел и уже вызывал тошноту, как съеденный на другой день засохший завтрак.

Теперь, после выстрела, Борис видел, как надо было его написать. Надо было делить мир не на начальство и неначальство, как было в реферате, а на единицу и множество. Выстрел, оттолкнувший от Курчева офицеров, был, как гром небесный, как 22 июня 41 года, как всё, грозное и реальное, что переворачивает действительность с головы на ноги и показывает ее такой, как есть. Если в реферате между, строк рассматривались два сознания начальственное и подчиненное, то теперь хотелось проводить разграничение вовсе под другим градусом.

"Истина одна? – размышлял Борис, машинально перепечатывая тетрадный текст. – Хрена с два! Никому она не нужна, истина. То есть нужна, но уже в следующую очередь. Сначала – удобство и безопасность. Все знают, что впятером бить одного нехорошо и подло. Но поскольку этот один не ты, а некто, да еще чужак, да еще козел, способный поманить всё стадо, то чёрт с ним, пусть вдарят!.. Конечно, лучше бы без кровянки, но поскольку уже пустили, так чего зря болтать... Пустили и ладно. Выставлять напоказ нечего. Конечно, можно было бы наказать по уставу, дать там "губы" или кучу нарядов, но это хлопотно да и как-то не того... Наверху скажут – без наказания с людьми справиться не можете? Только принуждение, а где убеждение? А юшка – действенное средство. Свои же и наказали. Но сорвалось... И вот из-за того весь полк, от буфетчицы Зинки до начштаба, встал против одного Курчева, потому что Курчев – тоже чужак. Курчев только ждет лыжи навострить... Что ж, и вправду жду. А не ждал бы, не шмалял в воздух... В аспирантуре не шмалял бы. Вон сколько цитат понабрал..." – и он с неодобрением поглядел в тетрадь, где текст уже шел не сплошняком, а с большими пропусками.

Курчев переставил машинку на кровать и с неохотой стал прикидывать на отдельном листке, куда сунуть какой кусок, расставляя против цитат порядковые номера и тут же их перечеркивая. Занятие было не из приятных.

"А если ты такой любитель правды, – ругал себя, – то оставайся тут в полку и качай свои права. А рефератом подотрись... Слабо? А?"

Открылась дверь, вошел посыльный, тот, что приносил обед Федьке, и стал у двери. Дальше идти ему было некуда – мешали играющие.

– Чего тебе? – лениво спросил сидевший к нему лицом Морев. – В штаб кого-нибудь? Лейтенанта Курчева, да?

Борис поднял голову. Солдат мялся, стоя сбоку от Секачёва.

– Нет, не в штаб, – наконец выдавил посыльный. – Мне до вас, товарищ лейтенант.

– Говори. Я не глухой, – процедил Курчев. Солдат все еще мялся.

– Не пыхти над ухом, – рассердился Секачёв. – Чего пришел?

– Да... это самое, – промямлил солдат и тут, словно махнул рукой, мол, что мне, больше других надо, – выпалил: – Капитан Зубихин велели у лейтенанта Курчева на полчасика машинку позычить.

– Чего? – присвистнул Федька.

– Достучался, – качнул головой Морев. Зубихин был полковым особистом.

– Скажи, занята. Видишь, сам печатаю. Скажи, пусть в штабе возьмет.

– В штабе заперто, – неопределенно пробурчал посыльный. – Младший лейтенант Абрамкин в наряде...

– Ну, и моя занята. Поищи Абрамкина, пусть отопрет.

– Начфин там не приехал? – подал голос Гришка.

– Приехал, – кивнул солдат. – Только деньги, вроде, завтра давать будут. Батя чего-то заболел.

– Идите, – сказал Секачёв.

– Порядок в танковых войсках! – закричал Федька, едва прикрылась за посыльным дверь. – Давай, старлей, отвальную!

– Придется, Григорий Степанович, – пробасил Ванька.

– Лёдчик, лёдчик! Па-адъём! – тряс спящего Морев.

– А ну к ерам эту пулю, – другой рукой Морев смял двойной тетрадный лист с росписью.

– Тише ты, – вырвал у него и бережно разгладил бумагу Секачёв. Григория Степановича распишем, а сами завтра доиграем. Дуй пока за горючим, Григорий Степанович.

– Вы это, без меня, ребята... – пытался сопротивляться Гришка. К нему возвращались утренние страхи. – Я ж, бухой, до шоссе не дотопаю.

– А ты ночуй, – подсказал проснувшийся летчик.

– Не могу. Не могу, ребята.

– Чего не можешь, Григорий Степанович? – толкнул дверь начфин. Налетай, подешевело! Расхватали – не берут! – и, растолкав сгрудившихся офицеров, он хлопнул об стол серым спортивным чемоданом. – С доставкой на дом! Батя бухой. Велел завтра давать. Но для своих я всегда. Кто первый?

Он вытащил лиловатую ведомость и начал священнодействовать .

– Обманули тебя, Григорий Степанович. За "молчи-молчи" – выходное не платят. Я справлялся. Расписывайся. Вот за февраль с надбавкой и за два без...

– Фью-ить! Полкосых долой... – засмеялся Морев. – Давай, лёдчик, за бутылками. Жертвую четвертную, – он вытащил из кармана кителя сложенную вдвое двадцатипятирублевку.

– Не надо. Я сам, – сказал Гришка.

– Ничего... Надо. А то гавриков до бениной матери. Ну, кто больше? Лёдчик? Так. Исто-рик? Ванька? Пехота, пить будешь? – спросил он расписывающегося последним в ведомости Волхова. – Не будешь? Тогда катай отсюда.

– Ну, ты... – неуверенно пробурчал Волхов. По тону Морева, как всегда, нельзя было понять, шутит тот или говорит всерьез.

– Забирай сундук, начфин, и разом назад. Только соседа не приводи зануда...

– Он не пьющий, – засмеялся начфин. Его соседом по домику был инженер Забродин.

– Ничего, пусть приходит. Я за ним забегу, – суетился Гришка. – Вот, Володя, возьми еще, – он сунул Залетаеву сотенную. – Пусть инженер придет. – До автобуса подкинет, – и он вышел вслед за начфином.

– А мне чего? Нам, татарам, одна муть – что малина, что... – скривился Морев. – Чего кислый? – кивнул Борису.

Тот возился на койке, закрывал машинку и складывал отпечатанные и чистые листы в кон-торскую папку с завязочками, где уже лежал запечатанный конверт с письмом в Правительство.

– Чего кислый? – повторил Морев. – Не дрейфь, батя сегодня бухой. Не вызовет.

– Чемодан у тебя большой? – спросил Курчев.

– Забыл? Вроде твоего.

– А у тебя? – повернулся Борис к Федьке.

– Спортивный.

– Тогда давай.

Федька высыпал на стол из такого же, как у нач-фина, чемоданчика несколько черных конвертов, видимо, с фотографиями, две пары толстых деревенских носков, толстую байковую рубашку и катушку белых ниток с блеснувшей тонкой иглой.

– К себе положу, – сказал Курчев, смахивая всё со стола в свой большой чемодан. На дно Федькиного чемоданчика он сунул папку и придавил машинкой. Оставалось еще свободное место и, смяв, он засунул туда несколько экземпляров "Красной звезды", лежавших стопкой на подоконнике.

– Ты чего? – с ленивым интересом спросил Морев. – Чудик, опер везде отыщет.

– В Москву отвезу. Сломал. Ремонт нужен.

– Ну, и правильно, – кивнул Морев.

– Ты ж арестован? – присвистнул Федька.

– А вы не видели. До рассвета обернусь.

"Только где бы это допечатать? – соображал про себя. – У Алешки нехорошо. Подумает, это я так, тяп-ляп. Я ведь ему пел, что всю зиму корплю над рефератом."

– Вань, не помнишь – ты уголь разгружать ездил, – от какой станции ближе, второй или первой? – крикнул он во вторую комнату Секачёву.

– До второй, а там дуй по бетонке, а потом сюда до поворота. Натопаешься. Километров восемнадцать... – зевнул Секачёв. Он вышел из своей комнатенки и стал расстеливать на столе газеты. – Упьетесь ведь, как свиньи, – проворчал по-старушечьи, пряча усмешку.

– Стели, Ваня, стели. Порядок нужен, – согласился Морев. – А это кто такой? – он поглядел на газетную фотографию, повернутую к нему вниз погонами. – Подполковник Запупыкин, – прочел наобум.

– Молодец, товарищ подполковник. Повезло тебе.

– Чего? – удивился Секачёв.

– А того, что Ванька не будет твоей мордой сраку вытирать.

– Скоро историк большим человеком будет... Мы его тоже на подтирку пустим.

– Ему сперва батя этим самым морду вымажет,– сказал Секачёв.

– Смотри, Борис, – всполошился Федька. – Оборотная сторона славы... От великого до смешного... А?

– Похоже, – кивнул Курчев.

– Интересно все-таки, – повторил Федька, надеясь расшевелить Курчева. Федьке осточертело целый день торчать одному в домике и он ожидал прихода Бориса, как в фойе кинотеатра ожидаешь начала сеанса. Хлебом его не корми дай потолковать о чем-нибудь высоком.

– Ты в газетах не печатайся.

Курчев, не отвечая, вышел в кухню наваксить сапоги.

Входная дверь теперь хлопала, как вокзальная. В домик набивалось офицеров. Пехотный парторг Волхов выглянул из своей комнатёнки и проворчал:

– Хоть бы, свиньи, снег стряхали, – и уставился на Бориса.

Борис, чистивший сапоги волховской ваксой (никто из обитателей холостяцкого домика ваксы не имел, но все знали, куда Волхов перепрятывает свою), покраснел и сказал:

– Извини, Витя, последний раз попользуюсь.

– Ты это куда? – спросил парторг.

– К девчонкам. А то мне пить нельзя, я под арестом.

Парторг еще раз с сомнением посмотрел на щетку и ваксу – и прикрыл дверь. Снова хлопнула входная и ввалился Гришка, веселый и деятельный сразу от всего – от общества, от конца службы и от предстоящего выпивона.

– А инженер где? – спросил из кухни Курчев.

– Не придет. Сказал, через четверть часа, чтоб ждал у ворот. В райцентр едет.

– Порядок! Я с тобой.

– Ты? Не повезет, – с сомнением покачал головой Гришка.

– Ничего, уломаю. Вы на бетонке, где из балки выскакивают, притормозите.

13

Через четверть часа Борис выскользнул из дома, раздвинул за сараем доски и выбрался из поселка. Было почти темно, но фонари над КПП и ограждением не зажигали. Сильно похоло-дало и, нырнув в балку, он поставил между ног чемоданишко и развязал тесемки ушанки.

"Замерзнешь, пока они там греются, – вздохнул и не спеша поплелся к бетонке. – И чего это Марьяшка меня сегодня заприглашала? – Чтобы согреться, стал думать о московских делах. – Кларка, наверно, придет?.."

Он знал, что переводчица должна была возвратиться из ГДР.

– Кларка так Кларка. – Летние воспоминания не согревали.

Он осторожно выбрался на бетонку, опасаясь, как бы не заметили из окна КПП, и посмот-рел в сторону "овощехранилища", не идет ли кто навстречу. Ветер сметал с бетонного покрытия снег и дорога просматривалась плохо.

Сзади, над забором и КПП, засветилось электричество, и почти тотчас же Борис услышал пыхтение машины. Видимо, Черенков, отпирая ворота, заодно зажег и свет. "Победа" медленно, неуверенно плыла к повороту, потом как-то неловко повернулась, словно ее занесло, но тут же качнулась вправо и поползла вниз по бетонке. Курчев стал посреди шоссе, как всегда делал, голосуя, и вдруг с ужасом сообразил, что в темноте цвета не определишь, и вдруг это не серая забродинская, а бежевая особистов.

"Что скажешь? Сломал? Так посмотрят малявку. Спекся, Борис Кузьмин! А чего там?! Моя вещь – куда хочу, туда везу", – злобно перебил себя.

Ослепляя фарами, машина надвигалась прямо на него, но у водителя кишка была тонка. Он, не прибавляя скорости, повернул машину влево, но и Борис отпрыгнул туда же. Тогда тот вильнул вправо, но скорость была мала, мотор зачихал и заглох.

– Что, пьяный? – закричал в темноту инженер Забродин. – Ты, Курчев? Да как ты...

– Это Боренька, – послышался голос Соньки-перестарки. – А мы с Валюхой в магазин.

– И ты здесь? – засмеялся Курчев, обходя "Победу" и хватаясь за ручку задней дверцы.

– Куда? Домой иди, – занервничал Забродин.

– Тише, инженер, мне до поворота.

– Не повезу. Ты арестован.

– Мы не скажем, – заступилась Валька. – Повезите, Всеволод Сергеич.

– Повези, чего уж, инженер. До поворота только, – пробурчал Гришка.

– А свет зачем испортил в салоне? – спросил Курчев, открывая дверцу. Не бойся. Я тебя не видел. Ты меня не вез. Спрячьте меня, девочки? – и он уткнулся Вальке в колени.

"Повезло, – подумал. – Надо же такой факт, чтобы зануда катать их повез. Вот еще мотомеханизированное ухаживание."

– Ты не очень их спаивай, Сева, – сказал, когда проехали шлагбаум.

– Мы в магазин, – засмеялась Сонька, и никто бы не поверил, что это она сегодня днем выла в голос, бегая по двору в разодранном сарафане.

Машина тяжело поднималась по горбатой дороге. Забродин был неважным шофером, осторожничал и запаздывал переключать скорости.

– Не захотела диктовать, – шепнула Борису девушка.

– Ну и фиг с ней.

– Я боялась зайти. Два раза мимо по улице шла. Видела – ты сидел на койке. Печатал – да? – снова зашептала девушка, как бы извиняясь перед лейтенантом за эту экскурсию в райцентр. – Там у вас Игорь, Морев этот. У него язык, как пилка...

– Кончай шептаться, – прошамкал Гришка.

– Секреты на кухню, – бодро подхватила маркировщица.

– Сейчас вылезем, – сказал Курчев. Всем пятерым не терпелось добраться до поворота.

14

В полупустом автобусе Гришку начало укачивать. Он позевывал, клевал носом, но уснуть никак не мог – слишком разошлись нервы.

– Женись, слушай, на этой чернявой, – покряхтел, разгоняя дремоту. Ей-бо, не прогадаешь. А то этому хануре достанется.

Борис, оторвавшись от невеселых мыслей, поглядел на Гришку и вдруг вспомнил, что километров через сорок они вылезут из полутемного с намерзшими окнами автобуса и расстанутся навсегда. Бесчеловечно было не подумать об этом раньше. Почти полгода жил с человеком душа в душу, спал на соседней койке, а теперь в последний раз сидишь с ним рядом, а копаешься в собственных пустяках.

– Куда мне ее? – улыбнулся Борис.

– А туда... Женись. Свадьбу проведешь. Все равно в полку тебе не жизнь. Так – этак, а удерешь. У нее специальность. И потом чистая из себя, аккуратненькая. А то женишься на какой-нибудь с очками, которая не знает, как подмываться...

– Иди ты...

– Нет, не говори, – расходился полупьяный Гришка. – А эта в порядке. У меня друг до войны на такой женился. И знаешь, чудно как...

Поборов дремоту, Новосельнов перешел на сентиментально-вспоминательный минор, который Федька и Курчев между собой называли "из золотого века" или "паршивого прошлого".

– Идем, значит, с приятелем, – покашливая и отсмаркиваясь, стал настраивать Новосель-нов голос, все равно как гитару, – с другом моим по Невскому, как раз под выходной, в получку. Так, сами ничего, в галстучках, в чарльстонах. Я еще лысый не был, а приятель вообще "вейся чубчик кучерявый". Спортсмен. Ну, идем, ля-ля. Приняли немного. А Питер до войны совсем другой был. Тогда где чего – точно знали. Кому это – педерастов, те у Казанского собора прохаживались, а кто девочек ищет, те подальше, у "Авроры", а еще верней – у кинотеатра "Молодежный".

– И теперь там.

– Пробовал?

– Слышал. Другие рассказывали.

– Параша, – старчески скривился Гришка. – Теперь всё вперемежку. Уже не разберешь, где кто и которая какая. А до войны было строго, порядок. Подходим мы это, значит, к "Моло-дежному" и вдруг стоит девочка. Ну, точно твоя. И одета чистенько, но бедно. Штопаное, последнее. Носочки еще, помню, на ней были. А время такое – осень посредине. Стоит девушка и ожидает. Ну, мы к ней – ля-ля, мол, то да сё. Как вас, фройляйн, по имени. А она молчит. Приятель хвать ее повыше локтя. Не вырывается, только дрожит. Мордашка такая, что ну прямо сейчас реветь начнет.

– Чего стоишь здесь? – Это я ее спрашиваю. – Тут, – говорю, маленьким стоять запрещается. Тут, знаешь, чья стоянка?

– Знаю, – отвечает. Это первое было слово, какое от нее услышали. И слезки сразу у нее между ресничками заблестели, а ресницы, как у твоей Вальки, длиннющие, даже еще длинней.

– Да оставь ты Вальку, – рассердился Курчев. Ему не хотелось слушать эту бодягу, которая, – он знал, – если не сплошное вранье, то уж надерганная из разных чужих историй или даже книжек – сборная солянка, но перебивать человека перед окончательной разлукой было невежливо.