Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Отказавшись от чая и забыв спасительные в таких случаях сигареты в кармане шинели, Курчев уныло сидел рядом с озабоченной инженершей. Несмотря на общую скуку, его сообщение об отпуске никого не заинтересовало. Валька все так же жалась на чужой кровати. Она была в длинном старом ситцевом платье и накинутой поверх тоже старой и местами рваной зеленой кофте. Видимо, ждала инженера Забродина, который после обеда уехал на своей "Победе" в Москву вставлять перед свадьбой золотые коронки.

"Посижу малость и смоюсь, – решил Борис. – Красивого расставания не получается. Ну и ладно. Жалко только инженершу. Нет, и Вальку тоже жалко. Вальку-инженершу", – улыбнулся он.

– Чего улыбишься? – огрызнулась Сонька, которая, как маленького, обнимала сменившегося с наряда огневика.

– Ничего. Проститься пришел. Завтра утром – тю-тю, – повторил и поднялся с койки. Никто его не удерживал.

"Вот и не вышло, – вздохнул, выскакивая на мороз и жалея, что не накинул шинели. Не хватало новой ангины. – Теперь спать, спать и спать. А завтра – айда и аля-улю! – старался не расстраиваться от того, что отъезд проходит так буднично. – Ну, ну, нечего было притворяться. Тоже мне защитник угнетенных", – усмехнулся и вошел в свой дом.

У пехотных света не было. В большой комнате печка прогорела и заслонка была прикрыта. Морев, по-видимому, уже спал, а Федька и летчик еще не вернулись.

4

Утром он не поднялся со всеми, хотя проснулся и слышал, как кряхтел Секачёв, чертыхался Морев и жаловался на паскуду-головную боль Володька Залетаев. Федька Павлов, временно сунутый Ращупкиным взводным в батарею (на вакантное место, обещанное было Курчеву), несмотря на то, что приехал с военторговской машиной за полночь, ушел ни свет ни заря.

– Вот и всё, – вздохнул Борис, дождавшись, пока опустеет домик. Он встал, связал ремнями постель и вытащил из-под голой койки большой желтый, купленный еще в Питере на первое офицерское жалованье чемодан с томами Теккерея и Толстого.

– Очень смахивает на дезертирство, – сказал громко. – Но как бы обратно тащить всего не пришлось. Нет, повешусь лучше!..

Солнце уже поднялось над штабом и било прямо в глаза, отчего лейтенанту казалось, что из всех финских домиков глядят, как он плетется со своим незатейливым барахлишком. Чемодан был еще куда ни шло, но казенный матрас выглядел по-крохоборски.

"Чхать, – решил, но тут же увидел у крыльца штаба светло-серую "Победу" и затылок Ращупкина. Командир был срезан по шею крышей автомобиля. – Чёрт, нарочно в Москву собрался. А мне что? Я в отпуску", – и Курчев, свернув к КПП, прошел в ворота, которые уже распахивал Черенков.

– В отпуск, товарищ лейтенант?

– Ага.

Впереди, как всегда в этот час, видны были серые растянувшиеся медленной цепочкой фигурки офицеров, понуро бредущих к "овощехранилищу". Курчев сбежал в балку, надеясь, что Ращупкин проедет поверху. Идти по вытоптанной петлястой тропке с узлом и чемоданом было неловко. Иглы елок впивались в ватный матрас. Курчев то и дело останавливался, менял руки, но, когда выбрался на бетонку, офицеры уже зашли за проволоку, а серая автомашина, все равно как сторожевая собака, ждала в трех метрах впереди на обочине.

– Садитесь, Курчев, – сказал, наклонясь к шоферу, Ращупкин. – Глядеть на вас стыдно.

– Ничего. Дойду.

– Садитесь.

Водитель Ишков, перегнувшись на сиденье, распахнул лейтенанту заднюю дверку. Курчев, по-прежнему стыдясь казенного в полоску матраса, пихнул его в ноги, а желтый чемодан поставил на покрытое суровым полотном сиденье.

– Значит всё, лейтенант? – не оборачиваясь, спросил подполковник. Затирухин сказал, бумаги ваши ушли. Я еще сегодня узнаю. Позвоните завтра в полк.

– Слушаюсь!

– Да уж чего. Слушаться теперь поздно. Думаю, отпуска на оформление хватит. Приедете, получите выходное – и вольная птица. Как у вас с аспирантурой?

– Ну, это еще рано, – Борису не хотелось врать.

– Устроится. У вас все устроится. Повезло вам, что на меня напали.

– Повезло, – согласился лейтенант.

– Вообще стоило бы сочинить вам характеристику, и тогда не то что аспирантуры, двух окладов и года за звание не увидели бы. Ну, да ладно.

– У автобуса высади, – сказал Курчев водителю.

– Ничего. До дому довезем. Как, Ишков, довезем?

– Довезем, Константин Романович. Квартиру посмотрим, – осклабился в зеркале шофер.

– Чего там смотреть? Хибара.

– Поглядим, – усмехнулся Ращупкин. "Вот еще гостей на мою голову", подумал Курчев, но ничего не сказал.

– Значит, это я вам организовал жилье? – снова спросил подполковник.

– Да. Только благодарить мне вас не положено.

– Ничего. В Москве – положено. Гебен мир айн шлюссель?

– О, я, я, натюрлих, – засмеялся Курчев. – Вот он, – полез во внутренний карман кителя.

– Хорошо. Потом покажете. Может быть, я еще шучу. Но в общем, вы везучий, Борис Кузьмич. Жилье в Москве – это священная мечта каждого гражданина СССР.

"А он – ничего", – подумал лейтенант и вслух сказал: – Нет, у меня вам не понравится. Мебель еще отцовская, какую в войну сжечь забыли.

– Мне не поселяться, – улыбнулся подполковник. – Новосельнов пишет?

– Да. В Москву перебирается.

– Бойтесь его, лейтенант, – посерьезнел подполковник. – По нему решетка плачет. Не помри Иосиф Виссарионович, за милую душу сидел бы. Про дизели слышали?

– Нет.

– Ну и хорошо. Он тоже вроде вас – везучий. "Да и ты не из несчастных", – подумал Курчев.

– А все-таки вы, лейтенант, маху дали. Надо было в партию подавать, а то когда еще в аспирантуре вступите. Теперь, кажется, в учебных заведениях ограничен прием или вовсе закрыт. Вот через три года локти кусать начнете, когда подойдет распределение!

– Ваша правда.

– Или вообще не думаете в партию?..

– Нет, почему...

– Теперь до двадцати восьми в комсомоле можно, – подал голос Сережка Ишков.

"Они твою биографию насквозь и поперек... – подумал Курчев, вспомнив, что почти месяц назад, в Гришкин отъезд, то же самое сказал дневальный Черенков. – Да они тут со скуки всем кости перемывают".

– Мне двадцать шесть через месяц. Продлюсь, – ответил, чтобы покончить с этой темой.

Москва катилась навстречу окраинами, притормаживая на перекрестках, серая и будничная, вовсе не похожая на ту, субботнюю, которую лейтенант наблюдал из окна автобуса... Впрочем, теперь она была своя, может быть, даже по гроб, а свое, как известно, всегда, если не хуже, то во всяком случае обычней. Солнце где-то затерялось. В городе было суетливо и пасмурно.

– Показывайте, куда? – сказал Ращупкин.

"Лучше было бы самому добираться", – подумал Курчев. Присутствие командира полка придавало возвращению оттенок принудительности, вносило субординационность, хотя подполковник сейчас не налегал на дисциплину и даже шоферу позволял себя называть Константином Романовичем.

"Интересно, что у него за баба? Хотя какой там интерес? А мне куда деться? Разве что в баню сбегать..."

"Победа" развернулась на перекрестке и ловко въехала в подворотню, куда, сколько помнил Курчев, до войны не рисковали въезжать автомашины.

– Возьми у лейтенанта вещи, – сказал Ращупкин Ишкову и пошел вслед за Курчевым по неровному, похожему на воронку мощеному двору. Квартира была в правом, если смотреть со стороны двора, крыле дома. Входная дверь не была закрыта. Курчев не был больше года, но в сенях ничего не переменилось.

– Здравствуйте, – встретила его единственная соседка Степанида, то ли вахтерша, то ли уборщица при Елизаветиной конторе. – Офицерья-то сколько!

– Третий – солдат, – засмеялся Курчев и полез в китель за ключом. Замок почти амбарный, весом что-нибудь в килограмм, был смазан и открылся сразу.

– Ничего, – сказал Ращупкин, оглядывая комнату. – Троллейбус только ни к чему.

Как раз к остановке подошел троллейбус и закрыл собой все левое окно и полрамы правого...

– Похлопотать надо. Может, перенесут, – усмехнулся Борис.

Елизавета, как обещала, оставила всю отцовскую мебель и застелила клеенкой обеденный стол, на который взгромоздила три тарелки, две кастрюли, сковородку, чугунный утюг, черную покоробившуюся тарелку громкоговорителя и старый, еще купленный матерью, облезлый патефон с кучей таких же старых пластинок. Но Бориса больше всего обрадовала большая с выщербленными краями и зеленым на боку трактором фаянсовая чашка, из которой он в детстве хлебал молоко.

На кроватном матрасе лежали стопкой газеты и рядом с десяток рулонов обоев: длинные и толстые – для стен и два тонких и коротких – потолочных.

– Кнопки есть? – спросил Ращупкин, глядя с неодобрением на маленькие голые окна.

– Были, кажется, – кивнул Курчев и полез в полевую сумку. – Только обои не надо.

Он подошел к кровати, поднял несколько рулонов и переложил в шкаф.

– Распорядитесь. Я сейчас вернусь, – сказал Ращупкин и, пригнувшись, вышел из комнаты.

– Звонить пошел, – присвистнул Ишков, ожидая, что лейтенант откликнется, но Курчев, занятый оборудованием маскировки, молчал.

– Да, фатерка так себе, – сказал Ишков.

– А ты что – в машине пока загораешь? – спросил, не оборачиваясь.

– Я не мерзлый, – буркнул шофер и замолчал.

В присутствии посторонних комната явно теряла свои достоинства. Особенно досаждал троллейбус. Прикнопливая газеты к ветхим, изъеденным древоточцем рамам, Курчев почти впритык видел скучные лица пассажиров. Одна девчонка высунула ему язык; а когда троллейбус отошел, Борис увидел автоматную будку на другой стороне улицы и Ращупкина, наполовину высунувшегося из нее. (Константин Романович говорил с Марьяной, которая была сегодня с Ращупкиным мила и даже нежна, но никак не могла встретиться, потому что выезжала с минуты на минуту на следствие. На самом деле она собиралась с мужем за город к своим родителям на последний уикэнд или на второй медовый месяц, то есть закрывать брак или начинать его сначала – так они решили с Алешей.

– С радостью б, Костенька, но не могу... Не могу, – щебетала в трубку. Ей хотелось встретиться с Ращупкиным. Она почти наверняка знала, что из последней попытки сойтись с Алешей ничего не выйдет, кроме ругани и пьяных слез. Просто нужно поехать, чтобы потом не терзаться, что, мол, не сделала всего, что могла... – Я очень соскучилась, Костенька, но правда не могу... – бросила в трубку и положила ее на рычаг.)

Пристраивая последнюю газету, Курчев из уже потемневшей комнаты глядел на переходившего улицу подполковника. Теперь даже без очков было видно, что сегодня тому не обломилось.

– Поехали, Ишков, – сказал подполковник, входя в сени. – Будем считать, что я пошутил. Желаю удачи и надеюсь на вашу скромность, козырнул Борису из коридора.

– Этого могли бы не говорить, – ответил Курчев, с неохотой выходя из дверей.

Ишков, ловко развернувшись в тесной воронке двора, поставил машину мордой к подворотне.

– До скорого, – кивнул Ращупкин, захлопывая дверцу.

– Проводили? – спросила Степанида, выходя из своей клетушки. Курчев в щель неприкрытой двери заметил высокую постель с горкой подушек и образ с маленькой елочной свечкой. – Идемте, покажу ваше, – сказала соседка.

5

Через четверть часа, сбегав напротив и вернувшись с бутылкой водки, бутылкой портвейна, полкилограммом колбасы, буханкой хлеба и двумя пачками пельменей, Борис приступил к налаживанию контактов. От водки Степанида отказалась, а для вина принесла две своих рюмки. Пельмени она осудила как баловство, объяснив, что мясо "дешевше" и "кастрюли вам с верхом на три дня будет – и первое, и второе – и все за один раз. В сенях сейчас холодно. Только крышку перевернуть и камнем надавить. Мышей нету, но кошки, бывает, наведываются".

– А вообще жить тут можно. С Лизаветой ладили и с вами будем, болтала, накладывая на хлеб тонкие кружки колбасы. – Жены у вас нет?

– Нет.

– Ну, дело молодое. Какая, может, и подвернется. Тридцать вам уже?

– Будет, – хмыкнул лейтенант.

Чуть позже, убрав колбасу и водку в шкаф, а пачку пельменей выставив в холодные сенцы, он, перетянувшись ремнем, спустился по Переяславке к вокзалам, а оттуда, переулками, дошел до городской комендатуры, набитой младшими офицерами всех родов и званий. Полчаса обыкновенно уходило на регистрацию отпускного билета. Правда, сейчас еще выдавали пропуска в мавзолей.

Заняв очередь, он вышел на улицу к автомату, но старуха ответила, что Инга еще под Москвой.

Прислонясь в коридоре к подоконнику, два старших летных лейтенанта и один с погонами общевойсковика спорили, кто сейчас главный. Летчики утверждали, что Маленков, а общевойсковик стоял за Ворошилова.

– А ты как, лейтенант? – спросил один из летунов.

– Мне без разницы! – отшутился Борис. – Свято место, сам знаешь, пусто не бывает...

– Не скажи, – отозвался второй летун. – Личность тоже кое-что значит.

– Ворошилов посолидней будет, – сказал пехотный офицер.

– Да не о Ворошилове разговор, – поморщился летчик. – Вот лейтенант говорит, кого назначат, тот и главный. Нет, тут не как в армии. Тут показать себя надо.

– Ворошилов еще в Гражданскую показывал.

– В Отечественную надо, – снова поморщился летчик.

– Ну, и ваш в Отечественную ничего такого не сделал, – обиделся пехотинец.

– В Отечественную – Жуков, – тихо сказал, будто подумал вслух, стоявший за Курчевым капитан-артиллерист.

– Не о нашем брате-военном речь, – теперь уже поморщился общевойсковик.

– Да что вы, ребята, чудные, что ли? Или беспартийные? – не выдержал Курчев. – Кто руководящая сила?..

– Да, оно-то так, – ответил общевойсковик, – только перепутано все. Без поллитры не разберешься. Стойте, я покурю пойду.

– Без поллитры – факт, – снова согласился Борис и вспомнил, что у него в пустом платяном шкафу осталась нетронутая "банка" и в сенях пельмени. "Пригласить их, что ли, напоследок? Да нет. Не трави себя. Уходя уходи так, что ли, говорят англичане?"

С полным ощущением, что первый день отпуска пропал, он достоял очередь, отметил документы и поднялся по стемневшей улице до скверика у Красных ворот. Там, в туалете, построенном на манер бункера, запершись за гривенник в кабинке, снял с шинели погоны и с шапки звезду, а ремнем перетянул китель.

"Теперь всё", – улыбнулся, поднялся наверх и, чтобы по оплошке не козырять встречным военным, сунул руки в карманы шинели. Ходить так – ни то, ни се – он за четыре неполных года отвык начисто, но рукам было тепло, да и спешить уже было некуда. В первом же хозяйственном магазине он купил молоток, разводной ключ, гвоздей, шурупов с гайками, маленькую одноручную пилу и три пачки клея. Клей был для обоев с примесью какого-то порошка против клопов.

– Подойдет, – улыбнулся Борис продавщице, вспомнив, что рамы изъедены жучком.

– Да это только пишут, – сказала продавщица, – а помогает плохо. Дезинсекталю возьмите.

– Рук не хватит, – снова улыбнулся он, подумав, что клоп – не древоточец, а Елизавета – баба аккуратная и вряд ли допускала, чтобы из нее еще и ночью пили кровь, и бутылки не взял.

Теперь, с покупкой под мышкой, не козырять было легко. Он шел тихой Переяславкой, запоминая, где что – тут газеты наклеивают, тут пообедать можно, тут вон, на углу – прачечная. Аптеки не было, но болеть он и не собирался. Булочную и продмаг он запомнил еще раньше.

Дома Борис вскипятил на газу чайник и, найдя в кухонном столе большую банку из-под сельди, развел клей. Запах у вязкой жижи был не из приятных, но придавал некоторую уверенность. Впрочем, на старых обоях клопиных следов заметно не было. Переодевшись в хлопчатобумажную робу, Курчев сдвинул в угол стол и на чистом, почти белом, кое-где испачканном сапогами Ращупкина и Ишкова полу стал намазывать газеты и клеить поверх старых обоев. Работа шла споро. Потолок был низкий и Борис доставал с табурета до верха стены. Пустой фанерный шкаф легко сдвинулся с места, но оттуда, распахнув узкую створку отделения для белья, выпала бутылка водки и осталась цела лишь потому, что плюхнулась на тюк с постелью. В шкафу что-то еще деревянно-металлически звякнуло и громыхнуло, и, открыв большую дверцу, Борис чуть не прослезился: четыре ножки от табурета с продетыми болтами и навернутыми на болты гайками, лежали на фанерном дне нижнего ящика.

– Да я бы в жизни так не просверлил, – улыбнулся лейтенант. – Голова садовая, свёрла-то не купил.

Он нагнулся к кроватному матрасу. У его углов тоже были заботливо просверлены отверстия.

– Вот, чёрт, забота об людях! – вздохнул лейтенант, чувствуя, что теперь действительно наворачиваются на глаза слезы. – И кто они мне? А? Нет, вправду, ты везучий, Борька.

Он поднял с кровати тяжелый матрас, поставил на попа, разобрал кровать и вынес в сенцы раму с сеткой и когда-то никелированные спинки. Затем, перевернув матрас пружинами вверх, он собрался было прикрутить к нему ножки, но, сообразив, что они несколько длинны, уложил их в ряд на табурете и со всех четырех отпилил ножовкой добрую треть.

"А подметать, – подумал, – двигать буду." Зато с низкого матраса обклеенная газетами комната казалась просторней и выше.

"Жалко, обновить не с кем, – подмигнул себе, словно был завзятым бабником. – Но, ей-Богу, здорово! А что до стен, то без обоев лучше. Начитаешься!"

Он быстро доклеил газеты за шкафом и от угла до двери, распаковал тюк с постелью и уснул впервые праведным сном обладателя собственного жилья.

– Умаялись? – спросила соседка Степанида на другой день, когда в одиннадцатом часу в бриджах и нижней рубахе он вышел с полотенцем и зубной щеткой к кухонному рукомойнику.

– В отпуске можно, – отшутился Курчев.

– Пельмени будете? Я трясла, стучат. Тольки это не питания. Дело ваше молодое. Супу надо. Завтра с утречка на рынок пойду. Денег дадите – мясу вам куплю. Она утром подходящая. Я Лизавете завсегда покупала.

– Спасибо, – обрадовался, что не в армии и может благодарить.

Соседка была невысокая, коренастая с морщинистым и удивительно неприметным лицом. Вчера он сидел с ней бок о бок, но мог бы поклясться, что, столкнись с нею сегодня на улице или в троллейбусе, наверняка б не узнал.

– А отца моего не помните? – вдруг спросил, чувствуя, что симпатия дошла до высшей отметки. Он думал спросить об отце еще вчера, но за бутылкой портвейна было как-то неловко, потому что и портвейн и разговоры за столом – были, если не хитрость, то все-таки обряд, налаживание соседских отношений, а отец для Курчева был чем-то, если и не высшим, то во всяком случае тайным, и мешать одно с другим не хотелось.

– Нет, не помню, – вздохнула соседка. – Я с войны тут. Как похоронка прибыла, помню. Это уже при мне.

– Он заезжал сюда. Его не сразу разбомбило, – все еще надеялся Борис. – Кучерявый такой.

– Нет, не помню, – повторила соседка и отвернулась, видимо, не желая чего-то договаривать. Может быть, она помнила других железнодорожников, приезжавших к Елизавете. Но лейтенанта это не касалось. Его интересовал только отец. Отец был тайной и потому, что Борька помнил его плохо, много хуже, чем разговоры о нем. О родителе он всегда расспрашивал осторожно, словно дотрагивался до больного, еле зажившего места. Любопытство никогда не осиливало страха: а вдруг отец и в самом деле, как твердила бабка, пустельга и даже хуже.

"Эй ты, Иван не помнящий родства!" – усмехнулся, возвращаясь с полотенцем в комнату. Соседка вошла следом.

– Обклеились? Надо было старые содрать.

– Плотно висели.

– Ну и мостили б поверх. С газетами двойная работа. Обои покажьте.

Он снял со шкафа и протянул ей рулон.

– С конторы Михалыч унес. У нас такие ж. Для жилья не годятся. Вы б какие с цветочками взяли. На Мещанке бывают.

– Сойдут, – усмехнулся Курчев. Ворованные обои с тонкими светло-синими полосами ему нравились. Но тут же пришло в голову, что если обклеить комнату белыми потолочными, то можно пригласить в гости лысого художника, и тот спьяну по доброте душевной что-нибудь изобразит тушью или еще чем-нибудь.

– А такие на Мещанке есть? – спросил, доставая рулон поменьше.

– Навалом. Тольки этих вам за глаза останется. А за в цветочках сходите. Клеить все равно нельзя. Сырые, – для верности провела рукой по газетам.

"Теперь не отвяжется, – подумал лейтенант.

И обидится еще, что не послушался. Не умеешь ты, Борька, с людьми. Или держишь их на километр или запанибрата. Вот и мучаешься".

Пожевав на ходу хлеба с колбасой, он достал из чемодана две общих тетради, сел к столу и стал набрасывать давно проклятый реферат.

Несмотря на отпуск и собственное убежище, фразы точно так же не выплясывались, как неделю назад. Промучавшись около часа, он перевернул несколько страниц и стал набрасывать давно задуманную статью о лейтенанте Мореве.

"ЧТО ТАКОЕ БОЛОТО?" – вывел вверху страницы. "Эх, малявки нет", вздохнул и тут же начал писать, обрывая слова и не ставя на обрывках точек:

"У реки есть цель. Река течет и попробуй не пусти ее к морю. У горы тоже есть цель или суть, или еще как-нибудь (затрудняюсь назвать назначение, что ли?!). Гора желает сохранить себя. Скажем, не обвалиться. Правда, геологи полагают, что горы самообразовывались. Честно говоря, я в это не верю, но ведь в обозримый человечеством период горы не образовывались. Иначе бы не искали американцы на Арарате остатки Ноевой посудины.

Лес, говорят, движется со скоростью (ускорением?!) два метра в год. Представьте вымерший город или брошенный город, на который стеной идет лес".

За окном остановился троллейбус и прикрыл собой и без того затемненные газетами окна.

"На марлю разориться придется", – подумал Курчев, не поднимая головы.

"Вымер город или опустел. Стали трамваи, троллейбус застрял под окном, а лес прет, прет стеной и посылает подземный десант пробивать асфальт, и десант воздушный – с неба. Вот картина, а?! – писал он, не замечая, что разговаривает с самим собой. – У всего сущего есть цель. У болота цели нет.

Болото не может существовать для производства торфа. Болото было уже тогда, когда еще торф никому не был нужен. Болото не может существовать и для охоты. Если на болоте водится дичь, то это дело дичи, а не болота. У болота какие-то иные цели, вернее, у болота своя необходимость.

Болото – это единство всего негодного. Именно – единство. На Хитровом рынке единства не было. Была свалка отбросов. А болото – это единство. И река заболачивается, и земля разжижается, но болото не есть среднее между водой и сушей.

Болото – что-то другое. Болото не существует в единице. Болото – это собранная вместе масса, с очень сложной естественной организацией. Как болото ни противно, оно привлекательно. В болоте есть свобода и неподвижность. Именно, экспансия неподвижности. Болото ничего не хочет, но все получает. При всей своей вязкости оно необычайно прочно. (Я говорю не о прочности на морозе. На морозе болото все выдержит, как выдержит земля.)"

"Нет, – подумал, – ничего не клеится. Мороз, болото. Подмораживай болото. Нет, не то".

Он пошел на кухню, вскипятил чайник и заодно побрился.

"Не с того конца берешь. Слишком на красоту тянет. Решил писать о Мореве, а полез в образы. Масса, болота. Ну их в болото, – ворчал на себя. – Малявка будет – засяду".

Он вынул из кармана шинели и с неохотой водрузил на место погоны и эмалевую звезду. Потом оделся, надраил у чистильщика возле метро сапоги и поехал в журнал к Крапивникову.

6

Была пятница, последний редакционный день. Георгий Ильич торопился разбросать дела, снять с верстки корректорские вопросы и проглядеть несколько отвергнутых членами редколлегии статей. Ему не хотелось все это хозяйство тащить домой. Осень и зима не столько из-за неурядиц с бывшей женой, сколько из-за всевозможных общих шатаний, шараханий, откатов и новых прогрессивных веяний были для Крапивникова тяжелыми. Он вымотался, изнервничался, устал и с нетерпением ждал среды – дня, когда сядет в поезд Москва – Симферополь и забудет этот трижды проклятый журнал, который только пьет кровь и не приносит ни радости, ни славы. Статьи писали, в основном, идиоты и за них приходилось все переписывать. Но если попадались умники, то с ними было хлопот еще больше, потому что умников надо было доводить до уровня полуидиотов, а те фордыбачили, цеплялись, если не за идеи, то хотя бы за фразы, обзывали непотребными словами, словно ему, Георгию Ильичу, больше других нужно.

Крапивников сам почти не сочинял, разве, если вылетал какой-нибудь чрезвычайно нужный материал и надо было к утру или через утро отгрохать передовую или спешную рецензию. Тогда он садился и писал, как надо, не хуже и не лучше, а как раз то, что необходимо и можно сразу запускать в машину.

В отличие от сидящего сейчас напротив него Бороздыки, Георгий Ильич давно махнул на себя рукой, понимая, что жизнь уже прошла и остались только женщины, женщины и женщины, которых он, как считал, беззаветно любил, как-то сразу всех, почти никого не выделяя. Редкие женитьбы были просто огрехами, так сказать, производственным браком. Впрочем, даже с бывшими женами, не говоря уже о просто знакомых, Крапивников умудрялся сохранять милые, теплые, почти дружеские отношения.

Сейчас он торопился покончить с редакционными делами, надеясь, что завтра, в субботу, его в журнал не вызовут, в понедельник, он выкроит библиотечный день, во вторник явится с коньяком и шоколадным набором, сделает общий привет и жизнь, наконец, станет прекрасной. Конечно, март еще не сезон, но в таком большом курортном центре, как Ялта, и в марте цветут кое-какие розы, и сейчас в предвкушении очаровательного романа, он быстро просматривал верстку, снимал корректорские кресты и выправлял

замечания главного редактора и всего синклита редакционной коллегии. Работать из-за нервной раздерганности он мог лишь в спешке и в шуме, и ноющий над ухом Бороздыка его не раздражал.

– Братья Киреевские, – бормотал Бороздыка.

– Да, конечно, – кивал Крапивников, выправляя статью о 300-летии воссоединения Украины с Россией.

– Ты понимаешь, что святее и чище не было людей...

– Сейчас не припомню, кто святее, – машинально кивнул Крапивников и приподнялся в кресле, потому что в комнату вошла секретарша Серафима Львовна.

– К вам армейский товарищ. Уверяет, что на две минуты. Входите, товарищ, – крикнула в приемную, где переминался в своих начищенных сапогах Борис.

– А, лейтенант, – вышел из-за стола Крапивников. Он сразу не вспомнил фамилии вошедшего и, улыбнувшись, подумал, что общение с военными проще, чем со стрюцкими.

– Привет, Курчев, – кивнул Бороздыка, не поднимаясь со стула.

– Извините, что помешал. Я на полслова, – покраснел Борис, входя в тесную, выгороженную из большой приемной комнатенку, где умещались лишь огромный стол с двумя стульями, да маленький столик с большим приемником "Рига-10".

– Садитесь, – Крапивников элегантным движением ресторанного мэтра сдвинул бумаги с края стола в центр, освобождая место для лейтенанта. Больше посадить было некуда. – Принесли что-нибудь?

– Нет. Практическая просьба, – снова покраснел Курчев. – Мне бы бумагу в Ленинку, в третий научный...

– Ради Бога! – засмеялся Крапивников и тем же ловким движением отправил стопку бумаг назад, на край стола. На освободившееся место он взгромоздил портативную машинку фирмы "Москва", снял с нее футляр и на типографском бланке напечатал короткое прошение.

– Курчев, Борис Кузьмич? Я не ошибся? – протянул он бланк под неодобрительным взглядом Бороздыки. – Прихлопните у Серафимы Львовны. Надолго в Москву?

– Наверно, насовсем.

– Тогда заходите. Только не позже среды.

– Спасибо, – кивнул лейтенант.

– Я тоже пойду, – поднялся Бороздыка и в большой комнате, полуобнимая Бориса, взял у него из рук бланк и положил перед секретаршей.

– Этого достаточно? – с сомнением посмотрела женщина на текст и достала печать.

– Я кое-кому скажу, – важно кивнул Бороздыка и увел лейтенанта из редакции.

– Такси! – поднял он у подъезда руку, подвез Бориса до улицы Калинина и не дал расплатиться с водителем.

– Не робейте, у меня здесь кое-какие связи, – кивнул на величественное здание Ленинки.

– Спасибо, – выдохнул лейтенант. Но билет ему выдали без всяких препирательств.

– Вот вы тоже научная личность, – усмехнулся Бороздыка, как бы намекая, что хотя лейтенант обосновался в привилегированном зале, дистанция между ним и кандидатом наук Бороздыкой никак не уменьшилась.

– Спасибо, – повторил Борис, надеясь, что Игорь Александрович останется в библиотеке, но тот вышел вместе с ним.

– Я к брату, – сказал лейтенант.

– Он уехал. Сегодня утром, за город с прокуроршей. Попытка примирения. Хотите, пойдем ко мне?

– Мне чемодан забрать надо. Я вроде бы демобилизовываюсь.

– А вот это зря! Армии нужны образованные люди. В армии вы абсолютно на месте. Что вы штатский?! Нуль! Неужели же при вашем образе мыслей подадите в аспирантуру?

– Не знаю. Еще не решил.

– Не играйте с собой в прятки. Вам, русскому человеку, в армии самое место. В вас я вижу черты истинного армейского офицерства.

– Это во мне? – удивился лейтенант.

– Да, в вас. Ваша судьба темно служить в далеком полку. Вы умны, не тщеславны. Вы – крепь России.

– Спасибо. Но это не так.

– Так, так, – воодушевлялся Игорь Александрович. – К Жорке несколько лет назад захаживал артиллерист, майор, потом, кажется, подполковник. Красавец детина. Сажень в плечах. Росту – на двоих достанет. А уже порченный. Уже с тухлинкой и на московских аривисток заглядывался. Вот это уже гнилая крепь. Пижон, голос лощеный. А поглядишь, когда молчит, ну, прямо, Георгий Победоносец. Забыл фамилию... Рагозин, Распевин...?

– Ращупкин, может? – неожиданно для себя выпалил Курчев.

– Кажется. А что? Знакомы?

– Встречался, – хмыкнул Борис.

"Ничего себе кино, – вертелось в мозгу. – Вон куда залез Журавль. Еще недостало, чтоб он ко мне в фатеру Ингу привел. А что? Вполне возможно?! Ведь звонил из автомата и ему не обломилось. А Инги как раз в Москве нет. Да нет, брось! Она за доцентом..."

– Чудно, – сказал вслух. – Вот уж не думал, что Ращупкин вхож в вашу компанию. По-моему, полная несовместимость.

– Безусловно, – согласился Бороздыка. – Фанфарон ваш подполковник. Но у Жорки кого не бывает?! Этот, кажется, через немку, учительницу свою, попал. Да вы ее знаете. Алексей Васильевич говорил, что вы на юг вместе ездили.

– Через Клару Викторовну? Ого! – засмеялся обрадованный лейтенант. Прямо, как в игру – тепло, горячо, жарко...

– Лохшваге? – понимающе скорчил рожу Бороздыка.

– Нет, не то... – отмахнулся лейтенант. Он случайно знал это жаргонное немецкое словцо. – Просто чудно, что Журавль оказывается так рядом. Я в общем-то с ним здорово знаком. Вот удивится.

– Большой ходок?

– Там, где он, не расходишься.

"Бедная Кларка, – подумал Борис, поднимаясь с не отстававшим от него Бороздыкой по бывшей Поварской. – Так вот он, праздник тела?! Н-да... Ничего не скажешь. Крыть нечем".

Ему немного было обидно, что не по своей воле пришлось соревноваться с командиром полка. Но в то же время новость, сообщенная Бороздыкой, вносила ясность в возобновленные отношения с переводчицей.