Текст книги "Демобилизация"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

А этот был толстый, лысый и слепой. Правда, толст не так чтобы очень, и волосы у него были, и без очков чего-то тоже различал. Но вот обклеил с ней комнату и даже не проводил. И выпить тоже не предложил, хотя бутылка в шкафу у него была. Булькало, когда двигал гардероб.

"Дурень, – думала девушка, спускаясь в метро. – Дурень и идиот. Порядочный, называется".

Она знала, что в среду вечером он пришел в девчачий домик прощаться только с ней. Но тогда виду не подала, а теперь вот сама приехала к нему, а он стал задирать нос и строить из себя гордого.

– Вот ведь козел, – вспомнила, как глядел на нее, когда, скинув кофту, просовывала руки в холщевую гимнастерку. – Или комбинация красивая? Нет, на меня глядел, – сказала, нисколько не оспаривая красоты недавно купленного импортного гарнитура. – Ну и козел, – повторила, поднимаясь из метро по эскалатору и потом в загородном автобусе, который подвез ее к самому заводскому общежитию.

"Летчик говорил, что у него образованная есть, а у тебя, дура, только техникум, – сказала себе, накрывшись в своей комнате одеялом, и тихо заплакала от того, что они с Забродиным уже подали заявление и через три дня распишутся, а замужем какая учеба. Может сразу родиться ребенок и никогда-никогда не получить ей образования и не стать аспиранткой.

10

В эту ночь Курчеву приснился Сталин. Сон был нечеткий, и Сталин был какой-то нечеткий. Снилось, что Сталин принимает его под землей в бомбоубежище, где стены, как в "овощехранилище", – из бетона. Сталин ласков. Он без погон в светло-коричневом кителе, а вокруг него какие-то люди, видимо, члены Политбюро. Но он на них не обращает никакого внимания и разговаривает только с Курчевым.

Курчеву неловко. Он не знает, как называть Сталина: товарищ Генералиссимус или Иосиф Виссарионович, потому что на Сталине нет погон, а сам лейтенант в форме, но китель страшно помят. Правда, Сталин не обращает внимания на китель.

В бункере душно. Ему хочется, чтобы это все было сном, и он старается доказать себе, что Сталин уже умер. Недавно ведь была годовщина.

Но Сталин с ним разговаривает очень сочувственно и доброжелательно; даже подставляет лейтенанту щеку, вроде для того, чтобы тот поцеловал, но Борис в смущении пожимает вождю руку. Ему, конечно, приятно, что Сталин с ним так короток. Но в то же время лейтенант боится, что все может вдруг перевернуться, и Сталин еще может разгневаться.

Курчев с удовольствием бы скрылся, спрятался за спины членов Политбюро, а еще лучше – выскочил бы так вот, без шинели, на мороз и побежал бы на свидание с Ингой. ("На дворе ведь действительно мороз, соображает лейтенант. – Ведь это встреча Нового года. В бункере это все только потому, что окна закупорены из-за обоев.")

А Сталин все еще ласков. Наливает себе и лейтенанту вина в бокалы. Они чокаются. Но вино почему-то сладковатое, хотя Курчев точно знает, что Сталин, как все грузины, любит сухое.

И тут вдруг к столу подходит особист Зубихин. Совершенно непонятно, как сюда пролез полковой опер. Ведь охрана такая, что никто не пройдет. Сталин поворачивается к Зубихину, зло смотрит на него: чего, мол, пришел. Но потом смягчается и тоже наливает ему вина, правда, не в бокал, а в солдатскую кружку. Зубихин пьет и морщится, словно это не вино, а самогон.

– Вы с ним не пейте, товарищ Сталин, – вдруг говорит Зубихин. Робости в особисте никакой, словно он говорит не со Сталиным и даже не с корпусным СМЕРШем, а так – с мелкой пехтурой. – Он реферат написал.

– Ну и что? – спрашивает Сталин и ласково улыбается Курчеву. – У нас рефераты писать никому не запрещается. – В его голосе проскальзывает грузинский акцент, и Курчеву уже чудится какой-то подвох, хотя Сталин по-прежнему улыбчив и даже кладет Курчеву руку на плечо, на не больно чистый погон. Лейтенант не знает, как быть. Душит тесный воротник кителя, но при Сталине не расстегнешься.

– Реферат нехороший, Иосиф Виссарионович, – говорит Зубихин. – Совсем не наш реферат. Какого-то обозника выкопал и все рассуждения вокруг повел, будто обозник – пуп земли.

– А что – ты хотел, чтобы все вокруг меня было? – с хитринкой спрашивает Сталин, но смотрит не на особиста, а на лейтенанта. И Курчеву опять страшно оттого, что Зубихину Сталин тыкает, а с ним, с Борисом, по-прежнему на вы.

– Обозник тоже человек, Зубихин, – говорит Сталин, и вдруг лейтенант с ужасом замечает, что на Зубихине нет погон и одет он во френч или в сталинку, как Берия и Маленков.

– Обозник или фурштадтский солдат тоже человек, простой русский воин, и без него мы бы войну не выиграли. Правильно, лейтенант, – подмигивает Сталин Борису и того уже бьет мелкая дрожь.

– Да ничего там такого нет... – со страхом отвечает Борис вождю. – Я вам сейчас принесу, – спешно бормочет и уже готов бежать из бункера на мороз с твердой надеждой скрыться и никогда не возвращаться в это бомбоубежище.

– Не надо, – говорит Зубихин. – Я все основное переписал.

И он начинает читать из середины реферата: "Надо, чтобы каждый человек разделил тетрадную страницу пополам и слева писал, в чем он свободен, а справа – в чем не свободен, что мешает его свободе, и, поверьте, эта тетрадка будет интересней любого самого значительного романа. А если потом изобретут машину (а вероятно, ее уже изобрели, потому что изобретена же машина, решающая задачу о точке встречи!), и если вложат все эти данные из всех разграфленных тетрадок, взятых от всего человечества, в эту новую машину, то будет решена задача об идеальном обществе, где все по возможности свободны. Разумеется, нормальные люди. Психов мы в расчет не берем".

– А что? Интересно, – говорит Сталин. – Но ведь это не ваша мысль, поворачивается он к лейтенанту. – Это все переписано из Толстого.

– Так точно, – отвечает Курчев, даже не успев обидеться, что ему отказано в приоритете. – Я просто взял и переписал.

– Толстой – великий писатель и у него можно переписывать, – говорит Сталин и грозно смотрит на Зубихина.

– Нет, – отвечает особист, который уже, собственно, не особист, а, во-видимому, член Политбюро или, как теперь называется, Президиума, потому что на нем тужурка без погон. – Нет, Курчев, – повторяет Зубихин. – Толстой этого не сочинял и не выдавал военной тайны о точке встречи. При Толстом не было еще точки встречи.

– Но точка встречи в учебнике есть, – мямлит лейтенант, чувствуя, что ему уже никогда не выскочить отсюда и не увидеться с аспиранткой.

– Но учебник-то военный, – не унимается Зубихин.

– Ничего, мы разберемся, – говорит Сталин и тут становится жутко похожим на свой плакат под названием: "И засуху одолеем!", где он изображен с карандашом в руке над картой Советского Союза с лесозащитными полосами.

– Идите, лейтенант, – говорит Сталин Борису и уже не подставляет щеки. Курчев козыряет, хотя на нем нет головного убора, и идет по узкому долгому бетонному коридору; сначала идет, потом бежит, потом несется, как на последней дистанции кросса, и вдруг без сил падает на бетонный мокрый пол... и просыпается на топчане.

В комнате нечем дышать. Курчев поднимается с постели и только последним усилием воли не распахивает окна. Но дышать все-таки нечем. Он подходит к шкафу, открывает дверку и вытаскивает из поллитровки пробку. Водка в шкафу согрелась и он, морщась, делает всего два глотка.

Сидя среди ночи на сколоченном матрасе и стараясь отогнать мысли о приснившемся Зубихине, Курчев думает об аспирантке. Его удивляет, что эта женщина так близко, и он, хотя времени лишь начало пятого, достает из чемодана чистую пару белья и вторые синие бриджи, что меньше вытерлись на заду и коленях.

"Был бы апрель", – вздыхает о венгерском костюме, легком пальто и черных полуботинках.

"Не страдай. Так тоже сойдет", – тут же перебил себя, влез в шинель и перекрещивается ремнём.

"Интересно, покорежила она малявку? – улыбается, потому что на самом деле ему приятно, что Инга печатает на его машинке фирмы "гермес-бэби", купленной каким-то чудом год назад в комиссионке на Колхозной. На "малявку" были ухлопаны полторы тыщи подъемных. Но лейтенант не пожалел бы и двух, даже трех, благо в прошлом году деньги были.

Он навешивает замок и выходит через притихший дворик на улицу. Переяславка темна. Только над крышами домов небо светлее, словно его, как стекло, протерли тряпкой. Оттуда же раздаются короткие гудки и частое шипение паровозов.

"Машинистов", – улыбнулся лейтенант, вспоминая, что так его называли в детстве. И вдруг, как живого, увидел пьяного отца в доме у бабки. Отец сидел за большим столом напротив шурина, инженера Сеничкина и, запустив ладонь в длинные вихры (к нему-то шла фамилия Курчев!), мотал вместе с ладонью опущенной по-бычьи головой и доказывал дядьке Василию:

– Я механик! Понимаешь, механик я. Это я до войны (он имел в виду первую империалистическую) перчатки носил и на извозчике в депо ездил. Соображаешь?! У меня дети в гимназию ходили...

– Сейчас не хуже, – хмуро отвечал дядька, который с удовольствием бы выгнал из материнского дома некстати пожаловавшего гостя.

– Хрен, не хуже. У меня бы кухарка была и квартира в пять комнат.

– Не пей, – просила мать. – Ну, Кузя, – тут же сказала потише, потому что отец повернул к ней голову и в глазах у него не было ни капли нежности, а лишь презрение и злоба. – Ну, прошу, Кузенька, – отвернулась мать. Она боялась отца и безнадежно его любила, а он ее не выносил.

– Посадят тебя, Кузька, – сказала бабка. Отец злобно поглядел на тещу, но ничего не сказал и налил себе и дяде Василию.

– Иди сюда, Борис, – поманил сына. – В гимназию хочешь?

Он посадил мальчишку на колени, погладил по голове, а когда выпил стопку, прижался щекой к затылку сына – и сейчас, через семнадцать лет, лейтенант помнил эту щеку и этот запах портвейна, смешанный с запахом машинного масла, дыма и металла. В то лето отца за пьянство списали из паровозной бригады и он слесарил в депо.

"Хорошо, что рядом дорога", – подумал лейтенант, спускаясь по спящей, почти черной улице. Ему хотелось еще что-нибудь вспомнить об отце, но другие воспоминания не приходили, а сапоги, весело стуча подковками по очищенному от снега тротуару, тащили его в сторону от железной дороги в горбатый Докучаев переулок.

"Я не знаю ее окна, – подумал лейтенант. – А может, она не спит и тарахтит на малявке?"

"Да что она, Сталин, что ли?" – улыбнулся самому себе. Но едва свернув с Переяславки на тоже тихую, спящую Домниковку, он почувствовал ту же неловкость, что три с лишним недели назад в доме Сеничкиных, когда аспирантка протянула ему свою тонкую и длинную ладонь, а он испугался, что она учует, как у него вспотела спина. Тогда, в феврале, он сутки перед этим был в наряде, а сейчас он спал раздевшись и вряд ли в нем остался какой-нибудь запах, кроме запаха разведенного клея. Но ему все равно было не по себе, и он не вошел в Докучаев переулок. Женщина Инга была мечта, а к мечте нехорошо примешивать посторонние запахи. Он прошел дальше по Домниковке, пересек еще довольно пустынное Садовое кольцо и вошел в тихий длинный узкий уютный переулок с высокими домами, в которых кое-где уже светились окна.

Он дошел до центра. Бани были закрыты и больше часу он ходил по просыпающимся бульварам, где на холоду трусили редкие прохожие в штатском, при встрече с которыми не надо было тянуть руку к ушанке.

Горячая вода вместе с куском купленного в киоске банного мыла сняла с души и тела неприятные воспоминания, и выйдя из мыльни в предбанник, Курчев чувствовал себя очищенным для великой любви, как прошедший санпропускник новобранец ощущает себя готовым для действительной службы.

Но когда он спустился в раздевалку, где уже первые завсегдатаи пили, закусывая маленькими солеными сушками, свое первое пиво, и набрал телефон аспирантки, недовольный старушечий голос ответил, что Инга уже ушла.

– Не вибрируй, ничего страшного, – сказал почти вслух, потому что почувствовал, что его начинает трясти, как малярика. – Третий научный! Забыл, что ли?

Но билет остался вместе с удостоверением личности в кармане хлопчатобумажной гимнастерки и пришлось спешно ехать домой. В сенцах он чуть не толкнул Степаниду. Она колдовала, нагнувшись над кадкой с капустой.

– Что ж пельмени? – спросила не разгибаясь. – Холоду уже того нету. Пропадут.

– И правда. Сейчас поставлю.

– Сыпьте все. Я вам мясу купила. Сейчас сварю, как кастрюлю опростаете.

Они вдвоем поели за ее кухонным столом.

– Чтоб дома не пачкать, – сказала соседка, накладывая ему в тарелку пельменей и кислой капусты. – Поклеились? Погляжу, – поднялась и пошла в его комнату.

– Чудно. Как в больнице, – сказала возвращаясь. – Ничего, телевизор купите – красиво будет. "Еще чего", – подумал Борис, но вслух сказал:

– Куда мне? Я бедный.

– Бедный? Вот те на. Военный и бедный.

– Я последний месяц военный, – дал он соседке пятидесятирублевую бумажку.

– Много. Тут на семь кил хватит. Я запомню. Сегодня к сестре в Лобню поеду, а в понедельник еще куплю.

Разговор с соседкой несколько его отвлек и успокоил, и войдя за шинелью в комнату, водки он себе не налил, а только застелил матрас синим одеялом и закинул чемоданы на шкаф. Под матрас они не влезали. Не хватало как раз тех десяти сантиметров, на которые он убавил приготовленные Михал Михалычем ножки.

В комнате было по-прежнему натоплено и жутко разило клеем. Лейтенант чуть приоткрыл фортку и наполовину завинтил разводным ключом кран парового отопления, который только сейчас попался ему на глаза.

– А чего? – сказал, оправдывая свою рассеянность. – Я ведь впервые с радиаторами.

Действительно, до войны в этой комнате была печь, и в Серпухове тоже была печь, и в армии все четыре года были одни печи – никаких водяных батарей. Правда, в общежитии были радиаторы, но по приказу коменданта были спилены все краны, и температура в комнатах регулировалась при помощи откидываемых фрамуг, отчего Курчев каждую зиму простужался.

"Ну, Бог в помощь", – сказал себе и поехал в Ленинку.

11

Раньше в библиотеках он никогда не терялся. Они были его домом, даже больше, чем домом. Дома у него не было, а в библиотеках Борис просиживал почти все вечера, если не набиралось денег на кино или не прорезывалась где-нибудь выпивка. Во всех читальнях, начиная от серпуховской и кончая общим залом Ленинки процветала демократичность и плевать было, блестят ли у тебя на заду штаны или бахромятся манжеты, как скатерть. В библиотеках царило равноправие, и будь ты самый расподонок, тебе все равно обязаны были выдать заказанную книгу.

Больше всего Курчеву нравились Историчка и Тургеневка. Особенно Тургеневка – старый особнячок у Кировских ворот, где можно было достать журналы 20-х годов, в которых пестрели не замаранные тушью, полные удивительной таинственности имена расстрелянных врагов народа. Все запретное притягательно, а что было запретнее этих фамилий? – и курчевский интерес не был чем-либо исключительным и выходящим из правил. Все его филологические сверстники, если не были абсолютными болванами, высматривали на свет зачеркнутые имена на страницах старых изданий.

В Тургеневке было вольготно духу, но душно и скученно, и еще была вечная опаска, что кто-нибудь заглянет через твое плечо, что ты там читаешь. В Историчке – наоборот – было просторно, но журналы давали либо уж совсем дореволюционные, либо последних скучных лет. Зато в курилке Исторички был один интересный субъект, худощавый лысоватый мужчина лет тридцати (Курчеву тогда было восемнадцать!), который знал абсолютно все, учился – если не врал! – в Литературном институте, печатал театральные рецензии в "Вечерней Москве" и еще делал литзаписи стахановцев и передовиков труда в "Профиздате".

Рецензии, не говоря уже о профиздатовских брошюрках, Курчеву не нравились, а говорить с этим чахлым типом всегда было любопытно. Тот был плохо выбрит, внешне неаккуратен, к тому же похож на какого-то грызуна. Глаза у него были расположены как-то сбоку, у самых висков, словно он всегда был настороже и ожидал подвоха. Денег у него не было и он постоянно стрелял у Курчева – до реформы в пределах червонцев, а после – от рубля до трешницы и, разумеется, никогда не возвращал. Борис, собственно, относился к таким поборам как к чему-то естественному, как к плате за нравоучение, и не жадничал, хотя денег у него было только стипендия да изредка – левые заработки: разгрузка вагонов на Окружной дороге или барж в Южном порту.

Этот читатель Исторички знал всех врагов народа по имени-отчеству, знал все их советские должности и даже называл тюрьмы, в которых они сидели до революции. Знал он также всех их женщин, жен и любовниц, и Борис слушал его завороженно, как юный футбольный болельщик старожила Восточной трибуны.

Мужчина называл каждое имя с придыханием, как бы с оттяжкой, для придачи фразе большего эффекта. Курчев поддавался этой отвратительной и безвкусной манере, и только по выходе из курилки, на улице или в метро, отплевывался и костерил этого зачуханного ханурика. Но все равно его тянуло в Историчку и, выдерживая неделю-другую, Борис неизменно возвращался в Старосадский переулок, где снова слонялся с этим типом по этажам, пил чай в буфете или дымил в знаменитой курительной.

Иногда к мужчине подходил рослый мешковатый парень с большим дряблым лицом и бараньими глазами. .Говорил парень всегда медленно, длинно и округло, будто не знал, что существуют точки, и в конце каждой фразы тыкал запятую. Слушать его было невыносимо скучно, да и говорил он что-то несущественное. Поэтому Борис уходил при его появлении, что, собственно, его и спасло.

Может быть, Курчев и не загремел бы в лагерь, потому что никогда с мужчиной не спорил, называл его строго по имени-отчеству, слушал разинув рот и ничего недозволенного, если бы даже и хотел, сообщить ханурику не мог бы. Ханурик перекрывал его во всех областях. Но в свидетели могли бы потянуть и, наверно, потянули бы, если б не выручила ревность. (Конечно же, Курчев ревновал ханурика к увальню и потому уходил из курилки как только появлялась эта круглая бесформенная, будто набитая опилками, фигура.)

В конце институтского курса увалень исчез из библиотеки, а вскоре Борис благополучно, с кучей троек, сдал экзамены и его загребли в армию.

Резкая смена впечатлений почти вышибла из курчевской головы странного рецензента "Вечерней Москвы", да и разговаривать на подобные темы в армии было не с кем.

И вот, в самом начале января этого года на премьере арбузовской пьесы, куда пошел с Марьяной вместо загрипповавшего Лешки, Курчев столкнулся, опять же в курилке, с этим огромным увальнем, который то ли из-за офицерского кителя, то ли оттого, что все-таки минуло пять лет, Курчева сначала не узнал.

– Мы в Историчке встречались. Помните... ? – назвал Борис имя-отчество рецензента.

– Где он? – спросил огромный парень, который теперь тоже повзрослел и не очень походил на того оболтуса из Исторички.

– Не знаю, – почему-то смутился Борис. – Я в армии давно.

– Ваше счастье, – сказал детина. – Ничего, я его встречу. Наверно, все в Историчку шастает.

– А может, он здесь? – спросил Курчев.

– Нет. Я наблюдал с балкона, – ощерил увалень неполные челюсти и показал театральный бинокль. – Наверно, на генералке был. Но ничего. Он уже знает, что я вернулся. Пусть помандражирует.

В увальне появилась какая-то резкость и одновременно театральность, что-то блатняцкое, что к нему не шло, но, видимо, уже прилипло. Костюм на нем был хотя и не поношенным, почти новым, но каким-то старомодным и явно тесным – и глядя на него, Курчев догадался, что тот только что из лагеря, и не подвел увальня к Марьяне.

– Если увижу, передам, что вы его ищете. Но я теперь все больше не в Москве, – быстро, словно извинялся, выговорил Борис.

– Не нужно. Я сам его найду, – сказал увалень с величавой брезгливостью и, кинув пронзительный взгляд на Марьяну, поднялся в зрительный зал.

– Кто такой? – спросила Марьяна. Курчев объяснил.

– Фраер. Но на уголовника не похож. Наверно, из "фашистов". Их уже потихоньку выдергивают назад. А кого ищет?

– Да был такой театральный писака. Я еще Алешке хвастался, что с ним знаком.

– Как будто слышала, – кивнула Марьяна, а через неделю огорошила Бориса известием, что действительно театральный рецензент оказался стукачом и засадил пять лет назад увальня в лагерь. И теперь увалень ходит по всем домам Москвы и разоблачает рецензента. И жена рецензента, которую он уже успел бросить, теперь от обиды и злобы подтверждает, что да, был ее муж осведомителем (по-лагерному "композитором", потому что писал "оперу") и подписывал свои сообщения словом "источник". Будто бы даже показывала увальню куски черновиков.

Теперь, подымаясь по лестнице в третий научный, Курчев на мгновение вспомнил все свои библиотечные вечера и, радуясь удаче и ненаказанности, смело толкнул дверь этого святилища. В конце концов, что стоили мятый китель и неказистые сапоги по сравнению со свободой?! И он смело пошел по ковровой дорожке между столов с зелеными лампами, почти не стесняясь и не вжимая голову в засаленные погоны.

Конечно, в прошлогоднем феврале в еще новеньком обмундировании и в сияющих хромовых сапогах он гоголем ходил между молоденьких вузовок и чувствовал, что, только захоти, почти с любой познакомится – и оттого, что этой уверенности ему вполне хватало, не знакомился ни с кем. Но в начале марта на похоронах Сталина ему так за ночь обработали хромачи, что к утру они походили на обложки древней букинистической книги. И китель, правда, не так быстро, тоже вытерся, и волос за год на голове поубавилось – и теперь Борис шел между научными зелеными столами, как демобилизованный солдат между шеренг полковников и генералов. Инги нигде не было.

Он еще раз обошел все ряды, злясь, что забыл дома очки. Но он уже знал, что аспирантки в читальне нет. Если б она здесь была, он бы еще раньше, чем увидел ее, почувствовал это. Так случалось и с менее важными для него девчонками, а в Ингу – он в зале это понял – влюблен окончательно.

Чтобы не слишком досаждать своим хождением злобным научникам, лейтенант поднялся на хоры. Но здесь они были другие, чем в общей публичке. Тут люди тоже занимались, и стоять и разглядывать отсюда девчонок не полагалось. И все-таки сверху он успел заметить, что народу в зале не так уж густо. Много свободных стульев – но не столов, – на них лежат книги и тетради. Кинув взгляд на свои круглые, похожие на настенные, часы, Курчев понял, что подошло время обеда, и со всех ног кинулся с хоров в зал, а оттуда мимо стойки для выдачи книг вниз, в буфет, будто точно знал, что аспирантка там.

12

Она действительно сидела в буфете и, обжигая тонкие длинные пальцы, допивала чай. За три недели, что она провела в доме отдыха, подстаканники куда-то исчезли.

"Вот и уезжай", – подумала и вдруг увидела лейтенанта. Сейчас, при дневном, правда неярком, свете полуподвала Курчев показался ей шире и больше, и лицо у него было добрее, застенчивей и счастливей.

– Здравствуйте, – поднялась из-за стола, не допив чая и не успев ни удивиться, ни обрадоваться появлению технического лейтенанта.

– Еле вас нашел, – неловко пробурчал офицер.

– И я вам звонила, – смутилась Инга и с умышленной резкостью поборола смущенье. – Звонила, а мне ответили, что вас нет, а что я какая-то фря и вы мне навесили колун.

– Извините, – совсем смешался Борис. – Правда, звонили?

– Правда, правда, – кивнула, чувствуя, что в сумбурной застенчивости ей не перещеголять лейтенанта. Но ей было все равно весело и легко.

– Вам машинка нужна? Она в порядке. Я всего две страницы перестучала. У меня плохо печатается. И жалко – замечательная машинка.

– Да, хорошая. Но я вас искал не оттого... Вы меня тогда здорово выручили с башней. Знаете, завертелось и, тьфу-тьфу, обещают. Словом, я сейчас в отпуске.

– Вот как? Очень рада. Потому что жутко сначала трусила...

– Да, вы писали. Я помню. А я прочел Теккерея и куча была всяких мыслей, но почерк у меня никудышный. Вы, наверно, ничего не разобрали.

– С трудом... Вернее, почти ничего. Вчера вечером тетка мне дала. Куда-то по рассеянности засунула и в дом отдыха не отправила. Старухе скоро восемьдесят пять или четыре. Выйдем. Здесь говорить неудобно.

– Так вот, я вам звонила, – сказала Инга на лестничной площадке. – А что значит – "колун повесить"? – Она чувствовала, что чуточку, самую чуточку кокетничает, но ей не хотелось, чтобы разговор зашел о чем-то постороннем, пусть серьезном, но не слишком для нее интересном. Она не знала, для чего ей лейтенант, но он уже был тут и хотелось с ним разговаривать как-то легко и неосторожно, и чтобы он чувствовал себя смелее.

– Да так... Ничего особенного, – краснел Курчев. – Не обращайте внимания. У нас и не такое услышишь, как говорил полковник из анекдота.

– Какого анекдота?

– Да так, одного... малоприличного.

– Анекдоты бывают либо остроумные, либо – нет, – усмехнулась, чувствуя, что овладевает положением, и ей от этого даже стало чуть грустно. – Идемте, я верну вам машинку.

– Да нет, я подожду, – бормотал лейтенант у нее за спиной. Они поднимались по лестнице. – Работайте, я подожду.

– Ничего. Надо начинать с понедельника, а я начала с субботы и вот не то... Подождите, я сейчас принесу книги, – сказала в библиотечном предбаннике и открыла дверь в зал.

Курчев стоял и не верил, что это именно с ним сейчас, а не с кем-то другим вот тут, перед дверьми, разговаривала она, такая длинная, худая, почти неземная. Правда, она уже однажды сидела с ним в вокзальном ресторане. Но тогда, сто лет назад (а точнее – двадцать четыре дня), все было проще. Тогда она была для него ничем. Он о ней столько не думал, и она просто из вежливости и любопытства посидела с ним за столиком. Тогда было легко, а теперь в нем была сильная напряженность и ему казалось, что эта напряженность передается аспирантке и пугает ее, и тяготит, и она торопится скорее развязаться с ним, и вот бросает даже в середине дня библиотеку, только бы раз и навсегда лейтенант отстал от нее и на глаза не показывался.

"Но чего же тогда звонила?" – подумал и тут же повторил вопрос вслух, потому что Инга вышла из зала в предбанник с папкой и двумя зелеными, точно такими, какие лежали в его чемодане, томиками Теккерея.

– Сейчас отвечу. Вот пожалуйста. Сбросьте, – сказала девушке на выдаче.

– Мне было скучно. Я пошла в ... и спросила, как звонить по вашему адресу. Девчонка на телефоне объяснила: "через 'Ядро'". Но вас уже не было.

– Вот, черт, не повезло.

– Почему? Вы ведь меня нашли. А машинку я вам сейчас верну.

– Да я не про машинку, – снова расстроился лейтенант. – Если бы я знал, что вы рядом!

– Ну, и что тогда?.. – пожала она плечами, как бы сводя на нет его бессмысленные сожаления. – К нам в дом отдыха приезжали какие-то офицеры вот с такими погонами, – осторожно, словно боясь запачкаться, дотронулась она до потемневшего серебра на левом плече Курчева. – Одному подбили глаз.

– Это Секачёву, – почему-то обрадовался лейтенант. – И вы их видели? Там еще один был, посмазливей.

– Видела и даже танцевала. Они мне понравились средне.

– А второму, Мореву, вы показались, – снова покраснел Борис. Он вспомнил, как на другой день после 8-го марта Секачёв ругался:

– Из-за историка блямбу посадили. Сапоги, видишь, у него не те. Поехал бы третьим, хрен бы привязались, а привязались, Борька первым бы схлопотал. У него ряжка шире.

– А девчонки были? – спросил кто-то из офицеров.

– Да так. Фря одна тощая увязалась. Но я ей до пупа.

– Ему "Пиво-воды" подавай, – усмехнулся Морев. – Кадр в порядке был. Только нам бы все равно не обломилось.

– Жалко. А я его плохо запомнила, – сказала Инга, понимая, что этот чудак-лейтенант уже начинает ее ревновать к своему однополчанину. – Помню только, что танцует прилично.

– А я вовсе не умею, – нахмурился Борис.

– Зато пишете хорошо. Что-нибудь еще сочинили?

– Да так, пробовал... Ничего существенного, – ответил он, беря пальто у гардеробщика, за разговором он не заметил, как спустились к вешалке.

– Наверно, это из-за машинки. Теперь получится, – улыбнулась Инга, но тут же, помрачнев, добавила:

– Вы меня тут случайно нашли. Я теперь в Иностранке засяду. Сервису там меньше, зато по Теккерею больше шпаргалок.

"И Сеничкин там меня не найдет", – добавила про себя, хотя знала, что доцент английский знает не хуже ее и по работе Иностранка ему тоже нужна ничуть не меньше.

– Жалко, – вздохнул лейтенант, напяливая шинель и не протягивая гардеробщику мелочи: он считал, что такие поборы закономерны лишь в ресторанах, банях и парикмахерских. – А мне ваш муж как раз билет сюда устроил.

– Успели подружиться?

– Два раза всего встречались.

– Хвалит реферат?

– Не поймешь. Вроде бы... Собственно, ничего не сказал. Все собирался, но мешали.

– Он всегда так. Не расстраивайтесь, – тронула лейтенанта за руку. – У него узкие интересы, а вы – не женщина.

– Вроде бы, – усмехнулся Борис, чувствуя, что аспирантка хочет его как-то приободрить.

– Там была одна женщина, картавила, но кажется симпатичная. Они с мужем меня приглашали... – добавил, не зная, как вести разговор, и больше всего боясь, что он затухнет.

– Может быть, – нахмурилась Инга и ее странные, темные, гораздо темней волос, брови на мгновение срослись. – Я не люблю ту компанию.

– Там еще художник был...

– Художник, пожалуй, ничего. Хороший художник. Да и они все ничего. Просто я там раздружилась, – сказала веселее. – Сейчас возвращу вам вашу машинку. Вы напишете подходящую работу и ваш брат введет вас в историческую науку.

– Как барана, – скис Курчев, спускаясь с аспиранткой в метро.

– Не надо. У меня есть, – сказала, когда он кинулся к кассе. Отогнув два билета, Инга протянула книжечку контролеру – и лейтенант с аспиранткой вспомнили, что точно так же было три с лишком недели назад на той же станции, и одновременно улыбнулись общему, хоть и пустячному воспоминанию.

– Нет, не как барана, – сказала, снова притрагиваясь к курчевской шинели. – Скромность прекрасна, но прибедняться не надо. У вас все получится.

– А у вас?

– И у меня, – кивнула, чувствуя себя сегодня гораздо старше этого смешного военного, который где-то кем-то командует и вообще повидал в жизни больше нее, а вот с ней такой зажатый и держится довольно глупо. – И у меня тоже, – повторила, беря его под руку.

Поезд, как казалось Борису, несся с сумасшедшей скоростью. Сейчас они вылезут из метро, дойдут до Докучаева. Аспирантка вынесет машинку и скажет "гуд бай". Он не знал, как развлечь женщину, понимая, что ей неинтересен, а ее доброжелательное отношение к его писанине – это так, печки-лавочки. Да и что общего между человеком и тем, что он корябает?