Текст книги "Семигорье"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

– Вить! Ну, зачем?.. Ты – одно, он – другое… Ну, Вить! Витенька!..

Витька встал, нехотя пошёл к парню.

– Откуда будешь? – спросил он, разглядывая пухлые, будто у Капиной Машки, губы: верхняя губа у парня была заметно пухлее нижней.

– Да вон из посёлка! – Парень вежливо улыбнулся, показал рукой на Нёмду. Витька настороженно и недоверчиво глядел в приветливые бледно-голубые глаза парня.

– Ты в самом деле был там? – он кивнул на Волгу.

– На том берегу? Был. А что? – парень вопросительно смотрел на Витьку.

– Да так. Волга – дело не шутейное!

– А, ты вон о чём! – он засмеялся. – Да нет, ничего. Плавать меня учили. Водный марафон, слышал?..

Витька промолчал.

– К нам надолго? – спросил он.

– Наверное, навсегда! – сказал парень с какой-то важностью в голосе и сам смутился этой своей важности.

Оба замолчали, оба не знали, что же должно быть дальше. Парень вглядывался в Витьку, прищуривая глаза, как будто плохо его видел.

– Как зовут тебя? – спросил он.

– Витькой!..

– Если хочешь, Виктор, приходи сюда утром, пораньше. Научу тебя плавать.

– Да я вроде научен, – усмехнулся Витька.

– Нет! Ты трудно плывёшь. Я смотрел! – парень вдруг загорячился. – Техники нет! Упорство есть, техники нет. Я тебе покажу. Придёшь?.. Ну, до завтра!..

Парень шёл берегом к Нёмде, придерживая на плече белую майку. Уходил он медленно, красиво, как будто смотрел на каждый свой шаг со стороны.

Всё время, пока Витька разговаривал с Алёшкой, Зойка с безразличным видом стояла в стороне, у воды, ногой чертила на песке дуги. Ветер утих, но волны ещё плескали, и она никак не могла услышать, о чём говорят они. Как только Алёшка ушёл, она подбежала к Витьке.

– Ну, что? Что? О чём он говорил? – Она теребила Витьку, а Витька стоял и бесчувственно смотрел на Волгу.

– Чудной он какой-то, Зой. Честное слово!.. А Волгу он в самом деле переплыл. Зой, ты не знаешь, что такое марафон?

– Знаю. Это когда один дурень плывёт за другим! Оба вы дурни! – крикнула Зойка и вдруг сорвалась с места и быстро понеслась к Семигорью. Витька покачал головой – такое с Зойкой случалось – и пошёл по берегу, к тому месту, где оставил штаны и рубаху, на ходу разминая, как тот парень, мускулы рук: он всё-таки хотел чувствовать себя победителем.

Небо свалило тучу, от мокрого леса доносило запах берёз. У Волги было свежо и светло, как всегда после хорошей грозы.

В ПОЛЕ

Комбайн стоял, придавив хедером рожь. С мотовила на перебитом стебле свисал и покачивался на ветру колос. Чёрные цепи лоснились. От горячих железных боков пахло краской.

Витька любил эту умную махину, к концу лета приходившую на семигорские поля. В иные дни до вечерних сумерек выстаивал на мостике в пыли и грохоте, терпеливо выжидая, когда приветивший его Макар Разуваев подзовёт и положит его руки на штурвал, рядом со своими руками.

Вчера он не пришёл к Макару и теперь чувствовал себя виноватым.

У Семигорья рокотал трактор: разгневанная Женька ещё не доехала до села. Он только что повстречал её. Женька приостановила трактор, повернула к нему укрытое до глаз косынкой, серое от пыли лицо, сквозь грохот мотора крикнула:

– Батька в кузне?

И, не дождавшись ответа, ругнулась, махнула рукой, погнала трактор к селу. Что-то у Макара случилось.

За комбайном слышалось постукиванье: Макар был там. Витька переступил босыми ногами, поскрёб грудь – подойти он робел.

– На сухом месте забуксовал? – услышал он знакомый негромкий голос.

Витька оправил рубаху, подошёл.

Макар сидел на корточках, из ведёрка щепкой доставал и задавливал в шприц солидол. Навернув на шприц крышку, он прибрал ведёрко в ящик и только теперь взглянул на Витьку.

– Ну, здравствуй! – сказал он и улыбнулся широко поставленными весёлыми глазами.

– Здравствуйте, – хмуро ответил Витька и подумал: «Чего уж – «здравствуй!», давай ругай…»

Макар чистой тряпкой отёр шприц, будто мокрое яичко полотенцем, передал Витьке.

– На-ка держи…

Витька обеими руками принял шприц, ладонями ощутил тепло гладких боков, но не поверил Макару и стоял, выжидая.

– Чего же ты? Работай!..

Витька быстро и осторожно подлез под разогретую недавней работой и солнцем машину.

– Что случилось-то, Макар Константинович? – спросил он.

– Серьга на тракторе полетела. Работай пока.

Витька медленно пробирался среди цепей и шестерён, тряпкой очищал маслёнки, старательно шприцевал. Временами он видел Макара. Макар стоял на мостике, глядел из-под руки туда, где на краю поля женщины вязали снопы. Витькиного любопытства он не замечал. Зато Витька снизу хорошо видел его широкое лицо с резкими буграми скул, ровно, почти дочерна, обожжённое солнцем, и даже глаза, всегда ясные, спокойные, сейчас затенённые заботой.

Многих парней и мужиков знал Витька в своём Семигорье и в окрестных деревнях, но Макар был всем мужикам мужик.

В какой-то праздник вместе с другими мальчишками Витька толкался среди народа, гуляющего по селу, и увидел, как у магазина, на людях, сошлись в драке два приезжих подвыпивших мужика. Размахивая руками, они тупо колотили друг друга, всё больше зверея от ударов и крови.

Бабы грызли семечки, смотрели на драку, как на представление. Потом почуяли неладное, подняли крик, подталкивая своих мужиков разнять очумевших. Мужички отшучивались, под шуточками скрывали свой страх перед смертной дракой.

Тут и появился Макар Разуваев. Одетый на выход – в кожаной куртке, в зимней, с кожаным верхом шапке, при галстуке, он не задерживаясь прошёл сквозь толпу, вклинился между рычащими, растрёпанными мужиками и, став как будто выше, расшвырнул их по сторонам. Мужичонка пониже тут же приостыл, стоял, рукавом отирая разбитый рот. Другой, похудее, повыше, взъярился, длинной рукой подхватил с земли кирпич и, набежав на Макара, сунул кирпичом ему в лицо.

Бабы враз ахнули и взвизгнули: все видели, что Макар упал. А Макар словно вырос сбоку озверевшего мужика, как-то незаметно и как будто не сильно ударил его под бороду. Не торопясь, будто ничего не случилось, поднял с земли шапку, отряхнул, надел, подошёл к тому, что был пониже. Оглядывая лошадей у коновязи, коротко спросил:

– Которая твоя?

– Вона… – Мужик, всё ещё отплёвываясь и ошрая рот, показал на свою лошадь, запряжённую в телегу.

– Садись, езжай, куда ехал, – приказал Макар. – Да пораздумай в пути, что ко всему прочему ты ещё и человек… А вы, граждане, помогите этого долговязого в телегу перенести, не ровен час застудится. – Мужик, которого ударил Макар, всё ещё без движения лежал на земле.

В тот день появился в Семигорье человек, за которым Витька готов был идти на край света…

Витька, то плечом, то голым локтем елозя по горячим железкам, прошприцевал все узлы. Несмазанным остался один, самый нудный подшипник. Тянуться к нему было неловко – всё равно что рака в норе щупать. Тупым носом шприца Витька всё-таки достал головку маслёнки, но солидол внутрь не проходил. Лепился сверху на кожух. Занемелой рукой Витька ещё раза два давнул на шприц и вылез из-под комбайна. Следом и Макар спрыгнул с мостика.

– Всё? – спросил Макар. Он нагнулся, пучком соломы чистил свои солдатские штаны.

– Вроде всё… – сказал Витька. Он знал, что Макар не любил незаконченных дел, но не нашёл в себе сил сказать, что недоделал самую малость.

Макар молча достал из ящика ключ, не глядя на Витьку, полез к тому самому недоступному подшипнику. Долго висел под барабаном, как летучая мышь под застрехой, порой ударяя ключом по гулкому железу. Наконец вылез, держа в пальцах вывернутую маслёнку. В консервную банку плеснул керосину, прочистил маслёнку медной проволочкой, промыл.

– Намертво позабило. Вчера душу мотала…

Макар поставил маслёнку на место.

– Теперь смазку примет, – сказал он, вылезая. – Поди, побалуйся ещё разок.

Витька не смел поднять глаз, пальцами босых ног ковырял землю. Макар подкинул ключ, поймал, едва приметно улыбнулся. Из жестяного бачка они умылись. Макар расстелил на травяной меже полотенце, выложил из сумки яйца, хлеб, поставил жбан с квасом. Еды у Макара было явно больше, чем на одного.

– Садись, – позвал он.

– Спасибо, Макар Константинович. Я сыт, – как можно твёрже сказал Витька и для убедительности провёл ладонью по шее. – По горло!

– Ну, горло своё оставь. Держи хлеб. Яйца, картошку сам чисти. Ближе садись!..

Макар следил, чтобы Витька поел как следует. Заставил выпить две кружки квасу. Остатки еды прибрал в сумку лишь после того, как убедился, что Витька сыт, – парень отяжелел, глаза повеселели.

– Теперь признавайся: что вчера не пришёл?.. Васёнка сказывала?

– Сказывала. Не управился, Макар Константинович. С Волгой тягался.

– Это зачем понадобилось?

– Судьбу пытал. Всё думаю: судьба надо мной или я сам по себе?

– Так, – сказал Макар. На его тёмных пальцах охвативших колени, напряглась и побелела кожа. – Так. Значит, в Волгу головой – и чему быть?.. Не силён, мужик, прямо скажу!

– Не утоп же я!

– Вижу, что не утоп. Потонешь – учить поздно. Знать пора, друг-товарищ: судьбу не пытают, судьбу вытруживают!

Он встал, сдёрнул с сиденья брезентовую куртку, бросил под бункер, в тень.

– Садись! – приказал он.

Они сели рядом, почти касаясь друг друга.

Макар охватил свои плечи, его сильные пальцы как будто ощупывали мускулы под выгоревшей добела гимнастёркой.

– Судьба, Витя, – не случай, – сказал он серьёзно. – Это как человек уладит свою жизнь.

– Сам уладит?

– Ясно дело, сам. Каков человек, такая и судьба.

– Значит, если человек плохой, и судьба плохая?

– Значит, так…

– А если человек хороший, а судьба у него плохая?

– Значит, человек – тряпка!

Они замолчали, как будто недовольные друг другом.

С поля, где бабы вязали снопы, дошла песня. Песня, словно ветром, обдувала тихое, усталое от жары поле с поблёскивающими ворохами соломы на стерне. Жаром исходящая земля не давала голосу воли, голос звучал вдали глухо, но в знакомой песне Витька угадывал слова.

 
Много тро-оп заве-етных
У нас в стороне-е-е.
По одной при-име-етно-ой
Ходит друг ко мне-е-е.
 

Макар, как только песня дошла до комбайна, встал. Он напряжённо слушал далёкий голос, как будто боялся, что песня затихнет, но песня окрепла голосами и придвинулась.

Макар быстро одёрнул и оправил под солдатским ремнём гимнастёрку. Витьке даже показалось, что прямой короткий нос Макара побелел, когда из-за комбайна вышли бабы и девчата с граблями и серпами на плечах. Они охватили Макара и Витьку полукругом, перебивая друг друга, зашумели:

– Смотри-ка, у наших мужичков и мотор молчит, и сами помалкивают!..

– Работают – как отдыхают, отдыхают – как работают!..

– Что, Макарушка, стоишь? Или в сердце перебои начались?

– А Витька уж не за доктора ли?

Насмешки сыпались на Макара гуще, чем зёрна в бункер. Макар молчал. Он стоял, крепко расставив ноги, сбычив шею, как будто сам себя поставил на бабий расстрел. На тёмное лицо упали волосы, спутались на лбу, но губы кому-то улыбались.

Среди девчат Витька увидел Васёнку. Она стояла, склонив к плечу голову, и смотрела на Макара, как будто радовалась, что все вокруг шумят и смеются и она может вот так, на людях и незаметно, смотреть на Макара.

Витька видел, что Макар тоже смотрит на Васёнку, что его вовсе не трогают насмешки, которые летят в него, как пули. Но вот кто-то из женщин с отчаянным задором крикнул:

– Бабы! Закройте от него Васёнку: он её глазами съест!..

Бабий смех охнул, как залп. Макар вздрогнул, и все увидели, что слова попали в цель.

Васёнка вспыхнула, сорвала с шеи платок, уткнулась в него лицом.

Бабы и девчата, хохоча, пошли к селу. Голоса затихли, Витька робко поднял глаза на Макара. Какое-то время они пытливо смотрели друг на друга, потом оба враз улыбнулись.

– Вот так, друг-товарищ, – тихо сказал Макар.

ЛЕСНИК

1

Первым Алёшку навестил лесник Красношеин.

– Где тут ваш охотник?! – сказал он громко и радостно, скидывая с плеча ружьё. Снял с головы фуражку, дважды поклонился Елене Васильевне. – Разрешите самолично! – Засунув фуражку под мышку, он двумя руками осторожно пожал пахнущую тонкими городскими запахами руку.

Алёша с книгой в руке выскочил в кухню.

– Собирайся! – грубовато сказал Красношеин. – Лес покажу.

Елена Васильевна всегда терялась, когда в доме появлялся гость, она терялась даже тогда, когда знакомый водовоз, толкнув дверь, объявлял: «Вода приехала!» Она и сейчас, с веником в руке, растерянно стояла перед молодым лесником. И хотя в доме уже было прибрано, и кухня была в порядке, и чистые кастрюли и вымытые тарелки блестели на плите, Елена Васильевна всё равно быстро и обеспокоенно всё оглядела, извинилась:

– Вы уж не обращайте внимания, никак не успеваю! Как за уборку, так гость!

Лесник деликатно кашлянул, понимающе промолчал.

– Поели бы на дорожку! – предложила Елена Васильевна, когда Алёшка выбежал в кухню уже в сапогах и с ружьём.

– Благодарствуем! – с достоинством отказался лесник, – мы что-ничто и в лесу сообразим. У нас в лесу, как в дому, – не пусто. Верно я говорю? – он подмигнул Алёшке.

Действительно, в лесу Красношеин был как дома: рассказывал, показывал, будто товары перед Алёшкой раскидывал.

– Здесь рябцов много, – говорил он, кивая на поблёскивающий бочагами внизу, в еловом урочище, ручей. – А вон там, на бугре, в осиннике, зайцы прижились… Под этими вот липками груздей наломаешь. Под стаканчик его, солёненького, – пирогов не надо! В листопад отца сюда приведёшь. Скажешь, место я показал… Батька-то балуется? – Красношеин пальцем щёлкнул себя по шее.

– Нет, не пьёт.

– Больной, что ли?

– Да нет… Глупость, говорит, всё это. Преступная трата здоровья, времени.

– Н-да… Заучил! – Лесник хитровато смотрел на Алёшку, в непонятной радости потирал свою крепкую шею. – Соломоны!.. А что, Алексей, говорят, батька твой в Москве большим человеком был?

– Что-то не замечал! – Алёшка улыбался, его забавляла тяжеловатая хитрость лесника.

– А сюда по своей воле прибыли?

– Разумеется!

– Убей – не пойму, что за интерес у твоего батьки до наших горушек!

– Здесь же Волга! Места для отца родные. Дед тут похоронен.

– Вот оно что! – удивился лесник, на это раз, кажется, искренне. – А матушка у вас, скажу я тебе, человек! Не обращайте, говорит, внимания на беспорядок. Это мне-то?! Видна столица!..

На старой вырубке лесник остановился.

– Во, здесь – черныши, – сказал он. – Стадион их тут. Играются. Вишь, гладь какая? Ни пня, ни валежины. И зелень будто стрижена… Та вон берёза и эти вот ёлки – трибуны… С них тетёрки наблюдают, как петухи друг друга щиплют! Заводят петухов, как бабы нашего брата!

Он неожиданно хохотнул, Алёшка стыдливо отвёл глаза.

– Сами-то вы охотитесь? – спросил Алёшка.

Лесник не успел ответить. В бору тягуче треснуло. Перекрывая ветровой шум, где-то глухо пало дерево.

– Я службу несу! – строго сказал Красношеин. Он медленно стащил с плеча ружьё и замер, выслушивая необычный звук. Его лицо ещё больше заострилось у подбородка, глаза щурились, большое ухо от напряжения шевелилось. – Это не повал. Это порубщик! – с какой-то зловещей радостью проговорил он. – Пошли.

Два мужика топорами споро отюкивали сучья у распластанной сосны. Рядом обмахиваясь хвостом, стояла лошадь, впряжённая в передок. Задок был уже отведён и подтащен к сосне. Мужики торопились.

Красношеин приложил палец к губам, поставил Алёшку за дерево. Он ждал и не мешал порубщикам работать. Мужики пилой замерили и быстро отпилили два кряжа, вырубленными тут же берёзовыми слегами с кряком и сдержанным уханьем накатили на дроги. Когда молодой мужик верёвкой перехватил и туго всё затянул, а мужик постарше и посолиднее перекрестился и взял под уздцы лошадь, Красношеин мигнул Алёшке и вышел на дорогу.

– Бог в помощь, работнички! – сказал он весело и, не торопясь, как хозяин в своём доме, пошёл к возу.

Молодой, как стоял, так и сел, прямо на обод колеса. Второй отшвырнул узду, в сердцах посулил чьей-то матери чёрта.

– Ну-с, приземляйтесь, работники. Обговорим, – сказал Красношеин. Он присел на корни, спиной к стволу, размашистым движением перекинул командирскую планшетку себе на колено. – Билетик на порубку при вас?..

Мужик, тот, что посолиднее, долго и неумело крутил папиросу, языком зализывал край газеты, взглядом незаметно прощупывая Алёшку.

– Дело-то оно такое, Леонид Иванович. До конторы не добраться было. Сам знаешь, время летнее. Одно ухватишь, другое горит. А тут ворота завалились… Вот мы с Митюхой и подались. Всего делов-то: пара стояков. С раскрытой двориной в зиму не пойдёшь…

– Совершенно справедливо. Мне только билетик на порубку и… – Красношеин пальцем постучал по планшетке.

Мужик, прищурив левый глаз, закурил от спички, правым глазом опять примерился к Алёшке.

– Как тебе сказать?.. Давеча я с лесничим говорил. Он вроде бы согласный был. Посулил написать. Опять же время горячее…

Красношеин откинул крышку планшетки, достал бумагу, огрызок карандаша. Порубщик настороженно покосился на бумагу.

– Ты что это писать удумал?.. – спросил он.

– Протокол.

– Какой такой протокол? – он зашёл к леснику с одной стороны, потом с другой. – Спрячь бумагу. От греха спрячь…

– Не могу, Севастьяныч. Закон!.. – Красношеин, локтем прижав к планшету бумагу, медленно чинил ножом карандаш. Порубщик, будто заворожённый, глядел, как у карандаша острится чёрное грифельное жало.

– Ты погоди! Ты погляди, – он говорил и толкал Красношеина в плечо. – Кабы я посаженное губил. Эвон деревьев-то сколько!.. А ты одну лесину в документ пишешь! Спрячь бумагу, не греши…

Красношеин положил в карман нож, не торопясь стал писать.

– Иди-ка, Севастьяныч, подпиши протокол, – позвал он. Мужик затравленно поглядел на лесника, отшвырнул не докуренную папиросу.

– Не обучен писать! – сказал он глухо и пошёл к лошади.

Красношеин поднялся, не спеша подошёл к брошенному окурку, каблуком втоптал в землю.

– Это во-первых, – сказал он спокойно. – Огонь бросать в лесу – покушаться на народное добро. Можно и под суд попасть. Во-вторых, брёвна придётся свалить.

Мужик качнулся, будто его толкнули.

– Как это свалить?! – сказал он оторопело. – Ты же в бумаге всё описал! Всё одно платить… Отдай лесину-то!

Он склонился с протянутой рукой, будто просил о милости.

Алёшка увидел протянутую, запачканную смолой и землёй руку, и сердце его сдавила жалость.

Он подошёл к Красношеину.

– Отпустите их! Пускай едут, – тихо сказал он. – Сосну не вернуть. А билет потом возьмут…

Порубщик в изумлении вскинул голову, его скорбное лицо осветилось надеждой.

– Во! – закричал он леснику, показывая рукой на Алёшку. – Видишь? Это – человек!

Алёшка заметил, как странно улыбнулся Красношеин. Он сложил протокол, убрал в планшет. Не изменив голоса, спокойно сказал:

– Помочь? Или сами брёвна свалите?..

Когда потные и грязные порубщики сели в пустые дроги, мужик, тот, что вёл разговор, дрожащими руками перебрал вожжи, сказал:

– Не узнаю тебя, Леонид Иванович. Не узнаю!

– Езжай, езжай, Севастьяныч! – Красношеин размашистым движением закинул за плечо бердану. Лицо его блестело, как после трудной работы.

– Видал нашу службу? – сказал он Алёшке, когда они вышли на дорогу. – Это, говоря политически, ещё Лига наций. Бывает и Хасан!..

Алёшка промолчал.

2

– Что, Алексей, спал плохо или ел плохо? Что смурый?..

Красношеин сидел, привалясь к сосне. Одну ногу вытянул по земле, другую подогнул к животу. Фуражку сдвинул к затылку. Довольно щурился от невысокого солнца, светившего сквозь прохладные стволы бора косым расколотым светом. От его тяжёлых рук, широких плеч, короткой шеи исходила мужицкая ленивая сила, и Алёшка, вот уже часа два ходивший с ним по лесу и ожидавший от него исповеди и покаяния, чувствовал, что эта сытая лесниковская сила ему не подвластна.

То, что Красношеин сделал с филинскими мужиками, было правильно. Но Алёшка не понимал, зачем расчётливо он заставил мужиков работать. Он стоял за деревьями, ждал, когда мужики распилят сосну, взвалят тяжёлые кряжи на телегу, потом заставил разгружать. Зачем? Можно было выйти к мужикам, когда сосна была ещё не распилена. Открыто подойти, составить протокол. А Красношеин выжидал. Травил мужиков, как дичь! Это было нечестно, Алёшке это не понравилось. И всё-таки это полбеды.

Гром с ясного неба грянул наутро, когда Алёшка пришёл к тому месту, где ещё вчера хозяйничали порубщики.

Исчезло всё. Ни веток, ни зелёной вершины, что вчера лежала, как отрубленная голова. Чернело лишь огромное огнище, покрытое белёсым, ещё не остывшим пеплом. Свежий пень, вчера открытый, как рана, теперь был воровски укрыт пластами рыжего мха. Кряжи с дороги исчезли. «Ловко, – думал Алёшка. – Как в книге! Злодеи заметают следы…»

Он ещё не знал, какой бурей чувств обернётся для него эта украденная сосна! Он бежал в посёлок и в отчаянье твердил: «Мерзко. Подло… А я ещё жалел тех мужиков!..»

Красношеина в конторе он не нашёл. Где-то на стройке был отец. Алёшка в нетерпении метался по коридору и, наконец, решившись, пошёл к лесничему.

3

Лесничий Бронислав Феликсович Громбчевский не ожидал увидеть в своём кабинете Алёшку. Он вышел из-за стола, полуобнял его за плечи.

– Здравствуйте, Алёша. Чем обязан?.. Прошу, садитесь…

Алёшка, сдерживая дыхание, досадливо смахивая с подбородка пот, сказал о своей просьбе.

Бронислав Феликсович был высок, худ, стремителен в движениях и вежлив. Он внимательно просмотрел книгу отпуска леса, тонким аккуратным пальцем отчёркивая каждую запись.

– Нет, Алёша, – сказал он. – Мы запретили рубку в разбойном лесу. Летом вообще не отпускаем лес. Заготовки идут только зимой. Протокол на порубщиков был. Но предъявил его на прошлой неделе Студителев… Что вас так взволновало?

– Хочу знать правду, – Алёшка сказал это почти сурово.

– О, вы правдоискатель? – изумился лесничий.

Алёшка покраснел.

– Нет, не правдоискатель, – сказал он, – просто хочу, чтобы люди поступали справедливо…

– О, тогда во мне вы обретёте искреннего союзника!

Бронислав Феликсович встал. Он был серьёзен. Только в краешках его прищуренных глаз таилась грустная улыбка. «Странно, – думал Алёша. – Ни протокола, ни лесника!» Он ждал Красношеина до полудня, потом не вытерпел, прихватил из дома бинокль и пошёл в Филино.

У деревни, на дороге, дождался прохожую женщину, узнал, что дом мужика Севастьяныча – четвёртый от леса. С опушки в бинокль он хорошо видел всё: и дом, и высокое крыльцо, и ворота длинного подворья, крытого свежей дранью. Он разглядел главное: наглухо закрытые ворота, тёмные от времени, тесно прижимались к новым стоякам. Отёсанные стояки вызывающе белели по обеим сторонам ворот, как часовые при полном параде.

«Вот он и вор! – шептал Алёшка. – Вот она и сосна!.. Вот моя жалость. Вот справедливость…»

Он лежал, укрываясь в ёлочках, полный негодования и презрения к мужикам. Он ещё не ведал, что увидит в следующую минуту. Не ведал и того, через каких-то пять лет с жуткой точностью жизнь повторит эту, но уже роковую для него минуту. Повторит не под мирным, тихо остывающим в пополудни небом Семигорья, но под небом войны, на опалённой огнём Смоленской земле, у притихших изб русской деревни Знаменки…

В раскрытых окнах мельтешили тени. Кто-то давил гармонь, даже сюда, на опушку, долетал топот весёлых ног. На крыльцо вывалился человек в белой рубахе, прижался в угол, стал мочиться с крыльца. Алёшка с любопытством следил, как человек, пошатываясь, с видимым удовольствием справлял нужду, стараясь попасть именно на парадно отсвечивающий белой сосновой плотью стояк. Держась за стену, человек выступил из угла, животом повис на крыльцовой поперечине, с трудом поднял голову. Прямо в кружочки бинокля, как будто в упор, тяжёлым пьяным взглядом смотрел лесник Красношеин…

Два дня Алёшка не видал Красношеина. И вот снова они в лесу…

– Что смурый, спрашиваю?..

Алёшка видел, что его молчание явно не нравится леснику.

Какое-то время Красношеин задумчиво смотрел в небо, потом перекинул себе на колено планшет, пальцами постучал сухо, как дятел по суку. Так же сухо спросил:

– Ты, случаем, не замечал, которое дерево крепче?.. То, которое среди своих стоит. Сосна – в бору, берёза – в роще. Осина – в болоте. Не замечал?..

– Нет, не замечал, – ответил Алёша. – К чему эта философия?

– Так, к слову… Ну, домой двинем? А то, гляжу, ты от дум дурнеешь… О чём думаешь? – вдруг спросил Красношеин.

– Да вот не могу понять, откуда у Севастьяныча из Филина новые стояки на воротах…

– А, ты вот о чём!.. – Красношеин нащупал под собой шишку, покидал её на ладони. – Тебя-то с какого боку это задевает?

Алёша рывком повернулся к леснику.

– А я ненавижу, когда лгут! Вы сами отдали брёвна мужикам. И прячете протокол! Вы играете передо мной, как базарный фигляр… Почему вы не отдали протокол лесничему? Я всё знаю…

На лице Красношеина ничего не изменилось. Полуприкрыв глаза, он разглядывал шишку, повёртывая её на толстых пальцах.

– Ни хрена ты не знаешь, Алексей! – спокойно сказал он. – Тут дремь, у нас медведь – хозяин. Наш мужик, чтобы шишку достать, дерево рубит. А ты протокол… – Он швырнул шишку за плечо, ленивым движением открыл планшет. – Вот протокол. Он самый. На, держи. Держи, держи! Бумажка эта что-нибудь да весит. Вот ты её и взвесь. А я погляжу, осилит ли твоя совесть бумажкой человека прихлопнуть… Ты вроде бы жалел того мужика. Вот и покажи, кто есть Алексей Полянин, что ему по сердцу: бумага либо мужик, живой, можно сказать, страдающий человек! Вот протокол. Сам и по ложь на стол батьке…

– И положу! – упрямо сказал Алёшка.

Красношеин застегнул планшет, откинул его на сторону, посмотрел на Алёшку равнодушным взглядом.

– Не положишь! – сказал он. – Нет у тебя интересу дружбу со мной терять. А бумагу спрячь. Походи. Подумай. Неволить не буду. А поглядеть погляжу. Интересно мне, как ты бумагой распорядишься! – Он лениво постукал пальцем по планшетке. – Только вот знай: от того поруба, что Севастьяныч допустил, отговориться – раз плюнуть. В крайности, в свой лес зачту, с весны у меня выписан. Так что учти, когда думать будешь.

Красношеин встал, сладко жмурясь, потянулся и вдруг воздел к небу свои тяжёлые руки.

– Эх, Лёха, замудрённый ты человек! Ты гляди, жизнь-то, вот она! Небо. Солнце. Земля. Все по земле, по этой вот самой, ходим. Все одного хотим: чтоб не зябко было, да сытно, да под охотку бабёночку сголубить. Вся она тут и мудрость недолга! Ну, подымайся. Айда к Красной Гриве! Там сегодня свиданьице сготовлено!

4

Алёшка видел, как среди стволов мелькает и приближается белое пятно кофты. Женщина легко и спокойно шла по тропке, на её согнутой руке покачивался кузовок. Она поглядывала вверх, на золотистые верхушки сосен, щурилась, улыбалась. Лесник предупреждающе поднял палец, спрятался за молодыми сосенками. Когда женщина поравнялась, он залихватски свистнул и встал.

– Здорово, Фенька!..

Белый платок упал на плечи. Алёшку ослепило полыхнувшим огнём волос. Женщина испуганно схватилась рукой за грудь.

– Ох, Леонид Иванович! – с тяжким вздохом сказала она, опуская от груди руку. – Разве так можно! Сердце зашлось!..

Красношеин хохотал.

– Лесник в лесу – молодкам покой! – крикнул он.

– Уж какой тут покой! – вздохнула женщина. Она была молода, чуть полновата в плечах. И чем-то непонятно влекла: Алёшка не сводил глаз с её рыжих волос и конопатин, рассыпанных по её лбу и щекам.

Женщина уже совладала с собой, повела обмякшими плечами, сбросила с руки на землю кузовок с дымчато краснеющей малиной. Одёрнула кофту спереди, с боков, перекинула руку к шее, но расстёгнутый ворот не застегнула, а неуловимым движением даже чуть раздвинула на груди. Алёшку она оглядывала насмешливым взглядом, поигрывая за щекой языком.

– Смену привёл, что ль? – вдруг спросила она с вызовом.

– А что, скажешь, плох парень? – Лесник подтолкнул Алёшку к Феньке. – Что смотришь? – сказал он. – Нового директора сынок…

– Ух ты! – сказала женщина и засмеялась. – Городские, говорят, слаще деревенских…

– Ну, ты не очень-то! – остудил её Красношеин. – Я ещё полномочий не сдал.

– Нет, Леонид Иванович! Сами вы свою волюшку узлом завязываете! Слышали мы о ваших ухаживаниях!.. – Фенька говорила, не тая обиды, и Алёшка видел, что леснику не в радость горькие её слова.

– Ладно, ладно, – сказал Красношеин. – Иди-ка, посиди с нами…

– Как же, только мне и сидеть… Солнце уж макушку греет! На полдни бежать надо!

Фенька подняла с земли кузовок, заглянула близко в Алёшкины глаза.

– Звать-то как? – спросила она.

– Алёшкой…

– Ласковое имя! – сказала Фенька. – Смелый, так заходи! Угощу. А может, и поцелую! – добавила она с вызовом и, вскинув голову, поглядела на лесника. Она сдвинула кузовок к локтю, пошла тропкой прочь.

– Фенька! – крикнул Красношеин.

Фенька остановилась, слегка повернула рыжую голову.

– Ты… это… не очень-то! – Лесник сердился.

Алёшка, замерев, ждал, что ответит Фенька. Фенька не ответила. Её белая кофточка среди солнечных, снизу подпаленных давним пожаром сосен то тускнела в густой, падающей на тропу тени, то ослепительно вспыхивала, когда Фенька выходила на солнце. Алёшка, не отрываясь, следил, как белая кофточка уплывала в лес.

Красношеин толкнул Алёшку плечом.

– Что, отца-мать забыл?.. Баба, скажу тебе, – во! Ушла, а в руках дрожь. Будто кур воровал. Севастьяныча сноха. Вдовая… Чёрт меня путает с Васёнкой!..