Текст книги "Семигорье"
Автор книги: Владимир Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
ВЫЗОВ
Иван Петрович закоченелыми руками отворил тяжёлую дверь и почувствовал, как вместе с теплом, пахнувшим ему в лицо, знакомо сдвоило сердце. Ожидание какого-то решающего поворота в его судьбе или в делах, к которым он был причастен, всегда охватывало его, когда входил в это трёхэтажное, красного кирпича широкое здание, стоявшее высоко над долиной Волги, сейчас заснеженной и сверкающей под холодным солнцем.
Трое суток пути на лошади, в неподвижности, через леса и поля, пронизывающие морозной позёмкой, заколодили его от затылка до пят. Притопывая валенками, близоруко глядя поверх очков на терпеливо ожидавшего дежурного милиционера, он долго и неуклюже доставал из нагрудного кармана партийный билет. Наконец раскрыл непослушными пальцами, и когда дежурный милиционер посмотрел в билет и с привычной скоростью козырнул, Иван Петрович виновато попросил:
– Вы уж разрешите, я тут немного у батарейки…
– Пожалуйста, грейтесь! – растерялся и улыбнулся милиционер.
Иван Петрович, знобко дрожа спиной, раздвинул на груди шинель и прижался животом и локтями к острым рёбрам горячих труб.
Он решил повременить внизу, ещё раз собраться с мыслями, прежде чем подняться на второй этаж, где на дверях рабочих кабинетов белели скромные таблички с как будто ничего не выражающими фамилиями.
Каждодневно в эти кабинеты с белыми табличками, как в человеческий мозг, собирались сигналы из районов, с заводов, железных дорог, учреждений и школ, с самых отдалённых мест области, от самых разных людей. Обработанные, обдуманные, обсуждённые в этих тихих кабинетах, сигналы эти становились материалом решений, распоряжений, которые по соответствующим каналам доходили до мест непосредственной производящей деятельности людей. От этих советов, решений, и распоряжений зависело, в каком направлении, легко или трудно пойдут дела в районе, колхозе или леспромхозе и кто именно из людей будет обеспечивать ход этих дел на местах.
Иван Петрович настолько ясно представлял эту постоянную, как ток крови, связь «верхов» и «низов», что видел эту связь зрительно, ощущал её чувственно и по своему опыту знал, как много зависело от этой органически необходимой связи, обеспечивающей трудовую, а следовательно, и всю другую жизнь области. Он знал обязательную силу решений, принимаемых в этих тихих кабинетах, и знал, что решения эти принимают люди, хотя и по-партийному воспитанные на понимании высокой своей ответственности за ход общего дела, но всё же люди, со своими симпатиями, со своими характерами, разной глубиной и силой ума. И потому, хотя он твёрдо верил в конечный положительный исход предпринимаемых в общих интересах усилий, он всегда входил в любой из этих кабинетов с некоторым напряжением и внутренней готовностью отстаивать, в случае необходимости, свою самостоятельность, своё понимание тех дел, за которые он отвечал.
Настоящей причины неожиданного вызова к новому секретарю обкома партии товарищу Стулову он не знал, как не знал и самого Стулова. Долгой дорогой он перебирал в памяти весь ход строительства лесного техникума, первый, в общем-то благоприятный, набор студентов, ход заготовок тарного леса в подотчётном ему опытном лесхозе, даже случившиеся в семье неполадки, но так и не отыскал в своих действиях поступка, который требовал бы объяснений. Он отогревался у горячей батареи, ещё и ещё раз мысленно перебирал служебные дела, и вдруг неприятный нервный холодок побежал по его спине. О главном он не подумал – резерв электроэнергии, отданный Семигорью! Да, это, пожалуй, единственное, что требовало объяснений! Но он уже выключил этот эпизод из своего сознания, как дело необходимое и сделанное. Все уже привыкли к линии столбов, протянувшейся от посёлка к Семигорью. Все – и районное начальство – воочию убедились, во что обратился бесполезный для техникума энергетический резерв! Не только свет, радостное волнение, книги принёс он в дома семигорцев, не только продлил людям короткие зимние дни. Иван Митрофанович осенью водил его на ток, он видел, как в окружении возбуждённых лиц, в ворохах соломы и пыльном облаке грохотала колхозная молотилка, оживлённая не восьмёркой круговых лошадей, а малым даже по сравнению с одной лошадью, незаметным, по-шмелиному ровно гудящим электромотором! Неужели требуются объяснения тому, что можно понять без объяснений?!
Иван Петрович жался к батарее и старался поскорее пропустить через себя волну неприятных предчувствий и остановиться на точных и ясных формулировках, подтверждающих необходимость сделанного, разумеется, своевольно сделанного, шага.
Теперь, когда он определил возможную причину вызова, он успокоился и сосредоточился на том, что обязан будет объяснить новому в обкоме человеку. Он почти уверил себя в том, что разговор будет именно об этом деле, что его поймут, по крайней мере, должны понять, и одобрят этот его шаг. «Любопытно, каков новый секретарь, сменивший интеллектуала Бурова? – думал Иван Петрович. – И не попросить ли у него поддержки в строительстве лесопильного цеха? Польза району. И укрепили бы свой пока ещё весьма стеснительный бюджет…»
В кабинет Стулова он всё-таки вошёл с неопределённой настороженностью, с которой обычно входят в места незнакомые. В таком состоянии достаточно иногда взгляда, чтобы сердце легло к новому месту или к новому человеку или, наоборот, отвратило от места и от человека на долгий срок, возможно навсегда.
Иван Петрович, войдя в просторный, залитый холодным зимним светом кабинет, не определился ни в первом, ни во втором чувстве. За столом он видел широкоплечего, аккуратно, даже, пожалуй, тщательно одетого в костюм человека с почти квадратной головой, прикрытой сверху зачёсанными с боку на бок прямыми волосами. Человек сидел неподвижно, локтями навалившись на стол, и не встал, даже не пошевелился, когда он вошёл. И, может быть, потому Ивану Петровичу показалось, что холодный зимний свет, резко и отчётливо освещающий всё в кабинете: паркет, полированную, абсолютно чистую поверхность длинного стола у стены, в углу узкие, похожие на башню часы с чётко отстукивающим маятником, – лежит и на голове, и на плечах человека, сидящего за столом. Свет этот не давал разглядеть хозяина кабинета, и напряжённое, неопределённое чувство, с которым Иван Петрович вошёл, так и осталось в нём.
Стулов следил, как замедленными от старательности шагами Иван Петрович подходил к столу. Не знакомясь, не протянув руки, ровным и неожиданно сочным, почти михайловским, басом он сказал:
– Прошу…
Иван Петрович сел на край низкого кожаного кресла, поправил на носу очки. Он хотел разглядеть выражение лица Стулова, но встретил его неподвижный взгляд, увидел тонкие, плотно сомкнутые губы широкого рта и понял, что секретарь вызвал его не для близкого знакомства.
Он оставил попытки распознать по чертам лица душевные качества нового для него человека, внутренне подобрался и, откинув голову, остановил на суженных зрачках Стулова свой, такой же прямой, может быть, чуть более напряжённый, настороженно-колючий взгляд. Он умел отвечать любезностью на любезность.
Стулову, очевидно, не понравился этот не уставный молчаливый вызов. Он усмехнулся углами сжатых губ, размашистым жестом вынул из папки бумагу, положил перед собой, тяжёлой рукой придавил и снова в упор посмотрел на Ивана Петровича, на этот раз с недобрым холодным прищуром.
– Причина вызова вам известна? – спросил он.
– Догадываюсь, – ответил Иван Петрович, не отводя настороженноколючего взгляда от острых зрачков Стулова. Он знал, что, если он опустит глаза, ему трудно будет снова с такой же твёрдостью смотреть на Стулова и говорить с ним, сохраняя достоинство: он почувствовал, что Стулов способен подавить его не только авторитетом должности, но и своей человеческой волей.
– О вашем самовольном решении мне, к сожалению, сообщили поздно, – сказал Стулов. – Вы поторопились провести его в жизнь. В первый час, как только вернётесь к месту работы, отключите село от электростанции. Недостойно большевика, товарищ Полянин, зарабатывать авторитет за счёт государства!
Иван Петрович почувствовал: этим холодным умом взвешенные слова – всё, что приготовил для него Стулов. Другого он не услышит, и своего нерасположения к нему новый секретарь не изменит. Он понял это, как понял и то, что доверительного разговора со Стуловым теперь уже не получится. Понимая всё это и чувствуя, что он делает себе во вред, он всё-таки сказал:
– Так думаете вы, товарищ Стулов. Я думаю, – он говорил тихим отчётливым голосом, выговаривая каждое слово, – я думаю, что большевика достойно всё, что делается в интересах людей. В интересах, – он это повторил, – наших советских людей. И не в ущерб государству…
Зрачки Стулова сузились до остроты иглы. Он медленно поднял лежащий перед ним лист бумаги, как будто эта чётким почерком исписанная бумага была в его руках карающим мечом, но раздумал и отложил бумагу в сторону. Иван Петрович успел заметить, что лист был дважды перегнут и, можно было полагать, попал на этот стол через почту. Он усмехнулся чьей-то неуёмной старательности, и Стулов заметил усмешку. Его моложавое здоровое лицо закаменело.
– Упорство – не лучший способ защиты, – сказал он с подчёркнутым спокойствием. – Я не ошибусь, утверждая, что вы знали о недопустимости подобных действий?
– Знал. Но…
– В преступлениях «но» не бывает. Объяснения дадите парткомиссии. – Стулов встал, он оказался высокого роста. – У меня всё.
Иван Петрович не сразу нашёл выход из кабинета, в растерянности натолкнулся на высокие часы, приняв их деревянное резное обрамление за дверь. В коридоре он встал у окна, сцепив за спиной руки. Он не знал, что будет сейчас делать. Перед его закрытыми глазами покачивался тяжёлый медный маятник, и чёткий, холодный стук ровного качания отщёлкивал в его ушах ход как будто мимо идущего времени. Иван Петрович был подавлен не существом разговора, не высказанной ему угрозой ответственности за наказуемую самостоятельность, – он был подавлен и уязвлён тем, как принял его и говорил с ним этот моложавого вида, властный и облечённый властью человек. По коридору сновали люди с озабоченными лицами, он не обращал на них внимания. То, что было внутри него, казалось ему сейчас важнее всего того, чем жил этот высокий дом с плотным рядом кабинетов и бесшумным деловым движением людей.
Иван Петрович спустился вниз, оделся. Узким тротуаром, вдоль сугробов сметённого на мостовую снега, пошёл к торговым рядам на центральную площадь: там, у дома крестьянина, ожидал его с лошадью Василий Иванович. Он решил сегодня же ехать обратно, и не предпринимать никаких шагов в свою защиту, и, главное, не отключать Семигорье от электростанции. Он решил ждать, когда присланная Стуловым комиссия разберётся в существе дела. В возникающих острых жизненных ситуациях, разрешение которых зависело не от него, он всегда поступал по простому и, в общем-то, мудрому правилу: «Делай своё дело. Время покажет, на чьей стороне правда…»
Около заснеженного палисадничка у длинной коновязи, где утоптанный снег рыжел навозом и раструшенным сеном, Иван Петрович без труда выделил среди других золотистую шею Майки с аккуратно расчёсанной угольно-чёрной гривой. Её морда была погружена в торбу. Майка, не торопясь, жевала овёс, прикрывая выпуклые глаза, осторожно шевелила концами острых ушей; спина её с заботливостью была прикрыта дерюжкой.
Василия Ивановича он нашёл внутри заезжего дома. Конюх сидел на скамье, расстегнув свой дорожный, вольно пошитый из грубой холстины плащ, выпростав поверх ватника на грудь концы вязаного шарфа. Он обедал, расстелив на коленях платок, с четвертушкой хлеба, яйцом и варёными картофелинами.
Иван Петрович, потирая руки в шерстяных перчатках, подошёл, знобко подёргивая плечами – не столько от острого крещенского мороза, сколько от ощущения кабинетного холода, который он унёс от Стулова. Перед конюхом Василием он не хотел казаться неудачливым и, убеждая себя в том, что «время покажет», торопливо и бодро заговорил:
– В столовую, Василий Иванович! Горяченького перед дорогой!
– Не в обратный ли путь? – спросил Василий.
– Домой, домой! И поскорее бы! – Иван Петрович платком протирал запотевшие очки. – Отвык от города! Здесь вроде холоднее! А может, чужая сторона не греет? – вдруг признался он и поглядел огрустевшими глазами невидяще и потому беззащитно. Он надел очки и теперь снова видел Василия. Василий неспеша связывал концы на узелке с едой, и хотя смотрел на свои руки, в выражении его лица было неодобрение.
– Не сторона, Иван Петрович! – сказал он, как будто всё понимал. – Бывает, встречный человек охолонит, сторона и глядится чужой… Уладилось ли дело?
Иван Петрович неопределённо и нервно развёл руками. Василий проследил его жест, поднялся со скамьи всё с тем же неодобрением на лице.
– Воля ваша, Иван Петрович, – говорил, укладывая на шее шарф и заправляя его под ватник. – Однако добираться за сто вёрст и не приделать дела… – Он надел рукавицы и в готовности ехать и в то же время в несогласии с Иваном Петровичем взял узелок.
– Что поделаешь! – Иван Петрович чувствовал себя виноватым. – Выше высокого не прыгнешь! Как вы насчёт столовой?..
– Баловство эти столовые, – сдержанно отозвался Василий. – Вы подите, откушайте. Я здесь погожу. – И, пропустив Ивана Петровича в двери и выйдя вслед за ним на улицу, сказал:
– Не обессудьте, Иван Петрович, но по такому делу не грех и самого товарища Степанова обеспокоить!..
«А ведь знает, по какому делу я приехал! – думал Иван Петрович, торопясь через площадь к столовой. – Всё Семигорье знает. Обухов дважды наведывался между делом, беспокоился, хитрец, за мою твёрдость!
Василию Ивановичу, конечно, не в радость терять свет в доме. К благу все легко привыкают. Расстаются с трудом! Идти к товарищу Степанову… Будто товарищ Стулов не представляет партийную власть!..» – так думал Иван Петрович, переходя до блеска наезженную санями площадь. Но, наскоро пообедав и поразмыслив за столиком в углу шумной столовой, он с приоткрывшейся надеждой, в то же время готовый при первых же знаках непонимания распрощаться и уйти, вернулся в обком.
Степанов его принял. Даже больше: он встретил его в кабинете у дверей.
– Очень кстати, Иван Петрович! Хотел видеть и даже наказал помощнику позвать вас на денёк. Да, признаться, пожалел тревожить в этакую стынь! – Он провёл Ивана Петровича к длинному столу, резким движением сильной руки выдвинул два стула, с удовольствием, как показалось Ивану Петровичу, нарушив чинный порядок вокруг стола, усадил гостя. Сел, опёрся руками о колени, туго обтянутые военными галифе, слегка наклонил свою обритую голову с выпирающим бугристым лбом, попросил:
– Рассказывайте, какими судьбами?
Иван Петрович несколько сомлел от оказанного ему внимания, и в душе растрогался, и не удержал в себе томившую его тяжесть недавнего разговора со Стуловым. Не скрывая этой тяжести и хмурясь на свою расслабленность, он рассказал Арсению Георгиевичу всё, начиная с домашнего визита Ивана Митрофановича Обухова до сегодняшней встречи со Стуловым.
Степанов слушал и тяжелел головой, как будто то, что он слышал, его угнетало. Ивана Петровича он не прерывал и, только когда Иван Петрович замолчал и, оглядывая руки, стал нервно царапать ногтём ноготь, сказал, одолевая застарелую хрипотцу в голосе:
– Иван Митрофанович был у меня. К сожалению, ни один закон не в состоянии предусмотреть все живые интересы людей. А интересы государственные, это вы, наверное, сами понимаете, не всегда совпадают с общечеловеческими потребностями. В том деле, о котором речь, мне кажется, государство не пострадало. А колхоз и восемьдесят четыре крестьянских двора выиграли. Никтополеон Константинович Стулов со временем это поймёт. Думаю, что поймёт. Но об этом достаточно. Позвать вас к себе я хотел вот зачем, дорогой Иван Петрович. Не думается ли вам, что ваши плечи шире того дела, которое вы себе избрали? – в тяжёлом взгляде Степанова светлела едва заметная лукавина. – Я не простил бы директору завода, – сказал он, – если бы токаря высшей квалификации поставили нарезать болты.
Тем более подобное не могу простить себе. Когда мы просчитываемся в оценке способностей людей или не по способностям расставляем кадры в хозяйстве – мы обижаем государство, в конечном счёте себя, как часть целого. Если нам нужна новая марка стали, скажем, институт, мы начинаем с поисков опытного человека, способного организовать дело. Новая технология прядильного производства в нашем крае, да и сам комбинат, как вы знаете, начались с талантливого инженера Ивана Дмитриевича Зворыкина. Так что… – Степанов говорил, глядя в окно на печные и заводские дымы, подпирающие ясное холодное небо, но Иван Петрович ощущал идущий на него нацеленный психологический напор, и встревоженность от почувствованной им возможной перемены в жизни охватила его. Перемен он не хотел, его вполне устраивало то, чем сейчас он был занят. В том малом деле, на которое почти три года назад направил его нарком, он неожиданно нашёл тот относительный покой, которого теперь желал. А порог былых тщеславных побуждений он перешагнул давно и, похоже, без возврата. Выжидая, к чему подведёт Степанов свою мысль, он внутренне готовился выстоять перед любым его предложением, но, как обычно, не утерпел и сказал, опережая события:
– Не спорю: дело начинается с человека. Но, Арсений Георгиевич, в любом случае нельзя не учитывать и желание самого человека. Фактор, разумеется, субъективный, мы не слишком привыкли считаться с ним, и всё-таки…
Он тут же понял, что слова и его поспешность, с которой он пытался оградить себя от возможных перемен, были наивны. Степанов улыбнулся, наверное, этой его поспешности и наивности его слов. Откинувшись и боком привалившись к столу, он как будто издали разглядывал его уже с откровенной хитрецой в живых глазах.
– Дорогой Иван Петрович! – Степанов постарался несколько смягчить свой теперь твёрдый голос. – Для большевиков желание – категория вторичная. И вы это отлично понимаете! Мы не продвинулись бы ни на шаг ни в экономике, ни в политике, если бы не научились подчинять свои желания необходимости. Нам нужен умный, опытный руководитель на крупнейший в европейской зоне, очень перспективный леспромхоз «Северный». В газетах вы, вероятно, уже читали о рождении нового леспромхоза. Мы советовались с заинтересованными товарищами, мнения всех, подчёркиваю, всех, сошлись на вас… – Степанов мог бы не говорить заключающих слов: когда говорят «пятью пять», результат умножения ясен тому, кто знаком с таблицей умножения.
Сколько раз в своей жизни Иван Петрович слышал такие вот, как будто ни к чему не обязывающие слова: «Мнения совпали», «Думаем поручить вам». Но слова эти, сказанные тихим голосом в тихом кабинете, в считанные дни срывали его с места, судьба делала очередной крутой виток, и всё начиналось сначала: растерянность жены, горящие ожиданием новизны глаза Алёшки, поспешные сборы, дорога, новые места, новые люди и работа, работа, работа. Год-два и – снова тихо и буднично сказанные слова: «Решили поручить вам…»
Степанов поднялся, подошёл к звонившему телефону, взял трубку, сказал кому-то: «Через двадцать минут…»
Медленным шагом он прошёл до половины кабинета, в сосредоточенной задумчивости остановился перед неподвижно сидящим Иваном Петровичем.
– Леспромхозом интересовался товарищ Сталин, – сказал он. Прямой взгляд его как будто хотел проникнуть за черту видимого. Иван Петрович ничем не прожил своих чувств. Степанов ждал. Иван Петрович понимал, что молчать так долго неприлично, но, расстроенный неподвластным ему поворотом дела, не мог подыскать аргументов в свою защиту. Крепко сцепив пальцы рук, наклонив голову, чтоб уйти от читающих его глаз Степанова, чувствуя, что голос его сейчас задрожит, он сказал:
– Я не хотел бы менять работу. Техникум меня устраивает.
– Устраивает вас… – неожиданно резко, с недобрым нажимом на слове «вас», сказал Степанов. Голос его прозвучал с чуждым ему металлическим отзвуком, и Иван Петрович вдруг до холодка в сердце почувствовал власть, стоящую за плечами этого человека. Но именно это возможное сейчас насилие над его желанием вызвало чувство слепого протеста. Теперь уже упорствуя перед властью этого человека, Иван Петрович сказал:
– Да, товарищ Степанов, меня. Я начал дело и хочу, имею право его завершить…
Степанов ходил по кабинету, мимо звонивших телефонов. Когда он близко подходил и молча и круто поворачивался, Иван Петрович, настороженно следивший за ним, видел отчётливо проступивший над его надбровьем шрам. Раньше он не замечал этой, наверное, боевой меты и, видя её, догадывался, чего стоило Степанову его молчание. Наконец Степанов остановился, удобнее повернул стул, сел напротив Ивана Петровича.
– Прошу извинить мою резкость, – сказал он с прежней примиряющей хрипотцой в голосе. – Я, кажется, не до конца понимал вас. Но и вы себя плохо знаете, Иван Петрович! – Он наклонился, рукой доверительно коснулся его колена. – Сила ума сильнее силы характера, попомните мои слова! Обязывать вас мы не будем. На «Северный» человек поставлен. Правда, перспектива не по его плечам, но пока тянет. Поразмышляйте, как остынете. Дорога у вас дальняя. И мы народ терпеливый – когда позволяет время…
Прощаясь, Арсений Георгиевич задержал в своей руке отмякшую руку Ивана Петровича, вдруг спросил с пробившимся в лице оживлением:
– Как ваш Алёша? Определился в своих душевных поисках? Или всё ещё между долгом и желаниями?..
– Определяется… – сказал Иван Петрович, стараясь не углубляться в то, что знал нетвёрдо. Ему было приятно, что его сын остался в памяти Арсения Георгиевича, и в то же время, закрывая за собой тяжёлую дверь, он подумал, что можно отнести и к нему самому то, что он сказал о сыне.
… Выехали они с Василием Ивановичем из города на следующий день, и не рано. Затуманенное морозом солнце стояло над лесом. Холодные поля малиново отсвечивали на буграх, сверкал иней по обеим сторонам дороги и в воздухе. Майка бежала напористо. От её ровного бега, тишины и холодного сверкания на душе было радостно и чисто. Благодарное чувство, которое Иван Петрович испытал к Арсению Георгиевичу, смешивалось с чувством самолюбивой удовлетворённости тем, что он всё-таки выстоял перед властным его напором. Дома ему не придётся собирать вещи и виновато смотреть в растерянное лицо Елены Васильевны. Сознание того, что он остаётся на полюбившемся ему месте, радовало его какой-то уютной детской радостью. Правда, мечты его о свободном времени и тихих вечерах на речке так и остались мечтами – за два года ему так и не вышло посидеть над удочками рядом с Алёшкой, но это – пока, пока он в горячке строительства и в суете организационных дел. Потом, когда всё наладится, он сможет и счастливо поволноваться над поплавком, и поговорить с Алёшкой о серьёзных проблемах жизни. И Елене Васильевне уделить недостающее ей внимание. Раз он остаётся на месте, он обязательно всё осуществит…
Высвободив из овчинного тулупа лицо, пониже на брови надвинув шапку, чтобы морозный ветер от быстрого движения не слишком холодил лоб, Иван Петрович с удовольствием смотрел на открытые искрящиеся поля и, по привычке обдумывать прошедший день, перебирал в памяти детали своего разговора со Степановым. О Стулове он не думал, как не думают о неприятном врачебном кабинете после того, как больной зуб вылечен. Мысли Ивана Петровича занимал Степанов. И, пожалуй, больше всего и с запоздалым интересом он размышлял о настойчивом его стремлении выдвинуть на руководство новым леспромхозом именно его, Ивана Петровича Полянина. Он не сомневался в том, что Степанов не лукавил, обосновывая интересами дела своё намерение. И всё-таки во всём этом – Иван Петрович особенно чувствовал это сейчас – было что-то, что заботило Степанова не только как умного хозяина. «Зачем он сказал о Сталине? – думал Иван Петрович. – Только ли проверить живучесть моего тщеславия? Вряд ли. Всего вернее – за этими словами стоит собственное его беспокойство. Если леспромхоз на виду в верхах, он в какой-то мере становится лицом области! Не думал, что Степанова может заботить эта сторона дела.
А проводил он меня умно. Завязал на дорогу узелок: «Сила ума сильнее силы характера!» Развязывай-ка теперь, Иван Петрович!.. Да, пол миллиончика кубов на один леспромхоз – шаг, надо сказать, сажений!.. Наверное, и техники подбросят. Этакий замах руками да лошадками не возьмёшь! Пару бы толковых, энергичных инженеров-эксплуатационников, лучше даже из молодых, – одного на заготовку, другого на вывозку. Были у меня толковые ребята. Можно бы списаться через наркомат… Да что это я? В самолёт не сел, а лечу! Это Алёшке рваться в облака. А с меня достаточно. Дело избрано, возврата не будет…»
Василий Иванович слегка придерживал горячившуюся Майку, хотя дорога была ровная, без раскатов, и санки легки.
«Жалеет лошадь, – думал Иван Петрович, с непривычным для него участием наблюдая лицо конюха, обветренное до синевы на скулах. – Вот делает же человек своё малое дело! Заботливо делает, хорошо. И пользу людям приносит. И достоинство не теряет. А ведь если бы не он, я, пожалуй, и не дошёл бы до Степанова. И ехал бы сейчас в этом белом безмолвии с колючей изморозью на душе…»
– Василий Иванович, а совет-то ваш помог, – сказал он в приливе добрых к конюху чувств. – Товарищ Степанов защитил Семигорье!..
– Как иначе! – рассудительно ответил Василий, переводя Майку на шаг. – Ведь дело людей касается!.. Я на своих детишков гляжу – без света им никак! Бывало, кто тетрадь, кто книжку, да всё разом на стол вытащат, соберутся вокруг одной лампы, как цыплята возле клухи, – и не шевелись!
Локоток к локотку, голова к голове – Иван, Нюра, Никола, Валька. Зимний-то день – не день: повернулся туда-сюда, он и отсветил! Теперь электричество с потолка на любой край. Рассядутся по столу, как на поле. У иного от старательности чернила на губах, а глядятся все важными – не дай бог отвлечь! Мы уж с Марусей не говорим, шепочемся. Пристукнешь чем, сам себя за руку ловишь…
«Вдову с пятерыми ребятишками взял! И как будто того искал, – думал Иван Петрович, слушая Василия. – Сумел бы я так?..»
Разговор о доме, видно, согрел Василия Ивановича, по щекам разошлась краснота, он высвободил руку из рукавицы, у сунул от подбородка в ворот шарф.
– За всё это Ивану Митрофановичу спасибо, – сказал он. – И вам – особо.
– Мне-то за что? – Иван Петрович даже с некоторым раздражением отвёл благодарность конюха, хотя слова и рассказ о детишках тронули его.
– Есть за что, – с твёрдостью убеждённого человека сказал Василий. – Ответ держать не каждый умеет. Нам всё ведомо, Иван Петрович. Ведь это Дора райкомовская беспокойство создала. Семигорская, а, поди ты, не разобралась! С Ивана Митрофановича три допроса сняла. Ходили к ней, просили: «Отступись, Дарья…» Куда там! Не от разума власть её оковала…
«Так вот чьё письмо у Стулова! – догадался теперь Иван Петрович. – Дора Павловна Кобликова! Ну, у этой только два цвета: чёрный и белый, как у зимы…» Он вдруг успокоился совершенно, а вслух сказал:
– Страшна не жалоба, Василий Иванович. Страшно, когда на жизнь смотрят через жалобу…
– О том и я, – сказал Василий. Он чуть натянул вожжи, и Майка, вздёрнув голову, пошла напористой рысью.
Плыли назад по обочинам синие тени и слепящие полосы освещённого солнцем снега. Лес то смыкался над дорогой высокими засугробленными воротами, то расступался и светил полянами, открытым небом. Это быстрое движение по лесу, яркий морозный день, дорога, ведущая к дому, настроили Ивана Петровича на редкую для него мечтательность. Он на время ушёл от забот, отдался движению и душевному покою.
«Солнце на лето, зима на мороз, – подумал он, ощущая влажными веками глаз и губами летящий навстречу холод. – Но всё же на лето! – думал он. – Нет, уж теперь-то он освободит хоть половину тёплых красных деньков и посидит с удочкой на реке! И груздочков посбирает по молодым липнякам с Алёшкой; Елена, наверное, тоже не откажется побродить…» О жене он думал всё ещё с чувством некоторой виноватости, хотя после Ленинграда Елена Васильевна с головой ушла в общественные заботы и в семье установился вполне сносный житейский мир. И помог этому не кто другой, как Алёшка.
Мысли Ивана Петровича перекинулись к сыну, он думал о нём с непривычной нежностью и видел перед собой высоким, молчаливо-внимательным и чуть сутулящимся от застенчивости. В Алёшке проглядывало уже что-то серьёзное, и Иван Петрович ловил себя на том, что ищет духовной близости с сыном. Его торопили запоздалые отцовские чувства – он остро чувствовал, что сыну недолго осталось жить рядом.
– Василий Иванович! А что Алёшка мой, как на ваш глаз? – он спросил, не устояв перед желанием узнать, что думает о его сыне Василий. Иван Петрович не забыл урок, который преподал ему и Алёшке этот по-крестьянски спокойный и рассудительный человек.
Василий был занят дорогой – навстречу им, в город, шёл обоз: лошади качали заиндевелыми мордами, мужики-возницы в подпоясанных полушубках шли рядом с санями, придерживая укрытую тяжёлую кладь. Только когда по неровной обочине миновали обоз, и дорога освободилась, и Майка легко и свободно пошла по накатанной колее, Василий Иванович ответил:
– Парень совестливый. Может, и оступится где, но подымется. Человеком будет, так думаю…
Второй раз за эту поездку Иван Петрович слышал доброе слово о сыне, и второй раз ему было приятно его слышать. «Алёшка действительно растёт с обострённым чувством справедливости, – думал Иван Петрович. – Это хорошо. Но это и трудно! Очень трудно, особенно если на пути окажутся деятели, подобные Стулову. Рано или поздно окажутся. Даже в нашей справедливой жизни за справедливость приходится драться. Вот и нынешний вызов обернулся вызовом Стулову. А ведь я не хотел этого! Не хотел, а не смог.
Работать теперь будет труднее. Это уж так: при подобном отношении любые мелочи вырастают в принципы!
И всё-таки, пока есть Степановы, Стуловы не страшны…» Иван Петрович подумал об Арсении Георгиевиче и возвратился к тому уверенному настроению, с которым выехал из города. Правда, в глубине души осталась тревога, но Иван Петрович отнёс эту едва ощутимую в глубине тревогу уже не к повседневности. А к общим земным заботам – он слишком хорошо знал, что вечного на земле нет…
Из дневника Алексея Полянина, год 1941
8 марта мы поздравляли всех наших девчонок с женским праздником. «Дорогие наши женщины!..» Смешно, верно? Какие они женщины?! Ха-ха… Хи-хи… Сегодня косичка слева, завтра косичка справа. А носы у всех кверху и ждут, когда мальчишки поздравят!
