Текст книги "Семигорье"
Автор книги: Владимир Корнилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
А в общем-то получилось, хотя в классе всего восемь мальчишек и двадцать четыре девчонки. Каждой вручили блокнот с карандашом и зелёную сосновую мохнатую лапу. Лапу придумал я, блокнот – Вася Обухов. Юрка Кобликов презрительно всё отверг. «Телячьи нежности! – сказал он. – Алёшка, как новый староста, выдаст речь, и конец делу». Бюрократию Юркину отвергли. Но не в том суть. Я вручал блокноты и ветки сосны девчонкам и подошёл к Ниночке. И вдруг так смутился, что как столб стоял перед ней и от смущения кусал губы. Нина смотрела на меня лучистыми, как у Юрочки, глазами и, казалось, ждала от меня каких-то особенных слов. А еле выдавил из себя даже те слова, которые говорил всем…
А сегодня, на переменке, из своего класса выбежала радостная и возбуждённая Зойка, оттащила меня в угол, к окну. «Это тебе, Алёша, – сказала она, как будто торопясь. – У тебя рождение, и хочу, чтобы ты скорее услышал весну! Сейчас не разворачивай, потом развернёшь…» И убежала.
Я отвернулся от всех, распечатал трубочку из газеты. В трубочке была тополевая ветка, а на ветке только что родившиеся живые, зелёные листья!.. Вот они сейчас передо мной, на столе, в стакане с водой. Я вижу, как на своих будто запотевших ладошках они держат крохотную весну и слышу слабый запах тополевой смолки. За окном – высокие мартовские снега, в сугробах заборы, а у меня в комнате живые листья и запах весенней смолки – ещё одно Зойкино чудо! А я даже не поздравил Зойку с 8 Марта. Не сказал ей даже тех слов, которые говорил всем! Ну, отчего так?..
Наверное, всё оттого, что у каждой души есть руки. Маленькие руки-усики, которые ждут и ловят руки-усики другой души. Как усики валентности у химических элементов, они соединяются вовсе не с каждой душой, а только с определённой, у которой валентность совпадает. Вот руки-усики моей души почему-то не хотят брать руки-усики многих девчонок, которые вокруг. Вот и с Зойкой так. Она чу до-девчонка! Но соединяются наши души только каким-то одним, дружеским, усиком. А у любви валентность, ну, не меньше, чем пять, может, и десять! И все они, руки-усики моей души, трепещут и тянутся только туда, где Ниночка…
ЛЮБОВЬ
1
Дивно хороши у Ниночки волосы! Жизни не пожалел бы – только тронуть завитки, почувствовать их, наверное, ласковую, как речная вода, упругость. Алёшка смотрит на Ниночку, и каждое движение её ему в радость. Всеми чувствами он там, рядом с ней. Он почти не слышит голос учителя, не вникает в длинную формулу, которую с весёлым старанием выводит мелом на доске Лена Шабанова. Он не знает, когда и как случился великий переворот в мире, но твёрдо знает, что мир переменился – в эту зиму, из снегов и морозной стыни, пришло к нему тепло от всех затаённой любви.
Ниночка наклоняет голову, волосы её как живые набегают на ухо, маленькая мочка, с давним проколом для серьги, попадает в бьющее через окно солнце, трогательно краснеет. Алёшка знает: многие семигорские девчонки прокалывают себе уши для серёжек, но не носят их по той причине, что серёжек у них нет. Девчонки надеются, что кто-то добрый и ласковый, тот, кто изберёт их в невесты, непременно подарит им сверкающие серьги, и уж тогда-то сразу они и проденут их и закрасуются! Алёшка мечтает обрадовать Нину серёжками. Если бы не робость, не страх: как-то отнесётся она к подарку? – он написал бы Ольке в Ленинград, Олька выслала бы ему лучшие в городе серёжки!
Алёшка видит, как щурится Ниночка от яркого света, как пружинисто дрожат выше её щеки ресницы, и до отчаяния завидует, что солнце на виду у всех трогает Ниночкину щёку.
Рядом за тесной партой томится Юрочка. Вздыхает, ворочается, мешает мечтать и смотреть на Ниночку. Алёшка толкает его плечом, Юрочка отвечает холодным презрительным взглядом.
После дней вольницы и памятного собрания их дружба как-то сама собой переросла в молчаливое и упорное соперничество. Алёшка старался быть во всём лучше, и Юрочка это видел. С обидным равнодушием он позволял Алёшке стараться и быть лучше. Но когда впервые открыто они столкнулись на городском лыжном кроссе, он победил. Победил легко, с блеском, как мастер недоучку! На десятикилометровке, обгоняя Алёшку, он пронёсся мимо, как метельное облако, гонимое ветром!
После финиша подошёл с лыжами на плече. Густые его волосы индевели, как в мороз грива скакуна, глаза сияли блеском мартовских настовых снегов.
– Ну, как? – спросил он. – Сорок восемь? Неплохо. Если бы не мои тридцать семь!.. – Он смотрел вприщур, с холодным торжеством. Переложил лыжи с плеча на плечо, вздохнул, будто сожалея. – Вот так, претендент…
Перед стартом Вася Обухов, ободряя Алёшку, сказал: «Ну, Полянин, всё цивилизованное человечество надеется на тебя!..» Юрочка слышал это.
Тяжело переживал Алёшка неудачу. Он поклялся победить Юрочку летом, в беге, и начал, не дожидаясь тепла, готовиться к поединку: с часами на руке каждое утро пробегал замеренную километровку по лесной, измятой лошадьми, дороге. Юрочкино время было известно всем: две минуты пятьдесят восемь секунд. Алёшка начал с трёх двадцати пяти, за месяц подошёл к трём восьми, чувствовал в себе ещё достаточный запас силы и был убеждён, что Юрочку теперь победит. Единственное, что мешало ему жить предстоящим поединком, – это Нина. Сама того не зная, она до невозможности осложнила его жизнь, и прежде всего его отношения с Юрочкой. Если бы он ничего не знал о друге! Но Юрочка открывался перед ним, доверял ему свои чувства, свои страдания и радости. И выходило так, что доверие друга он поворачивал против друга. Всеми силами Алёшка старался не выдать своей любви. И всё-таки очень скоро Юрочка догадался о его чувствах. И почему-то встревожился. Замкнулся, стал подозрителен, с ревнивой неотступностью наблюдал за каждым его шагом и взглядом.
Однажды, на перемене, он подстроился к Алёшке, молча ходившему по коридору, как бы между прочим сказал: «Не хочу огорчать тебя, претендент, но приходится. Ниночка произнесла о тебе далеко не лестные слова. Надеюсь, догадываешься, что сказаны они были между поцелуями…»
Алёшка поверил Юрочке. И расстроился так, что дома сказался больным, два дня не ходил в школу. Потом додумался, что своим нечистым откровением Юрочка защищал себя, и злое упрямство узнать всё до конца не от Юрочки – от самой Нины! – заставило его решиться.
«А что? Подойду и скажу. Так прямо подойду и скажу! И будь что будет!..» – думал Алёшка и в ожидании этой жуткой минуты потерял покой окончательно.
«Я люблю тебя, Ниночка!» – бессчётно, пьянея от радости, повторял он про себя оглушающие его слова. Слова сверкали, как летний дождь на солнце, звенели, как весенние берёзовые рощи звенят птичьим гомоном.
Но стоило ему вообразить, что с этими звенящими словами он идёт к Ниночке – холодный пот прокатывался по спине, пальцы сами собой расстёгивали на куртке пуговицы – он сникал и прятался в своей комнате, как улитка. Так было ещё вчера. И вот он сидит за партой, как на жарких углях, смотрит на Ниночку и страдает от того, что час задуманного свидания приближается.
Первым он выскочил из класса – в конце коридора ещё бухал школьный ручной звонок, – быстро оделся, вышел. Он решил дождаться Нину у городской пожарной каланчи, на углу базарной площади. Дом её был на горе, на самой окраине, за ним начинались уже поля и деревни. А подруги её жили внизу, у Волги, и на площади Нина расставалась с ними – мимо каланчи шла обычно одна. Алёшка выглядел это ещё зимой, когда вместе с любовью вошло в него великое беспокойство за Ниночку. За всё, что окружало её, за всё, что было её жизнью.
На высоких, уже оттаявших от льда деревянных мостках, проложенных вместо тротуара, он стоял и делал вид, что читает афиши и объявления, наклеенные на рыночном заборе. Но глаз не сводил с улицы и видел, как по солнечной её стороне толпами шли оживлённые весной люди. Руки он держал за спиной и поигрывал портфелем, чтобы унять дрожь ожидания, но дрожь нарастала, и когда среди прохожих он заметил Ниночку, он свернул за угол и, скрытый забором, почти побежал к Волге. «Ну, что я скажу ей? Что?!» – твердил он потерянно. Те звенящие слова, которые в одиночестве он выговаривал с упоением и радостью, казались ему сейчас стыдными. Он спешил уйти, чтобы унести как можно дальше от Ниночки эти невозможные теперь слова.
В конце площади он остановился, увидел, как вышла из-за угла Нина, неторопливо пошла по дощатым мосткам в гору. Он смотрел, как она уходила, и с отчаянием и нарастающим страхом думал, что если сейчас не решится, не догонит, не заговорит, Ниночка уйдёт от него и, может быть, навсегда.
Он догонял Нину, а в памяти некстати всплывали мамины грустные и тревожные слова: «Я хотела бы, Алёша, чтобы у тебя было горячее сердце и холодная голова…» «Хотела бы!..» Он тоже хотел бы! Но что ему делать, если сейчас вообще он не чувствовал сердца! Была только пылающая, совершенно без мыслей голова!
Он знал одно: он должен догнать Нину и заговорить, о чём угодно – только заговорить!..
На ходу расстегнул портфель, вытащил зелёную тополевую ветку – ещё утром он взял её из стакана на своём столе – и тут увидел, что Нина остановилась, ожидая его. Алёшка тоже остановился, потом широко и стремительно шагнул, не видя ничего, кроме своих рук, протянул тополь.
– Нин, вот, пожалуйста. Настоящее чудо!.. – бормотал он и неловко совал ей в ладонь покрытую живыми листьями ветку. Слабые листья от резких его движений трепетали, как на ветру, и Алёшка страшился, что сейчас они сорвутся, опадут и чудо, которым он хотел удивить Ниночку, исчезнет. Листья дрожали, но не осыпались. В ярком солнце, под холодной синевой неба, они были как цветы.
– Действительно, чудо! – сказала Ниночка. – Среди снегов улыбка весны… – Она не поднесла к губам листочки, не вдохнула запах тополевой смолки, как того ждал Алёшка. С какой-то отчуждённостью она держала зелёную ветвь и насмешливо смотрела из-под изломанных бровей на Алёшку. – Только… Только это чудо, Полянин, я видела у Зойки Гужавиной из 8 «б»! Не трудно догадаться, что оно выращено для тебя!..
Она бросила ветку на руку Алёшке, повернулась и пошла, аккуратно ставя ноги в ботинках на льдисто отсвечивающие доски тротуара. И ни разу не оглянулась. Даже там, на горе, переходя дорогу, она смотрела в поле, чтобы не видеть Алёшку, потрясённо застывшего среди улицы.
2
Он брёл, глядя себе под ноги, и улица, как прежде, оживлённая и солнечная, казалась ему холодной и пустой, как в осеннюю непогодь. Он шёл к общежитию, где уже устроили заречных на время распутицы, но даже не остановился у знакомых ворот. Спустился к Волге, шлёпая по снежницам, утопая по щиколотки в талом снегу, перебрался к Семигорью. Домой пришёл мокрый, озябший, вяло улыбнулся матери, обрадованной его неожиданным появлением, молча, поел, ушёл в комнату и весь вечер просидел за столом, тупо глядя в дневник.
«Всё кончено, – думал Алёшка. – Зачем дом и школа, сама земля и всё вокруг, если Нина меня не любит? Зачем жизнь без любви?!»
Он знал: когда прощаются с жизнью, оставляют какие-то важные слова. Но, ни слов, ни мыслей не было. Он просто сидел и ждал, когда настанет утро.
В школу он пошёл только для того, чтобы проститься с Ниночкой. Взглянуть последний раз и уйти. Не тревожа, молча, покорно, как в осеннюю пору уходит от дерева лист. Юрочке он мысленно пожелал счастья, сложил учебники в портфель, в последний раз оглядел наполовину опустевший класс, вышел в гудящий голосами коридор. Надевая в тесной раздевалке пальто, он услышал тихий настойчивый голос: «Алёша! Ну, Алёша!» Он нехотя повернулся и увидел Ниночку. Пальто перекинуто через руку, глаза смотрят ласково и виновато. Как заговорщица, она приложила палец к губам, прошептала: «Подожди меня на том же месте…» – и, тут же вскинув голову, пошла к окну, на ходу поправляя рукой волосы, гордая и неподступная, как королева! Она не видела, как побледнел Алёшка, как тут же вспыхнул, словно сухая сосна на пожаре. Закрывая пылающее лицо кепкой, он старался быстрей протиснуться сквозь толпу к двери.
… Они шли по деревянным мосткам почти рядом – Ниночка чуть впереди. Она очень заботилась, чтобы между ними было хотя бы маленькое расстояние, и время от времени оглядывала улицу. Алёшка чувствовал её беспокойство, он был счастлив её милым возбуждением, тем, что идёт рядом, и хотя и не решается, но может коснуться её руки. То, что было вчера, он уже не помнил и уж совсем не думал о неожиданной переменчивости Ниночкиных чувств. Они шли безлюдной улицей рядом – Ниночка сама хотела, чтобы они шли рядом! – и Алёшка был счастлив этой первой их близостью. Если бы на свете не было Юрочки! Но Юрочка был и как будто тоже шёл с ними, с ленцой переставляя ноги, картинно заложив руку за борт пальто. Алёшка чувствовал его тут, на узком тротуаре, он мешал ему говорить и заставлял ревниво думать о том, что будет, когда счастье кончится. Он, Алёшка, проводит Ниночку и уйдёт, а в вечерних сумерках придёт к Нине Юрочка, и Нина выйдет к нему, потому что на это есть у Юрочки право, и они пойдут в поле и там, под звёздами…
Алёшка даже задохнулся от того, что представилось ему. Душевная боль проступила на его лице, и Ниночка заметила эту его боль и, как будто ни о чём не догадываясь, спросила: «Почему ты хмуришься, Алёша? И почему молчишь?..»
Алёшка попытался улыбнуться и не мог. Он помрачнел, ушёл в себя и теперь тоскливо думал, что в таком состоянии способен сказать любую глупость. Нина тоже шла в сосредоточенном молчании, думая о чём-то своём, и вдруг засмеялась.
– Не правда ли, Кобликов ужасно похож на дикобраза?! – сказала она с веселым, даже каким-то наивным удивлением, как будто приглашая вместе позабавиться своим открытием, но Алёшка уловил её спрашивающий и какой-то тревожный взгляд и понял, что сказала она не просто невинную шутку. Нина давала ему понять, что Юрочка для неё предмет насмешек, а вовсе не серьёзных чувств. Легко и мило она развязала все узлы его сомнений.
Алёшке хотелось выть от радости. Но он постарался остаться серьёзным. Только протянул руку и робко дотронулся до Ниночкиной ладони. Дотронулся и почувствовал, как прохладные пальцы, которые не были его пальцами, быстро и ласково сжали его руку.
3
Вальс отзвучал. Алёшка шутливо поклонился Лене Шабановой и отошёл к стене. Стена была холодна, Алёшка засунул за спину руки и так стоял, пытаясь настроить себя на следующий решительный шаг. Он уже много раз танцевал с Леной Шабановой, с ней он чувствовал себя свободно, даже подшучивал, когда тяжёлой, откинутой в повороте косой она задевала танцующие рядом пары и озорно смеялась – её забавляло это маленькое нарушение порядка.
С Леной было хорошо, просто, но пришёл он в Дом культуры не ради Лены. И почти месяц упорных занятий у Станислава Феликсовича – это тоже было не ради Лены. Робость, которая вдруг охватывала его, когда он направлялся через зал к Ниночке, оказывалась сильнее его желаний, и, не дойдя каких-нибудь двух-трёх шагов до Ниночки, он вдруг холодел от затылка до ног и, сам того не желая, поворачивался к своей спасительнице – Лене. Один раз он заставил себя преодолеть три роковых шага: пробормотал что-то похожее на приглашение и, как во сне, почувствовал в своей руке, будто неживую руку Ниночки. Странно, но этот первый танец не принёс ему ничего, кроме мучений и стыда. Ниночка не слушалась его, у неё был какой-то сдержанный ритм движений, и она заставляла подчиняться этому своему ритму и установленному, привычному ей рисунку танца. Когда Алёшка попытался сделать фигуру, она испуганно остановила его, он сбился, наступил ей на ногу, жарко покраснел от своей неловкости.
Неумело, с унылым однообразием он водил Ниночку по кругу, не решаясь положить руку ей на талию и только робко прикасаясь к ней пальцами, и лихорадочно искал в своей вдруг начисто опустевшей голове хоть одну умную мысль. Наконец с глубокомысленным вздохом он сказал: «Что-то Юрочка сегодня задерживается…» – сказал глупо, бестактно – ведь Юрочка был теперь его соперником!
Ниночка не ответила, безразлично пожала плечами. Так закончился их первый и пока единственный танец. Теперь Алёшка стоял в мрачном одиночестве, как Чайльд Гарольд, и внутренне готовил себя к решительным действиям: он пригласит Ниночку ещё раз, подчинит её своей воле и заставит понять, что совершил он ради неё.
Алёшка не мог сказать, когда перевернулся мир, но что мир перевернулся, он знал точно. Юрочкина любовь – непонятная, далёкая от его жизни Ниночка – стала его любовью. Никто не знал об этом; наверное, не знала и сама Ниночка. Но всё, чем жил он прежде: леса, озёра, охота, отлично натасканная по зайцам собака, редкие победы над собой и позорные срывы в становлении разума и воли – всё потускнело, всё как будто перестало быть. Осталось лишь то, что было вокруг Ниночки – школа, тоскующие взгляды на уроках, долгие бдения на улицах в надежде на случайную встречу.
Однажды Ниночка, держась за руку Лены Шабановой, почти прячась за подругу, спросила:
– Алёша, почему ты не ходишь в Дом культуры?
– Я не умею танцевать, – смутился Алёшка.
– Это никуда не годится! Вот тебе две, ну, хорошо – три недели. За это время ты обязан научиться! Придёшь и пригласишь на вальс меня и Лену. Слышишь?..
На следующий день, забыв про свою стеснительность, Алёшка стоял перед лесничим – Станислав Феликсович вёл в техникуме кружок танцев.
– Станислав Феликсович! Вы не сможете мне помочь?
– С удовольствием, Алёша. Если это в моих силах.
– Это в ваших силах, Станислав Феликсович! У меня две недели срока. Я должен научиться танцевать.
– Понимаю. Вы дали слово девушке.
– Да.
Станислав Феликсович вздохнул:
– Жизнь повторяется!.. Хорошо, Алёша, не будем терять времени. Завтра вечером вы должны быть у меня вместе с девушкой.
– Но…
– С любой девушкой, Алёша. Не обязательно с той, ради которой мы будем с вами трудиться!..
В небольшой квартирке лесничего Алёшка появился с Зойкой Гужавиной. Станислав Феликсович стоял у раскрытого патефона, пальцами подперев сухой подбородок. В раздумье он смотрел на Зойку, – в тяжёлом пальто, окутанная платком, в старых подшитых валенках, она казалась толстой и неуклюжей. Зойка всё поняла. Как дома, она сбросила пальто, платок, скинула валенки.
– Я вот так, в носках. Ничего? – она сказала это деловито и просто, и Станислав Феликсович, обезоруженный Зойкиной готовностью к делу, согласно склонил голову.
Четырнадцать вечеров подряд он учил их танцевать. И когда, увлечённый поединком с их провинциальной неотёсанностью, наконец, сказал: «Всё. Мне нечего добавить. Горжусь и выпускаю в свет», – Алёшка почувствовал себя на верху блаженства. В тот вечер он провожал Зойку к селу в радостной говорливости и не замечал, как понура и молчалива его верная подруга…
Маленький бойкий человек, при галстуке, с волосами, расчёсанными на пробор, вышел на середину зала, поднял руку и объявил: «Медленный вальс!..» Алёшка почувствовал: пришла его минута. «Вальс-бостон! Танец, полный огня и творчества. Мой танец!..» – твёрдо сказал себе Алёшка и отделился от стены. В левом углу, среди девчонок, он уже выискивал бледное лицо Ниночки.
Маленький бойкий человечек снова поднял руку, «Приглашают дамы!» – объявил он и пошёл к оркестру.
Алёшка стоял в растерянности: глупо было думать, что Ниночка сама подойдёт к нему.
Из ряда стоящих напротив людей стремительно выбежала девчушка. Алёшка видел мелькающие белые туфли-лодочки, расклешённое платье, наглухо застёгнутое у горла, кружевной воротничок, чёрную чёлочку на лбу и, ещё не понимая, что эта нарядная девушка через всё пространство танцевального зала идёт к нему, вдруг узнал Зойку. Зойка, быстро и меленько перебирая ногами и постукивая каблучками, шла к нему, вытянув шею и дерзко выставив подбородок, и распахнутые её глаза под вздрагивающими ресницами, наполненные страхом и торжеством, смотрели на него. Зойка остановилась перед Алёшкой, чуть присела в поклоне, протянула руки.
Алёшка застыл в изумлении: Зойка ли это? Какая фея преобразила её? Кто уложил смешные крендельки её косичек в гордую причёску? Кто дал ей эту красоту и дерзость?..
Алёшка не верил в сказку, но не знал и того, что фею заменили добрые руки Васёнки и всё сокрушающий характер Жени Киселёвой. Когда в отчаянье девичьей ревности Зойка выплакала Васёнке своё горе, бывшая тут Женя крикнула:
– А ты прынцессой стань перед ним. Затми ейное обличье! Нинка-Денежка, ни по каким статьям перед тобой не выдюжит!..
Васёнка в материнской горести вздохнула:
– У принцесс – наряды…
– Будет наряд! – вдруг озлобилась на кого-то Женя. – Я из этой Зинки-женихалки не то, что туфли, душу вытрясу!
И вытрясла – и платье с кружевом, и модные туфли! Всё остальное доделали заботы Васёнки…
Зойка стояла перед ним, подняв побледневшее лицо, вся – ожидание, вся – открытость, и Алёшка, подчиняясь Зойкиным зовущим тревожным глазам, сжал пальцами её горячую ладонь.
Приседающими замедленными шагами он ввёл Зойку в заполненный парами круг.
Он чувствовал, как легка и послушна его рукам Зойка, и свободно и радостно вёл преображённую семигорскую девчонку среди танцующих пар под высоким сводом зала, всё больше увлекая себя и её в созвучие движений и музыки.
«Танец – не шарканье ног, не унылая ходьба взад-вперёд, – вспомнил он слова Станислава Феликсовича. – Танец – огонь, творчество! Есть музыка, есть набор фигур, в остальном – вы творец!..»
Алёшка чувствовал, что сейчас он способен сотворить чудо. Он пробился на середину зала, к свободному от танцующих пятачку, и сделал первую фигуру. Зойка, слушаясь его, отлично выполнила быстрый шаг и разворот. Он сделал чёткую «ёлочку», слева направо, справа налево, тут же, в повороте, отступил, откинул Зойку на руку и склонился над отчаянно-сияющим лицом.
Вальс звучал, Алёшка, будто внимая голосу Станислава Феликсовича, не отрывая взгляда от ручьистых, блестящих глаз Зойки и не сразу заметил образовавшийся простор – пары, одна за другой, сходили с круга, останавливались в любопытстве. И вот уже они одни в плотном окружении людей. И пустая середина зала вся для них, и оркестр играет только им.
От общего открытого внимания Алёшка дрогнул, сбился с ритма, но Зойка с силой сдавила ему руку, заставила вернуться в мир музыки и движений.
Усилием воли он как будто отключился от того, что было вокруг, заставил себя уйти от любопытствующих взглядов, даже от Ниночки, которая была где-то близко и, наверное, смотрела на него, и весь отдался вальсу. Он как будто перенёс себя и Зойку в неяркую комнату Станислава Феликсовича и в приподнятости чувств и охватившем его задоре вёл и вёл лёгкую и послушную ему девчонку серединой зала в каскаде чётких стремительных фигур.
Зойка, закинув голову, не отрывала от него сияющих победным восторгом глаз. Отяжеляющий её голову узел волос в движении плавно приподнимался, и плотная симпатичная чёлочка на лбу взлетала над распахнутыми бровями, как живая…
Музыка, будто нехотя, остановилась на высокой ноте, Алёшка отступил на полшага, склонил перед Зойкой голову. Он слышал, что им хлопали, но напряжением воли всё ещё отрешая себя от зрителей, чтобы не вспыхнуть, чтобы вконец не растеряться под взглядами многих глаз, с окаменевшим лицом провёл Зойку в дальний от оркестра угол. И там, у стены, уже за спинами людей, душевное напряжение оставило его. Пряча глаза, он запоздало пылал от смущения и ждал и желал, чтобы оркестр заиграл и все ушли туда, в круг, и забыли про него и Зойку. Оркестр наконец ожил, люди сдвинулись к середине зала, и Алёшка облегчённо вздохнул. «А Зойка молодец…» – подумал он. Он хотел сказать об этом Зойке, повернулся и увидел, что стоит один, – волшебница исчезла.
Алёшка растерянно усмехнулся и в многолюдье зала стал искать глазами Ниночку.
