Текст книги "Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы"

Автор книги: Владимир Тендряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)

От дороги в глубь степи тянется кабель. Он ведет прямо к дому. Скорей!

На наблюдательном пункте дивизиона действительно все умирали, но не от ран – от жажды.

Первый, кого увидел Федор, – босой, сапоги рядом с телефоном, круглая рожа блестит от пота, – Мишка Котелок.

– А я под бомбежку попал, – похвастался Федор и тут же удивился: – Как ты очутился здесь? Почему на линии не встретились?

– А я не по проводу… Степью напрямки босиком шпарил. – Плюнул крутой слюной в сторону сапог: – Измучили, сволочи. – Облизал растрескавшиеся губы, спросил: – Родничка тут, случаем, не приметил?

– Родничка? Где?.. Сам видел – сушь.

– Видел, – уныло согласился Мишка. – На огневой тоже без воды сидят.

Лейтенант Пачкалов, осунувшийся, с расстегнутым не по-уставному воротом гимнастерки, с грязным пятном под носом, сидел над развернутой картой, что-то вымерял, страдальчески морщил лоб.

– Младший сержант Матёрин!

И все-таки до чего неприятный у него голос!

– Докладываю, товарищ лейтенант! – вытянулся Федор.

– Слушайте и не перебивайте, когда говорит старший по званию. Возьмите все котелки, какие есть, идите за водой.

– Куда?

– Что за глупый вопрос? Найдите! Из-под земли достаньте! Боевое задание – напоить людей! Выполняйте!

Опять – в степь, опять – один. Здесь обжитой окоп, Миша Котелок поджал босые ноги, сапоги возле телефона, Тихон Бучнев сосет бычок, снизу, со дна окопа, чуть-чуть тянет прохладцей. Посидеть бы, рассказать про бомбежку, про раненого.

Лейтенант Пачкалов начальственно смотрит в глаза.

– Есть достать воды!

Котелков оказалось всего два.

Из-под земли, как крот, вынырнул солдат. Бруствер замаскирован вянущей травой – в двух шагах не разглядишь, торчит только длинный ствол тяжелого противотанкового ружья. Лицо у солдата серое, густая пыль стерла с него морщины, возраст, страсти, желания. Блестят лишь влажные белки глаз, да сведенные губы шевелятся – что-то перекатывает во рту.

Судя по слою пыли, солдат сидит здесь давно, врос в степь, ко всему привык, ничему не удивляется, все знает наперед – ни дать ни взять оконный мудрец в пузырящейся каске.

Он даже знал, где есть вода.

– Видишь ветлу?.. Не назад гляди, а вперед… Видишь – из балочки верхушка проглядывает. Там… У самого, брат, нутро ссохлось.

– Так ползем вместе.

– Подожду.

– Чего ждать?

– Подожду умирать. Балочка-то насквозь простреливается. Живым не вылезешь.

– Что делать?

– Терпеть. Сам терплю. Пулю из патрона выковырял, сосу – холодит вроде.

Сам-то Федор готов терпеть, хоть и полынная горечь во рту. Сам-то терпел бы, да ребята ждут.

Торчит из земли непроницаемо пыльное лицо, загадочно блестят белки глаз, сжаты губы, лениво шевелится землисто-щетинистая челюсть.

А над каской с протяжным замирающим стоном проносятся пули, несут куда-то вдаль свое неутоленное желание человеческой крови.

Федор вздохнул, прижался теснее к земле и пополз.

9

Склон просторной балочки – не слишком крутой и не слишком пологий. Внизу несколько пьяно стоящих ветел бросают жидкую тень, столь редкую в плоской, обнаженной степи. Дощатый домик, крытый камышом, распахнута дверь, под порогом воронка. По другому склону балочки стекают тропинки, напоминая о том далеком счастливом времени, когда люди ходили по этому месту во весь рост, а не ползали на брюхе.

Где же колодец? Ах, да, среди ветел – сруб в два тощих венца. У самого сруба свален мешок. Может, мешок, может, степной выгоревший камень – не разглядишь.

Прозрачен воздух, ярко солнце, тишина, запустение, неподвижность. Федор чувствует: не только его глаза смотрят на ветлы – со стороны, издалека уставился кто-то беспощадный, холодный, стерегущий.

Склон в плешинах… А со стороны, из пространства – глаза жестокого бога.

Федор вглядывался в этот склон, вглядывался внимательно и серьезно: так вот как выглядит место его смерти!

Возле деревни Матёры, за рекой, – болотце в кочках, после коротких вечерних дождей из этого болотца на все небо вырастает сочная радуга… Почему-то вдруг вспомнилось…

Вспомнился пустой утренний город, первый луч солнца на гордом лбу самого высокого, самого сердитого здания…

В крепких ласковых пальцах незнакомого человека гипсовый слепок женской головы – мягко и смело описывают надбровья удлиненные глаза, припухшие губы таят улыбку. Три тысячи лет жила назад. Нефер-ти-ти!

…И склон в плешинах бесстыдно лысый!..

Все ложь, все, все! Не ложь только склон, откровенно обнаженный, облитый солнцем, по которому нужно ползти.

Так вот как выглядит место, где он умрет.

Нужно ползти? Но почему?..

Ребята хотят пить…

Но его убьют, и он не принесет воды.

Умрут ребята?..

Нет, перетерпят до темноты. А ночью придет кухня, привезет и хлеб, и похлебку, и воду…

Нужно ползти?..

Нет воды! Не нашел!

Нет воды и нет смерти. Нет воды – и вернется все: Матёра, радуга, города. Нет воды – весь великий мир станет правдой.

Федор развернулся и осторожно пополз от склона.

Он – талантлив, Савва Ильич не раз это говорил, Савва Ильич в него верит.

Федор полз…

Ждут люди улыбку Нефертити – вот-вот улыбнется. Вот-вот – уже больше трех тысяч лет. Жить! И он покажет людям эту улыбку.

Федор полз…

Нет воды… Но вода-то была… Ложь? Но маленькая. Ложь, но после нее станет правдой весь мир.

Федор полз…

Будут друзья – скроет, будет жена – скроет. От Саввы Ильича скроет тоже… Станет скрывать всю жизнь!

И тут Федор лег щекой на колючую, теплую землю.

Небо, утомленное от дневного зноя, облинявшее, громадное небо, опиралось на выжженную степь. И степь казалась пустой и безлюдной. В ней жили одни лишь звуки – где-то на окраинах автоматные и пулеметные очереди, тупые взрывы, натруженный рев моторов. Пусто и безлюдно, а здесь, рядом, – армии, тысячи людей, танки, обозы, пушки, всех укрыла плоская степь. И как бы легко маленькому Федору спрятаться в ней от своей смерти! Спрятаться, переждать, вернуться…

Он лежал посреди степи.

Жить – скрывать, жить – обманывать, жить – и презирать самого себя. Притворяйся не притворяйся, а трус есть трус, лжец есть лжец, жизнь куплена обманом. Живи и помни – ты хуже других.

Федор приподнялся и сел.

Хуже других?.. К черту!

Федор вскочил, схватил котелки, едва пригибаясь, пошел обратно.

Не доходя шагов ста до оврага, упал и пополз…

Снова склон в рыжих плешинах…

Кто-то следит со стороны, кто-то жестокий, без сердца… Ну что ж…

Федор медленно переполз черту.

Из разнотравья игривых выстрелов вырвалась короткая очередь. Федор не видел, куда ударили пули. Брызги земли впились в щеку, тонко зазвенели котелки.

Вторая очередь пришьет к склону. И он вскочил, кинулся вперед, навстречу ветлам, наперерез пулям, на виду у того, кто уставился со стороны жестокими глазами.

По заскорузло глинистой земле пробежали пыльные, как рыжие дымчатые цветы, фонтаны – в ряд один за другим. Федор упал и покатился по склону: небо – земля, небо – полынь, небо – ствол ветлы, толстый, корявый, серый от пыли, с тупыми наростами.

Федор лежал на животе – склон кончился. Где-то рядом бил в землю злой, короткий, рвущийся свист лозы, бил и тонул в земле.

Федор не двигался, хитрил – пусть думают, что убит. Он даже закрыл глаза в усердии.

То, что сверху казалось ему мешком или камнем, был наш солдат. Он сидел на задниках башмаков, поджав колени, спина в туго натянутой, выгоревшей до белизны гимнастерке, голова уперлась в край сруба, руки в покойной усталости опущены к земле. Рядом с ним стоит котелок, до краев наполненный водой.

Он сохранил все человеческое – форму тела, даже усталую человеческую позу, он человек, но к нему уже надо относиться как к вещи, как к стволу ветлы, не обращать на него внимания. Вокруг него – пугающая тайна, которую не хочется знать, которая сковывает душу. Федор с содроганием отвернулся: он еще не привык к мертвым.

Отвернулся и наткнулся на другой труп.

Тот лежал прямо за колодцем. Лицо вдавлено в засохшую бугристую грязь, сухие взлохмаченные волосы, массивные плечи плотно облегает голубовато-серое сукно мундира, на плечах узкие погончики с белесыми металлическими пуговицами – немец!

Федор не видел немцев ни живыми, ни мертвыми. Всегда думал: встретит – и вспыхнет в нем ненависть, встретит живого – постарается убить, встретит мертвого – порадуется, что убит. Ненависть за то, что пришли сюда, что заставляют ползать на брюхе, что их самолеты рвут бомбами землю, что хотят убить его, Федора Матёрина, его, ни в чем не повинного перед ними. И вот встретил: бодает лбом засохшую грязь, крупные жирные мухи ползают по сукну мундира… Нет ненависти.

Стараясь не глядеть ни на того, ни на другого убитого, но кожей чувствуя их близость, Федор подполз, приподнялся, чтобы перегнуться через край сруба. Воздух заполнился стонущим визгом, срубленная пулей ветка ветлы упала на плечи. Федор присел, снял ремень, захлестнул его на ручке котелка.

Застойный воздух вязок. Прель и сырость смешаны с мутящим, нечистоплотно вкрадчивым, жирным трупным запахом. От него все кажется грязным – и руки, и гимнастерка, и земля, и даже холодная, колеблющаяся в котелке вода. Сквозь кожу проходит зараза. Скорей отсюда, из застоя, из коварной ненадежной тишины, скорей в степь, где пахнет полынью, где время от времени налетает ветерок. Скорей, но как?..

Котелки полны, но второй раз тем же путем не проскочишь. Федор лежал, скупо вдыхал жирный, зараженный воздух, мучаясь от брезгливости к самому себе.

Шагах в тридцати дом – осевшая в землю мазанка с распахнутой дверью. Тридцать шагов – и на полпути ветла, за ее стволом можно при нужде спрятаться. Тридцать шагов до дому, завернуть за угол, а там – дом спрячет, можно далеко уползти за его прикрытием.

Тридцать шагов… Одним махом… Федор взялся за котелки…

Воздух рвется, визжит, весь воздух заполнен пулями. Чудо, что ни одна пока не задела. Между лопатками зуд, между лопатками свербит – сюда именно вот-вот войдет пуля. Осторожно – котелки, не расплескать! Мягко свалился под комель ветлы. Ветла толста, кажется надежной, голова и плечи спрятаны, а ноги… Ноги не спрячешь, они далеко от ствола. Земля вспарывается, брызжет, воздух ноет, захлебывается от визга…

Нет, не обогнуть дом, не добежать до угла. Место плоское, вытоптанное, только перед распахнутыми дверями разбрызгана воронка. Двери распахнуты…

Федор подбирает ноги, напружинивается и бросается прямо к дверям, перемахивает через воронку…

Пустая комната с дощатым топчаном, на сером земляном полу, на самой середине, – щербатый чугунный горшок. Дом хрустит, трещит, скрежещет, пули прошивают тонкие стены. Летают отбитые щепки, сыплется с потолка труха. Некуда спрятаться. В доме как в клетке.

Два оконца с выбитыми стеклами глядят в ту сторону! куда нужно бежать. Два оконца напротив распахнутой двери. Федор навалился плечом на переплет, он с хрустом ломается.

Оконца узки, с котелками в руках не пролезешь.

Щербатый горшок посреди комнаты крякает, катится под ноги Федору, как собачонка, которая ищет защиты. Злобно воющая, срикошетившая пуля утопает в потолке. С потолка сыплется труха…

У окон нет подоконников, не на что поставить котелки. Федор бросается к топчану – тот тяжелый, врос в земляной пол ножками. Федор выворачивает его, тащит к окну, ставит на него котелки. Стараясь не задеть их, протискивается, валится вниз головой на землю, вскакивает…

Спасен! В комнате за стеной мечутся пули. В комнате – а он на воле… Тянется в окно за котелками и… приседает – слабеют колени. Где-то близко, едва не задев каску, ахнула прямо над ухом пролетевшая пуля.

Отсиделся на корточках, снова потянулся. Нащупал вслепую один котелок… Второй… Что-то он слишком легок.

Котелок пуст. В нем два отверстия – одно у самой ручки, другое на палец от дна. Один котелок воды на всех.

Федор сидит над ним, прислушивается к выстрелам. Один неполный котелок… Не напьются. Из-за одного котелка не стоило рисковать… И Федор толчком опрокидывает полный котелок. Сухая земля жадно впитывает воду, благодарно темнеет.

Федор решает начать игру сначала.

Но он сидит над пустыми котелками, не торопится, ждет, когда совсем стихнут выстрелы.

Клонится на покой солнце, недалек вечер. На степной равнине под косыми лучами отчетливо выступают щетинистые бугры и запавшие выемки. Степь не плоска, степь изрыта не столько снарядами и бомбами, сколько временем. Степь – это старческое лицо планеты. Тысячи лет степи, и Федору кажется – он так давно знаком с ней, так свыкся, так сросся, что неправдоподобно то время, когда ее размашистость его пугала. И запах полыни приятен.

Он топчет тысячелетнюю землю, топчет по-хозяйски, смело, он не гнется под пулями. Полный котелок воды, полная каска, вырвался от смерти. Нет радостней победы, чем победа над самим собой. Хорошо жить чистым!

Пейте, ребята, сколько есть! С лейтенантом Пачкаловым он еще поговорит по душам: «Не заносись, Юрка, возле смерти живем, не след заедать друг друга».

Голова знакомого солдата торчит из окопа. Вгляделся, окликнул:

– Жив?

– Как видишь.

Не удивился, не восхитился, лишь попросил без надежды:

– Дай, паря, один глоточек.

– Нет уж, пульку пососи.

Не огорчился, не обругал, принял как должное, молча проводил глазами.

Сидит окопный мудрец, бережет свою жизнь, сосет пульку.

А Федор меряет степь, сам себе умиляется – хорош парень Федька Матёрин!

10

Припадали по очереди к котелку и к каске, отрывались, вздыхали:

– Ох, наконец-то! Душа отмокает, а то прямо камушком ссохлась.

А Федор только сейчас вспомнил, что сам-то не напился – забыл, не до того. Во рту сухо, язык распух – забыл. Но взять котелок, тоже припасть, скажут: «Не жадуй». Кто поверит, что забыл про себя. У воды сидел. Нет, песню испортишь.

Тихон Бучнев спохватился первым:

– Эй! Эй! Разрезвились!.. Лейтенант еще не пил.

Но уже поздно. Опрокинули над пустым котелком каску – вылилось несколько капель.

Лейтенант Пачкалов, ссохшийся, измотанный, с запавшими глазами, только что от телефона, подошел, протянул руку к котелку, спросил покровительственно:

– Ну как, все напились?

А все смотрели под ноги, прятали глаза.

– Что же это? А? – Горькое изумление, мальчишеские морщины на выпуклом лбу.

Тихон Бучнев сопел в сторону. Мишка Котелок, который трижды припадал к каске, вертел босой пяткой на дне траншеи ямку.

Лейтенант Пачкалов растерянно оглядывался, кривил губы – вот-вот заплачет, в глазах пустота. И вдруг он расправил плечи, выставил грудь:

– Младший сержант Матёрин! К-кому вы должны отдать воду? Кто должен распределять? Вы или я?

– Тут все своевольничали. Он не распределял… – начал было Тихон Бучнев.

– Мол-чать!.. Вы или я? Кто здесь командир?

Федор не отвечал, ответить – значит свалить вину на ребят. Молчание Федора подхлестнуло Пачкалова.

– Взять котелки! Пойдете снова за водой!

– Я пойду. Разрешите… – отозвался Мишка.

– Молчать! Вас не спрашивают!.. Матёрин! За водой! Снова! Быстро! При-ка-зы-ваю!

Федор ответил:

– Пока схожу за водой, будет ночь – кухня воду привезет.

– Не рас-суж-дать! Берите котелки!

Лейтенант бросил под ноги Федору пустой котелок.

– Ну!

– Не пойду.

Пачкалов весь передернулся, ухватился за кобуру.

– Взять котелки!

В упор на Федора в окружении вороненой стали уставился матовый зрачок пистолета.

– Считаю до трех… Раз!..

Федор стоял не двигаясь.

– Берите котелки!

Посеревшие, собранные в тугой узелок губы, остекленевшие глаза – в них боль, в них злость, в них страх. От страха, из амбиции так просто нажать спусковой крючок. А тупой ствол пистолета висит в воздухе; если лейтенант сделает один шаг вперед, ствол упрется в переносицу Федора.

– Два!!

И Федор, страдая от унижения, пряча глаза, нагнулся, поднял котелок с земли.

Отойдя от НП, Федор отбросил в сторону котелок и зашагал не к колодцу, а к огневой, где остались его вещмешок и карабин.

На него, Федора Матёрина, на него, который только что победил саму смерть, который готов был отдать для товарищей все – не последнюю рубаху, не пайку хлеба, не глоток воды, а жизнь, себя целиком, всего со всем прошлым и будущим, – и на него поднять пистолет!

И глаза остекленевшие, и губы сведенные, и палец на спусковом крючке… Как просто его нажать!

Пришлось нагнуться… Испугался?.. Нет, нет! Он же доказал, что не боится смерти.

Всякую смерть можно представить, но такую, когда свой своего из-за глотка воды… Не он, Федор Матёрин, первый поднял оружие.

На огневой он нашел в окопе свой карабин. Проверил магазинную коробку – полная обойма. Один патрон загнал в ствол, поставил затвор на предохранитель…

На огневую недавно привезли воду. Между окопов стояли квадратные термосы. Федор подошел к одному из них и долго пил черпак за черпаком. Отяжелел от воды, почувствовал усталость – лечь бы в окоп, вытянуть ноги…

Но не лег. Перекинул через плечо карабин, зашагал в степь знакомой дорогой на НП, туда, где ждал его с полным котелком воды Пачкалов.

Солнце садилось. Над потемневшей, нахмурившейся степью разлился пыльный, широкий закат.

Федор шел вдоль по кабелю, тянувшемуся между полынных кустиков. На всякий случай (а вдруг обрыв) он исправит – ребятам не придется лишний раз бегать. Пересек перекопанную им дорогу, на которой лежал под бомбежкой.

Полынь полосовала по кирзовым сапогам, очищала от пыли кожу головок до сухого блеска. Ближе и ближе НП, ближе и ближе встреча с лейтенантом Пачкаловым. Тот ждет воды, полный котелок воды. Карабин оттягивает плечо, в ствол загнан патрон, затвор взведен, стоит на предохранителе…

Изредка в полынном океане встречаются острова высокой – выше пояса – сухой травы, степной, незнакомой Федору. На багровом свете заката ее метелки отливают, как петушиный хвост.

Впереди, укрытый травой по плечи, прыгал солдат, спешил навстречу. Федор вгляделся – похоже, Тихон Бучнев, по уж слишком прыткий, как мальчишка.

Тихон Бучнев – он! Заметил Федора, замахал, как мельница, руками, несколько раз споткнулся. Лицо распаренное, темно-красное, глаза белесые, словно вымоченные.

– Лейтенанта…

И Федор почувствовал, как стала мокрой рука, придерживавшая перекинутый через плечо ремень карабина.

– Лейтенанта Пачкалова… Только что… Минут десять назад… Шальной пулей… Впереди меня шел… Гляжу – боком, боком… И упал… Я к нему… В голову… На моих руках и отошел… Ну, минут десять, пятнадцать…

Федор стоял, вцепившись липкой ладонью в брезентовый ремень карабина.

– Боком, боком, гляжу… Я всего в пяти шагах шел… Капитан Голованов вызвал его к себе… Он меня с собой прихватил… Всего в пяти шагах, как мы с тобой… И боком, боком…

Тихон Бучнев вытирал рукавом с лица пот, жалобно глядел вылинявшими глазами. У Федора были свинцовые ноги – не оторвать от земли. Он стоял и молчал.

– Надо капитану доложить… Не знаю, право… Страх, парень, нашел, не скрою…

Федор с усилием отодрал руку от ремня карабина, почувствовал – способен оторвать и ноги от земли, обронил ватное:

– Пошли…

Тихон Бучнев пританцовывал рядом:

– И пули я не слышал. Не свистело вроде… Боком, боком, как пьяный… Ребенок, считай. Ох, ребенок!

Закат разливался над плоской землей. У самой земли – густой, красный, злой, выше – нежный, чистый, словно зеленая морская вода, освежающий. Закат снизу подпирает равнодушная перебранка автоматов и пулеметов.

Гнулись вниз метелки незнакомой травы. Воздух застыл – нет дыхания.

И знакомое лицо спокойно, и прядь волос, прилипших ко лбу, прядь белобрысых волос, пропитанных потом, который еще не успел высохнуть, и сапоги со сбитыми каблуками. Ногти на руках уже начали синеть…

Вспомнилось, как лейтенант Пачкалов играл в ножички, стоял на коленях и считал сам себе: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три… Молодец, Юрка!» Потом он увидел Федора и залился краской. С той минуты и стал придираться.

Колени поджаты к животу, маленький, худенький, угловатые плечи под облинявшей гимнастеркой, губастое грязное лицо. И сапоги-то старенькие, каблуки сбиты на сторону.

Закат тяжелеет. Земля впитывает в себя раскаленную полосу неба. Юрка Пачкалов не видит этот закат… Он не узнает, что завтра утром подымется солнце. Ни солнца, ни неба, ни дня, ни ночи – ничего, пустота. А в ствол карабина вогнан патрон… Для него…

Если б можно все то, что ему, Федору, суждено прожить, честно разделить пополам, – с радостью, если б было можно…

Прядь волос еще не высохла, острые колени прижаты к животу. Но уже посинели ногти на руках…

Он, наверное, так и не успел напиться перед смертью. Ему никто не принес воды.

– Похороним, – сказал Федор Тихону. – Документы взял?

– Документы и письма какие-то – пачка… Вот пистолет еще забрать… Лежит на пистолете, ворошить не посмел.

Перевернули вялое, покорно податливое тело. Федор вынул из кобуры теплый пистолет, которым недавно ему грозил Пачкалов.

Шагах в пятидесяти был заброшенный окоп. Уложили в него, землю с бруствера сбрасывали руками и прикладами карабинов.

Посидели на корточках, помолчали…

Похоронена вина Федора перед этим человеком, похоронена от всех, но не от самого себя – сам-то будет помнить.

Похоронена и юность Федора. За эти минуты он повзрослел. А лейтенанту Пачкалову, недавно игравшему в ножички, так и не пришлось стать взрослым.

11

Изрытую снарядами, развороченную бомбами, проточенную траншеями, исковырянную одиночными окопами степь накрыла темнота. Вместе с темнотой пришла тишина. Вместе с тишиной – ощущение, что ты пока жив и что долго, долго будешь жить, долго, по крайней мере до утра. Можно распрямиться во весь рост, стать на несколько часов человеком.

…Светят звезды, низкие, крупные, какие-то лохматые. Степные звезды. Среди них, извечно неподвижных, выстроенных в знакомые с детства созвездия, нет-нет да потянутся ровной чередой блуждающие звезды. Где-то далеко-далеко простучит автоматная очередь – пунктир трассирующих пуль, звезд-скитальцев, утонет в чернильном небе.

В окопах с хрустом потягиваются, распрямляют затекшие спины, садятся прямо на бруствер, и тут, как на деревенских завалинках, начинаются негромкие беседы.

От нагретой за день земли тянет теплом, от голосов – уютом и тихим радостным удивлением: «Живы, братцы!»

Тишина, тишина…

Но эта тишина пуглива. Кто там курит, черт возьми! А ну, сукин сын, прячь цигарку! Огонек проколет темноту – ударят автоматы, пулеметы, взроют пули землю, а то, гляди, набросают мин, пойдет карусель не хуже дневной. Береги темноту, если хочешь тишины и передышки, береги темноту – кури в рукав, прикрывайся полой плащ-палатки, лезь в окоп на самое дно… Кто там курит? Прячь цигарку!

Тишина, тишина…

Лишь взбрыкнет где-то сонный автоматчик, подпустит к законным звездам незаконное многоточие трассирующих пуль…

Тишина, тишина…

А на бруствере-завалинке захлебывающийся от умиления голос толкует о неправдоподобно прекрасном прошлом:

– Девка-то она, братцы мои, такая, что с разгона подойти боязно. Но я был под хмельком, что мне – море по колено… Я было ее уламывать: брось, мол, Машка, куражиться…

В стороне сидит Мишка Котелок, сосредоточенно мнет задник сапога, заглядывает в черный зев голенища, ворчит:

– Наградил, лахудра, да еще сало взял. Сапоги-то хоть штабной машинисточке подари. Кожу живьем сдеру с этого Зипунова… Лахудра!

Тишина, тишина…

На той стороне пробил в небо автомат не обычную очередь, а с коленцем: трат! трра! тра-та-та!

Миша Котелок на секунду отрывается от сапога:

– Музыкант какой-то… Там кроме немцев румыны стоят. Румыны – все музыканты. Ишь, откамарил… – И снова ворчливо: – Встречу Зипунова, натяну на морду сапог – ходи, гад, как в противогазе…

Федор лежит на спине, глядит в небо, в сочные звезды.

Прошел день. День – и только-то. Кажется, когда-то давным-давно, где-то в середине жизни шагал он, Федор, вместе с артиллерийской колонной – «Марш! Марш!». Горел в степи костром сбитый самолет… И шагал петухом, выставив грудь: его – убить?.. Давно, давно, тогда он был глупый, совсем щенок. Неужели прошел только день? Теперь кажется – вся жизнь раскололась на две равные половины: вся прошлая – Матёра, Савва Ильич – и этот день. Один день!.. Не верится…

Тишина, тишина…

А звезды помаргивают. Другие звезды, другие земли глядят вниз на эту покрытую ночью степь, на исклеванную, на избитую, на спаленную. Здесь разбушевалось величайшее несчастье, а им, звездам, с их высоты, с бесконечности все это кажется ничтожно маленьким, не стоящим внимания. Помаргивают добродушно, заговорщически, словно он, Федор Матёрин, разделяет их мысли_мелочь, шуточки, так себе… Так себе? А для Пачкалова вы, звезды, потухли – нет вас, не существуете, вычеркнуты вместе со всей вселенной. Шуточки, так себе…

И вдруг звезды в испуге бледнеют. На чернильное небо со злобной веселостью круто взбегает игрушечное, белое от накала солнце – осветительная ракета!

Собеседники с бруствера-завалинки дружно – куча мала! – скатываются в окоп. Миша Котелок гибко припадает к траве, прижимается тесней к земле и Федор.

Степь – шероховато-живая, каждая тень движется, корчится, словно пытается сорваться и бежать от страха. Свет, заливающий степь, мертвенно-голубой, резкий, беспощадный.

Солнце-игрушка взбежало на горку, покатилось вниз. Набухают, растут тени, тянутся издалека к лицу Федора, кажется – не щетинистая трава вокруг, а, как в сказке, вздымаются на глазах лохматые леса. Земля глотает солнце-игрушку, ночь наваливается еще более густая, смолистая.

Снова выползают на бруствер солдаты, снова умильно-задушевный голос:

– Значит, так… Поймал ее раз как-то после танцев и говорю напрямки: хватит, моя дуся, в кошки-мышечки играть. Бросай ты своего долговязого, собирай свои кунды-мунды и переезжай ко мне…

Снова звезды висят над лицом. Снова – тишина, тишина…

12

Кончился еще один день. День долгий, как век.

В овраге собрались на партийно-комсомольское собрание.

Многие ранены. Свежие бинты над грязными, обожженно-копотными лицами среди уныло пыльных гимнастерок застенчиво сияют в полутьме.

Комиссар дивизиона, рослый, рыжий, конопатый, в каске набекрень – кадровый вояка, за спиной гражданская война и финская, – говорит осипшим голосом, рубит ладонью:

– На нас бросали пехоту – мы выдержали! Нас засыпали минами и снарядами – выдержали! Шли танки – и мы устояли! И самолеты тоже бомбили – мы живы, мы не отступили! А завтра на нас может свалиться все разом – атаки, снаряды, танки, бомбы. Все вместе! Выдержим завтра, не побежим, – значит, мы победили на этом участке!.. Понятна задача? Объясните беспартийным бойцам одно требование – не показывать спину! Вот и все!.. Говорить много нечего. Расходитесь по своим подразделениям, отдыхайте.

Комиссар подтянул на плече автомат, неповоротливо кряжистый, в пропотелой солдатской гимнастерке, перехваченной офицерскими ремнями, первый полез по склону из оврага. За ним круглый, пышнотелый, с мягким, как подушка, задом политрук Сергеев.

Комиссар оказался прав: утром противник бросил все, что мог. Он оказался прав, но убедиться в этом уже не успел. Ранним утром при первой перестрелке его убило.

Пшеница горела. При свете солнца пламени не было видно. Только в метре над землей, словно сам по себе, из знойного воздуха рождался растрепанно-темный дым. По-мирному пахло костром.

Одна подбитая пушка скособочилась среди трепещущего дыма. А одну пушку подбили еще вчера и ночью без хлопот отправили в тыл. Вокруг двух оставшихся – суета, крики, матерщина. Получен приказ – сниматься. Пламегасители на длинных стволах задраны в небо.

За копотным чадом горящей пшеницы, за плещущим жарким воздухом видны немецкие танки – маленькие безобидные жучки, словно уснувшие на солнце.

Первое орудие запряжено, ездовые бьют коней, и кони, падая вперед, рвут постромки.

– Марш! Марш!.. Эй, сучье вымя, куда прешь?.. Вправо, лапоть, бери! Впра-аво-о!

Неподалеку рванул снаряд, комья сухой земли застучали по каскам – никто не обратил внимания.

– Марш! Марш!

Началось отступление.

Отступление…

На плече у тебя карабин, ты не ранен, ты не болен – способен драться.

Кремнево спеченная степь, полынь пахнет перебродившей земляникой. Степь без конца… Впереди она своя, за спиной – чужая. Ты – граница государства. Стой! Нельзя! Все идут, идешь и ты.

Шаг за шагом, шаг за шагом в глубь степи, в глубь страны…

– Воздух!!

И смывает всех с дороги, кубарем катятся с лошадей ездовые. В колючие кюветы лицом, грудью, коленями – спасай, земля-матушка!

Моторный рев, надсадный, вынимающий душу вой – водопад из поднебесья… И незыблемо-прочная земля сотрясается, лопается, крошится. Лицом, грудью, животом, коленями в ненадежную землю.

А потом… сытое урчание удаляющихся бомбардировщиков. На дороге, путая постромки, бьется раненая лошадь, ржет, истерично захлебывается, в ее предсмертном крике что-то жутко человеческое. Остальные лошади теснятся, храпят, во влажных глазах тоскливое недоумение.

Разносится приказ: батареям держать интервал – полкилометра, при лошадях – ездовые, при пушках – расчеты; связисты, разведчики, хозяйственники – с дороги, в степь! Шагай стороной, чем меньше на дороге народу, тем она безопаснее – не налетят самолеты, не обстреляют.

Федор вышел в степь с Мишкой Котелком и Тихоном Бучневым. Снова в воздухе раздался гул моторов – бросились врассыпную, попадали… Самолеты прошли мимо, Федор встал, рядом с ним поднялись какие-то минометчики, тащившие на себе тяжелые плиты и стволы.

Крикнул:

– Котелок! Бучнев!

Никто не ответил. Бросился в одну сторону, в другую – всюду похожие друг на друга, почерневшие от солнца, от пыли, от пота, от усталости люди. Тащатся в одиночку, темными кучками, растянулись цепочками, в голове которых идут то лейтенант, похожий на Пачкалова, то какой-нибудь грузный старшина-сверхсрочник, армейский волк… Ковыляют раненые, одни, как младенцев, несут перебинтованные руки, другие, изнемогая, волочат простреленную ногу, как на костыль, опираются на винтовку. Степь населена, по степи великое переселение – все живое и полуживое тянется в одну сторону, к Дону, к переправе.

Вместе со всеми двинулся и Федор. Вместе со всеми, но один, без товарищей.

К переправе! Она – что ворота в рай. Только через нее можно попасть к своим, не оказаться в плену. К переправе!

13

Высокий берег, под ним густая каша людей, грузовиков, автофургонов, «катюш», пушек, танков, броневиков, повозок коней. Все это в тесноте, в пыли, в поту туго шевелится, жмется к. воде, растекается вширь. Никто не хочет оставаться наверху, в степи – гребень берега спасает от снарядов. А степь все выкидывает и выкидывает под берег – новых людей, новые машины, новые танки, новые пушки. Цепляются, сталкиваются, потрясают оружием, в роевом пчелином гуле не слышно охрипших голосов.

А под неспокойным берегом спокойно течет Тихий Дон. Что из того, что на нем время от времени взлетают водяные столбы, что из того, что по нему плывут вниз трупы. Тихий Дон привычен ко всякому.