Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
По встревоженному лицу хозяйки дома догадался, что она слышала разговор.
Заперев за гостем дверь, Алла вошла к мужу. Он попытался сделать веселое лицо.
– Мне никогда не было так стыдно, как сегодня, – вымученно заговорила Алла. – О техсовете мне еще в цехе рассказали. Ведешь себя, как фельдфебель. А самое трагическое – что всюду бит. Вокруг тебя вакуум. Мало тебе, что со своими перегрызся, так еще с чужими загрызаешься! И еще делаешь хорошую мину…
– Я тебя сколько раз просил не пускать в дом случайных людей, – невпопад огрызнулся Гребенщиков.
– Вот, вот. Тебе одно – ты другое. Логика – точь-в-точь, как у твоей маман, – черт в ступе не поймает.
– Я прошу тебя не трогать маму! – уцепился Гребенщиков за боковую ветвь, которая могла изменить направление разговора.
– Может быть, и тебя не трогать? Предоставить самому себе?
– Вот это было бы самое лучшее. Прожил до седых волос без твоих советов, проживу… и до лысины.
– Плохо прожил, Андрей, – в глазах Аллы заблестели слезы. – Очень плохо. И сейчас живешь плохо. Не знаю, как ты можешь так! Я задыхаюсь в этой атмосфере вражды и неприязни. Ты как-то сказал: «Все мы актеры житейские, только роли различны у нас». Так играй роль нормального человека, а не сатрапа. Это же самая гадкая, самая низкая черта – постоянно находить повод для придирок. Цепляешься по пустякам. Почему ты без конца третируешь Сенина? Его нетрудно ранить, он человек тонкой душевной организации. Да, любит балет, да, влюблен в балерину. Ну и что из этого? Мне кажется, что даже чистоту в цехе ты возвел в фетиш не ради чистоты, а чтобы долго не искать, к чему прицепиться.
Алла как могла сдерживалась, хотя какая-то внутренняя сила понуждала ее кричать, плакать, чтобы пронять мужа, который держал себя так, будто ни одно ее слово не проникало ни в сознание, ни в сердце. Когда она смолкла, он не воспользовался паузой, не стал возражать, опровергать ее утверждения. Молчал, решил дать ей высказаться до конца, хотя и боялся, что она переступит порог дозволенного, скажет такие слова, которые потом не изгладишь, не возьмешь назад, после которых начинается необратимый процесс отчуждения. А что такие слова существуют, он убедился на опыте первого супружества.
– Ты всех подвергаешь беспощадному анализу, – отдышавшись, уже спокойнее заговорила Алла. – А когда-нибудь ты задумывался над собой, анализировал себя? Какая черта определяет весь твой характер, все твои действия? Какая? – Пренебрежительное спокойствие, с каким расхаживал Гребенщиков, снова обожгло Аллу, довело до исступления. – Эгоизм! Махровый, неприкрытый эгоизм, культ своего «я»! Все остальное прикладывается к этой черте. Задумайся над собой. Ты идешь по пути облегчения своей жизни. Легче орать – и ты орешь, легче держать людей на расстоянии – и ты держишь. По крайней мере, не досаждают просьбами. Обращаются к кому угодно, только не к тебе. Ведь у тебя в приемные часы пусто.
– А ты откуда знаешь? Поменьше собирай сплетен, – прорвался Гребенщиков.
– Не сплетни это, Андрей. Это то, что называют общественным мнением. А неприязнь к тебе распространяется и на меня. Сколько труда стоило мне расположить к себе лаборанток. Дичились, боялись, даже пакостили. Норовили выжить, пока не пришли к выводу, что я не твое зеркальное отображение. Ты вот всем цепляешь оскорбительные прозвища. А знаешь, как тебя называют за глаза?
– Не знаю и знать не хочу. Пусть посмеют сказать в глаза.
– В глаза скажу я. «Волкодав». «Цербер». Красиво? И еще – «Бешеный барин».
– Хватит! – загремел Гребенщиков и даже кулак поднял, чтобы стукнуть по столу. Но спохватился – стол был покрыт стеклом.
– Видишь, умеешь сдерживаться, когда надо. Бьешь стекла на рапорте. Там не свои, заменят.
– Опять наслушалась? Ты же не видела!
Лицо у Гребенщикова побагровело. Никто никогда не раздевал его донага, не выставлял на собственное обозрение. Поначалу он не узнал себя в том изображении, которое нарисовала Алла. Упреки и обвинения скользили мимо него, не задевая и не царапая. Он не принимал их, не воспринимал всерьез, истолковывал вспышку как типично женскую истерику. Но постепенно кое-что из сказанного стало проникать в душу.
– Я никак не доберусь до главного, все ухожу в сторону, – потирая лоб, вымученно проговорила Алла.
– Это вполне естественно для людей широко мыслящих? – благодушно вставил Гребенщиков, рассчитывая на то, что эти миролюбивые слова обезоружат Аллу и утихомирят.
Но она предпочла не заметить выброшенного им белого флага.
– Я во всем тебе уступала. Всегда. Считала – так лучше. Имей в виду, с этим покончено. Из цеха я не уйду и по-прежнему буду сидеть на рапортах. Во всяком случае, в моем присутствии браниться ты не посмеешь. И спровадить меня из лаборатории тебе не удастся. И не пытайся.
– Союзников нашла?
– Нашла! – с вызовом ответила Алла и вдруг по-хорошему, по-человечески: – Андрей, я понимаю, такой натуре трудно себя переломить. Я надеялась, что, вернувшись в цех, ты поведешь себя иначе – проявишь благородство победителя. Такая возможность была. Но ты ею не воспользовался, снова закрутил гайки. Жив, мол, курилка, знайте! Каким был – таким остался. Даже хуже стал – обуяла жажда реванша. А ломать себя все-таки придется. Не внешне, нет. Кое-какие черты выкорчевывать надо, вырывать с мясом. Вот так посмотреть на тебя – интеллектуальная внешность, благородство, даже какая-то притягательность. Но ведь это только вывеска, маска. А снять маску – что за ней? Мстительность, мелкая, ничтожная мстительность, даже нечистоплотность.
Алла пересолила, перебрала. Обронила те самые слова, которые, как искра, взорвали накопившуюся гремучую смесь.
Гребенщиков выскочил из комнаты, толкнул изо всех сил дверь, быстро оделся и вышел.
Первый раз в жизни он ночевал на диване в своем цеховом кабинете, первый раз курил оставленные кем-то папиросы. Разойтись, уехать. Иного он не мыслил.
А утром, придя в себя, задумался над тем, как вернуть уважение жены.
Глава 3Беспокойство у Рудаева нарастало с каждым днем. Что доложил Штрах? Как доложил? Союзник он или противник? И что думает Даниленко? Ввяжется в эту историю или займет выжидательную позицию – случай-то беспрецедентный и сулит много неприятностей.
Вдогонку телеграммам Рудаев отправил подробнейшие объяснительные записки с перечислением всех дефектов проекта и своими соображениями. Но ответов не было ниоткуда. Пытался звонить Даниленко – тоже напрасно. В отчаянии позвонил директору и услышал:
– Перестаньте мутить воду! Вас послали осваивать производство, какое оно есть, а не фантазировать о том, каким оно должно быть. Тоже мне нашелся специалист-конверторщик!
Что делать? Сложить руки? Притихнуть? Или добраться до Москвы и там поднять шум? Но, возможно, Даниленко что-то предпринимает – послал же он Штраха. II вправе ли он требовать максимальной оперативности в таком сложном и спорном вопросе. А как не требовать? В Приморске в форсированном порядке монтируются железные конструкции здания, в Таганроге делают или скоро начнут делать такие же порочные котлы, как эти, где-то изготовляют оборудование, и с каждым днем все труднее будет добиться изменения проекта, если вообще этого можно добиться.
Рудаев потерял сон. Как ни уставал он на заводе, сколько ни читал по вечерам, ничто не помогало – засыпал только под утро. Несколько раз пытался поспать подольше. Может ведь он позволить себе прийти в цех позже – ему номерок не вешать. Но безотказно действовала проклятая привычка – в половине седьмого глаза открывались сами собой, и тут уж хоть тресни – больше не заснешь.
В конце концов, проверив в очередной раз почту и ничего для себя не найдя, Рудаев поехал на городскую станцию, взял билет на поезд до Свердловска, на самолет от Свердловска и вдруг испытал облегчение. Завтра он будет в Донецке у Даниленко. Если тот на каком-нибудь заводе, поедет вслед за ним, но обязательно поговорит с глазу на глаз. Не удастся убедить в своей правоте – махнет в Киев, там не добьется – тогда в Москву. Не теряя ни дня. Выгонят с завода за самовольство – тем лучше. Появится время для хождения по инстанциям. Где-то в глубине сознания копошилась мысль, что мнение человека, находящегося не у дел, не будет иметь никакого веса, но он глушил ее.
Поезд уходил в пять вечера, впереди целый день. Идти в цех не хотелось, голова была занята предстоящими событиями. Он рисовал себе разговор с Даниленко, с Троилиным. В возбужденном мозгу возникали неисчислимые возражения против их доводов, контрвозражения, весь сложный и острый диалог, один, другой, третий, которые неизбежно возникнут.
На миг проснулось гаденькое намерение – вернуться в кассу, сдать билет и… сдаться. Свое дело он сделал. Тревогу поднял, кому надо сообщил. И пусть там думают. Но тотчас возразил себе: «Нет уж, Борис Серафимович. Один раз ты уже сделал уступку, и ни к чему хорошему это не привело. Больше такого не случится».
На первой попавшейся остановке Рудаев сел в трамвай и приехал в центр старого города.
День выдался типично уральский – солнечный, безветренный, хотя и морозный. Под ногами сахаристо похрустывал снег, надсадную песню тянули заиндевевшие провода, и все звуки, пробираясь сквозь искристый, оледенелый воздух, обретали какую-то упругую, пронзительную звонкость.
Миновав плотину, неизменную принадлежность старых уральских заводов, стал взбираться на гору. На самом верху, у обветшалой, накренившейся набок сторожевой башенки стояли люди. Сюда приходят и старожилы и приезжие, чтобы полюбоваться редкой панорамой. Тропинка была хорошо утоптана, но Рудаев запыхался – не привык к таким быстрым и крутым подъемам.
Слева раскинулся новый современный город. Весело бежали по улицам разноцветные трамваи, и дома были выкрашены в яркие, довольно-таки неожиданные цвета – густо-зеленый, оранжевый, даже фиолетовый. Мрачноватые деревянные строения оттеснены к самому берегу пруда, загнаны в лощинки и низинки. А на другом берегу пруда – засилие таких же стародавних, почерневших от времени домиков.
Под горой прижался к откосу старый демидовский завод. Приплюснутые коробочки цехов, две доменки, похожие на самоварчики, четыре, всего четыре странно тонких и низких трубы, из которых нехотя струился жиденький дымок.
А за городским массивом – махина нового металлургического комбината. Башни доменных печей, увенчанные ажурными коронами колошников, цепь громоздких зданий и трубы, трубы. Устремлённые в небо, нацелившиеся в небо. Над коксотушилкой огромное облако пара сверкает в лучах солнца, как первозданная снежная вершина. А чуть правее, сквозь призрачную дымку расстояния, проступают корпуса знаменитой «Вагонки».
Нигде не видел Рудаев такой насыщенной, такой равновременной панорамы. Кузнецк и Магнитка строились на новом месте, в необжитой степи, там все было новым. А здесь старое переплеталось с новым, отступало перед новым и убогостью своей подчеркивало величие нового. «Социальный пейзаж, – подумал Рудаев. – Где же художники для такой емкой картины?»
Спустившись с горы и изрядно промерзнув, Рудаев равнодушно прошел мимо бывшего дома Демидовых, где теперь размещался краеведческий музей. Сел в трамвай и поехал на завод. Надо было отметить командировку и попрощаться с цеховиками.
На первом конвертере шла продувка. Рудаев достал стекло и стал смотреть на шальное, мятущееся в дикой пляске пламя. Оно с трудом врывалось в отверстие котла. Порой котел захлебывался, и огонь выхлестывало наружу. Рудаев почувствовал ноющую боль в сердце. Зашлось. От бешенства. Здесь мучаются, и им придется мучиться. Сдерживать процесс, вместо того чтобы форсировать его, убирать мусор лопатами с путей, очищать горловину ломами от настылей, поворачивать конвертор вручную по принципу русской дубинушки, если закапризничает мотор. Во имя чего? Ради чего? Лишь потому, что люди, допустившие просчеты, не хотят сознаться в этом, не хотят исправить их? Нет, он доберется до тех, кто решает такие вопросы, и они выслушают все, если до сих пор не слышали, и согласятся, если до сих пор не соглашались.
Зашагал по площадке, чтобы дать выход своему раздражению, и неожиданно увидел в отдалении Лагутину. Его словно жаром обдало. Бешено заколотилось сердце, так бешено, что толчки его, казалось, можно было различить через одежду. Остановился, почему-то решив, что Лагутина свернет в сторону, ускользнет, как делала это там. Но она подошла к нему, протянула руку, посмотрела в глаза. Не то выжидательно, не то настороженно. «Уж нет ли предзнаменования в этой встрече?» – подумалось ему.
Он пожал ее пальцы неожиданно для себя горячо и почему-то смутился своего порыва.
– Я очень рада, что увидела вас, – бесхитростно сказала Лагутина и, заметив, как просияло его лицо, тотчас приземлила: – Вы мне все покажете, все расскажете – не правда ли? Чтобы не пришлось задавать детские вопросы цеховикам.
«Только потому и рада», – огорчился Рудаев и спросил, когда она приехала.
– Уже три дня здесь. Бегло осмотрела цех и засела в техническом отделе.
«А меня не удосужилась поискать», – мысленно упрекнул он Лагутину. Произнес, не спрятав досады:
– Вот видите, ходили где-то рядом, по одним дорожкам, а не встречались…
– Самый большой недостаток – котлы? – поинтересовалась Лагутина, направляя разговор в деловое русло.
– Вы читали мою докладную директору?
– Это на глаз видно, что слаба тяга. Записку вашу не читала. Знаю только о телеграмме.
– Как думает Троилин?
– Считает, что напрасно назначил вас начальником конверторного цеха.
– А Даниленко?
– Чего не знаю – того не знаю. Меня уговорил поехать Роберт Арнольдович. Вот кто ваш сторонник. Преданный и бескомпромиссный.
– И нужно было уговаривать?
– Я в газете уже не работаю. С первого января в заводоуправлении.
– Кем? – удивился Рудаев.
– Собираю материал по истории завода. Выехала в Москву, а сюда завернула по настоянию Филипаса.
«Так, так. Полное юридическое обоснование своего появления, чтобы, упаси бог, не истолковал как-нибудь иначе, не отнес за счет своей особы», – отметил Рудаев и небрежно сказал:
– Пошли.
Лагутина вслушивалась в каждое его слово так, будто все было для нее открытием, переспрашивала, уточняла, брала кое-что под сомнение, возмущалась. Беспокойный огонек в ее глазах, который так нравился Рудаеву, разгорался, и он ничего не видел, кроме этого огонька. Было очень радостно говорить с человеком, который не только понимал его, но и всячески давал это почувствовать. Вот Штрах безусловно разобрался во всем до тонкостей, это факт, но упорно делал вид, будто все доводы отскакивают от него, как мячик от стены.
Вскоре Рудаев убедился, что Лагутина во многое вникла сама, а допрос с пристрастием учинила для сопоставления его мнения со своим. И позавидовал ей. Он первые дни ходил восхищенный и цехом, и новым процессом, а она сразу подметила недостатки.
– Как дела на заводе? – спросил Рудаев, когда, окончив осмотр, спустились в разливочный пролет.
Лагутина принялась рассказывать о последних событиях. Мартеновский цех набрал обороты и уже прогремел. Начали монтировать новую кислородную установку, значит, дело пойдет еще лучше. Наконец-то наметили генеральный план развития завода. Предусмотрены еще одна сверхмощная доменная печь, вторая очередь агломерационной фабрики, новые прокатные цехи. В самом недалеком будущем завод оставит позади Кузнецк и станет третьим по мощности в стране.
– Я ведь оказалась права, – не скрывая своего торжества, заключила Лагутина.
– В чем?
– Помните нашу встречу в старом мартене?
– Я все помню… Все… – многозначительно произнес Рудаев.
– Я говорила тогда, что старые печи нужно сносить, – и что же? В прошлую субботу остановили навечно две ночи. Но это только начало. Чтобы рос новый завод, придется убрать старые цехи. Получается довольно любопытно: старый завод породил новый, теперь новый поглотит старый.
Увлекшись разговором, они не заметили, как вышли из цеха, и спохватились, только когда Лагутина поскользнулась на асфальте.
– Куда это мы забрались? – спросила она, озираясь вокруг.
Рудаев взял ее за руку.
– Проводите меня, Дина. Сегодня я уезжаю. – И рассказал, куда и зачем едет.
– Снова решили на таран?
– Я чувствую, вам непонятны мотивы моих действий.
– На этот раз понимаю, разделяю и потому отговаривать не стану. Но очень беспокоюсь. А лично меня ваш отъезд устраивает.
– Почему? – Рудаев повернулся всем корпусом к Лагутиной. – А-а, опасаетесь досужих языков… и это в наше время…
– Мое положение сложнее вашего, – грустно произнесла Лагутина. – Особенно после затяжного визита мужа, который, кстати, сделал все, чтобы возвестить о своем существовании. Ходил за мной всюду, прочитал несколько лекций о счетно-решающих машинах, напечатал статью в газете, а в довершение ко всему угодил в вытрезвитель и попал на доску «Не проходите мимо».
Рудаеву хотелось выругать себя последними словами. Так опростоволоситься, такого дурака свалять! И почему получилось, что он не привязал к себе эту женщину, не оградил от власти прошлого. Потерял столько времени и, возможно, потерял ее.
– Непонятный цех, – неожиданно сказала Лагутина, увидев непомерно длинное заводское здание.
– Цех термической обработки рельсов по методу тагинчан, – глухо ответил Рудаев.
– Удивительный у нас народ. На какой завод ни приедешь, в каком цехе ни очутишься – словно в лабораторию попадаешь. Всюду ищут, изобретают, творческий поиск стал повальным увлечением.
– А сколько на пути поисков ставят препон! – пессимистически заметил Рудаев. – А сколько людей бьется над реализацией своих изобретений по десять – пятнадцать лет! Вспомните хотя бы автора кислородного дутья Мозгового. Отвергали, опрокидывали, шельмовали. Потом государственную премию дали. А умер знаете как? Узнал из газеты, что наши неосведомленные представители собираются купить за рубежом лицензию на его процесс. Представляете такое? И… не перенес.
– У меня к вам просьба. Слышите? – Лагутина взяла Рудаева за руку, и он сквозь перчатку почувствовал тепло ее пальцев. – Как только вернетесь, зайдите к Роберту Арнольдовичу и расскажите обо всем, с чем столкнулись здесь. Он должен быть в курсе всех дел.
В гостинице Лагутина осталась в вестибюле, а Рудаев пошел укладываться. Когда, побросав свои нехитрые вещички в чемодан, он спустился вниз, до отправления поезда оставались считанные минуты. К счастью, такси уже ждало у входа. Рудаев попросил водителя гнать во весь дух и всю дорогу торопил его.
Приехали на вокзал, когда светофор уже светил зеленым глазком.
Рудаева жгли невысказанные слова, но он никак не мог облечь их в достойную форму. А тут еще навязчивая проводница трещала, как сорока, требуя, чтобы он зашел в вагон.
Ни с того ни с сего он спросил Лагутину:
– Вы долго будете в Москве?
– Сколько потребуется. Месяц, полтора.
– А муж?
– Он вернулся в Магнитку.
– Надолго?
– На этот раз насовсем.
Несколько секунд Рудаев стоял, как в столбняке. И вдруг бросил чемодан, схватил Лагутину за плечи.
– Это – правда?
– Да расстаньтесь вы наконец! – завопила чуждая всяких сантиментов проводница, когда поезд тронулся.
Лагутина потянула Рудаева к вагону, но он вырвал руку.
– Правда?
– Да, да, да! – твердила Лагутина, торопя его.
Он не двинулся с места. Даже не взглянул на уходящий поезд.
– Вы с ума сошли!
– Сошел, – безмятежно поддакнул Рудаев и повел сбитую с толку Лагутину на стоянку машин.
Таксист вытаращил глаза от изумления, увидев своих пассажиров, как ни в чем не бывало возвращающихся к машине.
– Билеты потеряли, – сказал Рудаев. Небрежный тон его заставил таксиста осклабиться, но, наученный предусмотрительности, он тут же подыграл пассажиру:
– Бывает… Еще не такое бывает… Куда вас?
– В пространство, – весело ответил Рудаев. – Впрочем, слово за дамой.
Рудаев на самом деле не знал, куда ехать. В заводской гостинице его номер тотчас сдали очереднику, а просить пристанища до ночи у Лагутиной не посмел.
Шофер помчался по главной улице, потом свернул налево, еще раз налево и покатил по гладко накатанному шоссе в сторону Уралвагонзавода. Мелькнули какие-то незнакомые Рудаеву строения, поползла мимо заснеженная пустошь, стал вырисовываться вдали большой жилой массив.
– Что-то далеко мы заехали, – спохватилась Лагутина.
– Катайтесь на здоровье, – безмятежно проронил шофер. – Хотите – на гору Высокую повезу.
– Да нет, пожалуй, хватит. Поворачивайте в город, к центральной гостинице.
– В город – так в город.
Шофер был настроен добродушно. Он проучил чудаковатых пассажиров. И на счетчике накрутилась порядочная сумма.
Номера для Рудаева, как и следовало ожидать, не оказалось. Он сдал чемодан в камеру хранения и хотел было подняться за Лагутиной, но она остановила его.
– Через час – пожалуйста. Внезапное вторжение для женщины…
– Куда же мне?… – по-детски беспомощно спросил Рудаев.
– Зайдите в музей. Тут рукой подать. Мой номер тридцать четвертый.
Пришлось подчиниться, хотя Рудаеву было совсем не до музея. Его тряс нервный озноб. Сама судьба шла ему навстречу, содействовала примирению, помогала распутать сложный клубок, смотанный из разорванных нитей из недомолвок, недоразумений и обид. Теперь важно найти правильный подход. Излишняя горячность, как и излишняя сдержанность одинаково опасны, могут только напортить. Он сделает все, чтобы просветить тот туман, в котором заплутался.
Застоявшаяся тишина музея подействовала успокаивающе. И все же он бродил по залам, не задерживая внимания на чем-либо, даже равнодушно прошел мимо первого в России паровоза, сделанного отцом и сыном Черепановыми, и встряхнулся, только когда увидел изделия из прославленного уральского железа, пластичного, как медь: прутья толщиной в руку, каким-то непонятным способом завязанные в сложнейший двойной узел, который даже из пенькового каната затянуть не просто, кубки, вазы, самовары без каких бы то ни было следов шва, выкованные из цельных кусков железа.
Теперь он начал останавливаться у наиболее любопытных экспонатов. Потоптался вокруг овального, во всю комнату, медного стола, несколько раз перечитал выгравированную на нем надпись, испытывая странное удовольствие от забавной орфографии.
«Сiя первая в Pocciи медь от искана в Сибире бывшим комиссаром Никитою Демидовичем Демидовым по граматам Великого Государя Императора Петра Первого в 1702–1705—1709 годах из сей первой выплавленной Россiйской меди сделан оной стол в 1717 году».
С благоговением постоял у модели первого в мире двухколесного велосипеда, который придумал холоп Ефимка, сын Артамонов, в 1800 году. Сложной была судьба Ефимки. В июле того же года он ездил по улицам Екатеринбурга, пугая встречных лошадей, которые «увечья пешеходам чинили немалые, за что был бит розгами», а в следующем году совершил поездку длиной в три тысячи верст, побывал в Перми, Казани, Петербурге и Москве. В Москве получил двадцать пять рублей и вольную, а по возвращении домой «за порчу хозяйского железа и побег от своего господина» был бит кнутом.
«Били, а он все-таки делал свое, – подумал Рудаев, невольно перебрасывая мост от Ефимки к себе. – Может, и правильно, что за битого двух небитых дают…»
И снова установившееся душевное равновесие нарушилось, снова мысли потекли по проторенному руслу. Оставалось еще пятнадцать минут до назначенного времени, но нетерпение было настолько сильно, что вытолкнуло его на улицу.
Дежурная третьего этажа окликнула Рудаева, когда он постучал в тридцать четвертый номер, и подала записку.
Заподозрив недоброе, Рудаев с опаской развернул ее.
«Борис Серафимович, переехала к знакомым. Зайдите к администратору, он передаст вам мой номер. Электричка на Свердловск уходит в 5 часов 10 минут утра. Дежурная но этажу вас разбудит.
Д. Л.»