355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Попов » Обретешь в бою » Текст книги (страница 12)
Обретешь в бою
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:49

Текст книги "Обретешь в бою"


Автор книги: Владимир Попов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

Часть вторая
Глава 1

Зимой Рудаеву живется тяжелее – он лишается моря. Выйдет иногда на свидание с ним, посмотрит с пригорка вдаль и взгрустнет по лучшим временам. Но не только тепло и лето вспоминаются ему теперь. С четкостью гравюры, вырезанной на металле, встает в памяти поездка по морю, которая так лирически началась и так драматически окончилась. Это тоже не способствует хорошему настроению. Два месяца прошло с той поры, а он ни разу не виделся с Лагутиной.

Приняв цех, закрутился так, что недосуг было, а когда спустя некоторое время позвонил, наткнулся на холодный тон и сплошные «нет». Надо было во что бы то ни стало переговорить с ней. Но где? В редакции. Но какой может быть разговор в тесном помещении, где человек сидит на человеке! Прийти к ней домой? Тоже вариант не из лучших. Он помнил, каким взглядом наделили его родственники Лагутиной, и при мысли о встрече с ними ему становилось не по себе. И улица к выяснению отношений не располагала. Нет у них более удобного места, чем его кабинет. Он нашел достойный предлог вызвать Лагутину в цех – печи достигли наивысшей производительности. Она пообещала, но не пришла, и это совсем сбило с толку. На кого она злится? На него за проявленную тогда настойчивость, или на себя за уступчивость, или на обоих вместе – как в этом разобраться? Однажды они столкнулись в заводоуправлении, она вежливо ответила на его приветствие и тотчас с кошачьей легкостью ускользнула. И вообще она как-то притихла. Даже статьи ее печатались теперь в газете редко.

Одно только спасает Рудаева, позволяет глушить тоску – это радость управления хорошо налаженным механизмом. Она доступна далеко не каждому. Один сядет впервые за руль автомашины, и тычется она в разные стороны, как щенок в поисках матери. Другому же машина сразу отвечает взаимностью – легко повинуется каждому движению.

Нечто подобное испытал Рудаев, когда работал еще сталеваром. Огромнейший сложнейший агрегат, в плавильном пространстве которого размером в сто квадратных метров мечутся газовые потоки со сверхзвуковыми скоростями, с почти двухтысячной температурой, с химическими реакциями, проходящими порой с фантастической скоростью, подчинялся ему с покорностью вышколенного хищника. Поворот рычага, нажим кнопки – и пламя либо стихает, либо набирает силу, ярится, команда – металл принимается бушевать, еще команда – смиряет себя. Иногда эта страшная стихия выходит из повиновения. Тогда десятки тонн расплавленного металла со стремительностью взрыва выплескиваются через окна печи и заливают обширную площадь, преграждая путь людям и машинам, препятствуя работе печей. Но и в укрощении этой стихии есть свое неповторимое и не всем доступное упоение.

Теперь Рудаеву повиновались все печи, весь цех. Оп как бы осязал результат каждого своего действия, каждого своего указания. Заменил незадачливого сталевара способным – плюс столько-то тонн, предложил новый способ раскисления металла – сколько-то тысяч рублей экономии, разработал свой метод справедливой оценки труда сталеваров на печах форсированного режима и на обычных – и соревнование формальное превратил в подлинное. Раньше все было определено наперед. Как ни жми, как ни старайся, а лучшими оставались сталевары третьей печи. Теперь все зависело от твоей расторопности, от твоего мастерства. И оценка результатов твоей работы перестала колебаться в зависимости от отношения к тебе начальника цеха, от его настроения. Все пришло в движение, естественное, закономерное, нарастающее движение, которое не нуждается в дополнительных побудителях. Берегли каждую минуту. Не потому, что она давала лишний гривенник, а потому, что давала лишние тонны. В полную силу стал действовать закон рабочей гордости – сделать лучше, чем твой сосед. Каждый месяц подводились теперь итоги соревнования, и они волновали всех.

Многие ожидали, что, выйдя в начальники, Рудаев изменится к худшему – командное кресло зачастую даже хороших людей портит. Но получилось наоборот. К личному авторитету прибавился авторитет должности. Рудаев стал уравновешенным, спокойным. Привыкшие к окрикам и ругани старого начальника цеха люди поначалу даже робели от его дружелюбия.

К тому же все чувствовали его заботу. Даже в мелочах. Кто когда видел Гребенщикова в столовой? Он ни разу туда не заглядывал и порядка в ней не наводил. В конце концов дело дошло до того, что сталевар, подручный, разливщик не могли поесть. Прибежит человек, урвав десять минут, а в столовой хвост. Тут и строители, и транспортники, и бог знает кто. Рудаев изменил порядок отпуска еды, что раньше не волен был сделать. Организовал доставку горячей пищи к печам, затем открыл филиал столовой прямо на рабочей площадке. Теперь печевым и разливщикам даже не нужно было выходить из здания цеха. И в душевой навел порядок. Обложил стены белым кафелем, поставил новые шкафчики для одежды – попросторнее, повыше, приобрел резиновые коврики и требовал чистоту под стать больничной – зайти приятно. Времени это у него заняло немного – прикинул – распорядился – проверил, а люди были ему благодарны. Когда же Рудаев организовал технический совет при начальнике цеха, в который вошли все инженеры и рабочие высокой квалификации, это окончательно расположило к нему людей. Они перестали чувствовать себя покорными исполнителями чужих замыслов. Еще бы! Сами выражают свою волю, сами проводят в жизнь свои решения, сами обсуждают и утверждают инструкции. Эта попытка начальника опереться на опыт и технические возможности коллектива стала быстро приносить свои плоды. Она будила мысль, взывала к активности.

Тот же технический совет рассматривал рационализаторские предложения. Такое массовое разбирательство совершенно исключало возможность огульного отвергательства и субъективных ошибок. Появилась уверенность, что идею твою оценят правильно, а если и посмеются, так свои, не зло, и не будут потом шпынять тебя и злорадно привешивать клички – то «Эдисон», то «Кулибин», то «Открыватель Америки», что с величайшим удовольствием делал Гребенщиков.

Рудаев и раньше входил в цех с радостным чувством, но эта радость омрачалась атмосферой, которая здесь царила. Налицо были и взаимное недоверие, и постоянная напряженность, особенно перед рапортами, – не предугадаешь, с какой ноги встал сегодня начальник и на кого обрушит свой очень часто необоснованный гнев. А сейчас словно свежим воздухом повеяло. Сработай хорошо – и тебе почет и уважение. У Гребенщикова первыми людьми были электрики, механики, водопроводчики, контролеры отдела технического контроля. Они заедали сталеваров многочисленными претензиями и бесконечными нареканиями. Рудаев сломал эту традицию. Первый человек в цехе – ведущий рабочий. Он предъявляет претензии. И первое слово на рапорте его. Не ведущие для подсобников, а подсобники для ведущих.

С теми, кто наушничал, Рудаев разделался просто – использовал метод Троилина. Когда Мордовец по старой привычке пришел к нему кляузничать, избрав на этот раз объектом мастера, Рудаев тотчас вызвал мастера к себе и потребовал, чтобы Мордовец повторил все сначала. Как ни юлил Мордовец, а отвертеться ему не удалось. Мастер кое-что подтвердил, кой от чего отрекся. А по поводу того, что говорил в адрес Рудаева, сознался: «Да, говорил, что какой там ни какой Гребенщиков, но начальником он был отменным, с солидным опытом и имел немалое влияние на вышестоящих. А Рудаев… Ни опыта, ни влияния. Посмотрим еще, куда приведет он цех».

Мордовец сидел пристыженный, красный, как пойманный воришка. Не совсем удобно чувствовал себя и мастер – разве приятно, когда тебя выворачивают наизнанку. Только Рудаев весело улыбался.

– Передай всем прочим фискалам, – сказал он напоследок Мордовцу, – а вы, вероятно, друг друга знаете, – что я вас всех до единого выведу на чистую воду. Научу ли в глаза говорить, не уверен, но нашептывать отучу. – И повернулся к мастеру. – Насчет опыта и влияния, к сожалению, вы правы. Но опыт – дело наживное, а вот влияние… Это уж от всех вас зависит. Будет план – будет и влияние.

Мордовец, разумеется, никому ничего не сказал, но мастер, которого подкупила терпимость Рудаева, постарался, чтобы об этом разговоре узнал весь цех.

И еще одно проявление заботы пришлось по душе людям – добрый час выгадывал для них Рудаев на рапортах. Проводил он их коротко, сжато, особенно после ночной смены. А иногда отменял совсем и оставлял лишь тех, кто был крайне нужен. Лишний час в день – как находка. Можно и отдохнуть, и погулять, и почитать. Каждый найдет этому часу лучшее применение.

Всем стало легче. Только Рудаеву тяжелее. Гребенщиков вел себя хитро. Он взвешивал, на какое совещание стоит пойти, а от какого можно безболезненно увильнуть. На профсоюзное собрание его не затянешь никакими силами, на комсомольское – и подавно. На партийное являлся раз в год, и то после соответствующего внушения. И приучил всех делать для него исключения. Рудаев же бывал всюду, куда его только ни звали, выполнял все требования, и у него буквально не было свободной минуты. К тому же заместитель у него оказался слабый. Прислали ему Галагана из старого цеха, руководствуясь принципом: лучше плохие свои, чем хорошие чужие, и парень растерялся в этих просторах – пять самостоятельных зданий. Он буквально не знал, за что взяться, и пока не он руководил людьми, а люди руководили им. Рудаев предпочел бы себе в заместители Сенина, но у него не было диплома инженера, к тому же он не считался своим, коренным. А Галаган был свой, местный, и Троилин, который видел для себя опору в местных кадрах, заставил сопротивлявшегося изо всех сил Галагана пойти в этот цех.

Рудаев опасался приневоленных людей. В случае чего у них всегда находилось оправдание: «Говорил, что не справлюсь, – и нечего меня винить. Пеняйте на тех, кто поставил». Но разве всегда приходится работать с теми, кого жалуешь? Он с удовольствием отделался бы и от Мордовца и от Аллы Гребенщиковой, которая вот уже месяц как заведовала экспресс-лабораторией. Она ежедневно появлялась в рапортной, сидела с подчеркнуто безразличным, даже скучающим видом, терпеливо выслушивала все претензии в адрес лаборатории, но нет-нет Рудаев ловил на себе ее пристальный и, как ему казалось, враждебно-настороженный взгляд.

В лаборатории по-прежнему случались ошибки. Особенно на скоростных плавках, проводимых с продувкой. Предыдущему заведующему Рудаев устраивал такие головомойки, что тот вылетал из рапортной, как ошпаренный, – шутка ли когда лишние две-три тысячные процента фосфора или серы решают участь девятисот тонн металла! А вот с Аллой Дмитриевной он вынужден был разговаривать чрезвычайно сдержанно, чтобы не подумала, будто переносит на нее свою неприязнь к Гребенщикову. К тому же в те дни, когда Алла Дмитриевна чувствовала себя виноватой, она приходила на рапорт с таким унылым видом, что впору было успокаивать ее, не то что журить. А его одинаково раздражал любой ее вид – и наигранно бесстрастный, и удрученный. Он воспринимал ее как затаенного врага, как покорившегося до поры до времени в силу обстоятельств независимого зверька. Рано или поздно, зверек этот, того и гляди, ощерится, соберет все свои силы и проявит себя, покажет, что он такое.

К тому же Рудаев устал. Устал сверх всякой меры. Много сил отнял август, когда вели опыты с продувкой, а в сентябре вместо долгожданного отпуска пришлось принимать цех и работать по сути за двоих – за себя и за заместителя, которому нужно было дать время освоиться.

Однако Рудаев не унывал. В резерве у него были здоровье и молодость.

Глава 2

– Что случилось? Опять свод? – встревоженно спросил Рудаев, когда Межовский влетел к нему в кабинет.

Этот всегда очень спокойный ученый был необычно взволнован. Даже дышал прерывисто, словно только что ушел от опасности.

Межовский прошелся по кабинету. Туда-сюда, от стола к двери и обратно. Захлопнул дверь, тоже необычным для себя резким жестом, таким резким, что в ближайшем окне задребезжали стекла. Помахал рукой в воздухе – нет, мол, не свод, но продолжал ходить, не объясняя причины своего состояния.

Наконец он сел в кресло, увесисто положил ладони на подлокотники, что, очевидно, должно было означать: «Вот я уже и пришел в норму», и обрел дар речи.

– Хотите иметь кислород и на первой печи? – Он пытливо посмотрел на Рудаева из-под своих глянцево-чёрных лохматых бровей.

– Есть вопросы, которые можно не задавать, потому что ответ на них может быть только один.

– Не скажите! – Межовский снова поднялся, снова походил, раздумчиво глядя на пол. – Не всякий будет такому рад. Больше стали – больше хлопот. И увеличенный план.

– Хватит загадок, – досадливо буркнул Рудаев. – Выкладывайте, что там у вас.

– Смотрите, что получилось. Дули кислород в факел – его хватало на одну печь, стали дуть в металл – насытили две печи. А стоит нам снизить его содержание с девяносто восьми процентов до семидесяти – и мы обеспечим три печи.

– А эффект от такой продувки? – усомнился Рудаев.

– В том-то и дело, что эффект равнозначный. – Межовский протянул Рудаеву листки бумаги с наспех сделанными теплотехническими расчетами и принялся обосновывать свою теорию. В заключение он сказал: – Снизив концентрацию вдуваемого кислорода, мы заставим работать и дешевый, нагретый до тысячи градусов активный кислород атмосферы печи.

Рудаев стал просматривать расчеты. Иногда брал логарифмическую линейку, когда возникало сомнение, проверял, не вкралась ли ошибка. Нет, все было идеально правильно, и тем не менее вывод казался невероятным.

– Что вы предлагаете? – Рудаев отложил в сторону линейку, но все еще продолжал бродить глазами по формулам. Лоб его наморщился, обозначив три глубокие поперечные складки.

– Пробовать. И сразу на трех печах. По-вашему. Широким фронтом. Проигрыша не будет. А выигрыш… Выигрыш предполагается колоссальный. Не только для вашего цеха. Для всех, где имеются станции. Можно в значительной мере ликвидировать кислородное голодание.

Рудаев молчал, углубившись в себя. Все-таки редкий склад ума у Межовского. Поставив перед собой сложнейшую задачу, он добивается простейшего ее решения. И реализуются его идеи легко. Только вот легкость эта многих настораживает, вызывает недоверие. Если предложенное так нехитро, то почему раньше никто до этого не додумался? Между тем все объясняется элементарно просто. Существует любопытная закономерность: до элементарно простых решений люди додумываются почему-то с наибольшим трудом. Очевидно, есть у мозга свойство пробираться к истине наиболее затруднительным, наиболее извилистым путем. Когда она открывается без усилий и выглядит немудрёно, в нее не верят. Вряд ли кто примет за золото самородок, найденный на улице под ногами, а не добытый в глубоком шурфе. И самыми гениальными изобретателями, как ни странно, стали люди, обратившие внимание на те явления, мимо которых проходили тысячи. Мало ли яблок падало до Ньютона, но только Ньютон открыл закон всемирного тяготения. Мало ли чайников выпускало пар до Уатта, а паровой двигатель создал Уатт. Мало ли ракет-шутих взлетало в небо, пока над ними не задумался Циолковский.

– Так что, начнем? – В голосе Межовского прорвалось нетерпение.

– Сегодня я на парткоме. Завтра побеседую со сталеварами, и послезавтра, пожалуй, начнем.

Трудно приходится ученому-металлургу, если не поддерживают его производственники, если не нашел он завода, на который может опереться. Химикам проще. Химические реакции запросто проверяются в лаборатории в колбах, и то когда их воспроизводят в промышленном масштабе, нередко получается сплошной конфуз. А ученым-металлургам негде проверить свои выводы. Нет моделей металлургических агрегатов, позволяющих проводить опыты. Путь один: расчет – и сразу промышленная печь. И не так уже много находится охотников предоставить печи для опытов. Тяготеет план. Его выполнения требуют в первую очередь, и от него зависит заработная плата – два фактора, определяющих все устремления цеховиков. Нужна либо глубокая вера в безошибочность выводов ученого, либо самоотверженность. К тому же существует инерция недоверия. Новые марки сталей создавали ученые, это была их прерогатива. И лучшую в мире танковую броню во время войны создали они. А вот мощность печей длительное время наращивали сталевары и заводские инженеры. У всех в памяти Макар Мазай, который выплавил на своей печи стали в четыре раза больше, чем это было предусмотрено сложнейшими расчетами. Он опрокинул теоретические каноны, складывавшиеся десятилетиями, оттого что не имел о них решительно никакого представления. А печи, построенные по проектам ученых, либо работали плохо, либо совсем не работали. Долгое время теория металлургии отставала от практики и с большим опозданием, а порой неверно обосновывала находки и деяния практиков.

Межовскому удалось сломать в этом цехе укоренившиеся представления об ученых. В молодости он работал сталеваром, немного, но достаточно для того, чтобы знать, как подойти к печи. Умел подойти и к людям. Он никогда не хлопал по плечу и не называл на «ты», недовольство свое выражал достаточно решительно, но ни на один вопрос не давал расплывчато-глубокомысленного ответа. Он всегда мог подсказать не только что нужно сделать, но и как нужно сделать, и ему верили безоговорочно. Сказал, что продувка воздухом даст значительный эффект, – и оказался прав. А что свод упал – так у кого они не падали.

Все же убедить сталеваров в высокой эффективности разбавленного кислорода было не просто.

– Мне никто не докажет, что маргарин лучше масла, – высокомерно заявил Мордовец.

И как ни бился с ним Межовский, как ни старался повернуть его мозги, сталевар так и остался при своем убеждении.

Первые дни дело не клеилось. Неверие в успех создавало психологический барьер, и перешагнуть его сталевары не могли. От исследований широким фронтом пришлось отказаться.

Тогда Межовский прибегнул к своему испытанному методу: стал вместе со сталеваром на плавку. От начала и до конца. И стал не с кем-нибудь, а с Мордовцем.

– Успех сильного, как правило, никого не окрыляет, – говорил Межовский Рудаеву, который был категорически против этой кандидатуры. – А вот успех слабого убеждает воочию, что задача каждому по плечу, и вызывает острое чувство соперничества.

Мордовец сразу смекнул, что ему предоставляется великолепная возможность без драки попасть в большие забияки. Он был примерно послушен, безоговорочно выполнял даже те требования, против которых внутренне восставал. И получилось так, что первую скоростную плавку на разбавленном кислороде сварил именно Мордовец.

Это было поистине целое событие. Когда сталевары другой смены прочитали красочно оформленное поздравление Мордовцу, ретивое взыграло в них, и они разошлись по печам, преисполненные решимости во что бы то ни стало перегнать выскочку. Недоверие к расчетам Межовского исчезло бесповоротно.

Прошла неделя, и нежданно-негаданно в цех нагрянули участники Всесоюзной школы сталеваров. Приморск в их программе не значился. До сих пор учиться у сталеваров этого завода было нечему – цех только становился на ноги. Однако соблазнительное нововведение стоило не только изучить, но и позаимствовать.

Приморцы с гордостью демонстрировали именитым коллегам, съехавшимся со всех концов страны – от Череповца до Комсомольска-на-Амуре, свои приемы работы. Им, людям, уставшим от поездок по заводам, вовсе не в тягость было с утра до вечера топтаться в цехе, где есть чему поучиться, где сложились хорошие традиции и добрые отношения, где о начальнике отзываются не только уважительно, но и с любовью. Многих начальников повидали они на своем веку, много стилей руководства испытали на себе. Шумовой и распиловочный, обжигающий и зажигающий, императивный и просительный, всепрощающий и не прощающий ничего и потому пытливо присматривались к Рудаеву, стараясь разобраться, чем заслужил он такое к себе отношение. Даже на рапортах сидели из любопытства. Добрый? Не очень. При них Рудаев приструнил даже своего батю, когда тот заупрямился. Спокойный? Не всегда. Случается, и прикрикнет. Справедлив? С налету не поймешь. Трудолюбив? Вот это уж бесспорно. Всегда в цехе. Только одного трудолюбия для авторитета мало. Чем же он все-таки привязал к себе людей? Пробовали поговорить с ним, прощупать. Человек как человек. Есть время – разговаривает охотно, нет времени – бесцеремонно отделается. В позу учителя не становится, сам до всего допытывается, все лучшее готов к себе в цех перетащить. Макеевцев попросил прислать чертежи фурм – у них они лучше отработаны, магнитогорцев – крепление к ним – безотказно действует. А с запорожским сталеваром Корытко, который сконструировал оригинальную машину для заправки порогов, договорился, что тот приедет в январе с чертежами и подробно доложит о ее преимуществах по сравнению с обычным бункером. Вот это стремление тащить к себе в цех самое лучшее подкупало всего сильнее.

На цех съехавшиеся сталевары смотрели с нескрываемой завистью. В Макеевке, в Запорожье, в Кузнецке здания тридцатых годов уже стали тесными для того потока металла, который нынче выдавали печи. А здесь просторно, вольготно, чисто – хоть балы устраивай.

Некоторые приехавшие сталевары с тайной надеждой вертелись вокруг Рудаева, даже зондировали почву, – не пригласит ли перейти в свой цех. Видели, что с кадрами тут не густо, – на печах стояли и зеленые юнцы, к тому же шестая печь была почти готова – уже выкладывали подину. Но Рудаев переманивать не стал. Либо считал для себя зазорным, либо ждал, чтобы сами предложили свои услуги.

Простился с ними Рудаев хорошо. Собрал всех в кабинете за столом, уставленным незамысловатыми столовскими блюдами и напитками отнюдь не минерального свойства. На заводах, которые они объездили, это сделать не рискнули или не догадались, а Рудаев сделал. Что ни говори, а русскому человеку вот так посидеть сообща за столом и поговорить по душам позарез нужно. Сталеварам было приятно, что Рудаев и выпить умеет, – пил наравне со всеми, а ни в одном глазу, только повеселел да все время подливал своему соседу профессору. Как ни отнекивался Межовский, ссылаясь то на сердце, то на печень, а предназначенную каждому порцию все же принять пришлось.

Рудаев проводил гостей до автобуса, наговорил теплых напутственных слов и пригласил летом, когда в разгаре купальный сезон. Договорились, что будут поддерживать между собой связь, сообщать друг другу все новости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю