Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)
– Девушки, углерод на первой! Скорее! Испортили? Давайте вторую пробу!
К сталевару подошел Гребенщиков.
– Что, герой, крылья опустил, как пингвин? Ревенко еще ниже наклонил голову.
– Закрывай газ.
Сталевар мигом очутился у щита управления, закрыл вентиль и вернулся к печи.
Убедившись, что пламя перестало выбивать из отверстия в своде, Гребенщиков отправился в рапортную.
«Вот и доигрались, – словно током пронзило Рудаева. – Думали, Гребенщикова загнали в угол, а получилось – сами сели в лужу… Вывели из строя печь, сорвали план. Смешно сейчас выглядит статья Лагутиной о победе новаторов. Дорогой ценой придется платить за опыты…»
– На первой печи углерод ноль тридцать пять! – прозвучал из динамика голос лаборантки, и это вывело Рудаева из оцепенения.
«Тридцать пять. Тридцать пять, – стучало в мозгу. – Нам же приходилось выпускать плавки с таким углеродом при выключенном топливе. Да, но в тех случаях был цел свод, все тепло сохранялось в печи. Даже перегревали плавку только за счет выгорания примесей металла. Чего доброго и сейчас удастся нагреть?»
Не раздумывая больше ни секунды, Рудаев включил воздух, нажал кнопку, и фурмы опустились в ванну. Металл сразу ожил, забурлил.
Примчался Ревенко, возмущенный чьим-то самоуправством, часто замигал глазами, словно вышел из темноты на яркий свет.
– Спокойно, спокойно, Гриша, – попытался остудить его Рудаев. – Грели же без газа.
– А если нет? Если углерод выжжем, а металл не нагреем? Мягкого «козла» потом очень трудно расплавить.
– Спокойно, спокойно, – повторил Рудаев и еще добавил воздуха.
– Он же меня пришибет!.. – стоном вырвалось у Ре-венки. – Приказал закрыть газ.
– Ты и закрыл. Насчет воздуха он ведь ничего тебе не говорил.
– Так насчет воздуха кто мог додуматься! При такой дыромахе в своде…
– А вот мы с тобой додумались…
– Нет, нет, Борис Серафимович, меня сюда не путайте, я пас.
– Значит, гадить – это твое дело, – загремел Рудаев, – а дерьмо убирать мне! По приборам вижу, что произошло. Хотел блеснуть напоследок! Ночью без контроля оставил! Воздух и в завалку дул, и в заливку, когда все на свод летит. Мировой рекорд ставил! Да? А теперь – в сторонку. – И вдруг спохватился. – Смена что, уже на рапорте?
– Побежали. Чтобы спектакль не пропустить… – промямлил Ревенко…
– Но смотри, если вилять будешь, сам всю правду не скажешь, если слягавишь, что я сейчас воздух дую, я тебе такое… устрою, чего ты и в заключении не знавал!
На лице Ревенко появилась наглая ухмылочка видавшего виды босяка, и Рудаев пошел на крайность. Схватил его за ворот, подтянул к себе и, глядя в его рыжие бесстыжие глаза, выкрикнул с яростью:
– Помнишь историю с милицейским кабаном? Думаешь, кто в дежурку ходил? Я!
Наглую ухмылку вдруг вытеснило почтительное восхищение. Так вот он, герой загадочного происшествия, которое добрых пятнадцать лет оставалось нераскрытым. Ревенко был несказанно польщен, что Рудаев открылся ему первому.
Происшествие с милицейским кабаном долго оставалось притчей во языцех на поселке. Рассказывали о нем каждый по-разному, сдабривая тут же присочиненными подробностями, но, очищенное от шелухи домыслов, оно выглядело так. Группа мальчишек, которым надоело нерискованное, безобидное баловство, скуки ради решила прирезать кабана, которого сообща откармливали милицейские работники при отделении милиции. План операции был разработан в деталях, с учетом особенностей животного. Невзирая на позднее время, доверчивый кабан тотчас отозвался на кличку, подошел к открывшейся двери и, учуяв запах отрубей, сунул рыло в подсунутый ему мешок. Это и решило успех замысла. Мешок набросили на кабана, и он захлебнулся отрубями, не издав даже типичного для подобной ситуации трагического визга. Номер получился озорной, но не эффектный. И тогда самый младший из компании, Боря Рудаев, придумал к этой истории комедийный финал. Кабана распороли, вытащили внутренности, и, набив ими карманы, Борис отправился в отделение милиции. Пока сидевший за деревянной перегородкой сержант выслушивал невнятный лепет подростка, этот самый подросток осторожно опустил непотребный груз на пол. А утром начался переполох. Кого зарезали? Когда? И как попали сюда ужасные вещественные доказательства преступления? Загадку решали скопом до тех пор, пока не вспомнили, что нужно покормить кабана. И до сих пор это отделение милиции называют не восьмым, не поселковым, а «кишечнополостным».
– Бориса Серафимовича Рудаева просят на рапорт! – > прогремело по цеху из всех микрофонов.
– Успеется, – меланхолически бросил Рудаев и попросил подручного налить пробу.
Металл теплый. Через несколько минут слили вторую пробу. Грелся металл.
У Рудаева полегчало на душе. Появилась надежда выпустить плавку. Он представил себе выражение лица Гребенщикова, когда тот, закончив рапорт, на котором безусловно воздаст должное своему заместителю, увидит, что плавка выпущена и благополучно разливается по изложницам.
Грелся металл. Но начали разогреваться балки, к которым на подвесках крепится свод. «Если сгорят – весь свод может рухнуть в плавку. Что раньше? Подойдет выпуск или сгорят балки? В запасе балок нет. Значит, ремонт удлинится. Эх, была не была!» Рудаев еще добавил воздуха.
Приехал Троилин. Последнюю неделю этого месяца директор зачастил в мартеновский цех. Часами простаивал он на первой печи, наблюдая с удивлением, которое не умел, а может быть, не находил нужным скрывать, как идет продувка металла. Он подбадривал Рудаева, подшучивал над Лагутиной («Вы что, Дина Платоновна, на штатную работу перешли?»), привечал Межовского («Ученый – как Антей. Крепок, когда на земле стоит»). Было ясно, что он заинтересован в успехе эксперимента. Появлялась возможность форсировать ход других печей и сбить спесь с Гребенщикова. Тот не раз язвил в его адрес: «Прокатчики – это полу металлурги».
Сегодня Троилин быстро оценил положение. Шел поединок, от исхода которого многое зависело. Решил дождаться исхода. Стал рядом с Рудаевым, уставился на краснеющие балки.
– Успеем выпустить?
– Стараюсь. Металл греется. Минута – градус. Нужно продержаться двадцать пять минут…
– Держитесь!
Появились Серафим Гаврилович и Лагутина. Увидев, что свод в плачевном состоянии, Лагутина сморщилась и посерела. Стала искать глазами Бориса Рудаева. Серафим Гаврилович сразу же вооружился длинным крючком, приказал приподнять крышку и стал вытаскивать наружу плавающие в шлаке кирпичи. Если плавка пойдет, кирпичи могут перекрыть выпускное отверстие, и тогда много металла останется в печи.
Ему тотчас бросились помогать подручные. Раскаленная груда кирпичей росла на площадке.
– Печь первая – углерод – двадцать шесть! – донеслось из репродуктора.
Проверив температуру плавки, Серафим Гаврилович послал подручного разделывать отверстие. Только теперь на рабочей площадке показался Межовский. Он долго стоял в шихтовом открылке, наблюдая издали за тем, что делалось на печи, и никак не мог набраться решимости выйти на люди. На приветствие Лагутиной ответил легким кивком головы – опасался, что голос выдаст волнение.
Когда за печью поднялись бурые столбы дыма, и литейный пролет осветился мутно-оранжевым светом, Рудаев широко и радостно заулыбался. Наконец-то! Даже кусок свода, обвалившийся словно вдогонку ринувшемуся в ковш металлу, не погасил этой улыбки.
– Товарища Рудаева вторично просят на рапорт! – снова пронеслось по цеху. Это был уже мужской голос, раздраженный и требовательный.
– Что ж, идите, – сказал Троилин. – Разольют без вас. – И жестом поманил Межовского. – Идите и вы, поджигатель. – Повернулся к Лагутиной. – А вы, прорицательница, в сторону? Вам-то особенно нужно послушать, «…что теперь скажет товарищ Гребенщиков». Именно теперь.
Появление злополучной троицы, да еще в сопровождении директора, крайне удивило Гребенщикова.
– Я только что обнародовал приказ по цеху, – обратился он к Троилину, не удостоив и взглядом остальных. – Б. С. Рудаева от работы в цехе освободить, направить в отдел кадров, С. Г. Рудаева отпустить согласно его заявлению о переходе на пенсию, у профессора Межовского отобрать пропуск на завод и поставить об этом в известность институт. Что касается Лагутиной… просить редакцию газеты согласовывать в дальнейшем ее статьи со специалистами.
– Всем сестрам по серьгам… – удивляюще бесстрастно произнес Троилин. – Пришлите немедленно приказ в заводоуправление. – И спросил будто между прочим: – Б. С. Рудаева с какой формулировкой?
Раскрыв «кондуит», Гребенщиков прочитал:
– «За технический авантюризм, в результате которого мартеновская печь номер один преждевременно выведена из строя и закозлена, что удлинит сроки ремонта и сорвет выполнение месячного плана…»
– План срывают в конце месяца, – заметил Троилин. – Все, что в начале, можно нагнать. Притом одна существенная неточность: плавка выпущена.
Гребенщиков посмотрел на директора как на сумасшедшего.
– Очевидно, глаз прокатчика…
– А глаз мартеновца?.. Глаз, который не увидел способа спасти плавку!
Сняв трубку, Гребенщиков включил динамик. Пусть люди потешаются.
– Диспетчер! Что на первой?
– Остановлена на ремонт свода.
– Сколько металла в печи?
– В печи? Нисколько. Печь порожняя. Плавка выпущена, разливается.
Гребенщиков задержал взгляд на директоре, на Рудаеве, потом на Межовским. Их непонятное спокойствие насторожило его, по он продолжал держаться с достоинством.
– Какую марку пустили? – спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Получится сталь два или три. Нулевки не будет, – ответил Рудаев. – В подобных ситуациях не до жиру.
* * *
Все окна первой печи открыты, и огромное алеющее чрево ее, тронутое в ряде мест чернотой остывания, хорошо просматривается. Сейчас оно похоже на карстовую пещеру в миниатюре. Сталактитовые сосульки на своде, первозданный хаос их обломков внизу.
На площадке толкутся каменщики, ведут подготовку инструмента, чтобы начать разборку свода.
Осмотрев печь, Гребенщиков пришел к выводу, что подписанный им приказ чрезмерно суров и неправомочен. Прогары свода случались не так уж редко, и никто ни разу не был наказан с таким пристрастием. К тому же он писал приказ, будучи уверенным, что металл остался в печи, а это всегда удлиняет и осложняет ремонт и разогрев. Однако произошло невероятное. Рудаев проявил дьявольскую находчивость. Сумел вытолкнуть плавку и разлить ее без потерь, сделал то, что не догадался сделать он, многоопытный начальник. Теперь ремонт сведётся только к суточному простою. И месячному заданию срыв не угрожает. Но самое неприятное заключается в том, что на третьей печи за этот месяц было выплавлено столько металла, сколько должна была давать спроектированная им печь. Вот здесь его умыл Рудаев в полную меру. Тем не менее решение принято и, хотя оно незаконно, отменять его он не намерен. У него выработаны основные каноны руководства и один из них – незыблемость решений. На этом он стоял и стоять будет. К тому же о приказе знает Троилин. Ему тоже нельзя класть пальцы в рот. Решения начальника мартеновского цеха не обратимы.
Гребенщиков вернулся в свой кабинет. У всех начальников цехов кабинеты небольшие, а у него огромный, чуть меньше директорского. Четырех своих помощников согнал он в одну комнату, чтобы сделать свои апартаменты, включая и приемную, как можно более внушительными. Впрочем, это оправдывало себя. Очень уж многолюдные делегации, наши и иностранные, посещают цех. По валовой продукции он превосходит большой европейский завод, и стыдно начальнику такого цеха ютиться в примитивной комнатенке. Дважды строители штукатурили стены, трижды меняли окраску, пока не добились безупречной отделки помещения. Кабинет действовал завораживающе не только на посторонних, но даже на своих. Долог путь от порога до стола под испепеляющим взглядом начальника.
Не спеша Гребенщиков просмотрел плавильный журнал первой печи, диаграммы самозаписывающих приборов. И еще раз убедился: да, продувка металла воздухом дает значительный эффект. Поработать бы над усовершенствованием фурмы. Нет, позиции сдавать нельзя. Нельзя еще и потому, что резервы надо держать в… резерве и вскрывать понемногу. Иначе такой план обрушат на тебя… И так после этого сумасбродного месяца обязательно план увеличат. А за план больше всего спрашивают с начальника.
* * *
На пляже отчаянная сутолока, в воздухе висит неумолчный смех и визг. Мелодии, несущиеся из разных транзисторов, создают одурманивающую какофонию звуков. Неугомонные мальчишки бесцеремонно бегают чуть ли не по головам, и песок врассыпную летит из-под их ног. Несколько поодаль от воды играют в волейбол. Мокрый, побывавший не раз в море мяч мечется по кругу и подозрительно часто попадает в зону загорающих девушек. Среди них идет негласное, никем не объявленное соревнование на самый невероятный загар, соревнование, которое имеет своих чемпионов, но имеет и свои жертвы. Вон она, обгоревшая, жалкая, сидит под тентом, боясь высунуть нос из тени, и даже не провожает больше завистливым взглядом чернокожих щеголих.
У самой кромки воды лежат разгромленные союзники. Лагутина вычерчивает на влажном песке какой-то замысловатый лабиринт, мужчины следят за ней с таким вниманием, будто решают головоломку.
– Незнакомое состояние… – признается Рудаев. – Меня еще никогда ниоткуда не выгоняли. – Вид у него потерянный, несчастный.
– А из школы? – спрашивает Межовский.
– Два раза. Но это не в счет. Несправедливо.
– А сейчас справедливо? – подкинула вопросик Лагутина.
Рудаев перевернулся на бок, подставил лицо солнцу. Он любил атмосферу пляжа. Шумно, весело, привольно. А песок! Нежный, мягкий, прогретый солнцем, насыщенный солями и йодом, он ласкает тело, как тончайший мех, и согревает, как лежанка. Это не сочинская щебенка и не гагринский булыжник, на котором сколько ни крутись, удобно не умостишься.
– Эх, хорошо-о! А все-таки нет худа без добра… Хоть позагораю немного.
– Сложновато, конечно, сгорев совсем, немного загореть, – снова пошутила Лагутина.
– Да-а-а, – протянул Межовский, в сердитой задумчивости потеребив косматую бровь. – Чтоб вот так солидных людей… Елки зеленые!
– Одним махом трех побивахом. Дон-Кихоты… – Лагутина резким движением сравняла песок, нарисовала ветряную мельницу и три тощие фигурки. – Никогда не думала, что Гребенщиков может так закусить удила. Понемногу он отыграется и на тех, кто нам помогал. – Сокрушенно покачала головой, изображая безысходное отчаяние, и слабеньким, измученным голосом проговорила: – «И лежат они, солнцем палимые, повторяя: „Суди его бог…“»
Застыло непомерно громадное, словно оцепеневшее в летаргическом сне небо. Дымившееся от зноя солнце виделось сгустком лавы, которая вот-вот взорвется.
– Один закусил удила, а другой отпустил вожжи, – вернулся к разговору Межовский. – Не ожидал такого от Троилина. Непонятен во всем этом он.
– Вполне понятен, – возразил Рудаев. – Просто ничего не может сделать, даже если хочет.
– И для Троилина он удобен, – вставила Лагутина. – Опытный начальник, цех ведет ровно, на всякие рискованные затеи не бросается. С таким можно жить спокойно. А за нового, тем более за молодого, отвечает тот, кто его ставил, – директор. Замена кадров, особенно молодыми, требует не только чутья на людей, но и мужества. – И вдруг она вскрикнула. Какой-то маленький озорник, пробегая мимо, вылил на нее полную шапочку воды.
– Мокнуть так мокнуть! – Лагутина бросилась в воду, вильнула спиной и ушла под волну.
* * *
После рапорта в мартеновском цехе Троилин решил походить по заводу. Побывал на строительстве трубосварочного цеха, где ни с того ни с сего поцапался с прорабом, устроил головомойку нагревальщикам слитков на слябинге, а в доменном цехе удивил начальника своей рассеянностью. Обычно Троилин внимательно слушал людей, тут же реагировал на просьбы, а сегодня все скользило мимо него. Даже на резонное требование начальника дать ему марганцевую руду из неприкосновенного запаса ничего не ответил.
Чувствуя, что надо побыть одному, Троилин отпустил машину и зашагал по заводскому шоссе. Такой способ остаться наедине с самим собой был не особенно надежным. Обычно шоферы проходящих мимо машин, завидев директора, останавливались и настойчиво предлагали подвезти. Но сегодня мимо шли только чужие машины.
Ему было над чем поразмышлять. Рудаева ни в коем случае терять нельзя. Растущий работник, его и сейчас можно сажать на цех, потянет. И на людей умеет опереться, зарядить своим зарядом, зажечь своим огнем. Такими не разбрасываются. Так почему же не поставить Рудаева начальником? Нет оснований снимать Гребенщикова? Формальных оснований нет. Кому и как докажешь, что от Рудаева пользы будет больше? А связи у Гребенщикова солидные. Впрочем, не сам ли Гребенщиков распускает эти слухи? Очень часто слухи о связях исходят именно от тех, у кого их нет, но хочется иметь.
Троилин взобрался на железнодорожную насыпь. Отсюда хорошо была видна новая часть завода. Светло-серый, почти белый бетон стен прорезывали сплошные, во всю длину окна. Горделиво на стометровую высоту поднимались трубы. Разноцветные дымы – белый, сероватый, темно-ржавый – стремительно уходили в небо. Неподалеку от комплекса мартеновского цеха высилась громоздкая коробка миксера – хранилища жидкого чугуна. А за сталеплавильным цехом протянулось самое большое заводское здание из всех, что приходилось ему видеть – слябинг и листопрокатный цех. Километр с лишним. Но и здесь завод еще не кончается. Вдали виднелся копровый цех, который готовил металлолом для мартена, а из-за горизонта выглядывали корпуса и трубы аглофабрики. Кто может сказать, что это не красиво? А находятся ведь чудаки, которые считают, что заводские пейзажи скучны и однообразны. Огромный завод. II пока ему доверена эта махина, он должен сделать все, чтобы потом его не поминали лихом. Ни за строительство, ни за кадры.
У насыпи остановилась потрепанная «Победа».
– Игнатий Фомич! Подвезти? – высунул голову Хорунжий.
– А куда едешь?
– В партком. Туда сегодня полмартена побежало.
– Что ж. – Троилин спустился с насыпи. – Нам с тобой, пожалуй, по пути.
У Подобеда в кабинете стояла дымовая завеса. Мартеновцев собралось человек двадцать, все нещадно курили и галдели. Когда появился Троилин, разговоры мгновенно прекратились.
Подобед поднялся из-за стола. Молодой, мелколицый, высокий. Судя по виду, мог бы еще в комсомольских вожаках ходить.
– Что-нибудь срочное?
– Да нет, потерпит… А вы, хлопцы, почему примолкли? – выждав какое-то время, с обидой в голосе спросил Троилин. – Здесь мы все на равных правах. Партии рядовые.
– А на рапорте вы кем были? Рядовым, директором или просто сочувствующим? – не удержался Сенин.
Троилин с недоумением посмотрел на этого воспитанного, очень интеллигентного, всегда вежливого сталевара. Сказал устало:
– Был просто человеком, который не принимает скоропалительных решений. И пришел я сюда не отвечать на ваши вопросы, а послушать. В моем кабинете вы почему-то сидели немые как рыбы. Правда, к вам это, Сенин, не относится.
Отыскав глазами свободный стул, Троилин сел.
Многое услышал сегодня он из того, что до его уха никогда не доносилось. Впервые узнал, что Гребенщиков, разговаривая с ним во время рапорта, намеренно включал динамик на полную громкость, чтобы все слышали, как смягчает директор острые углы и уговаривает там, где нужно прикрикнуть. Впервые узнал и прозвище, которым наделил его Гребенщиков, – «Серединка-наполовинку». II о методах расправы за критику первый раз услышал. Несоразмерные вине взыскания, необоснованный перевод на худшую работу, предоставление отпусков только в зимнее время. Воздали должное и Рудаеву. Горяч, грубоват. Бывает, разозлится – без особого повода может незаслуженно всыпать. Но зла не держит. Отойдет – и как ни в чем не бывало.
Внимательно слушал Подобед, хотя, заметно, все это ему порядком надоело. Говорят хаотично, повторяются. Но такой взрыв страстей он наблюдает впервые и чувствует себя виноватым. Секретарем парткома он недавно, на заводе тоже не так давно, и до нового мартеновского цеха у него еще не доходили руки. Цех с виду благополучный, план дает. Есть участки похуже, где ни плана, ни лада. Приходится больше вертеться там.
Мартеновцы никак не могли закруглиться, и Подобед решил им помочь.
– Хорошо, хлопцы, в общем-то все понятно. Одно только растолкуйте: почему ваш секретарь партбюро товарищ Окушко – Николай Тихонович, кажется? – как в рот воды набрал? Ни разу я от него ничего подобного не слышал.
– Объяснить? – подал голос сталевар Ефим Катрич, дюжий детина, который и быку мог бы своротить шею. – Через полгода перевыборы, ему являться в кабинет к Гребенщикову и просить себе работу. Так на кой леший с начальником отношения портить? Вот он и живет…
– …на нейтральной линии, – подсказал Сенин.
– Не поддерживает Гребенщикова и не вразумляет.
– Тогда, выходит, и я должен в рот директору заглядывать! – взорвался Подобед.
– Это в меру партийной совести. Она тоже разная бывает.
– А вообще это неправильно, что человек может всего два года секретарем быть, – развивая затронутую Катричем тему, заявил Виктор Хорунжий, фигура на заводе примечательная. Машинист завалочной машины, он вдруг серьезно увлекся балетом и даже стал премьером самодеятельного балетного театра. – За первый год едва в курс дела войдешь, а второй год уже думай о том, куда на работу устраиваться. Получается как при непродуманном восхождении на гору: не успел подняться, а тут команда – давай кати вниз.
– Так это ж в уставе партии! – грозно пробасил второй секретарь Черемных, который только что вошел в кабинет и замер у двери, услышав такую крамолу.
– А где прикажете обсуждать устав партии, как не в парткоме? – неприязненно спросил Катрич.
Черемных повернулся к нему всем корпусом, бросил свирепый взгляд.
– Там, где положено. В печати перед съездом и на съезде.
– На съезде говорил об этом делегат Украины.
– Значит, не убедил.
– Значит, нужно говорить до тех пор, пока найдут нужным, – не унимался Катрич.
– Закончим, товарищи, – решительно сказал Подобед, посмотрев на часы. – Мне на кислородную станцию на партийное собрание.
– Хотелось бы знать все-таки, что думает обо всем Игнатий Фомич, – донесся из укромного местечка голос упорно молчавшего до сих пор Серафима Гавриловича.
– За сына вступаетесь? – поддел кто-то.
– А хоть бы и так. Я с него первую стружку снимаю, когда не туда завернет, и первый за горло возьму того, кто зря что посмеет.
Троилин поднялся со своего стула, подвигал его, для чего-то поставил перед собой.
– Вопрос сложнее, товарищи, чем вам кажется. Разрешите мне зарезервировать свое мнение?
– Как в ООН, – шепотом, который, однако, услышали все, сказал Сенин.
– Если оно у вас есть… – резанул на прощание Серафим Гаврилович.
