Текст книги "Обретешь в бою"

Автор книги: Владимир Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– Хотите заняться балетом?

Виктор озабоченно потеребил тоненький ус.

– Ну, смелее.

Он только кивнул в ответ, потеряв в этот момент способность говорить.

Вера Федоровна попросила Виктора станцевать что-нибудь. Получилось у него не хорошо и не плохо, но внутреннее чутье подсказало опытной балерине, что из него выйдет толк.

Общительного и веселого Хорунжего быстро оценили в группе. Выносливость у него оказалась адская. Он занимался сразу в двух группах – и с начинающими, и с теми, кто уже был на «подходе к сцене». Если к этому прибавить работу и учебу в техникуме, то и упорству его можно было отдать должное.

Агейчик и Хорунжий стали теми кристаллами, вокруг которых лепился коллектив. Своей неистощимой энергией они невольно заряжали других, вселяли оптимизм.

«Откуда у них такая увлеченность балетом? – спрашивала себя Вера Федоровна. – И откуда столько терпения? Молодежь горяча, всегда спешит, ей сразу вынь да положь. Плохо ли, хорошо ли – только поскорее к финишу».

Когда от Сениной уходили в танцевальные кружки, где обучали разным лихим танцам, она не удивлялась. В Приморске балет не был в почете, приезжавшие сюда на гастроли оперные театры на балетных спектаклях горели. Они шли при полупустом зале в отличие от опер, на которые билеты раскупались полностью.

Всеми силами старалась Вера Федоровна поддерживать в своих питомцах этот нежданно вспыхнувший огонек. Она рассказывала им истории балетных постановок, давала читать книги по искусству и спрашивала о прочитанном так, как учитель спрашивает заданный урок.

Зоя впитывала в себя все, как губка, Виктор иногда поленивался. Да и мудрено ли! Слишком много взвалил он себе на плечи.

«Не хватит у него сил. Что-то он оставит. Либо техникум, либо балет, – е тревогой думала Сенина и холодела при мысли, что придется расстаться с многообещающим учеником. – Может, выпустить скорее на сцену, чтобы вкусил радость общения со зрительным залом? – Но тотчас отвергала эту мысль: – Слишком рано».

И выдержала характер. Выпустила на сцену группу с классическим репертуаром, лишь убедившись, что ни ей, ни ее ученикам краснеть не придется.

Все же первый концерт радости не принес.

Когда вылетевшая на сцену в легкой пачке Зоя Агейчик сделала несколько прыжков, она вместо аплодисментов услышала: «Бесстыдница!» Это слово бросила и зло повторила старая женщина при одобрении почти всего зала.

Зоя долго плакала за кулисами и уверяла подруг, что больше никогда выступать не будет.

Как ни странно, но многие зрители видели живых балерин впервые в жизни. Завсегдатаи рабочего клуба привыкли к характерным и народным танцам, а «девки с задранными подолами» и парни в трикотажных, в обтяжку, «кальсонах» резали глаз и казались верхом неприличия.

– Дорогие мои девчонки, – увещевала Вера Федоровна пригорюнившихся балерин, – вам не реветь надо, а радоваться. Вы прокладываете путь классическому балету в рабочем клубе. А первопроходчикам всего труднее.

С большой тревогой ждали кружковцы второго концерта. Неужели снова их примут так же? Даже в том, что все билеты были раскуплены заранее, усматривали дурной признак – должно быть, скандальная слава успела разнестись по городу.

Девочки нервничали еще больше, чем перед первым выступлением, – они попросту боялись зрителей. И Сенина решила помочь им – перестроила программу. Начала ее с конца, с коллективного танца – выпустила на сцену сразу несколько балерин: на миру-де и смерть красна.

Стоя у занавеса, Вера Федоровна видела все промахи своих учениц, но не поправляла их, – и так нервы у девочек напряжены до предела.

Окончен танец, балерины, как цыплята во время дождя, ищущие укрытия, опрометью бросились за сцену.

Долгая мучительная пауза – и взрыв аплодисментов. Девочки стоят за сценой растроганные, счастливые, забыв о, том, что им нужно выйти к рампе и раскланяться.

Вера Федоровна почти силком выталкивает их на сцену.

– Доброе начало – половина дела, – улыбаясь и едва сдерживая слезы, говорит она стоящей рядом Зое, и объявляет ее номер.

Контакт со зрителями налажен. Темпераментный танец из балета «Дон-Кихот» заставляют исполнить дважды.

После концерта «артисты» долго не расходятся, возбужденно и почти, профессионально обсуждают успехи и промахи друг друга. «Гармония», «скульптурность», «трактовка» – о, они теперь располагают значительным арсеналом специфических терминов и с удовольствием щеголяют ими.

Это обсуждение кладет начало откровенным– непредвзятым обменам мнениями, которые теперь происходят после каждого выступления.

Ни одно празднество не обходится больше: без, выступления хореографического коллектива. Его приглашают в другие клубы, в другие города Донбасса.

Окрыленные успехом, уверенные в том, что им по плечу сложные творческие задачи, «сенинцы» решили перейти от концертных программ к постановке балетного спектакля. Но какого? Наиболее горячие предлагали «Лебединое озеро» или, в крайнем случае, «Бахчисарайский фонтан». Нападали на Веру Федоровну, которая пока что и слышать не хотела о таких серьезных работах и упорно стояла на своем: им надо начинать с чего-нибудь попроще, подоступнее.

Люди, которые не имели никакого касательства к тому, что происходило в коллективе, были крайне удивлены, когда на улицах Приморска появились красно-зеленые афиши, напечатанные в типографии.

ЗАВОДСКОЙ ТЕАТР БАЛЕТА

Л. Минкус

«Баядерка» (в трех действиях)

Постановка балерины В. Ф. Сениной

Глава 5

К цеху исподволь подкралась беда – возникли серьезные затруднения с разливкой стали. С внедрением продувки печи давали металла больше, изложниц тоже требовалось больше, но как на грех поставка их уменьшилась, а затем и вовсе прекратилась – не сработали межсовнархозные связи. На днепровском заводе задерживался пуск нового цеха отливки изложниц, а наряды были выданы на него. Старые же поставщики отключились раньше, чем включились новые.

Нет горшего простоя для сталевара, чем задержка готовой плавки. Нет простоя и опаснее. Перегретый металл объедает огнеупорную наварку, добирается до кладки и может уйти куда ему не положено – в порог, в откос, в заднюю стенку. Даже струю воды, прорвавшую плотину, и то нелегко удержать. А попробуй удержать струю расплавленной стали! Да еще если она рвется из печи со всё возрастающей силой. Недостаток изложниц обрекает на аварии.

В начале декабря простои в мартене были единичными. Потом участились. В цехе поговаривали, что при старом начальнике такого не было, тот умел выколачивать все нужное для цеха, а Рудаев «гаркнуть вверх» еще не научился и научится ли?

Рудаев чувствовал справедливость нареканий. Он звонил в совнархоз тем же людям, что и Гребенщиков, но получал иные ответы: «Потерпите», «Не сгущайте красок», «Не паникуйте» и самый классический – «Мобилизуйте внутренние резервы». Вот этого последнего совета он выполнить никак не мог – мобилизовывать было нечего. Количество изложниц таяло с каждым днем, недостаток изложниц вызывал задержку и перегрев плавок, а перегретый металл ускорял выход оставшихся изложниц из строя. Замкнутый круг.

Самое правильное в этой ситуации было бы остановить одну печь. Но кто на это пойдет, особенно в последний месяц года, решающий план всего года? Сорвется план по мартеновскому цеху – полетит в тартарары годовой план по заводу. К тому же изложницы обещали со дня на день. Старые, правда, основательно изношенные, по и они могли облегчить положение – каждая вмещает семнадцать тонн стали.

В отчаянии Рудаев обратился к отцу. Но Серафим Гаврилович ничего утешительного не сказал. Бывало и в старом цехе такое и кончалось всегда плохо – крупной аварией. А когда начальника цеха снимали, изложницы появлялись. В общем по принципу: гром не грянет – мужик не перекрестится.

И гром грянул. Как-то в ночной смене за несколько минут до выпуска за печью засиял свет: металл пошел в заднюю стенку. Сначала совсем тонкая струя быстро увеличивалась, стала толщиной в руку, потом шире, еще шире. Подняли крышку и лопатами принялись бросать на стенку все, что попадалось на лопату, – железную руду, доломит, магнезитовый порошок. Ничто не помогало. К выпускному отверстию из-за нестерпимого жара нельзя было подойти. И вот тут как нельзя лучше проявил себя Женя Сенин. Он загородил желоб листами кровельного железа и, напрягая все силы, стал пробивать отверстие. На нем дымилась одежда, но он в исступлении бил ломом до тех пор, пока в желоб не хлынула сталь. Когда он отскочил от желоба, у него не было ни бровей, ни ресниц, а на лбу и на щеках алели ожоги.

Как только уровень металла в печи снизился, стенка перестала кровоточить.

Рудаева на аварию не вызвали. Пожалели. Не так давно ушел из цеха, наверное, только заснул. И диспетчеру завода не сообщили, чтобы не поднял паники и не будил начальника. Решили отвечать вкупе и «за аварию и за молчание.

Но досталось за все Рудаеву. И за аварию и за то, что сменный персонал своевременно не поставил никого в известность. Троилин ругал его по селектору как никого до сих пор. Рудаев не отмалчивался. Он сносил разносы, если чувствовал себя виноватым, но, когда был прав, – лучше его не трогать.

– Не перекладывайте своей вины на меня, Игнатий Фомич! – вызверился в конце концов он, – Обеспечивать цех изложницами – ваша обязанность.

Начальство не любит, когда ему напоминают о его обязанностях, тем более во всеуслышание, да еще в такой резкой форме. Не понравилось это и Троилину. Сказал бы так Гребенщиков, он предпочел бы отмолчаться. Но спускать молодому начальнику – нет, такого. допустить нельзя. И он решил перекрыть Рудаева если не логикой, так горлом.

– На вашу прорву не напасешься! У вас повышенный расход изложниц!

– У голодного человека и расход пищи повышенный! – парировал Рудаев.

Троилин решил, что пора прекратить невыгодное для него препирательство: дальше в лес – больше дров, и спросил Рудаева, как он думает наказать виновных.

– Я на Днепровский совнархоз не могу накладывать взыскание, – резонно ответил Рудаев, – а виноват во всем он.

– Не стройте из себя мальчика! – снова вскипел Троилин. – Я сталевара имею в виду и начальника смены. Будет приказ по цеху?

– Приказ уже есть – решил соврать Рудаев: – Я объявил благодарность сталевару Сенину. Он пострадал, но плавку спас. Потеряли только пятнадцать тонн, могли все шестьсот. Могли и печь вывести из строя.

– Вот как? Это что-то новое в педагогике. – Троилин снова стает разносить Рудаева по всем пунктам.

Рудаев прикрыл микрофон рукой я, вызвав – секретаршу продиктовал приказ по цеху. Ему показалось недостаточно вынести Сенину платоническую благодарность, он еще премировал его полумесячным окладом. Это был не столько вызов директору, сколько акт справедливости.

Кончился рапорт, Рудаев запер дверь кабинета. Хотелось побыть одному, подумать. Что же в конце концов получается? Может быть, Троилин и в самом деле не понимает, что мартеновцы обречены? Все-таки он прокатчик и всех тонкостей сталеварения не постиг. А может, притворяется, действует так из чисто дипломатических соображений. За аварию, естественно, не похвалишь. Однако и наказывать людей зря негоже. И что делать дальше? Любая плавка может закончиться аварией, несравненно более тяжелой. Это всего лишь первый сигнал. Пока что отделались легким испугом.

На телефонные звонки Рудаев не отвечал. Снимал трубку, лишь когда на коммутаторе зажигалась лампочка Диспетчерского телефона – чего доброго, опять авария.

Часы пробили двенадцать. Рудаев посмотрел на листок календаря, где был расписан порядок дня. В три у него технический совет. Что ж, это хорошо, можно будет обсудить положение в цехе. Но что он скажет, что предложит, когда в голове полный сумбур? Отменить совет? Неудобно ломать только-только устанавливающуюся традицию. В пять совещание по качеству у главного инженера. Ладно, можно пропустить, сейчас не до праздных разговоров. Это фарисейство – говорить о качестве, когда передерживаются плавки. И оставлять цех без присмотра нельзя, пока не наладится дело. Но надо что-то предпринимать кардинальное, чтобы оно наладилось, надо бить тревогу, писать. В обком и, пожалуй, в газету. Но в газету, не ему. Скажут, предвосхищает события, страхуется.

Набрал номер редакции.

– Лагутину, будьте добры. Это вы, Дина Платоновна? Дина Платоновна, вы можете как угодно относиться ко мне, – с тревогой в голосе заговорил он, – но цех не виноват, и ему сейчас очень нужно помочь. Мы захлебнулись. Придите, прошу вас, на техсовет. Когда? В два, – соврал в надежде на то, что у них будет время поразмышлять не только о катастрофическом положении на разливке.

Лагутина сразу же разгадала, что Рудаев хитрит. Какой может быть техсовет без участия смены, а смена заканчивается в три. Пока умоются, соберутся – начнут в полчетвертого.

В полчетвертого она и пришла. Примостилась в углу у окна и с сосредоточенным видом стала читать „Приморский рабочий“.

У Рудаева совсем испортилось и без того плохое настроение.

Сидели долго, спорили горячо, но ничего существенного предложено не было. Тем временем Рудаев пришел к решению: раз уж печи стоят с готовыми плавками по два, по три часа, лучше держать их порожними на дежурном газе. И топлива будет расходоваться меньше, и аварии не случится. Выпустят плавку – и остановятся. Так он и распорядился.

Увидев, что совещание подходит к концу, Лагутина поднялась и стала протискиваться к двери. Рудаев бросил на нее беспомощно-растерянный взгляд. Попросить задержаться было неудобно, упустить такой момент – значит, опять отодвинуть встречу на неопределенное время. Он окликнул ее.

Она нехотя подошла.

– Присядьте, пожалуйста, я должен изложить вам некоторые свои соображения, – сказал Рудаев официальным тоном, поскольку кое-кто был еще в кабинете.

Последним ушел Мордовец. Он все топтался у двери, и похоже было, что ему не терпится сказать что-то чрезвычайно важное. Но Рудаев свирепо взглянул на него, и он исчез.

Лагутина сидела в позе человека, готового в любую минуту ретироваться. Выражение ее лица, холодного и отчужденного, не располагало Рудаева к излияниям.

– Дина Платоновна, – с трудом произнес он, робея, как мальчишка.

Она не повернула головы.

Подойти бы к ней, сесть рядом, прижаться губами к руке. Может, губы лучше передали бы его состояние, чем этот проклятый, не повинующийся ему в такие минуты язык. Мешало и другое: каждое мгновение мог кто-нибудь зайти. И он понял, что место для излияний выбрал крайне неудачное. Ну хорошо, нельзя в редакции, нельзя у нее дома. Но мог же он просто встретить ее на улице? Когда идет на работу или возвращается домой. Напрасно долгое время отвергал он этот вариант.

– Так какие соображения хотели вы изложить? – неприязненно спросила Лагутина, отрезая возможность говорить о чем-либо другом кроме как о деле.

Рудаев приблизился к ней. Она отстранила его.

– Мы с вами в официальной обстановке.

Он взял со стола первую попавшуюся бумажку – таблицу с колонками цифр и, склонившись, словно просматривая их, взволнованно и горячо заговорил:

– Я понимаю, что я неуклюж, что я… Я должен был примчаться на другой же день, но замотался. А потом… какая-то дурацкая нерешительность… Все думал: завтра, завтра. Так прошла неделя, потом две… Я очень тосковал по вас и надеялся, что мое состояние передастся вам. Но этого не случилось. Вы обдали меня холодом. Вы можете простить меня? Я в каком-то ужасном положении. С вами так и на заводе… Везде все скверно…

У Лагутиной потеплели глаза. Ей хотелось как-то согреть Рудаева, ободрить, но верх брала уязвленная женская гордость и благоразумие. Лицо ее по-прежнему оставалось чужим и собранным. А тут еще этот Мордовец. Почему-то казалось, что он стоит сейчас за дверью, подслушивает их разговор или подглядывает в замочную скважину и вот-вот войдет.

– Борис Серафимович, – приглушенным голосом сказала она, – не время и не место.

– Тогда когда и где? – с мольбой проговорил Рудаев.

– Поймите меня. У меня все это время нарастало чувство обиды. Оно устоялось, пустило корни, и их… и их сразу…

– Когда и где? – уже настойчиво повторил свой вопрос Рудаев. – Я не выдержу такого наказания.

– А я же выдержала… Пристыженный, он опустил глаза.

– Борис Серафимович, у вас есть дела поважнее, – попыталась отрезвить его Лагутина. – Вы ходите по тонкому льду. Отложим наш разговор, пока все не образуется.

Он схватил ее руку, порывисто поцеловал.

Ощущение постороннего за дверью не обмануло Лагутину. В приемной, когда она вышла, действительно сидел Мордовец. Правда, далеко от двери, но в комнате больше никого уже не было и кто знает, где находился он во время их разговора.

– Чего тебе? – не особенно дружелюбно спросил Рудаев, когда Мордовец ввалился в кабинет.

– Разрешите с совнархозом поговорить по прямому. На… своем языке.

Рудаеву было в этот момент глубоко безразлично, кто, С кем и на каком языке будет говорить. Он набрал номер телефона отдела снабжения и передал трубку Мордовцу.

– Это Мордовец, с приморского завода, – отрекомендовался сталевар так, будто все без исключения в совнархозе должны были не только знать его, но и трепетать перед ним. – Вы долго будете мучить нас без изложниц? Вы понимаете, шут вас дери, что варить сталь, не имея изложниц, – все равно что месить тесто, не имея форм! Ползаете там, как беременные вши по потной лысине!.. – И понес такое, что подобного Рудаев и не слыхивал.

Что сыпали ему в ответ, Рудаева не интересовало. Он понимал, что и» такой стиль разговора ничему не поможет. Наоборот, только озлобить может. Сказал об этом Мордовцу.

– Напрасно вы так считаете, Борис Серафимович, – возразил Мордовец. – К вежливым разговорам начальников цехов они привыкли, а вот вопль с матюками… А в общем пришел я, собственно, не за этим. Хотел спасибо сказать.

Рудаев поднял на него усталые, но все же удивленные глаза.

– За что?

– За многое. Я ведь боялся, что поедом меня есть будете… ну… за Гребенщикова. И другие так считали. А вы – нет. Будто ничего и не было. Думаете, люди этого не ценят? Еще как ценят! Для вас главное – чтоб дело шло. А кто там кому нашептывал… Эх, все потому, что язык длинный…

– Да, язык твой – враг твой – не ту задницу лизал… – незлобиво проговорил Рудаев. Он не верил Мордовцу и расценивал каждое его такое действие как очередную попытку любым способом втереться в– доверие к начальнику.

Мордовец опешил и сразу потускнел – поговорка будто к нему пригнана. Нервно, одну за другой, расстегнул пуговицы на своем коротеньком пиджаке.

Рудаева обуял смех. Смеялся он долго, радуясь этой разрядке. Ему не то что смеяться – улыбнуться нечему было.

Мордовец кашлянул для бодрости и, заглядывая Рудаеву в глаза, льстиво затараторил:

– Это вы как хотите – верьте мне или не верьте, но я ваш первый друг. Знаете почему? Я прощенный враг. А прощенный враг – что раскаявшийся грешник. Будет служить честнее десяти праведников.

* * *

Два дня Рудаев спал спокойно. Печи уже не простаивали с готовыми плавками. После выпуска каждую печь два с половиной часа держали на дежурном газе и только потом начинали завалку.

Но вот в цех заглянул директор. Как на беду состав с изложницами уже стоял в разливочном пролете, а на второй печи плавка еще не была готова. Всегда плавки ждали состава, а на этот раз состав ждал плавку, что при нормальной работе, собственно, и должно быть.

Троилина не на шутку заело. Вконец распустились за последнее время. Прячут свои грехи, прикрываясь отсутствием изложниц, Видано ли такое? Он пробрал сталевара, потом мастера, потом начальника смены и даже Рудаева, который как назло подвернулся ему под руку.

Рудаев слушал его до тех пор, пока не иссякло терпение. Чтобы самому не наговорить резкостей, повернулся и пошел прочь из цеха, оставив директора вымещать негодование на случайно попадавшихся ему людях. Влетело коменданту за лужу перед конторой цеха, механику– за плохо складированные детали, заведующему столовой – ящики с молоком стояли на улице, и тот не знал, что солнечные лучи убивают, в молоке витамины.

Несчастный «Москвич» Рудаева прыгал на ухабах, врезался в лужи, раскидывал веера брызг, трясся по булыжнику, вихрем летел по асфальту. Всю свою злость Рудаев вложил в скорость. Он не думал о том, куда едет. Лишь бы ехать, не останавливаясь, лишь бы свистел ветер навстречу да мелькали столбы, машины, дома.

Нет, здесь он не останется. Любой завод, любая другая работа. На кой леший нужен этот пост, если над ним могут безнаказанно измываться! Не подходит в начальники– уберите. Он на это место не рвался. Пусть ставят Гребенщикова, пусть носится тот со своими авантюрными проектами, пусть калечит души, пусть придерживает печи! Пусть! Завтра же он уедет. Он найдет себе работу и обязательно попроще. Чем меньше должность – тем спокойнее жизнь. Здесь даже спать приходится, как на войне, – бессистемно, урывками. И лучше если уйдет по собственному желанию. Трудовой список, по крайней мере, не будет испорчен. Нашли козла отпущения! Изложниц не дают, а за задержки лупят. Обреченный. Как ни крути – вхлюпаешься.

Пришел в себя от толчка. «Москвич» подпрыгнул, взревел и выскочил на обочину. Рудаев вышел и долго стоял, бессмысленно глядя на простиравшееся перед ним студеное, по-зимнему пустынное море.

* * *

Никуда он не уехал. Остыл и остался. Однако Троилин учел, что Рудаева в лоб не возьмешь, и применил иную тактику. Набрался христианского терпения, мирно поговорил с ним, поплакался на свое трудное положение, посулил изложницы, привел несколько примеров благоразумного компромисса и… уговорил его не держать печи порожними – трудно их рассчитывать, трудно за них отчитываться.

Снова печи простаивали с готовыми плавками, снова увеличилась возможность аварий. Рудаев мысленно ставил на свое место Гребенщикова. Как поступил бы тот? Остановил бы печь? Нет. Снизил бы завалки? Возможно. Во всяком случае, не сдался бы Троилину и не перешел бы от безобидных простоев к опасным.

Сталевары приспособились в конце концов к новым условиям и стали затягивать операции. Постоят после выпуска на заправке дольше положенного, завалку делают не торопясь, пороги подсыпают слишком долго и тщательно, чугун заливают не ковш за, ковшом, а с перерывами, кислород придержат, а то и совсем не дадут. В общем, спешили медленно. Рудаев как-то рассказал сталеварам о своеобразном соревновании велосипедистов, которое однажды было проведено на Западе, – на самую медленную езду. Соревнование оказалось очень трудным – надо было проехать небольшую дистанцию за наиболее длительное время. Победителем считался тот, кто придет к финишу последним. Всякому понятно, что легче всего соблюдать равновесие при быстрой езде. При медленной машина норовит свалиться на сторону. Нечто подобное происходило сейчас в цехе. Каждый сталевар старался подгадать плавку к тому времени, когда будет готов состав.

Замедленный темп выматывал душу из людей, привыкших к скоростным операциям. В декабре можно было бы еще нарастить темп, еще увеличить выплавку стали – в копровом цехе пустили пакетир-пресс, который превращал громоздкую легковесную мелочь, «солому», в компактные тяжелые пакеты. Если для «соломы» требовалось, допустим, десять мульд, то, спрессованная, она помещалась в одной. Завалки теперь можно было делать молниеносно, и сталевары с вожделением думали о том дне, когда кончится кризис с изложницами и они смогут опять вести печи, не заглядывая в разливочный пролет.

Яростно вступилась за цеховиков Лагутина, напечатав статью «Так дальше нельзя». Все было в этой статье. И правдивый анализ положения в цехе, и напоминание о неизбежности аварий при такой ситуации, и упреки в адрес директора. Попало и совнархозам по первое число. И своему и Днепровскому тоже. Это была первая статья в городской газете, обличавшая отсутствие должных связей между совнархозами, громившая местничество.

Лагутину пригласил в партком Подобед. Он готовился к этому разговору, но, когда она пришла, начал совсем не с той ноты, которую наметил, сразу напустился:

– Сломите вы себе голову, голубушка! И Филипасу тоже. Подобралась ретивая пара!..

– Это что, за Троилина вы так?..

– И за Троилина, если хотите. Его поддерживать надо, а не трясти.

– Я не совсем улавливаю характер беседы. Газета – орган горкома, а не ваш. Таким образом, это что, дружеское предупреждение?

– По линии завода – не совсем дружеское. Что вы делаете? Даже церковь прощала прошлые грехи, а вы отпускаете и грехи будущие. При таком положении надо мобилизовывать коллектив на преодоление трудностей, а не разлагать его! Случится авария – и каждый скажет, что она была предопределена.

Лагутина долго молчала, катала по столу карандаш, который подвернулся под руку, и Подобеду показалось, что он заронил в ее душу червь сомнения. Но она сказала:

– В первую очередь на устранение трудностей надо мобилизировать тех, кто их создал по своему недосмотру или недомыслию.

«Молодец девка, – отдал должное Лагутиной Подобед. – Все время за что-то воюет, руководствуясь только соображениями справедливости. Ее мало беспокоит, угодит она начальству или прогневит. А что получает за это, кроме внутреннего удовлетворения? Одни нарекания».

– Можно мобилизовать и тех и других, – добавив голосу солидности, сказал он.

– И как бы вы это сделали на моем месте?

– Я бы организовал рабкоровский рейд. Подобрал бы группу рабочих позубастее и поехал с ними сначала в наш совнархоз, потом в Днепровский, потом на их завод, где строят цех изложниц. И надо не только применить моральный прессинг, но и разведать, когда будут изложницы, чтобы знать, на что рассчитывать.

– Но кто нам даст точные сведения? И в тресте и в управлении будут называть установленные сроки, которые они так талантливо срывают.

– Строители, рабочие, бригадиры. Им врать незачем. – Чтобы как-то смягчить впечатление от этой шероховатой беседы, Подобед сказал уважительно: – А вот предыдущие ваши статьи мне понравились.

Но Лагутина не приняла протянутой руки.

– Вероятно потому, что они не задевали вас, – она испытующе посмотрела на Подобеда. – : А эта – задела. Как ни важна идеологическая работа, а когда сталевару некуда пускать плавку, да его еще бьют за это, никакие лекции о правдивости и честности его не ублаготворят. Наоборот, только обозлить могут.