Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Сталеварам смены «В» расходиться по домам не хотелось. Они потоптались у киоска «Союзпечати», купили газеты, потом у табачного киоска – папиросы, потом попили газированной воды, надоевшей в цехе, и только после этого пришли к выводу, что нужно где-нибудь пристроиться.
«Пристроиться» – как правило, означало посидеть в ресторане, чаще всего ближайшем. Был такой неказистый ресторанчик неподалеку от заводских ворот, прозванный «Улавливателем». Но туда не хотелось – в нем всегда толкалось много «алкашей», жаждущих к кому-нибудь примазаться и выпить за чужой счет. Дело не в ста граммах, противно с таким за одним столом сидеть. Ехать R центр города? Свободного места не найдешь. И душно. В порт, что ли? А еще лучше – за город, где на высоком берегу у моря примостился открытый всем ветрам ресторанчик с необычным и даже претенциозным названием – «Бахчисарайский фонтан».
Здесь вообще тяготеют к крымским названиям. Когда-то, еще в екатерининские времена, на этих землях поселились переселенцы из Крыма – греки, валахи, а в основном – татары. Вот почему на перекрестке дорог можно встретить указатели, которые ставят в тупик незнакомого с этими местами человека и переворачивают все представления о географии: «До Ялты – 17 километров», «До Урзуфа – 36 километров» (отсутствие «г» можно посчитать опиской).
Сталевары до сих пор не обсудили событий первостепенной важности, происходивших в цехе, – огородики и сады помешали. Каждый свободный день, каждый свободный час корзины да лопаты в руки – и за город.
Им повезло. На остановке такси оказались две свободные «Волги», а на веранде ресторана сколько угодно незанятых столиков, выбирай любой.
– Нравится мне тут, особенно в эту пору, – довольным тоном сказал Серафим Гаврилович. – Воздух свежий, людей мало, ни одна бестия не прилипнет.
Однако бестия все же прилипла. И мгновенно. Только расселись сталевары за столом, только отыскали зеленую книжицу с двумя заветными страничками, от которых немало зависят и хорошее расположение духа, и приятные ощущения в желудке, как появился неизвестно откуда взявшийся Мордовец. Подошел своей всегдашней пошатывающейся походочкой. В некогда модном бостоновом костюме с широкими брюками, в нейлоновой рубашке с кричащим галстуком, он выглядел довольно-таки комично.
Свободного стула за столом не было, а подставить стул Мордовец не решался. Он стоял, как неприкаянный, с настороженно-заискивающим выражением, и ждал, когда кто-нибудь из сталеваров все же пригласит его к столу. Серафим Гаврилович недовольно покряхтывал, бросал по сторонам косые взгляды, и весь его вид говорил о том, что он ждет не дождется, когда Мордовец отчалит. Пискарёв сидел, уткнувшись глазами в пока еще пустой стол, его голова на тонком черенке шеи нервно подрагивала. Он не любил Мордовца, еще больше не любил шума, а скандал мог вспыхнуть в любую минуту. До сегодняшнего дня Мордовец был в безопасности. С ним никто не связывался, памятуя, что он – главный фискал у Гребенщикова. Теперь это уже никого не сдерживало. И может быть, потому сталевар пятой печи Ефим Катрич, обладатель громоподобного голоса и увесистых кулачищ, уставился на Мордовца так, словно прицеливался для удара. Только Женя Сенин, самый тактичный и самый воспитанный, смущенно поддакивал Мордовцу, когда тот ни с того ни с сего стал распинаться о необходимости улавливания пыли в дымовых газах, но вид у него был такой страдальческий, будто сидел на греющейся сковородке.
Кто знает, возможно, все кончилось бы гладко, если бы Мордовец поболтал немножко для проформы и ушел. Но он переусердствовал.
– Слава богу, кончилась эта самодержавная монархия, – весело проговорил он, рассчитывая такой независимой фразой умаслить сталеваров, добиться их благосклонности.
Пусть он и был рад отстранению Гребенщикова. Рабу тоже надоедает пресмыкаться перед своим господином. Но и рабы бывают разные. Одни восстают, когда повелитель у власти, другие топчут его, когда он низвержен, – пускай и мое копыто знает. Первых уважают, вторых обливают презрением. Трудно было согласиться с тем, что Мордовец искренен. Да и не хотелось соглашаться.
Еще не выпили ни рюмки – официантка умудрилась задержаться даже при пустом ресторане, утверждая тем самым непреложную истину, что в ресторан можно ходить, когда у тебя много времени и не очень хочется есть – но атмосфера накалялась.
– Чья бы корова мычала… – в сердцах произнес Нездийминога. Этот меланхолического склада характера сталевар никогда не бросал зазря резких, сварливых слов.
– Почему? Почему? – Мордовец великолепно разыграл возмущение.
– А потому, Митя, что ты хоть и «полуфабрикат», а вовсю пользовался милостями самодержца! – врастяжку, пощипывая Мордовца глазами, преподнес Катрич.
– Какими? Ну скажи, какими? – потребовал Мордовец.
Почувствовав, что Катричу ничего не стоит заехать Мордовцу в ухо, Серафим Гаврилович прикрыл его руку своей и вроде бы легонько сжал пальцы. Но когда убрал руку, пальцы у Катрича были белые.
Тягостное молчание воцарилось за столом.
«Гнать бы его из цеха вслед за Гребенщиковым, – ушел в наседавшие мысли Сенин. – Лебезил перед ним и за это получал мзду. Кому легче всего сходили разные промахи? Мордовцу. Кому больше перепадало поощрений? Мордовцу. Так кому же легче жить? Серафиму Гавриловичу или Мордовцу? Ясно, Мордовцу. Ему не подражали, нет – достоинство рабочего человека не позволяло. Но и вести себя независимо, как Серафим Гаврилович, почти ни у кого не хватало смелости. Предпочитали среднюю линию – помалкивали».
– Не будем уточнять. – Серафим Гаврилович неторопливо посмотрел в сторону кухни – когда же, наконец, приползет эта черепаха?
Официантка не шла, а она так нужна была сейчас для разрядки.
– Вы что, ребята, хотите сказать, что я… я… Поверьте, я вел себя честно.
«Честность тоже бывает разная. Бывает активная и бывает пассивная. Вот Серафим Гаврилович – честность активная. Сам дурного поступка не сделает и против всякой неправды восстанет. А Пискарев – честность пассивная. С берега не столкнет, но>за упавшим в воду не прыгнет», – продолжал рассуждать про себя Сенин. Но, чтобы не быть многословным, сказал только:
– О честности больше всего говорят те, у кого ее нет.
– Смотри, философ нашелся демагогику разводить! – взвился Мордовец, остановив на Сенине долгий ненавидящий взгляд. – Честность надо прививать, вот что я тебе скажу! И не одними словами, а и примерами. Чтобы я везде это видел.
«А на самом деле: прививают ли ее должным образом? – ухватился Сенин за слова Мордовца. – В школе классная руководительница без конца твердила: „Будьте честными, правдивыми“, а сама ставила завышенные оценки, вытягивая отчетные показатели. И ни разу никто не одернул ее, хотя сами ребята жаловались и завучу и директору. А в цехе? За малейшее вранье Гребенщиков драл, как Сидоровых коз, а сам думал одно, говорил другое, а делал третье».
Но сказал он проще, одной фразой, глядя в упор на Мордовца:
– Если у человека нет даже крупицы совести, ее не привьешь.
За столом засмеялись. Злорадно, торжествующе.
Наконец пришла долгожданная официантка с подносом. У нее было такое приятное домашнее лицо, что пожурить ее ни у кого не хватило духу. Две бутылки водки. Пиво. Масло. Заливная осетрина. Да хорошие такие куски! Пискарев вытащил из кармана три крупных таранки, бросил на стол.
Только никто ни к чему не притронулся – ждали, когда Мордовец покинет ресторан. Никогда не сидели с ним за общим столом и сейчас сидеть не хотели. Серафим Гаврилович старше, ему подавать команду, так уж заведено. Старший по возрасту и по характеру старший.
Уйти бы Мордовцу. Извиниться – я уже глотнул, дескать, вам мешать не буду – и уйти. Да и выпить ему не так хочется, как важно выпить именно с этой братией. Для примирения. А они не подпускают, словно за перегородкой держат.
«Повезло мне, что приняли в свою компанию и не чураются, – с благодарностью думает Сенин. – Серафим Гаврилович и Пискарев много повидали интересных людей, образцовых руководителей – Орджоникидзе, Гвахарию, Бутенко, Тевосяна, и никакой Гребенщиков не собьет их с толку. Но вот приходит на завод недавний школьник, как губка впитывающий житейские премудрости. Кто для него становится образцом поведения? Начальник цеха. Директора он видит раз в месяц, городских руководителей – раз в год, и то из двадцатого ряда на торжественном заседании, а с начальником цеха встречается ежедневно и по нему судит о людях вообще и о руководителях в частности. Но начальник – он все-таки несколько в стороне. Первым наставником юнцов является сталевар. А чему может научить Мордовец?»
Так подумал Сенин и так сказал. Почти слово в слово.
– Пример, образец… – окрысился Мордовец. – Таким щенкам, как ты, палка нужна!
Пискарев осуждающе повел головой, но сказал миролюбивым тоном:
– Знаешь что? Давай-ка ноги в руки и валяй отсюдова, пока не схлопотал. – Он понимал, что сейчас достаточно спички, чтобы вспыхнул пожар.
И, как ни странно, на Мордовца это подействовало больше, чем стиснутые кулаки Катрича и насупленные брови Серафима Гавриловича Рудаева. Он не стал больше защищаться. Только поводил туда-сюда попечалевшими глазами, все еще рассчитывая найти хоть в ком-нибудь поддержку.
– Ша-а-гом марш! – скомандовал вдруг во все горло Нездийминога, тряхнув огненной копной волос, которая никак не вязалась с его заурядной внешностью и которой могла бы позавидовать самая заправская модница. Наполненная до краев рюмка, опущенная им наугад, звякнула о тарелку.
Мордовца словно бросило в сторону. Горько, люто, до остервенения обидно стало у него на душе. С Нездийминогой у него были не такие уж подпорченные отношения, не думалось, что самый тяжелый камень будет брошен именно им. Мордовец сплюнул и, даже не матюкнувшись напоследок, удалился.
Серафим Гаврилович как ни в чем не бывало протянул руку к бутылке.
– Пропустим по первой.
– Что ж, за нового начальника, – предложил Катрич, уважительно взглянув на патриарха сталеваров.
Серафим Гаврилович решительно поставил рюмку на стол.
– Новому помогать надо, а не пить за него, – сказал многозначительно. – Без нашей помощи он сколется. Я за старого начальника хочу.
– Что-о?! – хором рявкнули сталевары.
– За старого, – непреклонно повторил Серафим Гаврилович. – Что ни говорите, двадцать четыре года оттрубил человек в мартене. Кто-кто, но мы со Степаном Онуфриевичем знаем, что это такое. Иной, небось, думает: «Тоже мне работа – начальник. Умственный труд, от него спину не ломит». А кто понимает, что такое умственный труд? Я, к примеру, смену отработал, а остальное время мое. Мое. Что хочу, то и делаю. Во всяком случае, цехом у меня голова не забита. Я только часть ноши на себе несу. И то как? Пришел – взвалил, ушел – свалил. А он ее с себя не снимает. И днем, и ночью, и в выходной. Даже в отпуску покоя настоящего нет. Как там сработали? Не провалят ли этим месяцем целый год? Может быть и такое: сработают без тебя так хорошо, что тебе и не снилось. Тоже случается. И тоже плохо. А с таким прытким заместителем, как мой Борька, еще думай, какого коника он выкинет и что наворочает без тебя.
Увидев, что сталевары все еще держат рюмки, Рудаев спохватился, поднял свою.
– Так выпьем за старого. Как под Новый год. Сначала за уходящий.
Выпили. Кто как умел. Серафим Гаврилович благородно, не поморщившись. Пискарева повело так, словно неожиданно хватил горячего. Мощный Катрич проглотил, как петух зернышко пшена. Нездийминога – причмокивая и испытывая величайшее удовольствие. Закусили. Налили по второй, но не притронулись. Это уже школа Серафима Гавриловича. Не для того собираются они, чтобы больше выпить, а для того, чтобы больше поговорить.
– С Гребенщиковым, хлопцы, не так просто, как вам сдается, – продолжал Серафим Гаврилович. – Он когда на завод пошел? В сорок первом. Кто помнит это время, понимает лучше, чем тот, кто просто знает понаслышке. Дисциплина на заводах военная, даже больше – фронтовая. Выполни – а потом рассуждай. И то про себя. А после войны – та же линия. Жесткая. Вот когда он воспитывался, Гребенщиков. Но люди разные, как и почвы. В одну дурное семя попадет – заглохнет, в другую – расцветет буйным цветом. У этого расцвело и окрепло, попробуй теперь его выкорчуй. Все-таки, что ни говори, страхом легче управлять, чем уважением. Страх каждую шкуру пробирает. И гораздо проще страх нагонять, чем уважение заработать. Оно через справедливость приходит.
– Так выпьем за справедливость! – предложил Катрич, которому мозолила глаза полная рюмка.
Сенин с жаром схватил свою рюмку. Кому-кому, а ему как нельзя, кстати, этот тост. Он снова обретает веру в справедливость. Не в абстрактную, где-то существующую справедливость, которую свято отстаивала его бабушка («Бог правду видит, да не скоро скажет»), а в конкретную, реальную. Он знает теперь, кто является носителем такой справедливости. Не директор, нет, он слишком добр по натуре, а справедливость – это не только душевное движение. Это действие. И иногда суровое, жестокое.
И он сказал, не особенно рассчитывая, что его поймут:
– За действенную справедливость!
Но его поняли. Дружно ошиблись рюмками. А Нездийминога щелкнул языком и уважительно произнес:
– Вот что значит образование…
Серафим Гаврилович не курит ни в цехе, ни дома, а в компании после чарки обязательно попросит папироску, но не какую-нибудь. Тут уж «Беломором» не отделаешься. Закурили все, даже Сенин, который редко позволял себе это, – за запах курева ему попадало от матери, как первокласснику за двойку.
Папиросный дымок в содействии с винными парами разворошили Сенина, он заговорил пространно и обстоятельно:
– А вам не приходило в голову, что в падении Гребенщикова не мало виноват директор? Все сходило ему с рук. Отчитывал его Троилин? Ставил на место? Уверен, что нет. Даже грубости, ругань спускал. Ну и уверовал Гребенщиков в свою безнаказанность. А дал бы ему сдачи раз-другой полной мерой, тряхнул так, чтобы дух у него занялся, может, и спохватился бы вовремя и уцелел.
– Да, с такими подчиненными нужно вести себя умело, как с молодой женой, – резюмировал Серафим Гаврилович. – Пробились маленькие рожки – сбей сразу, А запустишь – наплачешься. Забодает. Это правило и ты, Евгений, возьми себе на, вооружение. Таких, как ты, обходительных да совестливых, обязательно бой-бабы подбирают. Чтобы верхом ездить.
– Хрен с ним, с Гребенщиковым, хорошо, что выгнали, – припечатал Катрич. – Это уже прошлое, нечего в нем ковыряться.
– В прошлом надо ковыряться, чтобы оно не повторилось в будущем, – глубокомысленно изрек Пискарев. – Прошлое – оно цепкое, как клещ. Панцирь оторвешь, а щупальца остаются. Боюсь я за Бориса. Гребенщиковские-то выкормыши остались…
Серафим Гаврилович сделал решительный жест рукой. Отметающий, отвергающий.
– Не, хлопцы. Борьке их бояться нечего. Гребенщиков им всем плешь переел. И работают они честно. Не на Гребенщикова и не на Борьку моего, а на советскую власть.
Постепенно разговор стал закручиваться по спирали вверх. Так всегда получалось у них. Обсудят злободневные цеховые дела, потом общезаводские, потом и до правительственных доберутся. На таком уровне, с такой яростью спорят, будто от них лично многое зависит. А когда в международные влезут, тут уж хоть святых выноси – в выражениях не стесняются. Если верить народному поверью, что тем, кого вспоминают, икается, так Салазар, Макнамара и Эрхардт до смерти наикались бы, Но сегодня такой распорядок не выдерживается. Чересчур волнуют цеховые дела, потому нет-нет и возвращаются к ним.
– Я не боюсь, что Борису подгадят, – вслух раздумывает Серафим Гаврилович. – Он сам может запороться. Рисковитый он у меня. С детства. Гребенщиков – тот дока. Попросят освоить новую марку стали – взвешивает, что это сулит. Если славу и деньги – никакие трудности не остановят, если одни деньги – прикинет сколько. Если одну славу, а карману в ущерб – ни в жизнь. Не уговоришь и не заставишь. А Борька? Как-то в школе вызвали его в комсомол и говорят: «Нету у нас бегуна на дальние дистанции – проштрафился, отстранили, некого на соревнования выставить, может школа первое место потерять. Давай тренируйся». Он туда, он сюда: «Да помилуйте, какой я бегун. Я еще с боксом лажу, а в беге никогда силен не был». – «Ничего, говорят, ноги длинные, сердце в порядке – давай бегай. Если даже десятое место займешь, все равно школе первенство обеспечено». И что вы думаете? Начал бегать. Тут последний год в школе, зубрить надо день и ночь, а он бегает. Ну и выбегал четвертое место себе, первое – школе. Зато еле-еле но литературе и истории выкарабкался. Вот вам весь Борька. Боюсь, как только его слабину нащупают, все самые невыгодные, самые кляузные, самые сложные марки стали нам сунут.
– А внутренности кабаньи он тоже из сознательности в дежурке выронил? – следовательски прищурившись, спросил Катрич.
Серафим Гаврилович не сразу нашелся, что ответить. Сам подтрунивать над сыном он мог, но другим даже невинной критики не разрешал.
– Конечно, из сознательности, – упрямо проговорил он и на ходу придумал дополнительную версию: Братва собиралась что-то там сотворить несусветное с ними, а мой их прыть пригасил, на более мирные рельсы перевел. Чтобы только посмеяться всласть. Дурни желторотые, им без этого никак. Тот не пацан, кто не куролесил.
– Гля, явление Гребенщикова народу, – провозгласил вдруг Пискарев, прикрыв ладонью беззубый рот.
Сталевары повернули головы к двери. Все разом, как по команде.
Пропустив вперед очень стройную и очень красивую женщину, по проходу между столиками, выискивая наиболее удобный, действительно шел Гребенщиков. Выбрал, У барьера, откуда хорошо просматривалось море.
И тотчас, будто из-под земли, завидев «солидных» посетителей, появилась официантка. Предложила меню, что-то сказала шепотом, приняла заказ и уже через несколько минут ставила на столик напитки и закуску. Откуда только сноровка взялась у этой рыхлой толстухи!
– Хо-ро-ша-а! – выдохнул Катрич. – Неужели жена?
Алла Дмитриевна заметила, что их столик привлек общее внимание, и поняла, что не одна она была тому причиной, что эти люди имеют какое-то отношение к ее мужу.
– Ей-богу, я не выдержу… Я сейчас приглашу ее танцевать, – воинственно заявил Катрич.
– Очнись! Какие тебе танцы среди бела дня да еще без музыки! – прикрикнул на него Серафим Гаврилович.
– Фу, чёр-р-рт, я и не сообразил…
Захотелось созорничать. Всем. Даже Серафиму Гавриловичу, тем более что Гребенщиков оглянулся на них, решив установить, кого это так внимательно рассматривает жена.
Серафим Гаврилович налил рюмку водки и отправился с ней к столику экс-начальника.
Гребенщикова озадачила такая непринужденность, но он заставил себя вежливо улыбнуться и попросил сталевара присесть.
– Можете верить, можете нет, но вот только недавно мы за вас выпили, – сказал Серафим Гаврилович.
– За здравие или за упокой? – осведомился Гребенщиков, переводя разговор в шутку.
– За двадцать четыре года, что вы мартену отдали. Гребенщиков посмотрел на сталевара настороженно, ожидая подвоха, но все же протянул рюмку. Чокнулись.
Не успел Серафим Гаврилович уйти, как подошел Катрич. Гребенщиков ему был совершенно не нужен, но как же не рассмотреть поближе его красотку-жену.
Алла Дмитриевна пригласила его к столу таким изящным жестом, какой можно увидеть разве только в театре, и улыбнулась простой улыбкой рабочей девчонки. Катрича привели в телячий восторг и этот жест, и улыбка, и он, считавшийся сердцеедом и знатоком светского этикета, в почтительном, хотя и неуклюжем поклоне поцеловал ей руку. Почувствовав на своем колене железные пальцы Серафима Гавриловича, он все же не ушел. Присел на краешек стула и завел с Аллой Дмитриевной галантный разговор. Почему он никогда не видел ее раньше? Нигде не бывает? Чем же тогда она занимается? Трудно предположить, что только домашними делами. Ах, студентка химического заочного. Нет, она больше похожа на поэтессу. Или на актрису. Жила бы в столице, ее непременно нашел бы какой-нибудь режиссер. Что-то у нее от Анны Карениной.
– Как жизнь? Не подводит? – спросил Гребенщиков Серафима Гавриловича.
– Пока вроде нормально.
– А в цехе?
– Как и должно быть.
– А мне ваше грядущее рисуется темно.
– Вы изложницы имеете в виду?
– Понимаете, а говорите – нормально. Металла будет больше, а изложниц строго по наряду. Куда разливать? Скажите сыну, пусть стучится во все двери, требует, скандалит. Это очень серьезно, Серафим Гаврилович.
Подсел в конце концов к столику Гребенщикова и Сенин. Разговор к этому времени стал общим. Потом вниманием овладел Гребенщиков. Принялся рассказывать о возможностях и перспективах конверторного производства на их заводе, в стране и за рубежом. Говорил он с таким подъемом, с такой экспрессией фанатического сторонника нового метода выплавки стали, будто всю жизнь только этим и занимался.
Его слушали с подчеркнуто вежливым любопытством, и казалось, что обе враждующие стороны заключили между собой мир на вечные времена,
