Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Совещание было намечено не в Приморске, чего больше всего опасался Збандут, не в Тагинске, чего добивался, а в Москве, чего он никак не ожидал. И не в министерстве, не в Центральном проектном институте, а в Совете Министров. Особенно настораживало его, что сроки совещания несколько раз переносились. Это означало, что подготовка к нему шла серьезная и тучи сгущались.
В Совете Министров Збандут появился заблаговременно – хотел прощупать, какие ветры носятся в воздухе, и был несказанно удивлен, увидев в коридоре множество людей. Они стояли кучками, спорили, что-то горячо доказывали друг другу, и в этом обычно чинном, спокойном, благопристойном коридоре стоял шум, подобный шуму морского прибоя.
Збандут подошел к группе, окружившей плотным кольцом Штраха. Здесь был и Рудаев. Он молчал и только внимательно прислушивался к обвинениям, бросаемым в адрес проектировщиков. Молчал и Штрах. Нападки сыпались на него ворохом, и защищаться в такой ситуации было бессмысленно.
Взяв Рудаева за локоть, Збандут отвел его в сторону.
– Что тут происходит?
– Терзают Штраха за..< чужие грехи, – пояснил Рудаев и поправился: – Вернее, за непротивление злу. Намерены драться за нас, как тигры. Но за вашу судьбу побаиваются. Директор ЦПИ Воскобойников, говорят, дока, всюду вхож, поддержкой пользуется. Он тут уже всех обработал, даже референтов настроил. Нас, заводчан, очень холодно встретили, а меня так разглядывали, будто я из кунсткамеры.
– А что, экземпляр редкостный, – грустно усмехнулся Збандут. – Такие иглошёрстные особи почти что сведены на нет. Одного только опасаюсь я: перегорят здесь, в коридоре, а когда до дела дойдет, не хватит горючего. Да и обстановка будет охлаждающая.
Воскобойников появился за пять минут до начала совещания, прошелся взглядом по головам, кое-кому кивнул в ответ на приветствие с высоты своего поста и роста и пошел в кабинет зампредсовмина. «Проскользнул, дабы избежать столкновения в кулуарах и заручиться солидным союзником», – невольно мелькнуло в сознании Збандута.
Такое свойское вторжение в кабинет Прокофьева всех насторожило. Рудаев недвусмысленно посмотрел на Збандута – что я говорил?
Когда большие напольные часы зашипели, готовясь к бою, референт открыл дверь и попросил заходить.
Рудаев впервые участвовал в совещании, проводимом на таком высоком уровне, и с волнением переступил порог большой комнаты с длинным столом, протянувшимся вдоль окон, сквозь которые в неожиданном ракурсе открывался двор Кремля.
Во главе стола сидел Прокофьев, самый молодой из заместителей, широкий в кости, крупнотелый человек, и, слушая склонившегося к нему Воскобойникова, добродушно улыбался. Разговор носил явно не относящийся к делу характер – может, об охоте, а может, о случае на рыбалке. Воскобойников азартно жестикулировал и всем своим видом давал понять, что с Прокофьевым у него отношения короткие, если не приятельские. Да и Прокофьев характера их отношений не скрывал. Когда все расселись, он запросто положил свою руку на руку Воскобойникова – ладно, дескать, доскажешь потом.
– Начнем, товарищи, – по-домашнему радушно предложил Прокофьев, пригладив волосы, и предоставил слово Воскобойникову.
– Я полагаю, что надо начинать с виновника торжества, – тотчас возразил Воскобойников тоном человека, привыкшего командовать.
Прокофьев сразу разгадал маневр директора института.
– А я полагаю, что первым разумнее заслушать вас, – сказал он твердо.
Воскобойников неохотно встал, но быстро овладел собой и с экспрессией, характерной для тех случаев, когда обвинение диктуется целями самозащиты, набросился на Збандута. Какие только ярлыки не были приклеены ему! Партизанщина, самоуправство, вымогательство, феодальные замашки, антиправительственный акт. Даже давно вышедшее из обихода слово «саботаж» тоже вытащил из архива.
Прокофьев слушал терпеливо, никак не проявляя своего отношения ни к терминологии, ни к темпераменту, с каким все это преподносилось, но, когда Воскобойников стал требовать строжайших мер взыскания, резко остановил его.
– Всеволод Константинович, квалифицировать действия директора и обсуждать степень его вины во всей этой истории – не ваша забота. Начнем лучше с другого конца. Вернее, с начала. Все мы хотим, – Прокофьев посмотрел на окружающих, как бы испрашивая их мнения, – хотим услышать из ваших уст оценку проекта, сделанного вверенным вам институтом. Мне кажется, так мы сэкономим время.
Воскобойников напустил на себя мину обиженного.
– Пусть это сделают они.
– Я попросил бы все-таки вас.
Рудаев не выдержал, заерзал на стуле, испытывая злорадное чувство удовлетворения – попав в непредвиденную ловушку, противник неуклюже хорохорится и тем самым только усугубляет свое положение.
– Хорошо, я вам помогу, – тоном доброжелательного экзаменатора, который приходит на помощь оторопевшему студенту, произнес Прокофьев. – Расположение конверторов вам нравится?
– Проект сделан в соответствии с лучшими образцами западных фирм, – вильнул от прямого ответа Воскобойников. – Западная техника…
– Минуточку, – прервал его Прокофьев. – Получается, ваш творческий вклад выразился в том, что вы перенесли западный цех на советскую землю.
– Это не совсем так. Мы внесли кардинальные изменения применительно к нашим условиям…
– Какие?
А вот какие – Воскобойников ответить не мог по той простой причине, что не было их, кардинальных изменений. Проект делали в спешке и ничего существенного внести не успели. Кое-какие мелочи он упомянул, но и для самого неискушенного в вопросах производства человека было очевидно, что проку от них немного, что к разряду инженерных находок они не относятся.
Наступило неловкое молчание. Прокофьев не пришел больше на помощь Воскобойникову, перелистывал содержимое какой-то папки, и, присмотревшись, Рудаев узнал свою объяснительную, посланную из Тагинска.
Воскобойников неуверенно опустился на свое место, но Прокофьев тотчас поднял его снова.
– Значит, вы утверждаете, что проект соответствует лучшим образцам западной техники… вчерашнего дня.
– Сегодняшнего, – возразил Воскобойников, придав своему лицу как можно больше внушительности.
– Вчерашнего. Пока там построили, пока вы проектировали, пока строители воздвигали – это уже вчерашний день капиталистической техники. А нам нужен завтрашний день техники социалистической.
– Я не могу, когда меня прерывают. – Воскобойников уже не скрывал своего раздражения.
– Извините, молчу. – Прокофьев сцепил пальцы рук, оперся на них подбородком. – Но только вы не молчите. Перечислите пункт за пунктом недостатки вашего проекта. И не скупитесь на откровенность, не перекладывайте свою работу на других.
– Жесткие сроки, которые установили нам для проектирования нового цеха, я бы сказал, волюнтаристские, – зашел Воскобойников с другой стороны, – во многом определили…
Прокофьев вздохнул, стал смотреть в окно, и это совсем сбило Воскобойникова. На шее у него выперли жилы, судорожно заходил острый кадык. Он держал сегодня экзамен не только на осведомленность и эрудицию, но и на честность.
– Основным мерилом качества проекта являются удельные затраты на единицу продукции, – все же собрался с силами Воскобойников.
– Расположение конверторов удачно или нет? – окончательно потеряв терпение, без всяких, церемоний прервал его Прокофьев.
– Видите ли…
– Удачно или нет?
– Не совсем.
– Так. Слава всевышнему. Один конкретный ответ выудили. Всеволод Константинович, думаете, мы с вами будем сидеть тут до утра? Котлы удачны или нет?
– В данное время принимаются меры к их улучшению.
– Выходит, тоже не совсем удачны. Хорошо. Дальше. Да почему я должен вытаскивать из вас по слову? Раскачайтесь в конце концов.
– Вы из меня делаете унтер-офицерскую вдову, которая сама себя сечет! – Голос Воскобойникова задребезжал струной, и сам он затрясся от гнева.
– На нашем языке это называется иначе – самокритика, – резанул Прокофьев. – Вам предоставляется редкая возможность для искреннего самокритичного выступления. И не отвлекайтесь, пожалуйста, на экскурсы в область литературы.
Рудаев был готов обнять Прокофьева. Шел он сюда, не ожидая ничего хорошего. Успели ему нажужжать, что Прокофьев молод, в металлургии разбирается слабо, беспощаден к нарушителям установленных сроков строительства, дружен с Воскобойниковым, всегда находит с ним общий язык.
В любом аппарате есть свои пифии. Они не упускают случая щегольнуть информированностью, особенно перед людьми, не искушенными в тонкостях внутриаппаратных взаимоотношений, они ответят на любой вопрос, дадут любой совет. Незадачливый провинциал для таких – приятная находка. Он слушает с открытым ртом и, главное, многое воспринимает как откровение. Вопреки ожиданиям, Рудаев убедился, что Прокофьев отметает всякие личные симпатии и упрекнуть его можно разве лишь в том, что делает он это излишне демонстративно.
– Проект утвержден Советом Министров как типовой, – вытащил Воскобойников последний козырь из колоды неудачно перетасованных карт.
Прокофьев позеленел от злости и долго не мог произнести ни слова. Не потому, что не находил их. Сдерживался. И сдержался, спросил самым спокойным тоном:
– Кто представлял его на утверждение?
– Наш институт.
– Значит, вы талантливо ввели в заблуждение Совет Министров? Вам поверили, а вы подвели, – заключил Прокофьев и объявил перерыв.
Воскобойников сделал было попытку остаться с ним один на один, но маневр не удался.
Прокофьев сослался на какой-то сверхсрочный и сверхважный разговор по телефону и попросил оставить его одного. Пришлось выйти в коридор.
На Воскобойникова не только не набросились всей оравой, как того можно было ожидать, к нему даже никто не подошел. Ни по делу, ни без дела. Он стоял в одиночестве, прислонившись к стене, и курил папиросу за папиросой, полагая, что сохраняет независимый вид. Изредка бросал он косые взгляды на тех, кто представлял оппозицию, и довольные физиономии их возбуждали в нем глухую ярость. Особенно противно было лицезреть Рудаева, с торжествующим видом расхаживавшего по коридору. «Ничего, это не последняя инстанция, – метался в мыслях Воскобойников, – есть еще Центральный Комитет партии. Там никого не погладят по головке за срыв сроков строительства. Там…» Но поразмыслил хладнокровно и пришел к выводу, что в сложившейся обстановке лучше туда не жаловаться, скорее надо опасаться, чтобы сами не вызвали. Бросил испепеляющий взгляд на проходившего мимо Збандута. «Вот старый авантюрист. Чует же, что ничего не добьется, но сконцентрировал на себе внимание, нарядившись в тогу прогрессиста. Шел бы обычными путями – захлебнулся бы в потоке бумаг и череде совещаний. А тем временем главный корпус цеха закончили бы – и дискуссии конец. Ничего, будут продолжать строить как миленькие, – убеждал он себя. – Но в грязи выкупают. Эту свору только спусти с цепи. Разорвут в клочья».
В тот момент, когда он представил себе, какие страсти разгорятся после перерыва, референт объявил, что Прокофьева вызвали в президиум ЦК КПСС и совещание откладывается до завтра.
Они возвратились в гостиницу втроем – Збандут, Рудаев и Штрах. Хотелось есть, но принялись анализировать ситуацию и о еде забыли.
– Ушел Прокофьев от решения. Ловко ушел, не придерешься, – сказал Штрах.
Рудаева эта фраза насторожила.
– Вы полагаете, что это не совпадение, а уловка?
– Во всяком случае, оттяжка нам не на пользу, – < вмешался Збандут. – Мы не знаем всех подводных течений, которые могут нам встретиться, всех рифов, на которые можем натолкнуться. Разве предугадаешь, какие силы мобилизует Воскобойников? Против нас и сроки строительства, и удорожание его.
Он лениво прохаживался из одной комнаты в другую, разглядывая незадачливые картины на стенах. Тревога, которая разъедала ему душу, никак не проявлялась внешне. Само спокойствие. Развалился в просторном мягком кресле Штрах. А Рудаев как присел на краешек стула, так и сидел, словно с минуты на минуту собирался уйти.
– Вам что? Вам подай хороший цех – и хоть трава не расти, – вдался в рассуждения Штрах. – А представляете, каково мне? Весь институт фактически нужно сажать за рабочие чертежи. А на моем горбу еще крупнейшая домна. Для вас же. И вторая очередь, аглофабрики, самой большой в Европе, на двенадцать лент, да каких! Тоже для вас, кстати. И еще домна для Кривого Рога, и новый стан для Азовстали, и реконструкция чуть не всех аглофабрик страны. Что прикажете отодвинуть? А в общем… Нет, тут одним выговором не пахнет. Пачка.
– И много вы их набрали? – беззаботно осведомился Збандут.
– У-у! Явный перебор. Я даже журнал завел входящих и исходящих. Случается, кое-какие снимают. Нет, куда лучше быть эксплуатационником.
– Еще бы! Райская жизнь!.. – не сдержался от иронической реплики Збандут. – Все требуют вразнобой и все учат невпопад. А инстанций сколько, которым надо подчиняться! А инструкторов и контролеров всех мастей и оттенков! А пожарная охрана чего стоит! Вы думаете, пожарная охрана мало крови пьет? Да я пожарников боюсь больше всего на свете. У меня на них даже условный рефлекс появился – потеть начинаю. Черт знает что! В Совете Министров сухой сижу, а войдет пожарник – и сразу потек.
– Дипломатом быть нужно, – поучающе заметил Рудаев. – Когда директорствовал Даниленко…
– Самый искушенный в дипломатии у нас Рудаев, – не преминул поддеть и его Збандут. – За три месяца два раза с одного и того же завода выставляли.
Реплика рассмешила Рудаева, он отхохотался и только собрался заговорить снова, как дверь приоткрылась, и на пороге появился Даниленко.
– О-о, Николай Александрович, – не особенно дружелюбно протянул Збандут. – А вы легки на помине…
– Перемалывали косточки, ругали…
– Прикидывали, в какой тихой заводи отсиживаетесь.
Даниленко недоверчиво улыбнулся, сказал сокрушенно:
– Эх, жаль опоздал к началу. Но, кажется, не опоздал к концу.
– Как ни старались…
Ему рассказали о ходе совещания.
– Что ж, пока все идет закономерно, – удовлетворенно отметил Даниленко. – Одержите победу – пресса сделает из вас героев. Завидую я сталеварам, горновым и директорам, – сказал шутливо. – О них пишут, их хвалят. Ни одной хорошей статьи не видел о секретаре обкома.
– Зато у вас дурная привилегия – о вас и плохо не пишут, – ввернул Збандут.
– Я знаете, о чем думаю? – с грустью в голосе произнес Штрах. – Вот сдадим мы сейчас как лучшие друзья, сплоченные одной целью, и, кажется, нас водой не разольешь. А разъедемся… Я, конечно, зашьюсь с проектированием, и, когда начнут искать виновного, все вы будете показывать на меня пальцами – распни его. Воображаю, какой заголовок для своей статьи придумает тогда товарищ Лагутина! У нее есть такой дар. «Повторение ошибки – это преступление». Здорово! Громко, емко! Хочешь не хочешь – прочитаешь.
– Это не ее заголовок. Рудаевский, – уточнил Даниленко. Наткнувшись на удивленный взгляд Штраха, достал из туго набитого портфеля телеграмму Рудаева.
Штрах прочитал телеграмму, вздохнул.
– Тем хуже для меня, если и у него публицистический дар. Иное название больше целой статьи стоит. А в данном случае и название и статья – гром.
– Погром, – поправил его Рудаев. – Крепче, чем тогда по Гребенщикову.
– Этому вепрю ни гром, ни погром не страшны, – Даниленко стрельнул быстрым взглядом в Збандута. – Кое-кто даже поставить его главным инженером замыслил.
– Гребенщикова?! – У Рудаева даже голос перехватило от одной мысли, что, чего доброго, снова придется работать под его началом. Этот церемониться с ним не будет.
Збандут молчал. У него и в самом деле были соображения на этот счет. Гребенщиков – человек с широким техническим кругозором, с солидным багажом знаний. Да, груб, да, часто бывает несправедлив. Но не оттого ли в нем столько яда, что используется он ниже своих возможностей? А вот нагрузи его работой по плечу, удовлетвори органическую потребность проявить себя на другом поприще, более широком, более соответствующем его размаху – и все шипы на нем сотрутся. От рабочих он волей-неволей отойдет, а инженеры – те за себя постоят. К тому же Гребенщиков, пожалуй, не захочет слишком резко контрастировать с ним, Збандутом, у которого другая школа управления. И по специальностям тогда руководители завода составят полноценный комплекс. Директор – доменщик, главный инженер – сталеплавильщик, заместитель главного – прокатчик. Классическое распределение, лучше не придумаешь. Но пока еще рано на этом настаивать.
– Недавно приснился мне очень любопытный сон, – почему-то уставившись на Штраха и напустив на себя загадочный вид, доверительно заговорил Даниленко. – Будто умер Гребенщиков. Похоронили мы его честь честью, с речами, не особенно трогательными, с музыкой, не особенно грустной. А вскоре умираю я. Дурацкое какое-то состояние. Лежу, все вижу, все слышу, а не могу ни пальцем пошевелить, ни звука произнести. Похоронили и меня. С помпой, как по должности подобает. В общем, по первому разряду. И вознесся я на небеси. Огляделся. Направо от меня врата в рай, налево – в ад. Ну, думаю, в ад я всегда угожу, вот как бы в рай пробраться. Напустил на себя смиренный вид, подошел к вратам рая. Звонок электрический. Нажал кнопку. Из калиточки выходит апостол Петр. «Чего тебе?» – «Как чего? Вот умер, сюда прошусь». Петр другую кнопочку нажал, которую я поначалу не приметил. Появился апостол Павел – он у него вроде начальника отдела кадров. «Анкету товарищу», – приказал Петр. Заполнил. Подал. Петр взглянул, да как заорет: «Секретарь обкома? Безбожник? В ад!» И хлопнул калиткой. Отошел я в сторону, не тороплюсь, как вы понимаете. Смотрю – подходит к вратам Синельников, сталевар старого мартена. Врата автоматически открываются, будто в них фотоэлемент пристроен, и наш Синельников дует напрямик. «Слава богу, сталеваров пускают», – решил я и опять позвонил.
Только физиономию скривил на правую сторону, чтобы не узнали. Снова анкету заполнил. Прочитал ее Петр, спрашивает, с какого я мартена. И вот тут черт меня попутал, тщеславие, видите ли, взыграло. Подумал про себя: мужик я как будто подхватной, неловко как-то сказать, что до нового цеха не докарабкался. Говорю – с нового. «В ад, – отвечает Петр. – В рай только из старых цехов пускаем. Там люди при жизни геенну огненную прошли, от всех грехов очистились. А в новом что? Охлаждение, вентиляция, механизация, автоматизация. Вода газированная– пупырышки такие от нее поднимаются». Ну, думаю, все. Вопрос решен окончательно и ни в какую инстанцию обжалованию не подлежит. Но прежде чем в ад направиться, решил посмотреть, что же в раю делается. Забор вокруг такой старенький, доски рассохлись, щели в палец. Взглянул одним глазом в щель – раюшники ходят. В белых хитонах, руки на груди скрестили, и у некоторых сквозь лысину уже лучики пробиваются. Пригляделся – Гребенщиков! Я опять к вратам, опять рожу перекосил, теперь на левую сторону, позвонил, заполнил анкету. И опять меня Петр адресует в ад – начальник, матерщинник. Ну, тут я уже не выдержал. Выправил рожу – все равно один конец, да ка-ак рявкну: «Так что, гражданин апостол, оказывается, и здесь блат?!» Нахмурился Петр: «Это еще почему?» – «А на каком таком основании у вас вон тот человек в раю?» – и показал на Гребенщикова. «Тот? – переспросил Петр. – Человек? Так это же цербер. Мы его запустили, чтобы создавал праведникам подобие человеческой жизни, поднимал кровяное давление. А заодно чертей отпугивал, когда к отроковицам пробираются».
Финал этой веселой импровизации был настолько неожиданным, что все покатились со смеху. Однако тайное намерение Збандута никому не пришлось по вкусу, и в группе сообщников сразу же наметился явный раскол.
Глава 13Рудаев на себе испытал, что такое московская телефонная связь. Чтобы отозвался 09, нужно набрать его, по крайней мере, два десятка раз. Дозвониться до администраторов гостиниц тоже оказалось не так просто. Обзвонил все большие гостиницы, принялся за маленькие. И вдруг – о, радость! – «Балчуг», номер 47.
Однако удача снова изменила ему. На все вызовы – молчание и молчание. Тогда он решил пойти в гостиницу, засесть в вестибюле и не двигаться до тех пор, пока не вернется Лагутина.
Он появился у гостиницы как раз в ту минуту, когда Лагутина выходила из нее. Не дав опомниться, схватил ее, приподнял, крутнул несколько раз и поцеловал куда пришлось – где-то между глазом и носом.
– Принимаю как гонорар за статью, – сказала она охлаждающе, но тут же рассмеялась, взяла Рудаева под руку и медленно повела по улице.
Рудаев принялся взахлеб рассказывать о совещании.
Значения своего выступления Лагутина не переоценивала. К острым статьям в печати уже начали привыкать, и, чем больше их появлялось, тем слабее был результат. Если бы не отчаянный шаг Збандута, возможно, вообще никаких последствий статья не имела бы. Что-что, а отмалчиваться учреждения научились.
Прошли Москворецкий мост, обогнули собор Василия Блаженного. Красная площадь предстала перед ними во всем своем весеннем блеске. Ярко пылали на солнце купола соборов, весело играли окна дворцовых зданий, и даже древняя Кремлевская стена в орнаменте из серебристых елей выглядела свежо и молодо. На брусчатой мостовой озерками стояла вода, в ней азартно плескались голуби.
– Я бы оставила вас здесь, – извиняющимся тоном сказала Лагутина. – Мне нужно обежать ГУМ. Завтра знакомые уезжают в Магнитку, надо кое-что передать.
– Мужу? – ревниво спросил Рудаев.
– Его матери. У меня чудесная свекровь.
– Возьмите меня с собой.
– Что ж, идемте, – нехотя согласилась Лагутина. – Только учтите, хожу я быстро, а у вас размеренная начальственная походка. Перестраивайтесь.
Осчастливленный разрешением быть рядом, он ходил за ней как на привязи, толкался в бесцеремонной толпе, терпеливо ожидал, пока она делала покупки, и носил постепенно заполнявшуюся сумку. Иногда она ставила его в очередь, и он, совершенно не выносивший этого занятия («Не буду стоять, если бы даже давали год жизни», – как-то сказал он матери), безропотно подчинялся ей и даже не одергивал тех, кто пытался словчить, оплатить чек раньше, чем следовало.
Понемногу он поддавался гипнозу своей роли, роли человека близкого, разделяющего тяготы бытовых забот.
– Для ГУМа характерна одна особенность, – вынесла свое заключение Лагутина, когда они наконец выбрались из человеческого муравейника. – В нем есть все, кроме того, что тебе сейчас наиболее нужно.
Он охотно согласился, что это так, хотя понятия не имел, права она или необоснованно придирается.
– А как вам нравится участь вырвавшегося в столицу мужа? – лукаво спросила Лагутина.
«Ну скажи, скажи прямо, что такая участь тебе очень нравится, что подвиг этот грошовый, а ты согласен на любую жертву, каждодневную, ежечасную. Ведь предоставляется случай ответить всерьез на шутливый вопрос, и это легче и проще, чем начинать объяснение самому, говорить какие-то традиционные слова, которых ты никогда не умел говорить». Как ни понуждал себя Рудаев сделать это, он все же не пошел на такой шаг, спасовал.
Вернулись в гостиницу, но Лагутина не поднялась в свою комнату. Оставила покупки внизу, в камере хранения, и снова увела Рудаева.
– Погуляем по Москве, Борис Серафимович. Я ведь ее почти не вижу. С утра до вечера в библиотеке за архивами.
Ему не оставалось ничего иного как согласиться. «Все равно выслушаешь, – упрямо подумал он. – Сегодня тебе не отвертеться. Впрочем, нет никакой гарантии, что не выбросит какой-нибудь неожиданный номер. Подойдет, допустим, к подъезду любого жилого дома и распрощается под предлогом, что у нее тут знакомые, надо проведать. Потом попробуй опять лови ее».
Снова захотелось сразу же, вот сейчас, сказать все, буквально все, что неудержимо просилось наружу, но обстановка улицы сковывала его. Показалось кощунством говорить на ходу, да еще под взглядами встречных, горячие, нежные, сокровенные слова, предназначенные одному-единственному человеку.
– Как там поживает наш верный друг Гребенщиков? – разряжая напряженность затянувшегося молчания, спросила Лагутина.
Рудаев хлопнул себя по лбу.
– Совсем забыл! Збандут собирается ставить его главным инженером! Вы представляете?
– Лю-бо-пытно! – неопределенно протянула Лагутина, узко щуря глаза, – не то соображала что-то, не то от солнца. – Но, пожалуй, в этом есть некоторый резон. В цехе Гребенщиков полновластный хозяин, а рядом со Збандутом, под его амортизирующим влиянием власть нашего босса будет ограничена. Во всяком случае…
– Вы что, всерьез? От кого-кого, а от вас я такой примиренческой позиции никак не ожидал. Даже Даниленко ощетинился, когда узнал.
– Если хотите, то и на вас тем самым Збандут накинет узду. Промежуточный контроль. Придется держать ушки на макушке.
– Но ведь этим он создаст мне невыносимую обстановку!
– Дорогой Рудаечка, для тех, кто не живет в мире с самим собой, кто сам является источником собственного беспокойства, не страшна никакая окружающая обстановка. Да, вам предстоят новые испытания. Испытание на удар вы выдержали. Теперь попробуйте выдержать на истирание. А все-таки молодец он.
– Кто?
– Збандут, конечно.
– Хорошо, давайте проведем линию дальше, – озабоченно проговорил Рудаев. – Збандут уходит, Гребенщиков поднимается на следующую ступеньку – директор.
– Вот этого никогда не случится.
– Какая тому гарантия?
– Новая атмосфера. Таких сейчас к кормилу не подпускают.
Поравнялись с кинотеатром. Лагутина предложила посмотреть новый фильм.
Рудаев отрицательно покачал головой.
– В Москве тратить время на кино! Это можно и у себя в Приморске.
– Как раз в Приморске-то и нельзя. Сразу всполошим всех кумушек. Вот, скажут, на чем зиждется их деловой альянс!
И Рудаев вдруг нашел зацепку для решающего разговора. Не такую блестящую, не такую удачную, как хотелось бы, но она позволяла перейти тот психологический барьер, который никак не мог преодолеть.
– Дина, у нас есть простой способ заткнуть всем рты. Давайте поженимся. – Он даже задохнулся от этих слов, таких неожиданных для него самого.
Лагутина бросила на своего спутника молниеносный взгляд, не то удивленный, не то растроганный, и тотчас отвела глаза в сторону. Рука ее, которую Рудаев держал в своей, вздрогнула, сжалась.
– Это что, официальное предложение?
– Да.
– Прозаически как-то звучит – поженимся.
Рудаев смущенно переминался с ноги на ногу. Язык его одеревенел, перестал повиноваться. Сделал отчаянный жест свободной рукой, словно хотел схватить что-то в воздухе.
– Ну не умею я говорить изысканных слов. Все мне кажется, что… прозвучат они фальшиво.
– Знаете, в каком случае слова звучат фальшиво? Если сам не веришь тому, что говоришь.
– Это не совсем так, – возразил он сдавленным голосом. – Слова все какие-то замусоленные, истертые, не те, что нужны позарез… Мне бы такие, чтобы сотворили чудо…
– Нет слов истертых вообще, – задумчиво сказала Лагутина, – есть истертые для каждого в отдельности. И потом… Истертые слова нельзя произносить только истертым людям. У остальных они звучат заново. А чудо… Оно само по себе не сотворится.
Ни он, ни она не замечали, куда идут. Спохватились только у подъезда гостиницы. Лагутина попыталась было пойти обратно, но он не выпустил сопротивлявшейся руки и не грубо, хотя достаточно настойчиво, ввел упрямицу в вестибюль гостиницы. О покупках, сданных в камеру хранения, она забыла, он счел это хорошим признаком и не стал напоминать. Дежурной за столиком не было. Лагутина взяла ключ из ящика, подошли к номеру.
Вот сейчас скажет: «До свидания, Борис Серафимович…» – подумалось Рудаеву, и он даже не сразу перешагнул порог, когда Лагутина, открыв дверь, посторонилась, чтобы пропустить его.
Рудаев повесил на вешалку пальто, огляделся. Лагутина уже сидела в кресле в блаженной позе отдыхающего после трудов человека. А ему хотелось быть близко, приткнуться где-то рядом. Чтобы осуществить это свое желание, он опустился на пол, положил голову ей на колени.
Она провела рукой по жестким, как прутья, волосам.
– А вы злой…
– Злые не бывают беспомощными…
Он вскинул голову, и она увидела в его взгляде раскаяние и мольбу.
…Они проснулись в одно мгновение, словно кто-то окликнул их. Голова ее покоилась у него на плече, волосы рассыпались по подушке, касались его шеи. В комнату сквозь темную штору с трудом пробирался пепельный свет, проявляя расплывчатые очертания предметов и восстанавливая вокруг реальный мир. Кровать стояла у самого радиатора, было жарко, и Рудаеву казалось, что лежит он на горячем песке под сожженным зноем небом. Он потянулся к Лагутиной, нежно поцеловал ее в щеку, сказал мечтательно:
– Я хотел бы просыпаться с тобой каждое утро… Она отодвинулась, прикрыла рукой грудь.
– Ну скажи, что ты счастлива… – взмолился Рудаев. – Скажи, прошу тебя.
– Счастлива. Но я не посягаю на твою свободу.
– Посягают на то, чего не хотят отдать. А я прошу: возьми ее. Возьми. Я люблю тебя. Вот эти глаза, губы. Всю тебя. Всю… – Он запнулся. – Неужели я ни чуточки не дорог тебе?
– Любовь подразумевает заботу. И помощь, – горестно проговорила Лагутина. – А я ни заботы, ни помощи, увы, не ощутила.
Рудаев попытался привлечь Лагутину к себе, но она отстранилась и подтянула повыше одеяло.
– Мне надо перешагнуть через полосу духовного отчуждения, которое неуклонно разрасталось и ширилось. Это не просто. Что такое любить? Любить – значит желать все время быть вместе, ты сам только что об этом сказал. А до сих пор ты прекрасно обходился без меня, и я не уверена, что не сможешь обойтись в дальнейшем.
– Дина, зачем так!…
Она не дала ему говорить, зажала рукой рот, и он только смог поцеловать горячую ладонь.
– Вот ты сказал – поженимся, – продолжала она. – А ты уверен, что тебе нужна именно такая жена? На Западе один социолог подверг обследованию сотни женщин и знаешь, к какому выводу пришел? Большинство женщин с запросами несчастны в личной жизни. У них повышенные требования к тем, кого они избирают, ну… в спутники жизни, что ли. Видишь, как трудно обойтись без истертых слов. А мужчины ищут себе пожиже, попроще. С такими легче. И мужское самолюбие удовлетворено, чувствуют себя «над». Да и многие женщины предпочитают, чтобы к ним относились покровительственно.
– Мне сейчас не до социологических исследований, – не удержался от резкости Рудаев и чертыхнулся про себя – дернуло его за язык.
– Многое в жизни бывает в первый раз… Лагутина запнулась под его взглядом, а он не стал просить ее, чтобы договорила, боялся, как бы снова не увела в сторону.
– Я ни на какое «над» не претендую. Ей-богу, я лучше, чем ты обо мне думаешь, и давай сейчас все решим.
Она задумчиво покачала головой.
