Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
В мартене бушевали страсти. Гребенщиков не издавал приказа о реализации решений технического совета и, когда его спрашивали о причинах такой задержки, отвечал с удивительной вежливостью:
– Я принимаю меры.
А спрашивали его ежедневно по нескольку раз. Сталевары уговорились между собой не давать покоя начальнику и выполняли этот уговор добросовестно, испытывая его терпение. Но получилось так, что у Гребенщикова терпения хватило, а у сталеваров оно иссякло. Они утвердились во мнении, что начальник решил саботировать решение техсовета, тем более что инициатива и создания совета и вызова Корытко принадлежала Рудаеву.
Миновала неделя после техсовета, и к Гребенщикову для решительного разговора пришел Сенин.
Выслушав претензии, Гребенщиков ответил так же вежливо и уклончиво, как делал это до сих пор.
– Тогда мы вынуждены обратиться в партийный комитет завода, – предупредил его Сенин.
Гребенщиков высокомерно посмотрел на сталевара, уперся в лицо цепким взглядом.
– В любые инстанции. Не забудьте, есть еще и профсоюзные организации, их тоже не следует игнорировать.
Подобеду долго объяснять не пришлось. Он сразу учуял, как остро стоит вопрос. Дело заключалось не только в предложении Корытко. Решалась судьба технического совета. Сможет ли он работать дальше? При Рудаеве в цехе оживилась общественная жизнь, и каждый, как мог, старался вложить свою лепту в общую копилку. Если Гребенщикова не одернуть, не поставить на место, все вернется к исходной точке.
На внеочередное заседание бюро партийного комитета, которое созвал Подобед, явились все начальники цехов, не явился только Гребенщиков. Он, как оказалось, еще с утра выехал в Донецк добывать лекарство для матери.
Пока слушали сообщения председателей советов, второй секретарь парткома Черемных связался с клиникой. Да, Гребенщиков приезжал, ответили ему, лекарство получил, пусть партком не беспокоится – препарат действенный и безусловно поможет старой женщине.
Когда Черемных слово в слово передал все, что ему сказали, на губах у Подобеда появилась кислая усмешка – и на этот раз Гребенщиков выйдет сухим из воды. Дальнейшие сообщения Подобед слушал рассеянно. Рухнул хорошо продуманный план воздействия на Гребенщикова. Услышал бы, что во всех цехах, кроме мартеновского, дело обстоит вполне благополучно, что никаких трений между начальниками цехов и техсоветами нет, сопоставил с положением у себя в цехе и волей-неволей, хотя бы из самолюбия, мог перекантоваться. Второй раз такое заседание не проведешь, внеочередное бюро по одному мартену собирать неудобно. Придется отложить разбирательство до очередного бюро, а ему смерть как не хотелось заниматься накануне своего отпуска этим кляузным делом. Заслушивать же мартеновцев в отсутствие Гребенщикова счел бессмысленным и быстренько свернул заседание, к удивлению членов партийного бюро, так и не понявших, для чего их так экстренно собирали.
Однако мартеновцы ушли не сразу, и Подобед успел наслушаться нелицеприятных слов. А Серафим Гаврилович сказал, как всегда, без дипломатических ухищрений:
– Дожили. Уже и партийный комитет не может взнуздать Гребенщикова.
Подобед проглотил эту пилюлю. Он предпочитал отвечать на критику действиями, а что он мог предпринять сегодня? Даже взыскания на Гребенщикова не наложишь – для этого необходимо его присутствие.
Тем временем Корытко не дремал. И в Киеве и в Москве он доложил о положении с изобретательством в мартеновском цехе приморского завода, и теперь из обеих столиц то и дело звонили директору, в завком профсоюза, в партийный комитет, требуя наведения порядка.
Подобед с нетерпением ждал очередного заседания партийного комитета. Он сгорал от желания поговорить с Гребенщиковым на высоких нотах, предупредить, что полоса безнаказанности для него кончилась, вдолбить в его упрямую башку, что разносный и уничижительный стили руководства устарели, вышли из моды, но, когда этот день настал, был не рад, что выпустил духа из бутылки.
Поначалу все шло как по-писаному. Первым выступил Сенин. Он не только доложил о факте неприятия ценных предложений, но и обобщил этот факт, сделал неоспоримые выводы, поставил вопрос ребром: быть или не быть техническому совету, воспитывать людей в цехе в коммунистическом духе или отдать воспитание на откуп начальнику, который формирует молчальников и приспособленцев? Он умел говорить самые острые слова самым спокойным тоном и потому в роли обвинителя больше походил на беспристрастного судью. Выдали Гребенщикову полной мерой и члены парткома. Их возмутило его отношение к техническому совету. На общем благополучном фоне оно выглядело нелепо. Не остался в тени и Серафим Гаврилович. Выступать он не выступал, только все время подпускал колючие реплики и в конце концов бросил словцо, простое, казалось бы, но емкое, и прозвучало оно, как ругательство, – «гребенщиковщина».
Гребенщиков все это время сохранял благодушный, даже торжествующий вид, будто слышал сплошные похвалы в свой адрес. Когда ему предоставили возможность высказаться, он живо покинул свое место, подошел к столу и, не сбиваясь на обычную скороговорку, сразу принялся поучать, причем располагающе-домашним тоном, никак не соответствовавшим смыслу его слов.
– Я тщетно пытался, набравшись терпения, ухватить хоть какой-нибудь смысл в псевдоглубокомысленной речи нашего новоиспеченного Цицерона товарища Сенина. Не погнушался уподобиться петуху, который в навозной куче ищет жемчужное зерно. – Остановился, притворно вздохнул. – Думать глупости никому не возбраняется. Но нести околесицу и засорять мозги людям умным – занятие мало похвальное. Кстати, обошлось это нам в восемьдесят человеко-часов.
– Не прошибло!… – досадливо простонал Нездийминога. Довел-таки начальник цеха и этого «не тронь меня» человека до состояния каления.
– Восемьдесят человеко-часов на ветер, – повторил Гребенщиков. – Это я сейчас вам продемонстрирую. Какой срок наметил «мозговой трест» для начала испытаний? – спросил он ни к кому не обращаясь.
– Срок вполне реальный – три месяца, – ответил Сенин.
– А три дня вас не устроит?
– Но, Андрей Леонидович, позвольте… – запинаясь, произнес Подобед. На лице его появилось недоумение и даже растерянность.
– Не устроит?
– Каких три дня, – провизжал Серафим Гаврилович, – если еще распоряжение не подписано!
– Вы слишком фетишируете роль бумажки, дорогой мой, – приторно-вежливо сказал Гребенщиков. В этот момент он был прямо-таки олицетворением благородства. – К сожалению, это не только ваша беда. Любое распоряжение, любой приказ сами по себе ничего не значат. Они могут остаться на бумаге – и только. Заметьте: ни приказов, ни распоряжений у нас никто не отменяет. О них просто забывают. Поднимите папку приказов по заводу – половина не выполнена. Отменяли? Нет. Забыли. И те, кто приказывал, и те, кто должен выполнять, и те, кто призван следить за выполнением.
– Вы отвлекаетесь от основной темы, – недовольно буркнул задетый за живое Подобед. Начальник цеха походя лягнул и его.
И на этот раз Гребенщиков не полез в карман за словом.
– Те, кто умеет отвлекаться, похожи на длинноруких – они больше захватывают. – И улыбнулся сдержанно, одними глазами – экспромт самому понравился.
– Я хотел бы понять, как приступите вы к испытаниям, если нечего испытывать? – докапывался до сути Подобед.
– Существует безотказный способ связи, изобретенный еще в начале века, – телефон. Чего проще – набрать номер и позвонить. Потеряв одну минуту, вы избавили бы их, – Гребенщиков широким жестом показал на присутствующих, – от никчемной траты времени.
– Кому позвонить? Вам? И что бы вы ответили?
– Машины изготовлены, приступаем к освоению.
– Где? Кем? Когда? – посыпались вопросы.
– Какая разница? Вам что, обязательно нужны машины собственного производства? Местный патриотизм одолевает? Дорого нам обходится патриотизм подобного рода. Дорого. Вместо того чтобы взять доведенный до ума, опробованный, испытанный временем агрегат, мы зачастую начинаем изобретать свое. Приоритет в расчете на пиетет. Вообще, надо вам сказать, приоритет – понятие вредное. Оно придумано для самоутешения, на тот случай, когда изобретем мы, а используют за границей. И все потому, что у нас мучительно долго согласовывают. Эти согласования и обсуждения приобретают опасную, хроническую форму. Легче обсуждать, чем делать. И кто в конечном счете в выигрыше? Тот, у кого слава первооткрывателя, или тот, кто впервые применил открытие? И кто пожинает материальные плоды?
– Может быть, вы оставите общие рассуждения и дадите нам конкретный ответ? – уныло пробасил Подобед, потерявший надежду на то, что Гребенщиков иссякнет, что прекратится это не относящееся к делу словоизвержение.
– Извольте. Вагон номер девять миллионов шестьсот семьдесят три тысячи четыреста пятьдесят восемь с машинами для заправки порогов и торкретирования прибыл на сортировочную станцию и завтра будет доставлен в цех. Люди для передачи опыта прибудут по первому нашему требованию.
– Откуда? – еле слышно выдохнул Сенин. Ему не хватило голоса, так он был сражен этой сногсшибательной новостью.
У Подобеда не осталось сомнения, что и он, и все, кто здесь находится, стали жертвами злонамеренного и беспощадного розыгрыша.
– Из Запорожстали, – невинным тоном ответил Гребенщиков. – Нам не пристало игнорировать ценные технические мероприятия. Чтобы ускорить дело, я позвонил директору, и вот видите…
– Но почему вы не уведомили нас об этом? – с раздражением спросил Сенин. Он сидел красный, как после хорошей бани.
– Я в молчанку не играл. Что я отвечал вам, когда приставали? Принимаю меры. И действительно принимал. Было такое, чтобы я не выполнил свое слово? Был такой случай? Ответьте мне хотя бы вы, Сенин. Обещал дать выговор – и вы его получили.
– В выполнении обещаний такого рода никакой заслуги нет, – язвительно заметил Подобед.
– Простите, я выполняю обещания и другого рода (пользуясь вашей терминологией, товарищ Подобед). Примеры? Пожалуйста. Печи пускаем в срок. Снижаем себестоимость. А план? Я когда-нибудь обманул? Говорил «будет» – и он был.
Дальнейшие пререкания становились бесполезными, это было ясно всем. Но Гребенщикова не так-то легко остановить.
– Человеческий индивидуум – штука очень сложная, – пи к кому конкретно не обращаясь, менторски говорил он. – Существуют две основные разнополюсные категории людей. Одни обещают, но не делают, – распространённая и, к сожалению, процветающая категория, потому что ненаказуемая, другие не обещают, но делают, – не очень поощряемая категория. Так что нам больше нужно: обещания или дела?
Подобеду надоело это назойливое философствование, он закрыл заседание, но Гребенщиков и тогда не смолк.
– Товарищ секретарь парткома, – официально обратился он к Подобеду, – вы меня вызывали сюда, очевидно, имея в виду наложить взыскание за торможение новой техники. Так? Не просто же для задушевного разговора. Ну, а если техника внедряется досрочно, какие-нибудь меры поощрения у вас имеются? Скажем, объявить благодарность с занесением в личное дело. Не имеются? Почему? Чем я в вашей картотеке буду отличаться, к примеру, от начальника доменного цеха, который знаменит одними обещаниями? У него в личном деле ничего не записано и у меня тоже. Как разобрать, кто из нас какой?
– Хорошо, когда личное дело коммуниста чистое. Не стоит требовать большего, – с оттенком назидания сказал Подобед и вышел из-за стола.
– Чистое бывает и у бездельников. – Гребенщиков старался оставить последнее слово за собой.
Сенин знал, что ему все равно придется выслушать от Подобеда горькие слова в свой адрес и предпочел выслушать их сегодня, испить сразу свою чашу до дна, нежели иметь это удовольствие в перспективе. Он задержался. Остался и Серафим Гаврилович, чтобы в случае чего взять под защиту попавшего впросак юнца.
Но Подобед был настроен миролюбиво.
– Думаете, ругать буду? – метнув из-под бровей лукавый взгляд, спросил он. – Нет. Не за что. Этого гуся голыми руками не возьмешь. Он хитер и в совершенстве владеет искусством лавирования. Не будем у него учиться этому искусству, оно дипломатам больше нужно. Но учитывать способности и особенности противника никогда не мешает.
– А кровушки нашей он сегодня попил, – чувствуя себя виноватым, горестно протянул Сенин.
– Без крови ни одно стоящее дело не делается. – Подобед помолчал и вдруг заливисто расхохотался. – А разыграл он нас здорово! Еще и мораль прочитал напоследок. И все же что-то в нем стронулось с места. Чего доброго, удастся хоть немного причесать.
Глава 5В Донецке, как и предполагал Рудаев, Даниленко не оказалось, и был он вне пределов досягаемости – уехал в Москву. Волей-неволей пришлось возвратиться домой.
Директор долго выдерживал Рудаева в приемной. Вызывал то одного сотрудника заводоуправления, то другого, и по сочувствующим взглядам всезнающей и всепонимающей секретарши можно было догадаться, что это неспроста.
Появился Гребенщиков. Благодушно кивнул Рудаеву и прошел в директорский кабинет. Разговор был долгий, в приемную доносились голоса, но разобрать, о чем шла речь, было невозможно. Почему-то Рудаеву казалось, что говорили о нем. Но при чем тут Гребенщиков? Может быть, директор давал ему на экспертизу объяснительную записку? Только какой из него эксперт, если в свое время он не возражал против проекта?
Гребенщиков ушел, однако директор и тогда не пригласил Рудаева.
«Согласовывает насчет меня с кем-нибудь», – мелькнуло в голове у Рудаева, и он пожалел, что явился сюда, не обеспечив тыла. Надо было поговорить хотя бы с секретарем партийного комитета. На самом деле:,не безрассудство ли переться со своими запутанными делами прямо к Троилину, отношение которого к себе прекрасно знает?
Решил уйти. Конечно, такое исчезновение из приемной будет воспринято, как демонстрация, и все же из двух зол надо выбирать меньшее. Рудаев поднялся, но прозвучал звонок, и секретарша попросила его войти в кабинет.
Всегда казалось Рудаеву, что у директора даже в гневе лицо сохраняет мягкие очертания добряка и никакие эмоции его особенно не преображают. А вот сейчас он увидел другое. Губы решительно сжаты, небольшие, глубоко посаженные глаза поблескивают неприязненно зло.
– Я вас не вызывал, – было первое, что он произнес.
– Игнатий Фомич, я не мог иначе, поймите меня. – Рудаев призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы ослабить директорский гнев.
– Вопрос решен не нами, и не нам его перерешать.
– Но поднимать его нам.
– Я с вами в долю идти не собираюсь.
– Игнатий Фомич, я знаю, вы любите завод, вы отдали ему все. Так отдайте еще каплю, – взмолился Рудаев. – Не берите греха на душу. Если бы вы не были уведомлены, что проект изобилует дефектами, – тогда другое дело. Просмотрели, с кем не бывает. Но сейчас… Решитесь на мужественный шаг. Иначе всю жизнь корить себя будете…
Троилин молчал. Нашкодивший мальчишка читает нравоучение человеку, который в два раза старше него. Выгнать из кабинета, чтобы духу не осталось! Возможно, он и крикнул бы крамольное слово – «вон», но «мальчишке» вдруг надоело стоять, он сел в кресло, сел основательно, и, как ни странно, это не взорвало, а охладило Троилина. Он заговорил удивительно мирно:
– По-вашему, выходит, что все дубы, только вы один умница. Но такого не бывает, чтобы один был прав, а все кругом неправы.
– Еще как бывает! За примерами ходить недалеко. Разве Даниленко не был один, когда задумал этот завод? Все возражали, а в результате он один оказался прав. А в науке? Да любое открытие, если хотите, с того начинается, что сталкиваются со сложившимся застарелым представлением множества людей. В данном случае дело обстоит значительно проще. Я ничего не открываю. Я опираюсь на мнение большой группы людей; больше того, на опыт целого заводского коллектива.
Не особенно силен Троилин в полемике. Отчасти еще и потому, что к недозволенным приемам не прибегает. Ему нужно время, чтобы собраться с мыслями. Последний довод Рудаева его особенно озадачил. – Что решил Штрах после ознакомления с цехом? – спросил Рудаев.
– Он мне не докладывал.
– И вы не поинтересовались? Ведь вы несете моральную ответственность за этот цех.
– Где была твоя ответственность, когда ты мне печь угробил! – вдруг бросился в атаку Троилин. – Смотрите, какой ответственный ферт нашелся морали читать!
Директор смолк. И не потому, что выкричался. Схватило сердце. Он хотел скрыть свое состояние, крепился. Но боль усиливалась, он достал нитроглицерин, сунул таблетку под язык.
Рудаеву стало жаль его. Не виноват он в конце концов, что несет непосильную ношу. Виноваты другие, те, кто заставляет нести ее. Продолжать разговор в такой ситуации было бы жестоко, уйти, ничего не решив, – значит проявить слабость. Он сидел и молчал, не представляя себе, что делать дальше.
Одной таблетки оказалось мало, Троилин достал другую. Лицо его странно обмякло, и весь он как-то осел.
– Я уйду. – Рудаев не на шутку встревожился.
– Сидите.
Троилину хотелось закончить этот разговор сегодня, сейчас. Отдышавшись, он сказал присмиревшему Рудаеву:
– Самое лучшее, что вы можете сделать, – это вообще уйти по собственному желанию.
Рудаев долго смотрел директору в глаза и, когда тот отвел их в сторону, тихо произнес:
– Я так просто из боя не выйду.
– Напрасно. Вам гораздо спокойнее было бы на другом заводе. Здесь вы стали фигурой одиозной, поймите это. При одном упоминании вашего имени кое-кто теряет душевное равновесие. И дружески советую: выбирайте должность поменьше, такую, чтобы тормозила вашу буйную инициативность, держала в узде. Все ваши начинания кончаются крахом. Вы не задумывались над этим?
Рудаев пригнул голову. Он почувствовал себя беззащитным. Когда на него орут, он словно надевает на себя непроницаемую броню. А если вот так, по-человечески, становится податливым, даже уязвимым.
Ему показалось, что директор прав. Он прекрасно работал сталеваром. Легко и споро. И времени у него оставалось много свободного, и со всеми в ладу жил. Завидовали ему, правда, «старички» – вот, дескать, без году неделя сталевар, а печь ведет, как бог. Но это была хорошая, нормальная зависть рабочего человека, которого превзошли в мастерстве, зависть полезная, заставляющая подтягиваться. А стал подниматься – и отношения с людьми осложнились.
– Право же, я вам зла не желаю, – миролюбиво продолжал Троилин. – Поработайте на другом заводе. Везде своя специфика. Столкнетесь со множеством нового. Это расширит кругозор, обогатит. Пройдет время – и переоцените ценности, остепенитесь. – Он улыбнулся, посмотрел на Рудаева снисходительно-отеческим взглядом. – У. меня хлопот и забот невпроворот. И если каждый подчиненный будет доставлять мне столько беспокойств и неприятностей, сколько доставляете вы… Вам не нравлюсь я, не нравится Гребенщиков, не нравится новый цех. Ну какой из этого напрашивается вывод?
– А вы сами себе нравитесь, Игнатий Фомич? – вырвалось у Рудаева, и даже рот остался у него открытым, настолько неожиданной была эта реплика для него самого.
Лицо директора стало наливаться кровью. Опять удар в больное место. Он-то хорошо знал все свои слабости, но тешил себя мыслью, что другие их не видят. Во всяком случае, немногие видят. И не этому зарвавшемуся инженеру разбирать его на составные части.
Нажал кнопку звонка, вызвал секретаршу.
– Ольга Митрофановна, напишите приказ, – глухо произнес он, – об увольнении Рудаева Б. С. – не спутайте инициалы – за… Ну, в общем, не выполнил задания по освоению конверторного производства, самовольно оставил работу в Тагинске. Дайте мне на подпись и немедленно разошлите по заводу.
Троилин явно спешил отрезать себе пути к отступлению.
– Что ж, спасибо, Игнатий Фомич, – сказал Рудаев с досадой в голосе, которую не смог, да и не хотел скрыть.
– На здоровье, – безмятежно отозвался директор. На улице бушевала ранняя весна. Торопясь, бежали ручьи, растревоженно кричали галки, и солнце, вырвавшись из зимнего плена, неистовым свечением торжествовало свою победу. Даже легкая примесь заводских дымов не смогла заглушить пьянящих весенних запахов талой земли, снеговой воды и озона.
Рудаев остановился на ступеньках подъезда, вгляделся в сверкающий радостный мир и как никогда почувствовал себя слабым, изломанным и одиноким.
«А все-таки я паршивец, – мысленно упрекнул он себя. – Одиночество ощущаю лишь тогда, когда скопом наваливаются неприятности и когда позарез нужна моральная поддержка». Но тут же понял, что это не от эгоизма. Просто у него одиночество – неизбежный спутник досуга, а досуг шагает рядом со злоключениями.
Не хотелось Рудаеву идти в партком после всего того, что случилось в директорском кабинете, но сделать это было необходимо. Подобед должен узнать, как расправился директор с человеком, который попробовал восстать против рабского копирования явно неудачного объекта и заявил об этом во весь голос. На отмену приказа Рудаев не рассчитывал, но у него теплилась надежда, что в вопросе строительства Подобед не станет в позу стороннего наблюдателя.
Не спеша Рудаев прошелся несколько раз по улице, обдумывая свой разговор с Подобедом. С чего начать? Конечно, с проекта. Чего просить? Пусть поставит его сообщение на парткоме. Интересно, чем будет козырять там директор, что скажет и по проекту, и о мотивах его увольнения.
Это будет первый этап борьбы. Потом он поедет в обком – не на месяц же исчез Даниленко. Хотя секретарю обкома тоже несподручно требовать перестройки цеха по ходу строительства, по сути признаться в том, что многое недосмотрел в свое время, проморгал. Проще продолжать строить. Проект утвержден всеми инстанциями, ответственность на них. Да и может ли секретарь обкома по промышленности разобраться в тонкостях каждого проекта? Не может, разумеется – сотни объектов строятся в области. И все же идти вспять ему неудобно.
Рудаев решительно вошел в здание, где помещался заводской партийный комитет, и, к своему глубокому сожалению, узнал, что Подобед уехал в отпуск в Кисловодск.
Стала понятна необычайная торопливость, какую проявил директор с приказом. Спешил отделаться от неугодного ему работника, воспользовавшись отсутствием людей, которые могли за него вступиться.
