Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)
Официантка принесла рюмку коньяку и какого-то странного вида, огромную, как ладонь, баранью отбивную. Но отбивная оказалась странной только на вид. Ароматная, сочная. А картофель – так просто чудо. Когда Гребенщиков, расправившись с отбивной, уже обгрызал косточку – о моветон, что сказала бы маман! – он заметил сейнер, который подводил на буксире к причалу небольшой катер. Вид у катера был плачевный. Стекла в рубке выбиты, крыша снесена, серый корпус сверкал красными плешинами, будто его терли о песок. На берегу уже собирались любопытные.
Бросив на стол деньги, Гребенщиков поспешил присоединиться к зевакам. Из обрывков разговоров он узнал, что катер ушел вчера утром в Ейск и попал в сильнющий шторм. Всех, кто был на нем, уже считали погибшими.
Гребенщикову захотелось посмотреть на людей, побывавших в такой передряге, – это было чем-то созвучно ему самому. Он протиснулся поближе к трапу и, к своему удивлению, увидел Рудаева, который бережно поддерживал за локоть Лагутину. Осунувшиеся, зеленые, они выглядели так, словно бедствие продолжалось неделю. Рудаев посмотрел на Гребенщикова отрешенным взглядом, улыбнулся и даже поздоровался легким движением головы. Лагутина шла, напряженно уставившись в землю.
И Гребенщиков совершенно ясно почувствовал, что человек, заглянувший в лицо смерти, приобретает способность проще смотреть на жизненные перипетии и даже прощать горькие обиды. Ведь Рудаев еще ничего не знает о том, как повернулась его судьба.
Какие-то пожилые люди берут Лагутину под руки и, наградив Рудаева недружелюбным взглядом, уводят.
Шевлякова, которого Гребенщиков прозвал за несуразность тучной фигуры «Будкой», бросает из стороны в сторону, он почернел за эту ночь, но глаза смотрят озорно. Наверное, потому к нему сразу же устремился сотрудник газеты, просит интервью. Правда, это не тридцать суток в открытом океане, но для их города чем не сенсация.
А кумушки за спиной Гребенщикова уже плетут паутину сплетни.
– Ишь, хитрюга пузатая…
«Это, очевидно, про Шевлякова», – сразу прикидывает Гребенщиков.
– …сам с этой молодухой путается, а другого заставил выводить. Нехай на него думают.
– Та ты шо, пузатый с учетчицей путается. А с этой – шкипер. Парикмахерша она.
– И до чего же вы, бабоньки, на выдумки резвые. Врач она. Зубной. С заводской поликлиники, – появляется еще одна версия.
– Стало быть, мастерица зубы заговаривать мужикам, – вступила в разговор седенькая старушонка. – Знаем мы таких…
Гребенщиков внутренне улыбается. Понесли напраслину. А пафос! А безапелляционности сколько! Теперь покатится по городу этот ком, разрастаясь и обрастая подробностями. Вот только одного варианта пока нет и самого правдоподобного: Лагутина – любовница Рудаева и потому защищает его в прессе. Но не исключена возможность, что родится и такой вариант, когда о происшествии узнают люди с более изощренной фантазией. Это заставило бы Лагутину прикусить язык.
Глава 16Около четырех часов дня в квартире Гребенщиковых раздался звонок. Алла Дмитриевна удивилась: кто бы это мог быть? Муж открывает дверь своим ключом. Гости? К ним никто не ходит. Может быть, телеграмма? Неужели телеграмма? Телеграммы никогда еще в ее жизни не приносили ничего хорошего. Была телеграмма о смерти отца. Были телеграммы о болезни матери. Были вызовы. Сестра не поступила в институт, в отчаянии, нужно успокоить. А иногда – просьба о помощи, когда мать выбивалась из денег.
– Кто там? – спросила Алла Дмитриевна через дверь.
– Андрей Леонидович дома?
Голос был мужской, густой, приятный, внушающий доверие.
– Он будет в пять пятнадцать.
– Да вы не бойтесь, на дворе день.
Алла Дмитриевна открыла дверь. На пороге стоял человек лет сорока пяти – пятидесяти, высокий, хорошей осанки, с лицом значительным и сильным.
– Збандут Валентин Саввич.
– Очень приятно, – холодно произнесла Алла Дмитриевна.
– Вам это имя ничего не говорит?
Нахмурив брови, Алла Дмитриевна вспоминала: «Збандут, Збандут. А-а, открытки под Новый год…»
– Немного говорит.
– Разрешите подождать?
Алла Дмитриевна посторонилась, впустила визитера.
Сняв шляпу, Збандут огляделся. Широкий коридор, упирающийся в большое, во всю стену окно, выходящее в сад, похож на зал. Тяжелые двустворчатые двери в комнаты. Коридор сворачивает в сторону, и, кажется, квартире этой нет конца.
– Бельгийской постройки? – не то вопросительно, не то утвердительно сказал он.
– Да. Сейчас так не строят. Малометражки, малолитражки.
– На какую вешалку прикажете плащ? – Збандут замешкался, увидев с обеих сторон коридора большие дубовые вешалки с секциями для галош, с полками для шляп, с устройством для тростей и зонтов.
– Сюда.
– А левая всегда безработная? Как и половина правой?
– Почему вы так решили?
– Андрей не любил чтоб в доме было много людей.
– Вы старые друзья?
Гость улыбнулся. Улыбка у него скупая, она чуть трогает губы, хотя лицо от нее добреет. Так улыбаются люди, привыкшие сдерживать свои эмоции.
– Друзья… Андрей на моей памяти никого еще не величал своим другом. Высшая аттестация, которую он давал людям, – приятель. А кто не обзавелся друзьями в юности, в старости уже не приобретет. Можно пройти в комнату?
– Ах да, пожалуйста, – спохватилась Алла Дмитриевна.
Заслышав чужой голос, из отдаленной комнаты выскочили дети – мальчик лет семи и девочка чуть постарше, оба быстроглазые, щеки яблочком. Украдкой рассмотрели пришельца со всех сторон, чинно поздоровались. Но потом детское взяло верх. Мальчуган не удержался, взвизгнул, девчушка покружилась, захватив руками края юбчонки и, постепенно удаляясь, унеслась. Вслед за нею вприпрыжку ускакал и брат.
– Забавные детишки, – глядя им вслед, проговорил Збандут и неожиданно осведомился – Зачем вам такой дворец? Разве лишь для того, чтобы сохранить талию, истязая себя уборкой? – Он мягко ступал по ковровой дорожке, прикрывавшей натертый до зеркального блеска пол.
– Андрей Леонидович считает, что размер квартиры – вопрос престижа, – ответила Алла Дмитриевна, и гость так и не понял: согласна она с мужем или подсмеивается над ним.
Двери с одной стороны коридора закрыты, с другой открыты. Кабинет, гостиная, столовая. Вошли в гостиную. Угловой дубовый диван со сложной надстройкой в виде готических башен и зубчатых стен, великолепное трюмо в золоченой резной раме, ковер на полу.
Гость устало опустился на диван, попросил разрешения закурить, достал из кармана пачку сигарет.
– Андрей Леонидович не терпит запаха табачного дыма.
– А вы?
– Я? Ах, болгарские? С удовольствием. Но только не выдавайте, – губы Аллы Дмитриевны развела лукавая улыбка.
Задымили. Збандут засмотрелся на хозяйку дома. Его мало привлекала красота как сочетание линий, совершенство симметрии, игра красок. Он отмечал ее, но оставался равнодушным. Лицо Аллы Дмитриевны завораживало не этим. Оно было осмысленно красивым, каждая его черточка говорила о характере. И высокий лоб, и нервные брови, и губы. Крупные, упругие. Серые с синевой глаза, обрамленные стрелами черных ресниц, делали взгляд глубоким и грустно-задумчивым.
Алла Дмитриевна не смутилась, почувствовав, что ее рассматривают, – должно быть, привыкла к тому, что ее внешность не оставляла равнодушным.
– Андрей Леонидович по-прежнему рисует? Помнится, у него были большие способности.
Она кивнула головой.
– Это для него лучший отдых.
– Можно посмотреть?
– Все его работы в отдельной комнате. Свое хобби он скрывает.
– Скромность?
– Мне трудно сказать, что это. Вообще Андрей Леонидович не любит саморекламы.
– А что Андрей Леонидович любит? – уже с оттенком нетерпения спросил Збандут.
Алла Дмитриевна посмотрела на гостя каким-то неопределенным взглядом.
– Работу, литературу. И специальную.
– А детей?
– Маму больше.
– Жива еще Валерия Аполлинариевна? – удивленно спросил гость.
– Вы ее знаете? О, тогда у вас будет непревзойденная собеседница, – оживилась Алла Дмитриевна и быстро выскользнула в коридор, приоткрыла одну из дверей.
– А у нас в гостях мужчина и очень…
– … представительный, – подсказал Збандут. Алла Дмитриевна не приняла подсказку.
– …приятный, – добавила она.
Збандут знал за Андрюшиной мамой повышенный интерес к мужскому обществу и был удивлен, что он до сих пор не утрачен.
– Сколько ей? – шепотом спросил он, когда Алла Дмитриевна вернулась.
– Восемьдесят три. Но для нее это немного, вы убедитесь.
– Решили наказать меня?
– Ну что вы, что вы… Откровенно говоря, хочу поработать. Навожу лоск на чертеж. Последний. Дипломный проект заканчиваю. Химик-неорганик. Мечтаю о работе в заводской лаборатории. Это будет для меня такая отдушина…
– Отдушину ищут, когда душно.
– Не поняла по интонации – это вопрос или вывод?
– Вывод в форме вопроса.
Валерия Аполлинариевна не заставила себя долго ждать. Она выплыла из двери, полнотелая, величественная, посмотрела, слегка прищурившись, на гостя, и уста ее разверзлись.
– Валя! Сколько лет, сколько зим!.. Изменился… Возмужал.
Спустя несколько минут Збандут понял, какую участь уготовила ему Алла Дмитриевна. Валерия Аполлинариевна обрушила на него град вопросов: где живет, где работает, кто его жена, какого возраста у него дети, как их зовут, где они учатся. Едва он успевал ответить на-очередной вопрос, как у нее автоматически выскакивал следующий. Ему стало казаться, что он на допросе, на перекрёстном допросе, который ведут сразу несколько следователей.
Исчерпав все, касающееся гостя, Валерия Аполлинариевна вырвалась на оперативный простор. Ее знакомые, его знакомые, знакомые его родителей и, как всегда, – ее поклонники.
– А вы помните Глеба Семеновича Черногрудского?
– Да, да, припоминаю. Такой худенький, лысенький… Он лечил Андрея от ангины каким-то чудодейственным средством.
– Помогите мне, голубчик, найти его. Я никак не упрошу Андрэ оказать мне эту услугу.
– Позвольте, ему сколько тогда было? Он ведь старше вас.
– Лет на… пожалуй, на двадцать.
– Значит, ему сейчас за сто?
– Это неважно. Он мне говорил: «Валерия Аполлинариевна, давайте пить компот, и мы с вами проживем до ста лет».
– Но до ста…
– И право же, я уверена, что он жив.
Она так настойчиво повторяла свою просьбу, что Збандуту не оставалось ничего иного, как пообещать выполнить ее.
Наконец-таки – о счастье! – появился Гребенщиков. Но счастье оказалось коротким. Гребенщиков любезно, не более, встретил гостя и сразу ушел в ванную, где пробыл около получаса. Все это время Валерия Аполлинариевна беспощадно терзала свою жертву.
Алла Дмитриевна вернулась свежая, разрумяненная, как с мороза. Збандут снова невольно залюбовался ею, и Гребенщиков насупился, заметив его откровенно восторженный взгляд.
– Море сегодня дивное, – сказала Алла Дмитриевна. – Бодрящее.
– И как же вы не пригласили меня, – с оттенком обиды произнес Збандут. – С каким удовольствием я покупался бы! – И к Гребенщикову: – А ты что, Андреи, только в ванне купаешься?
– «О берег плещется волна, и на песке тела раскисли, а в море множество… дерьма в прямом и переносном смысле…» – продекламировал Гребенщиков незадачливые стишки.
– Твои вирши?
– Фольклор!
– Андрей Леонидович полагает, что люди не должны видеть, как начальник купается, – походя кольнула мужа Алла Дмитриевна.
– Не должны видеть, как он ест, что ест и даже как в туалет ходит, – точно уловив интонацию Аллы Дмитриевны, добавил Збандут.
– Ай-я-яй, – притворно возмутилась Валерия Аполлинариевна. – При дамах. Я вас не узнаю, Валентин Саввич.
Замечание ничуть не смутило Збандута. Он посмеялся, не много и не мало, столько, сколько позволяла вежливость. С издевкой покосился на Гребенщикова.
Пошли в столовую. Збандут с нескрываемой тоской посмотрел на стол – овощи, творог, кефир.
– А можно в этом доме получить рюмку водки и кусок мяса?
– Андрей Леонидович… – начала было Алла Дмитриевна, но тут же отступила от своего намерения лишний раз укусить мужа. – Яичницу нашу, украинскую, с салом, с помидорами, будете? Зато вместо водки – коньяк.
Збандут даже слюну сглотнул.
– Только это еще ждать… Алла Дмитриевна вышла.
– Так расскажи, чего изволил пожаловать. – Гребенщиков посмотрел на гостя своими неулыбчивыми глазами скептика.
– Я ожидал другого вопроса – почему так долго не показывался?
– Ты такой же, как был, – отчужденно заметил Гребенщиков.
– И ты такой же… Приехал посмотреть завод. У вас все самое новейшее. Цехи Кузнецка и Магнитки – уже вчерашний день.
– Не все.
– Но многие.
Вернулась Алла Дмитриевна с огромной сковородкой, на которой шипела щедрая глазунья, и с небольшим графином.
Поставила две рюмки – себе и гостю.
– А ты, Андрей? – спросил Збандут.
– Он по праздникам, – ответила за мужа Алла Дмитриевна.
– Революционным?
II опять за Гребенщикова ответила Алла Дмитриевна:
– Под Новый год и в день рождения.
– Свой?
Алла Дмитриевна открыла было рот, но под грозным взглядом мужа сжалась и осеклась.
Когда ужин кончился, Валерия Аполлинариевна удалилась – в восемь она уже укладывалась спать, Алла Дмитриевна ушла делать уроки (так она выразилась), и мужчины остались вдвоем.
– Ты по-прежнему главным инженером? – спросил Гребенщиков.
– Угу.
– Пора бы директором стать.
– А тебе, по крайней мере, главным инженером. Опыт, эрудиция.
– А тебе по хватке – директором.
– Всему свое время.
– Для чего мне за те же гроши, – пожал плечами Гребенщиков, – море хлопот.
– Слушай, Андрей, ты ко мне пошел бы?
– На какие роли?
– Главным сталеплавильщиком.
– С чего это ты вдруг?
– Знаю тебя. Верю тебе. Человек ты хоть и неуживчивый, но хваткий и деловой. А потом мужик ты на редкость образованный. Вон какие статьи в журналах пишешь.
– Не я один образованный.
– Смотря как толковать это слово. Образованность в том смысле, в каком она должна пониматься, вмещает в себя очень многое. Можно закончить два института, даже стать профессором, а образованности прибавится немногим более того, что получил ты в школе. Образованность – это не просто обширные знания в своей области. Это… – Збандут откинул кисть руки, – веер знаний и умение распоряжаться ими.
Гребенщиков слушал Збандута и мучительно думал: знает тот или не знает, что он низвергнут, и повторит ли свое предложение, если узнает? И что лучше: самому сказать об этом сегодня или пусть услышит из чужих уст завтра? Лучше сказать. Правым чаще выглядит тот, кто информирует первым. Да и восприятие первое более устойчивое, и ракурс, пожалуй, будет другой.
Гребенщиков рассказал честно все, как было. У него не вызывает сомнения значимость продувки металла, но он под разными предлогами отвергал ее. Не хотел создавать кутерьму в цехе и дать повод планирующим органам резко увеличить задание. Он сторонник ровного ритма, постепенного наращивания мощностей. И не признает скачков. Рекордсменские штучки ему в молодости надоели. А эти чудаки его тактику рассматривают как техническое недомыслие. Но не беда. Начнется новый год – поймут, что поступили опрометчиво. Задохнутся на той высоте, которую преждевременно набрали.
– Все это нисколько не меняет моего о тебе мнения, – сказал Збандут. – В этом деле две правды. А истина лежит посредине. – Посмотрел на часы. – Слушай, почему при заводе нет приличной гостиницы?
– У нас ничего нет. Ни гостиницы, ни дома отдыха, ни дач, ни профилактория. Даже яхт-клуба своего. Вот щедрые посулы – на это наш директор мастер. Да еще на теплые рукопожатия. – Гребенщиков вдруг настороженно взглянул на приятеля. – Позволь, а тебя ненароком не сюда сватают?
– Нет. Для чего мне, как ты выразился, за те же гроши море хлопот. Там – налаженное производство, установившиеся традиции, а здесь… Сейчас новый завод строится, потом реконструкция старого начнется… Так все-таки хочешь со мной работать?
– Сейчас ставка на молодых, – уклонился от ответа Гребенщиков.
– Ставка на компетентных. Возраст – дело десятое. Иной смолоду пенсионер.
Збандут долго и подробно расспрашивал о перспективах на будущее, о проблемах, стоящих перед заводом, о людях, его населяющих. Ему важно было не только составить представление о широте кругозора Гребенщикова, но и установить, насколько непредвзяты его оценки. Первую часть экзамена Гребенщиков выдержал блестяще, но, когда разговор зашел о людях, Збандута многое покоробило. Один туп, другой глуп, третий неуч. На эпитеты Гребенщиков не скупился. То и дело у него прорывалось: «Деревенщина, какой с него толк», или еще лучше: «Этому недоношенному никак не вобьешь в башку…» Можно было только диву даваться, как при таких кадрах завод работает, да еще выполняет план.
Гребенщиков уставился на пепельницу, вынул окурок со следами губной помады.
– Развращаешь?
– У вас какая разница в возрасте?
– Двадцать, – ответил Гребенщиков с гордостью.
– Ого! Смел ты, брат.
– Смелость города берет… – Впервые за все время засмеялся Гребенщиков.
– Мне кажется, пожилые мужья допускают в отношении молодых жен ту же ошибку, что родители с детьми, – до конца дней своих считают их малолетними. Кстати, ты всегда был сторонником бездетного брака. Я не представляю тебя в роли любящего отца.
– Любить детей – обязанность матери. Наше дело – кормить их и учить.
– И в роли любящего мужа не представляю. Ты всегда говорил, что любовь – это просто предпочтение одной Женщины другой. А ты женился раз, потом еще раз.
– Я себе не изменил. Предпочитал одну, потом предпочел другую. Посмотришь, какой я тут цех пустил, – с гордостью сказал Гребенщиков. – Порядок еще по инерции держится. Скоро шестую закончим, это первая очередь.
– Второй может не быть.
– Конвертеры вытеснят?
– Да. Не нравится мне, признаться, это производство, – меланхолически вставил Гребенщиков. – Впрочем, опыт Запада говорит за него.
– При чем тут Запад? Изобретение наше, русское, приоритет наш.
– Эх, приоритет, приоритет… Спасительный термин для раззяв. Изобретем мы, а ухватятся за границей. Все выгоды там, а мы себя по пузу гладим, тешимся – как же, приоритет наш!
Дальше беседа не складывалась, Гребенщиков замкнулся, отсутствующе замолчал. Что-то испортило ему настроение.
Збандуту не хотелось возвращаться в гостиницу. Номер был на троих, а он не особенно любил компанию случайных людей. Но Гребенщиков не предложил остаться. Либо не догадался, либо решил не выказывать верноподданнических чувств. Он выразительно зевнул, и гость поднялся.
– Надо попрощаться с Аллой Дмитриевной.
– Необязательно. Это ее отвлечет.
Но Збандут вес же постучал в комнату Аллы Дмитриевны. Она вышла босиком, пальцы рук измазаны тушью. Любезно предложила навестить их еще, если задержится.
– Захотите поплавать – прошу к четырем, – сказала с легким кокетством. – Это мое время.
* * *
Брак Гребенщикова с Аллой Сивачевой наделал в свое время в городе немало шума. Начальник цеха и лаборантка. Сорок два и девятнадцать. Соотношение возрастов, не часто встречающееся. Аллу знали многие. Это была на редкость красивая девушка, и вздыхателей вокруг нее вилось достаточно. Только вот никто не мог похвастаться, что пользуется у нее успехом. Мать иногда подзуживала: «Какого принца ты ждешь?» – «Ты за папу как выходила? По любви? И я хочу так же», – отшучивалась Алла. Не тревожился только отец. Может быть, потому, что отцы вообще меньше беспокоятся за судьбу своих детей, а может, ждал жениха недостойнее. Он очень высоко ценил свою дочь. И не потому, что она была хороша собой. Умненькая. Любимое занятие – книга. И на книги он денег не жалел. Заходил разговор о новой шубке – отец ежился – считал, что и старая еще не так плоха, они с матерью в ее годы не в таких нарядах ходили, новая сатиновая спецовка считалась верхом щегольства. А на книги – сколько ни попроси – выкладывал.
Гребенщиков захаживал в лабораторию раз в неделю. Для порядка. Даже если все было хорошо, он находил, к чему придраться. То стружка не убрана со станка для сверления проб, то окна не протерты. А когда в лабораторию поступила Алла, он стал появляться каждый день и не на три минуты. Беззлобно пожурит за нерадивость, а потом усядется и начнет что-нибудь рассказывать. Всегда интересно. То о поездке в Америку, то о Чехословакия, где внедрял русскую школу сталеварения, то садился на своего излюбленного конька – посвящал в тайны живописи.
Раньше он заходил только в утреннюю смену, а теперь стал наведываться и в дневную, и в вечернюю, но лишь тогда, когда работала Алла. К ней лично он никогда не обращался, однако наблюдательных девушек не проведешь. Они слегка завидовали Алле, но и были признательны ей: гроза цеха перестал быть грозой лаборатории.
Так продолжалось довольно долго, месяца три, а потом Гребенщиков вызвал Аллу к себе в кабинет. Та вошла встревоженная – никакой вины за собой не чувствовала, но знала, что вызов в этот кабинет для всех заканчивался выговором.
– У меня к вам огромная просьба, – сказал Гребенщиков просительным тоном. – Давайте поедем сегодня в Донецкий оперный на премьеру. Ставят «Корсара». Думаю, вы не видели. Да и я, кстати.
Все что угодно ожидала Алла, но только не этого. Она растерялась от неожиданности. Как быть? Отказаться не было причины. Согласиться? Но что сказать папе и маме?
Гребенщиков понял ее.
– Я могу заехать за вами, а могу просто подождать там, где вам удобнее.
– У центрального «Гастронома», – неожиданно для самой себя быстро выпалила Алла и сконфузилась: слишком уж большую готовность, проявила она.
– Тогда в пять.
В этот вечер Алла увидала совершенно незнакомого ей человека. Гребенщиков был как никогда весел, оживлен, рассказывал всякую всячину. Он неплохо разбирался в музыке и временами с упоением слушал ее, даже забывая о своей соседке.
В антракте они бродили по фойе, рассматривали выставленные донецкими художниками картины. И каждой Гребенщиков давал свою оценку. Здесь необоснованно мрачный фон, здесь плохо выдержана перспектива, здесь чересчур яркие огни при недостаточно темном небе. У портретов он не задерживался («В портретной живописи не разбираюсь», – признался он).
Вначале Алла чувствовала себя скованно, к тому же слишком много взглядов останавливалось на них. Заметная, что ни говори, пара. Она слышала, как одна дама, тощая, как жердь, и страшная, как семь смертных грехов, играя невесть каким чудом сохранившейся лорнеткой, съязвила в их адрес: «Отрадно видеть, когда папы ходят в театр с дочерьми». Но потом Алла оттаяла и вела себя так, будто находится в обществе давно ей знакомого славного человека.
Всю следующую неделю Гребенщиков не появлялся в лаборатории, и Алле было обидно до слез. Она пыталась разгадать, что, собственно, случилось, чем она провинилась, в чем допустила ошибку. Одно было несомненно: чем-то оттолкнула она человека, который потянулся к ней. Но чем? Чем? Может быть, слишком легко согласилась на поездку? Но разве это такой уж большой грех?
А что если фраза старой ведьмы задела его и отпугнула?
Она работала во второй смене, а Гребенщиков, как назло, заходил только в первую и по-прежнему распекал лаборанток за каждую мелочь. Девушки посмеивались: «Развеялись Аллочкины чары».
В конце недели Гребенщиков позвонил в лабораторию и попросил Аллу зайти в кабинет.
Она пришла напряженная, готовая и услышать резкость и ответить резкостью, но <юн с обескураживающей простотой сказал:
– Вы простите, но у меня было такое настроение… Не хотел и вам его портить. Проявите великодушие.
И она простила.
В воскресенье они поехали в Приморск. Гребенщиков водил машину лихо, уверенно. Два с половиной часа – и они у моря.
Купались, загорали. А потом… Гребенщиков достал из багажника небольшой этюдник и стал рисовать Аллу в позе Алёнушки на прибрежном камне. Для Аллы это было неожиданное и приятное открытие. Она преклонялась перед людьми, наделенными хоть небольшим талантом, а Гребенщиков был далеко не заурядным рисовальщиком.
Вечером, когда они расставались, Гребенщиков попросил никому не говорить о своем, как он выразился, хобби, и она торжественно пообещала сохранить их первую общую тайну.
За этой поездкой последовали другие.
Алле все больше и больше нравился Гребенщиков. Всегда корректный, всегда предупредительный и заботливый, ни одного плоского словца, ни одного нескромного жеста. Единственное, что он себе позволял, – это поцеловать руку при прощании.
Их совместные поездки недолго оставались тайной. То их встречали в пути, то кто-нибудь видел, как Алла садилась в машину или выходила из нее. А однажды, когда она сидела на кургане и следила, как Гребенщиков рисует загадочное лицо каменной скифской бабы, подъехал грузовик с брезентовым верхом и из него выпрыгнуло человек пятнадцать охотников. Они решили смутить Гребенщикова. Подражая дикой орде, издали какой-то боевой клич и кинулись с разных сторон на штурм кургана.
Гребенщиков не на шутку разозлился, мгновенно закрыл какой-то тряпицей холст и, не сказав ни слова, так посмотрел своими маленькими буравящими глазами на непрошеных гостей, что они мигом рассеялись.
Это нашествие бесследно не прошло. Если до сих пор о них судачили только знакомые, то теперь они стали притчей во языцех всего города.
Сначала пересуды тревожили только родителей Аллы, но в конце концов надоели и ей. У нее создалось ложное положение. Все считали ее любовницей Гребенщикова, хотя их отношения оставались такими же, как в первые дни знакомства. Алле было совершенно непонятно, чем все это кончится. Так не могло продолжаться бесконечно. Затеять разговор первой? Ни за что. Продолжать играть в молчанку по-прежнему? Сколько можно? Оборвать отношения? Она холодела от этой мысли. Скажут, поиграл и бросил.
…Этот вечер Алла запомнила с мельчайшими подробностями. Он попросил обязательно дождаться его у входа в парк. Она пришла вовремя. Как назло, моросил дождик, скупой, меленький, но какой-то всепролазный. Спрятаться было некуда, уйти неудобно, а Гребенщиков опаздывал.
Прошло десять минут, двадцать, полчаса. «Еще пять минут подожду и уйду», – дала себе обет Алла. Подождала – и не ушла. Не ушла и через час. Удерживало какое-то странное предчувствие: уйдет – и ниточка оборвется. «Ну и пусть рвется, если так легко может порваться». Она круто повернулась, и вдруг за ее спиной скрипнули тормоза. Гребенщиков выскочил на тротуар, чего никогда не делал раньше, растерянно укрыл ее плащом, будто это могло облегчить ее участь, и потащил в машину.
– Прости и спасибо, что дождалась… Я очень тревожился…
У них так повелось: она называла его на «вы», он её – на «ты».
– Только ехать нам некуда сегодня. Туман, – сдавленным голосом сказала Алла.
– Мы сегодня ужинаем у меня дома, – как-то торжественно произнес Гребенщиков. – С тобой очень хочет познакомиться мама.
Алла почувствовала, как загорелось ее лицо, как сильно-сильно застучало сердце. Смешанное чувство радости и подавленности овладело ею. Так просто с матерями не знакомят.
Все в этот вечер было для Аллы неожиданным и приятным. И Валерия Аполлинариевна, величественная и в то же время располагающая к себе, и обстановка квартиры – красное дерево, мореный дуб. И картины. Множество картин. Пейзажи, пейзажи. В уголке каждой две буквы – «Гр» и дата.
«Какой талант», – подумала Алла и спросила Гребенщикова, почему не выставлял свои полотна на выставке областных художников.
– Еще не пришло время, – загадочно ответил он.
От Аллы не укрылось, что мать и сын порой перебрасывались короткими взглядами, но ничего предосудительного в этих взглядах она не уловила.
Гребенщиков пригласил Аллу в свой кабинет. Не без хвастовства показывал книжные полки орехового дерева с множеством встроенных в них разной величины ниш, в которых стояли вазы и бронзовые статуэтки. Деревянные панели облагораживали комнату, делали неповторимой и уютной.
Уселись на диване, перед которым стоял небольшой столик с инкрустацией на крышке. Гребенщиков поднял крышку, и из недр столика появились плоские графинчики с ликерами и наперсточного размера рюмки.
Хозяин умел угощать. Да и Алла сочла неудобным отказываться от таких крохотных рюмочек, чтобы не показаться дремучей провинциалкой. Она пила. И всякий раз это был ликер другого цвета, вкуса и запаха.
И вдруг она услышала точно издалека:
– Алла, прошу тебя стать моей женой.
Она вздрогнула от неожиданности. Вот и настал тот момент, которого так ждала. Но никаких слов объяснения больше не последовало, и Алла сникла. Получилось совсем не так, как ожидала. Ничего не сказал о любви, ничего не спросил ее. Так можно предложить человеку должность секретаря. Что-то оскорбительное было и в самой форме предложения. Поразмыслив, она определила что: полная уверенность в ответе. Она молчала, хотя сознавала, что длительное молчание может быть истолковано превратно, – взвешивает все «за» и «против». Но и проявлять поспешность не хотелось.
Посмотрела в глаза Гребенщикову и увидела в них столько тревоги, столько страстного ожидания. А что если человек не научился говорить нежные слова или, наоборот, разучился? Разве не знала она людей, которые не умеют выражать свои чувства, особенно сокровенные? Вот хотя бы отец. Не чает души в матери, а тепло говорит о ней только за глаза и то когда выпьет. И чем человек сильнее по характеру, тем хуже у него это получается.
Она решила прийти ему на помощь.
– А вы меня любите? – спросила, невольно снизив голос.
Гребенщиков резко, как от толчка, вскочил на ноги. Прошелся взад-вперед по комнате, стараясь обрести спокойствие.
– У меня о любви особое представление, – степенно, с расстановкой сказал он. – Любовь – это предпочтение. И когда такое предпочтение исключает всех других – это и есть то, что в обиходе называют любовью. Я ни одной женщине не говорил этого слова. Оно старо, как мир, и было затаскано уже десять веков назад.
– Даже первой жене? – жалобно проговорила Алла.
Он еле-еле кивнул головой.
А вот Алла чувствовала, что любит его. Такого, какой он есть. Угловатого, колючего и недоброго с другими, заботливого и нежного с ней. А особенно лирически задумчивого в те редкие минуты, когда, забыв обо всем на свете, подолгу любовался закатом, а то и просто милым уголком природы, для иного взгляда ничем не примечательным.
Когда Гребенщиков спросил, любит ли она его, и услышал короткое «да», самообладание покинуло его. Он бросился к Алле и стал осыпать ее поцелуями. Он был более страстен, чем нежен, но разве могла она разобраться в таких нюансах?
В эту ночь Алла не ушла домой. У нее появился свой дом.
