Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Сквозь тяжелое забытье Рудаев ощутил на своей щеке чью-то руку. Мать? Он не открыл глаза, отдаляя ту минуту, когда надо будет выслушивать какие-то слова и самому говорить что-то. Но рука, мягкая, легкая, почти невесомая, никак не походила на материнскую. Неужели Дина? Сердце радостно дрогнуло, но тотчас радость пригасла. Он увидел себя ее глазами. Одетый, безвольно распластанный на кровати, уткнувшийся лицом в стенку. А где эта проклятая бутылка? Неужели валяется на полу, как у вконец опустившегося? И в комнате ералаш.
Рука прошлась по небритой щеке, по подбородку. Нет, это не Дина. Да и откуда мог взяться у нее ключ? Разве что мама дверь не закрыла. Так нет же, закрыла. Конечно, закрыла. Еще подергала, сам слышал. Резко повернулся, машинально поправив галстук, и глаза полезли на лоб.
– Жаклина!
– Вот и встретились снова, Боря…
Эти обычные слова, сказанные как-то особенно, проникновенно и радостно, вывели Рудаева из состояния столбняка. Он вскочил, обнял Жаклину, поцеловал в одну щеку, потом в другую.
– Ты понимаешь… – промычал виновато.
– Понимаю. Обуйся, не стой в носках.
Жаклина подняла штору, улыбнулась счастливой улыбкой ребенка, которому преподнесли долгожданный подарок.
Высокая, стройная, с модной прической, с чуть подведенными глазами, она лишь отдаленно напоминала ту девушку-подростка, которая запомнилась ему на перроне вокзала.
Не так просто было найти туфли. Одна оказалась далеко под кроватью, другая почему-то у порога.
Жаклина расхохоталась. Заливисто, безудержно. Он знал за ней это свойство – смеяться. Даже без видимого повода. Даже когда на душе кошки скребут. И не понял: пытается ли она сломать его дурное настроение, прячет ли за смехом чувство досады, вызванной его несвежим, помятым видом, или смеется от души, оттого что на самом деле не может сдержать себя.
– Можно подумать, что ты пробыла там пять лет, – благодушно сказал Рудаев.
– Неужели я постарела на пять лет? – Жаклина по-детски надула губы.
– Что ты, я имею в виду тот лоск, который ты приобрела.
– Женщины и дети быстро ассимилируются.
– Не скажи. Для этого нужно иметь особую восприимчивость.
– Укор?
– Комплимент.
– Вот посмотришь на Сережку. Настоящий Гаврош. Мы ведь жили в рабочем районе, в красном поясе Парижа, как называют там. – Жаклина вздохнула. – Все как сон. – Поправилась: – Не очень хороший сон… Ты не представляешь, Боря, как это ужасно, когда некуда себя деть. Тут бежала впопыхах в школу, чтобы не опоздать, сидела над головоломными задачами, дрожала за партой, когда плохо знала урок и боялась схватить двойку. Ничего этого не стало…
Жаклина развернула кресло, уселась в него, но только-только вошедшее во Франции в моду коротенькое платье, как ни натягивала его, не прикрывало колени. Испытывая неловкость, вскочила и стала придирчиво осматривать квартиру. Провела пальцем по запыленному подоконнику, сокрушенно посмотрела на стол, где вперемешку лежали книги, кусочки каких-то сплавов, ломоть хлеба, кепка, синее стекло. Потом перешла в кухню. Немытая посуда с остатками задубевшей еды, окурки, пустые бутылки.
– Почему два прибора? – ревниво спросила она и нахмурилась.
– Отец приходил.
– Полное алиби, – с наигранным облегчением выдохнула Жаклина. – Ну что ж, займусь уборкой. Нормальное разделение труда – мужчины сорят, женщины убирают. Впрочем, у французов иначе – мужчины помогают своим женам. Во всем решительно. Да, да, не делай большие глаза.
Каким-то залихватским движением Жаклина засучила рукава, обернула вокруг бедер полотенце и принялась наводить порядок. Рудаев не сводил с нее глаз. Хрупкие красивые плечи, складный, рюмочкой, торс. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, обхвати ее пальцами – и пальцы сомкнутся. Вспомнил Жаклину голенастым галчонком, непременным участником всех мальчишечьих проделок. В отряде сорванцов, руководимых Юркой, она играла несколько ролей. Была и подносчиком боеприпасов во время схваток с городскими мальчишками, и медсестрой, которая оказывала первую помощь, – заклеивала пластырем ссадины и царапины, и рядовым бойцом. Бросать камни с вывертом она так и не научилась, делала это по-девчоночьи, через голову, но попадала очень метко и не раз обеспечивала победу своему отряду над исконными врагами.
– Вообще у французов надо поучиться жизнерадостности, – сказала Жаклина. – Бьет через край.
– Мы живем тяжелее всех на свете.
– Почему тяжелее? Почему? Откуда ты взял? – возмутилась Жаклина.
– Потому что мы за все и за всех в ответе. Погиб Лумумба – и у нас камень на сердце, линчевали негра – еще один, повернули китайцы не в ту сторону – мы грузим на себя и эту тяжесть.
– Да, французы в этом отношении совсем другие. Не очень принимают к сердцу то, что не касается их лично. И даже свои беды переносят легко.
– В том-то и дело, что там только свои, а у нас и свои и чужие. Мы за французов переживаем, если у них что не так. Разве не правда?
– А все-таки они очень славные, – возразила Жаклина совсем невпопад. – Удивительное дело. При всем различии они чем-то очень близки русским. Прежде всего внешне. Смешай в толпе на улице по сотне тех и других – и ты не отличишь, где русский, а где француз. По лицу, разумеется. Кое-что отличает. Особенно неистребимые у нас брюки шароварного вида. Ну и еще то, как они сидят на мужчинах. Почему-то обязательно пальцев на пять ниже законного места. Да и духовно они сродни русским. У них есть все: и радушие, и жалостливость, и чувство долга. Очень развито любопытство, усердие в работе.
Жаклина принялась рассказывать о Роже и Огюсте. Два года эти люди давали им приют да еще спорили друг с другом, у кого лучше жить Иронделям, хотя у обоих очень маленькие квартирки. Правда, Роже летом отправлял семью куда-то на берег Луары, где сколотил дощатый домик-лилипутик, который гордо называл дачей, и тогда становилось просторнее.
Жаклина говорила без умолку, по свое дело не забывала. С проворством опытной хозяйки она мыла посуду и ставила ее вертикально на решетчатую полочку. Рудаев дымил и был доволен, что не один в своих четырех стенах, которые успели уже опротиветь, – слишком густо пошли здесь беды.
– Вы что так задержались с выездом? – спросил он.
– Маме не выдавали паспорт на обратный проезд, поскольку брак, заключенный в советском посольстве, посчитали не действительным.
– Но во Францию впустили.
– А вот обратно отказали. Префектура полиции предложила родителям вступить в брак по французским законам. Это означало, что маме надо было принять подданство. Такой вариант ее не устраивал – она лишилась бы защиты со стороны советского правительства, если бы вдруг потребовалось. И действительно, выручило ее советское посольство. Выдали документ на девичью фамилию, и консульский отдел сразу оформил визу на обратный проезд.
– Как ты вошла сюда? – спохватился Рудаев. – Сквозь замочную скважину?
Жаклина расхохоталась.
– Скажите пожалуйста! Вот в такой манере спросил бы француз. Но разве я настолько тонка?
– А все-таки?
Она достал из карманчика платья ключ, повертела его перед носом Рудаева и тотчас спрятала.
«Вон оно что. Мамочка реализует свои планы».
– Мне тебя и угостить нечем, – подосадовал Рудаев. – Все запасы уничтожил.
– Зато у меня есть чем.
Жаклина выскочила в коридор и вернулась с огромной кожаной сумкой.
– Только сначала нужно побриться. Неудобно как-то принимать… даму в таком затрапезном виде.
Пока Рудаев скреб отросшую щетину, Жаклина нашла и принесла рубашку и как раз ту, которая ему нравилась больше других – темно-гранатовую с молнией.
Он признательно чмокнул ее в лоб, оставив на нем след мыльной пены.
Вернулся в кухню, надеясь увидеть накрытый стол, по он был пуст. Жаклина занялась другим делом – убирала комнату.
– Ну, вот теперь не стыдно, если кто зайдет из чужих, – сказала она, загребая веником мусор на разостланную на полу газету. – Совок не мешало бы приобрести. Ладно, я тебе французский подарю.
– Это очень правильно, что домашнюю работу делают женщины, – с наигранной убежденностью произнес Рудаев. – Я бы на такую уборку затратил полдня…
– …бесценного мужского времени, – Жаклина снова закатилась звенящим смехом, и в глазах ее заблестели влажные звездочки.
Рудаев знал, что и звездочки, и смех принадлежали ему – так смеются женщины от счастья, а не из вежливости, не из желания доставить приятное партнеру.
– Ты – как колокольчик, который звенит от малейшего прикосновения.
– И даже без прикосновения… Разгружай сумку и накрывай на стол. Фартука в этом беспризорном доме нет, но тряпка найдется?
К удивлению Рудаева, нашлась и тряпка, и даже ведро.
Он с вожделением стал выкладывать содержимое сумки на стол. Бутылка бордо, куски курицы, мисочка холодца. В полотенце – пирог с тыквой. «Это уже материнского приготовления, – сразу узнал он. – Значит, тоже снаряжала Жаклину в поход». Пакет с фотографиями. Принялся рассматривать их, но Жаклина отняла пакет.
– Это на десерт.
Рудаев потянулся за папиросой. Жаклина отодвинула пачку.
– Уже курил натощак.
Впервые за долгое время он рассмеялся и удивился тому, что не потерял способности смеяться.
– Вот это здорово! Слушай, Линка-Жаклинка, даже жены стараются не сразу ломать холостяцкие привычки мужей.
– Им надо применяться, а мне незачем, – отпарировала девушка и вдруг напустилась: – Ты что, свалил все в кучу и на этом закончил? Сервируй, пожалуйста, а я посмотрю, как у тебя получается, и отдохну. И откупорь бутылку.
Жаклина присела на стул, но долго не усидела, взялась помогать. И снова без устали щебетала. Рудаев мало вникал в ее слова, но звук ее голоса и даже бесцеремонно повелительный тон успокаивали, отводили навязчивые мысли. Но едва она умолкла – перед глазами снова замельтешили, громоздясь одна на другую, врезавшиеся в память картины. Огромная глыба металла, распластавшаяся в разливочном пролете, и сразу – склонившийся над тазом мужчина. Глыба под печью. Лицо Лагутиной. Глыба. Глаза Лагутиной. Троилин в гневе. Глаза Лагутиной. Он и тогда не понял выражения ее глаз, и сейчас, когда они появлялись, огромные, как на экране. Он всматривался в них и не мог разобрать, что они выражают. Удивление? Негодование? А может быть, боль.
– Боря, не оставляй меня одну, – услышал он голос Жаклины и даже вздрогнул – так прочно он забыл о ее присутствии.
– Прости.
– И, пожалуйста, выше голову. Ничего страшного не произошло. Вот если бы это там случилось… Кстати, страх потерять работу очень дисциплинирует.
Жаклина подвинула Рудаеву стакан вина, и он с удовольствием проглотил сухое, кисленькое, терпкое бордо. Проглотил и удивился. О чем шум? Мукузани не хуже.
Чувство голода оказалось мнимым. Отведав понемногу того-другого, Рудаев отставил тарелку.
– Расскажи мне о француженках. Красивые они?
– Всякие есть. У нас красивых больше. Вот если ты спросишь – изящные ли? – тут я вынуждена отдать им предпочтение. Там редко встретишь расползшуюся женщину. Даже в пожилом возрасте они умеют не распускать себя. От этого общий вид. Женщина утрачивает привлекательность, когда толстеет.
– Смотря на какой вкус.
– А я считаю, что если мужчине нравятся толстушки, то у него нет вкуса.
– В наших краях многим мужчинам правятся толстушки.
– Значит, у многих нет вкуса.
– Позволь, что же делать раздавшимся?
– Меньше есть. Здесь полнота считается чуть ли но доблестью, а еда возведена в культ. Нигде не едят так много, как у нас. Француженок еще отличает небезразличное отношение к своей внешности. Там жена не встретит с работы мужа в замызганном платье и непричесанная. Кстати, полнотелую женщину, как она ни будет стараться, мало украсит даже самый изысканный туалет. А здесь… Наденет дорогое платье и уже считает, что покорила вселенную. Я никогда не буду толстухой. Клянусь. – Жаклина подняла кверху два пальца.
– А ты кое-что усвоила. Не зря провела там два года.
Жаклина принялась показывать фотографии и каждую сопровождала пояснениями.
– Фрессеннвилль с птичьего полета. Как снят! Впрочем, он действительно прелестный. Там все маленькие города, необыкновенно уютны – Шартр, Блуа. Это вокзальчик. Через него проходят поезда от Аббевилля – это главный город департамента Сомма – до Ле-Трепора – это уже на берегу Ла-Манша. Знаешь какие у них поезда? Крохотные, в три вагончика, вот здесь видно. Тесные, конечно, не то что наши. А вот Орлеан.
– Это откуда Орлеанская дева?
– Не совсем. Она родилась в деревне, но жила в Орлеане, когда собирала войско для похода на англичан. Вот памятник ей. На коне. Орлеанцы очень чтут Жанну д'Арк. Она даже причислена у них к святым, и ежегодно восьмого мая, в день освобождения города, в ее честь устраиваются торжественные празднества. Для этого выбирают самую красивую девушку, одевают в военный костюм Жанны, и в сопровождении разряженной «свиты» следует она на лошади по улицам.
– Ты не жалеешь о том, что уезжала? – перевел разговор Рудаев.
– Нисколько. Наоборот, рада. Некоторые поступки надо делать хотя бы для того, чтобы потом не жалеть, что не сделал их. Папа до конца жизни тосковал бы по Франции, а обжегся – и успокоился. – Жаклина рассмеялась. – Мама у меня оказалась великим стратегом, честное слово. Ничего, что она проиграла сражение в России.
Она с лихвой выиграла его во Франции. Я, правда, потеряла два года, но, говорят, страшно терять годы, когда их остается мало. – Заметив, что Рудаев снова невнимательно слушает ее, Жаклина сникла, потускнела. – Боря, скажи по правде, я тебе не надоела? Возможно, я болтлива, назойлива…
– Нисколько. Ты говорунья. Болтливый человек чаще всего сосредоточивает внимание на пустяках и говорит о них так длинно и нудно, уснащая всякими второстепенными деталями и подробностями, что тошно становится. От таких людей, у которых рот всегда нараспашку, обалдеть можно.
– А по-русски я правильно говорю? Не смешно? Ничего не искажаю?
– Что ты, я бы сказал, ты усовершенствовалась в русском. В Чехословакии мне встретилась женщина, кстати, наша, донецкая, – послали туда на работу, так она за три года приобрела такой иностранный акцент, что я принял ее за чешку, сносно владеющую русским.
На одной из фотографий Рудаев увидел модель пятидесятитонной нефтеналивной цистерны и возле нее Анри, что-то объясняющего группе людей.
– Что за сценка? – заинтересовался он.
– О, это исторический день! – оживилась Жаклина. – На выставке Проммашэкспорта папа увидел цистерну, сделанную на нашем заводе тяжелого машиностроения. Третья часть листов для всех таких цистерн прошла через его руки. Вот он и задается. Посмотри, какое у него выражение превосходства! Как у полпреда, по меньшей мере. Выставка его доконала. Она была последней каплей на чаше весов. Если к этому прибавить еще неусыпное движение сопротивления в собственной семье…
Рудаев с радостью поплыл в извилистом фарватере воспоминаний Жаклины, который менял свое направление в зависимости от того, какая фотография попадалась ей в руки, и перемещался вместе с ней из Фрессеннвилля в Париж, из Парижа в Сен-Дени, на улочки Монмартра, на берег Сены, в Онлису-Буа.
В конце концов он понял, что перед ним сидит не легкомысленная болтушка, которой нипочем чужое горе, а неглупая и, во всяком случае, чуткая девушка. Зная, что никакие успокаивающие слова не в силах помочь ему, она и не говорила их. Только всеми силами старалась переключить его внимание, отвлечь, развлечь.
* * *
Жаклина приходила ежедневно. Приносила еду, иногда готовила. Он ждал ее прихода и нервничал, когда ока задерживалась. Ему было легко с ней, как ни с кем. Она ничего не требовала. Он мог разговаривать, мог молчать, мог даже забыть о ее присутствии. Вечером Жаклина тащила его в кино. Изголодавшись по советским фильмам, она готова была смотреть все подряд, даже но два фильма сразу. И он не возражал – чужая жизнь заставляла забывать о своей собственной.
Стали наведываться цеховики. Они редко появлялись с пустыми руками, тащили выпивку и закуску и в меру своего умения пытались взбодрить Рудаева. Жаклина не смущалась, не уходила в тень. Она великолепно играла роль хозяйки дома. Радушно принимала, угощала и ограждала своего друга от назойливых просьб выпить еще рюмочку.
– Боре довольно. У него разладилось сердце. Перебои, – напуская на себя суровость, твердила она, когда никакие другие доводы уже не помогали, и он, человек железного здоровья, ни разу не испытывавший даже легкого покалывания в сердце, сокрушенно вздыхал и говорил:
– Да, хлопцы, что-то начало пошаливать… Перестуки, перебои…
В глубине души Рудаев был глубоко признателен этой девочке. Пить ему не хотелось. Ну случился грех, оглушил себя, когда душа рвалась на части, – и хватит. Но самому отказываться было неловко – обижаются, воспринимают чуть ли не как личную обиду.
Когда появился Ревенко и выгрузил из разбухших карманов сразу три бутылки, Жаклина коршуном налетела на него.
– Все забери обратно! Слышишь? Здесь тебе не распивочная! А не то быстро за двери вылетишь!
И странное дело: Ревенко струхнул и, хотя на лице его появилось выражение неизъяснимой муки, бутылки все же снова пришлось рассовать по карманам.
Долго не заглядывали сталевары смены «В». Рудаев был уверен, что нагрянут они в полном составе, но пришли только Катрич и Нездийминога.
Отвечая на недоуменный взгляд Рудаева, Катрич объяснил:
– Шли все, но не дошли. Сенин отговорил. По Гребенщикову, дескать, вкупе панихиду служили, когда погорел, и теперь… Аналогия неподходящая. Решили по принципу представительства от трудящихся.
Мало радостного рассказали сталевары. Ходили они к Подобеду, доказывали, требовали, просили, к Даниленко ездили – ничего не помогло. Оба как сговорились – в мартене Рудаеву больше не работать.
– А в аппарат я не пойду, – твердо сказал Рудаев, будто находился перед людьми, от которых зависела его участь.
– Значит… уедешь? – растерянно спросила Жаклина, и голос ее предательски дрогнул.
Рудаев бросил на девушку быстрый взгляд и впервые почувствовал, что она со всей глубиной, со всей остротой воспринимает его боль. Почувствовал и другое: ее детская привязанность перерастала в недетскую.
Глава 18Дела в мартеновском цехе налаживались – министерство приняло к тому меры раньше, чем это можно было ожидать. С заводов юга стали поступать эшелоны с изложницами. Отправили их и с Урала и даже из Сибири. От каждого предприятия понемногу не в ущерб, а приморскому заводу спасение. Все лучше и лучше работал пущенный в декабре мощный пакетир-пресс. Что ни пакет – то две с половиной тонны. В мульду стало вмещаться в пять раз больше металла, чем раньше. На завалке одно удовольствие – вместо пяти мульд легковеса – одна. Три печи, работавшие с продувкой кислородом, тоже основательно выручали. Они давали возможность маневрирования. Гребенщиков вынужден был принять темп, навязанный Рудаевым, – дорога назад была заказана.
И получилось: все, что подготовил Рудаев, но не успел реализовать из-за отсутствия изложниц, сейчас досталось в наследство Гребенщикову. Он пожинал плоды деятельности опального предшественника, и о нем, о Гребенщикове, вновь пошла хорошая молва. Да, характер дрянной, а цех ведет что надо.
С Межовским Гребенщиков расстался – дал понять, что в его услугах не нуждается. Ему незачем было делить лавры с научными работниками. Потом, чего доброго, будут писать: «В содружестве с учеными цех добился…» А так все заслуги пойдут в его личную копилку.
Через одиннадцать дней после аварии вошла в строй злополучная печь, пятую остановили на плановый ремонт, и потекла нормальная цеховая жизнь с работой по графику, с выпуском металла по заказу, без простоев и прочих неприятностей.
В глубине души Гребенщиков даже был рад, что все получилось именно так, а не иначе. И при нем были бы перебои с изложницами, и при нем, возможно, произошла бы авария. Но его миновала чаша сия. Он отсиделся в резерве и вышел из переделки чистеньким. Теперь авторитет его как производственника несомненно вырастет. Все убедились, что без него не обойтись, что он был и остается незаменимым.
А вот Рудаев допрыгался. Куда теперь пойдет он, уволенный с завода за крупнейшую аварию? Вряд ли предложат ему хорошую работу в министерстве. Вернется в Макеевку? Но там директор не особенно жалует перебежчиков. Отпускали Рудаева с неохотой, уговаривали, чтобы остался, а ушел – вычеркнули из памяти. Да и здесь вычеркнули. Справедливо? Кое-что полезное, если говорить по совести, он для цеха сделал. Нет, со времен Шекспира ничто не изменилось в этом мире. По-прежнему «…грехи людей мы режем на металле, их доблести мы чертим на воде».
Неизвестно, как сложилась бы судьба Рудаева в дальнейшем, но о нем не забыл Даниленко. В очередной свой приезд на завод, разобравшись с неотложными делами, заперся в кабинете с директором и с секретарем парткома.
Троилин был непреклонен.
– На завод не возьму. Все знают, что я его уволил, уволил справедливо, и пятиться назад мне не пристало. Он мало того что напакостил, так еще убирать за собой отказался. А ему было бы полезно попотеть на ликвидации аварии. Знал бы, как их делать.
– Подумаешь, заслуга – добил подбитого, – зло буркнул Подобед.
– Но куда его девать? Куда? – беспомощно развел руками Троилин. – С Гребенщиковым ему не работать – перегрызутся. В старый цех? Там у меня все на местах. Куда? Посоветуйте, товарищ секретарь парткома, если можете. Между прочим, это и ваш кадр. Вы за него тоже ратовали.
У Даниленко погасла папироса, но он не заметил этого и усиленно гонял ее из одного угла рта в другой.
– Хорошо. Давайте разложим все по полочкам. Уступи Рудаев нашему нажиму в декабре – что произошло бы?
Троилин угадал, куда гнет секретарь обкома, и предпочел промолчать.
– Такая же авария, но только еще раньше, – ответил за него Подобед.
– Получается, что моральная ответственность за аварию легла бы на нас, – живо подхватил Даниленко. – А если бы его поддержали, когда остановил печь, – все было бы в порядке. Но не поддержали. Выходит, и наше рыльце в пушку. Так или не так?
– Так, – согласился Подобед.
– А если так, почему отдувается один? – Даниленко в упор посмотрел на Троилина. – Поспешил наказать, чтобы самого не наказали. Меры, мол, приняты, виновник получил по заслугам. Были такие мысли? Скажешь «нет» – не поверю. Это старо как мир – найти козла отпущения.
– А куда мне девать его? – Троилин готов был уступить настояниям Даниленко, но ничего подходящего предложить не мог. – Разве что в техотдел?
– Ему бы работу поживее, чтобы мог приложить свою буйную энергию.
– В отдел технического контроля?
– Наплачешься. В этом отделе нужно уметь и вашим и нашим. Такое ему чуждо.
Даниленко выбросил наконец изжеванную папиросу, взял другую, но закурить не закурил. Стоял и старательно мял ее.
– Игнатий Фомич, скажи откровенно, ты лично проектом конверторного цеха интересовался? – спросил неожиданно.
– А что им интересоваться? Типовой проект. Такой цех в Тагинске выстроили, теперь у себя строим.
Даниленко разобрала злость на Троилина. Так смиренно, не преломляя через призму своего инженерного мышления, принимать то, что исходит свыше.
– Типовой? Какой может быть типовой на новое производство! Типовой – это уже обкатанный, проверенный. А этот об… плаканный. Что, скажешь, в Тагинске хорошо цех работает?
– А мне откуда знать, как он там работает? – в спою очередь, вспыхнул Троилин. – Было время, когда мы сводку получали о работе заводов. Потом настало другое: не поедешь – не узнаешь. А поехать посмотреть – так разве вы отпустите?
– Вот тут Игнатий Фомич прав, – вступился за директора секретарь парткома.
– А потом начинаете… Кругозор, завод перерастает директора… Перерастет, когда… – Троилин нервничал, но лицо его этого не выдавало.
– Тут он тоже прав, – снова поддакнул Подобед. Даниленко метнул на него насмешливый взгляд.
– Скажите пожалуйста, какой арбитр нашел голы засчитывать! Один – ноль, два – ноль. Ты лучше предложи что-нибудь.
– Могу. Только жду, чтобы вас осенило, – принял вызов Подобед. – Начальство любит само додумываться. В крайнем случае выдавать чужие мысли за свои.
– Куда? – скептически спросил Троилин.
– Начальником строящегося конверторного цеха.
– Аварийщика? Что люди скажут? Тоже мне наказание нашли!
– Умные не поймут, а дураки нам не указ.
– Правильно, парторг, – согласился Даниленко. – Посмотрим, как он будет осваивать это дело. Надо свои кадры готовить.
– Да какой из него конверторщик! Он такой цех в глаза не видел! – упирался Троилин.
– Не боги горшки обжигают, – раззадоренный таким горячим сопротивлением директора, заметил Подобед.
– Но обжигают их мастера! – продолжал упрямиться Троилин.
Даниленко подошел к вешалке, стал одеваться. Это означало, что решение принято и оспариванию не подлежит.
– Пошлешь его в Тагинск, потом в Кривой Рог. Пусть осваивает производство. А для очистки совести и чтобы не связывать себе руки, можешь назначить не начальником, а исполняющим обязанности – и. о.
