Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Десять дней оставалось до конца года, когда на завод приехал Даниленко. Приехал настропаленный, взбудораженный: объект в плане пуска – и вдруг какой-то без года неделю начальник портит показатели области и республики. Он еще в начале месяца собирался нагрянуть сюда, навести порядок, но дел уйма (не только за металлургию, за всю промышленность области отвечает он, а в декабре всегда бывает трудно свести концы с концами), и в Приморск вырвался с трудом. Нажимали на него с пуском шестой печи не меньше, чем на Рудаева, только все разговоры велись на более высоком уровне – высшие органы республики и Союза. Звонки следовали один за другим, и он не мог отвечать на них, как отвечал Троилин. Тот отделывался просто. Заявлял, что начальник цеха пускать печь не хочет, наивно полагая, будто ссылкой на начальника снимает с себя всякую ответственность, и таким признанием собственного бессилия только дискредитировал себя. Поддержи он начальника, скажи, что не может пустить печь именно он, Троилин, уважение к нему только возросло бы. А так создавалось впечатление, будто директор выпустил вожжи и едет туда, куда его везут.
Решающее совещание было назначено в кабинете начальника цеха. Большое помещение к десяти часам утра было переполнено, даже в приемной сидели люди. Даниленко уселся за общим столом, оглядел всех, кивнул тем, с кем еще не виделся/Хитро прищурился, добравшись взглядом до Лагутиной.
Оставалось четверть часа до начала совещания. Все уже собрались, можно было приступить к делу, но отсутствовал главный виновник торжества – Рудаев. Появился он без одной минуты десять, крупными шагами прошествовал по кабинету, бросил кепку на шкаф и не особенно любезно посмотрел на Троилина, занявшего его место. Сел напротив Даниленко.
– Воспитанный хозяин встречает гостей у порога своего дома, а не заставляет себя ждать, – незамедлительно сделал замечание Даниленко.
– Это справедливо, когда у хозяина полное благополучие. А если в доме покойник… – Рудаев произнес – эти слова так миролюбиво, будто пришел сюда не на избиение, а на рядовое собеседование. – Сейчас печи ждут составов. Шестисоттонная и девятисоттонная, Обе перегружены, и сталевары не знают, куда пойдет металл – в ковши или в любую дыру, которую он проест. И им нужен начальник, не расшаркивающийся у порога, как, того, хотелось бы вам, товарищ Даниленко, а такой, который стоял, бы рядом с ним у печи, который, если помочь, не может, то хоть подбодрит вовремя.
В воздухе запахло – порохом. Люди помнили Даниленко на директорском посту и знали его норов.
– Так что, начнем? Разрешите мне? – предложил Троилин.
– Зачем начинать? И почему вам? – придержал его Даниленко. – Давайте сразу кончать. Дадим слово начальнику цеха, пусть попробует оправдаться в своих действиях.
Начало было малообещающее. Это почувствовали все, в том числе и Рудаев. Однако вместо того, чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку и корректно и вежливо привести вразумительные доводы в свою защиту, Рудаев принялся зачитывать несвойственным ему скрипящим голосом выборку из плавильных журналов, когда и на сколько времени были задержаны плавки из-за нехватки изложниц и какие потери при этом понесены. Говорил он монотонно, неторопливо, ничего не комментируя.
– Пятое декабря. Печь номер один. Простой на плавке пятьсот сорок первой – два часа пятьдесят минут. Потеряно из-за перегруза печи двадцать две тонны. Металл ушел в шлаковую чашу. Прогорела чаша емкостью в одиннадцать кубометров. Плавка из-за доливки чугуна выпущена не по заказу. Марка – ноль. На плавке номер пятьсот сорок два – три часа десять минут простоя-Лагутина слушала и ежилась. Ей непонятен был сейчас Рудаев. Что он делает? Для чего вызывает на себя огонь? И эта манера читать, не сбиваясь ни с тона, ни с ритма, раздражает, выводит людей из себя.
– Ой-ой, прет против рожна, – встревоженно шепнул ей сосед. – Троилин багровеет, а Даниленко, смотрите, пополотнел.
– Седьмое декабря. Печь номер один. Простой на плавке номер… – тянул скучнейшую канитель Рудаев.
– Борис Серафимович, назовите сразу итоговые цифры, – предложил Даниленко. Все это время он упорно смотрел на Рудаева откровенно недобрым взглядом.
– Итоговые не впечатляют, – не замедлил с ответом Рудаев. – Мы все привыкли к большим цифрам: к тысячам тонн, к миллионам рублей, к миллиардам километров. Голая цифра скользнет в сознании и исчезнет. Я хочу, чтобы сидящие здесь прочувствовали, да, да, именно прочувствовали хотя бы одну цифру. Вот я назвал простой – три часа десять минут. Затратил на это две секунды вашего внимания, и то вы уже ощетинились. А представьте себе, что произошло за те три часа, упомянув о которых, я отнял у вас две секунды! В печи девятьсот тонн расплавленного металла. Это стихия. И вместо того, чтобы направить ее, дать ей выход, с ней затевают опасную игру. Сталевар сдерживает ее, дразнит и только прикидывает, куда запросится сталь. Но вот на плавке заработал порог. Тут сидят строители, они не совсем понимают наши сталеварские термины. Заработал – это значит, что готовый металл разъедает огнеупорную массу, пытаясь вырваться наружу. Чего только не бросают, чтобы укрепить порог, преградить металлу путь на площадку! Кончили, успокоили, забили. Начинает работать откос. Металл бурлит, выгрызает яму. И опять борьба за девятьсот тонн металла и за жизнь печи. Так сто девяносто минут, в коих каждая секунда до предела напрягает нервы многих людей, ибо каждую секунду металл может хлынуть в откос, разрезать его до подины и остановить печи на… кто знает на какой срок. Подобного «опыта» еще ни у кого не было…
Рудаев снова принялся зачитывать цифры. Его впервые видели таким. Очень решительным, знающим себе цену, неустрашимым.
Наконец, ко всеобщему облегчению, он замолк. Достал из кармана папиросу, закурил и спокойно опустился в кресло.
Любопытная картина предстала глазам Лагутиной. У Троилина схлынула краска с лица, оно помягчело, подобрело, у Даниленко исчезла бледность. Оба пришли в норму. Вряд ли предполагал Рудаев, всячески растягивая время, что делает именно то, что нужно. Получилось это у него непроизвольно, но получилось кстати.
Все взгляды устремились на Даниленко – ждали его решения. Строителей мог удовлетворить только пуск печи, причем до Нового года. Для цеховиков такой исход был смерти подобен. Они сидели как на иголках, переглядывались, перешептывались. В этом калейдоскопе лиц, по-разному выражавших личную заинтересованность, Даниленко заметил одно лицо, не выдававшее смятения, – лицо Лагутиной. Она, казалось, не была ничем обеспокоена. «А разве не так? – подумал он. – Любой исход ничего не меняет в ее жизни. – И тут же опроверг себя. – Э, нет, она здесь далеко не объективный судья». Перевел взгляд на Рудаева. Тот выпускал ленивый дымок и сидел такой безучастный, расслабленный, будто предвидел все наперед и ни от кого ничего путного не ждал.
Молчали. Молчал и Троилин. Хотел было спросить, какие будут предложения, но вовремя спохватился. Это не общее собрание, где вопросы решаются голосованием.
Нежданно-негаданно поднялся Женя Сенин.
– Если вас, товарищ секретарь обкома, хоть в какой-то мере интересует, что думает на этот счет технический совет цеха, – он кашлянул в кулак и продолжал басовитее, громче, – то я, как его председатель, заявляю, опираясь на общее мнение: пускать печь в таких условиях нельзя.
Даниленко высоко задрал подвижную левую бровь, отчего правый глаз его совсем прикрылся, посмотрел на молодого сталевара, как на мальчишку, который лезет в драку взрослых, и больше из вежливости, чем из уважения к его сану, спросил:
– А это что за орган такой? Консультативный или решающий?
– Консультативный, – сказал Сенин.
– Решающий, – сказал Рудаев. Даниленко повернулся к Троилину.
– Хорошего начальника подобрали. Мало того, что сам против пуска, так еще весь коллектив настроил.
За Рудаева тотчас вступился Катрич.
– Никто никого не настраивал. Всякому человеку, не лишенному здравого смысла, ясно: пустить новую печь – значит, заведомо идти на аварию.
– Выходит, вы тут все со здравым смыслом, а мы лишены оного! – вскипел Даниленко.
– Дело не в здравом смысле, дело в разнополюсности интересов, – тотчас нашелся Сенин. – Мы думаем о создании безаварийной обстановки в цехе и о качестве металла, а строителям на это начхать. Им важно ссунуть рапортоёмкий объект. Вы, Николай Александрович, сами видели, какая тут работа, и понимаете, какое может быть качество.
Эти слова, сказанные без всякого пережима, вдруг поколебали чашу весов. И все же никто не ожидал того решения, к какому пришел Даниленко.
– Эх, что поделаешь. Начальник есть начальник. Считает, что печь пускать нельзя, – значит, пускать не будем, – как-то по-домашнему, легко и бесхитростно, произнёс он, чем немало озадачил присутствующих.
Кто-то засмеялся, кто-то ругнулся. Потом в одно и то же мгновение со всех сторон завопили:
– А план?
– А расчеты с банком?
– Что нам каменщики скажут, которые сверхурочно работали?
– А правительственное задание, выходит, не в счет?
Хмыкнул, покрутил головой Троилин.
– А вы нам, Николай Александрович, снимете январский план на эту печь.
Даниленко сдвинул брови. Нервно пощипал себя за губу.
– Конечно же, товарищи, и строители в ущербе, и цеховики. Всем плохо. Мне, кстати, тоже. Но приходится признать, что бывают безвыходные положения…
Расходились долго и неохотно. Даниленко окружили строители, в чем-то убеждали его, что-то выпрашивали, он отвечал торопливо, отрывисто – лишь бы отделаться, а сам неуклонно продвигался к выходу.
В конце концов в комнате остались только Рудаев и Лагутина. Она возле двери, он – у стола.
Лагутина нажала защелку на замке и приблизилась к Рудаеву.
– Ну, знаете, Борис Серафимович… Я привыкла к вашим крутым поступкам, но такого никак не ожидала.
Он взял ее руку, не поднимая головы стал перебирать пальцы. И такой трогательный был он сейчас, большой, сильный, выстоявший и нуждающийся в тихой человеческой ласке, что у Лагутиной повлажнели глаза.
В дверь постучали. Он прижал к щеке теплую ладонь и, тяжело поднявшись, пошел открывать дверь.
* * *
Когда Лагутина вышла из конторы мартеновского цеха, ее окликнул Даниленко. Он стоял у ЗИЛа в окружении строителей и, по всей видимости, никак не мог от них отделаться.
– Вы в город? Будьте ласка, подвезу.
Она не обрадовалась этому предложению. Ее всегда коробила манера начальства «подвозить». Сядет на переднее сиденье и либо хранит гордое молчание, либо снисходит до разговора вполоборота. Но Даниленко сел рядом с ней и, не успел шофер тронуть машину, заговорил о Рудаеве.
– Измором взял. Как в английском парламенте. Там, чтобы донять сенаторов, часами говорят о чем угодно, даже телефонную книгу читать можешь, и этот… Впрочем, пример неудачный, – сам себя опроверг Даниленко. – Рудаев действовал неспроста. Каждая цифра била по мозгам, врывалась в сознание. И результат налицо. Даже совнархозовцы не пикнули.
– А что им, они доживают последние дни, – сказала Лагутина, рассеянно глядя в боковое окно машины. – Они сейчас больше думают о том, куда устраиваться на работу. Не учли в свое время, что завод – это вечное, непреложное, польстились на преимущества аппаратной деятельности. Кстати, есть что-то очень притягательное в устойчивости общественных форм и нет ничего хуже реорганизаций. Они действуют разлагающе. Далеко не все могут работать с полной отдачей сил в подвешенном состоянии.
– Да, трудное время начинается, – согласился Даниленко. – Одни уходят, другие еще не пришли. А пока новое министерство наберет обороты…
– А пока безвременье… – Лагутина покосилась на шофера.
Даниленко понял ее опасение.
– Лицо доверенное и проверенное на молчаливость. – И громче: – Здесь, в машине, иногда такие вопросы решаются, вернее, предрешаются… А знаете, ехал я сюда совсем с другими намерениями.
– Знаю, это сразу было видно. Все только и ждали: вот-вот начнется укрощение строптивых. На людях, по слухам, вы предпочитаете загибать салазки.
– И вы верите тому, что говорят?
– Вы тоже этим грешите…
Теперь Даниленко перебросил взгляд на шофера – засек ли?
– Куда путь держать? – спросил тот, увидев в зеркальце нацеленные на него глаза и на всякий случай притормаживая.
– Эх, хорошо бы сейчас арбузика моченого… – простонал Даниленко и плотоядно сощурился.
Машина тут же свернула и, не успела Лагутина опомниться, въехала во двор.
– Прибыли благополучно. – Даниленко распахнул обе дверцы.
Хороший кирпичный домик, сарай, гараж, большой участок, от которого несся терпкий аммиачный дух. А дальше – степь. Черная, голая, будто и не зимняя. Только в ложбинах серел чудом задержавшийся снег.
Лагутина сделала несколько глубоких вздохов.
– А воздух тут деревенский.
– Вы присмотритесь к участку, – хвастливо проговорил Даниленко. – Люди добрые сажают капусту, свеклу, морковь, лук и, конечно, картофель. Все, что может пригодиться зимой. А здесь – люцерна, чечевица, овес и еще какие-то злаки, которые в доме абсолютно не нужны. У меня отчим агроном.
– Ах, вот у кого водятся моченые арбузики… Но, мне кажется, полагалось бы предварительно спросить человека, есть ли у него время и желание…
– Не успел, Дина Платоновна, – заговорились. – Вид у Даниленко смущенный, а глаза смеются.
Из дома вышла женщина. Типичная украинка – черные очи, черные брови. Гладко зачесанные на пробор и стянутые на затылке в узелок волосы. Расцеловала Дани-ленку, спросила не очень дружелюбно:
– А це шо за красуня?
И секретарь обкома, личность властная и порой нагоняющая страх, вдруг оробел:
– Это подруга Варюши, Дина Платоновна. Только теперь хозяйка дома соизволила поздороваться с гостьей и, сказав традиционное «Прошу до хаты», заторопилась в дом.
У Лагутиной сразу испортилось настроение. Что за патриархальщина? Солидного возраста сын, и такой сын находится под контролем. А может, его нужно контролировать? И почему он соврал? Почему не сказал так, как есть?
– Шофер может отвезти меня в редакцию? – спросила она.
– Мне очень нужно с вами поговорить, – тоном, пресекающим всякие возражения, молвил Даниленко. – Что касается Екатерины Васильевны… Она мне мачеха и женщина пуританского склада.
– Отчим и мачеха? – удивилась Лагутина. – Как же это могло получиться?
– Умер отец – мать вышла замуж, потом умерла мать – отчим женился. Вот так и получилось. Просто.
– А приедет Варюша и выяснится, что такой подруги у нее нет?
– Варюша меня не выдаст.
Лагутина пересилила себя и нехотя вошла в дом.
Обувь оставляется у порога. Здесь же надеваются тапочки, сплетенные из тростника. И это ради дешевых дорожек, постланных на девственном, блестевшем зеленой краской полу. В комнате редкостная, удушающая чистота и редкостная безвкусица. Целый музей безвкусицы. Гипсовые фигурки работы незадачливых базарных ваятелей, гипсовые тарелочки на стенах с вырезанными с открыток цветочками и женскими головками, коробочки, инкрустированные раскрашенными ракушками, и целый выводок лебедей. И на ковриках, и в стеклянных шарах, и просто вольно плавающих на всех мало-мальски свободных поверхностях.
Даниленко быстренько прошел эту комнату и открыл дверь в другую. Здесь тоже все было вылизано, но комната оставалась жилой и живой. Простенькие полки, на которых и книги, и колбы с химикалиями, и флаконы с различными семенами. На стене под стеклом коллекция жуков и бабочек. И всюду пучки высохших растений. Власть Екатерины Васильевны на эту обитель не распространялась.
– Под одной крышей живут два разных человека, – вслух подумала Лагутина.
– Фантастическая прозорливость, – улыбнулся Даниленко. – Мой отчим – человек сложной судьбы. Селекционер, последователь Прянишникова. Пришили морганизм. Это совхозному агроному. Представляете? С работы выгнали, жали, мяли, но не сломали. Вот на этих деляночках свою породу твердой пшеницы вывел – «ТИН» – Титарюк Илья Никанорович. На своих деляночках испытывает новейшие химические удобрения. Со всех окрестных совхозов за консультацией к нему приезжают, как в институт.
– На пенсии?
– Что вы?! Всего шестьдесят восемь, отправишь его на пенсию! Старший агроном совхоза, как и раньше. Вот его детище. – Даниленко не без гордости потряс флакон с ядреной, зерно в зерно, пшеницей, отливавшей янтарем. – И еще один очень любопытный штришок в его биографии. Перед самой войной вывел он невероятной клейкости пшеницу. За нее мигом ухватились ученые мужи. А тут – война. Берег он с мачехой мешочек этой пшеницы как зеницу ока. Ни одного зернышка не взяли, хотя сами ходили опухшие и меньшие дети клянчили, чтобы на кашу пустили. Нет – и все. Кончилась война, отвез он, счастливый, этот мешочек в институт. Приняли, поблагодарили. А вскоре выяснилось, что пшеничку по халатности спутали с другими семенами. Труд десяти лет пропал зря. У нас большая семья. – Даниленко приглушил голос. – Трое от первого брака, четверо от второго. Всех в люди вывели. В воспитании детей отчим сыграл значительную роль. Мы видели, что несгибаемость жить не очень помогает, но дает главное – уважение к самому себе. И он культивировал в нас эту черту. К тому же и мачеха человек на редкость прямой и правдивый.
В соседней комнате гулко пробили стенные часы. Даниленко нахмурился – должно быть, ему нужно было торопиться. Заглянул в записную книжку, что-то вычеркнул, что-то записал и повеселел, словно сбросил груз забот.
– Разговор у меня с вами серьезный, Дина Платоновна, – снова заговорил он. – Мы очень плохо прививаем нашим молодым рабочим чувство любви к заводу, чувство гордости за него. Раньше было просто: рабочими становились, как правило, дети рабочих, профессия переходила от отца к сыну. А сейчас много разночинцев. Знаете сколько? Процентов шестьдесят. До прихода на завод они с рабочим классом ничем связаны не были, в них надо воспитывать рабочий дух. А это значит не только прививать трудовые навыки.
– Я, кажется, вас поняла. Нужна книга о заводе.
– Снова отдаю дань вашей проницательности, на этот раз всерьез. Нужна документальная книга, но так написанная, чтобы от нее не оторваться. И чтобы она не была похожа на поминальники с длинным и нудным перечислением имен за здравие и за упокой. Определить поворотные этапы в жизни завода, выбрать ярких людей.
– И в числе их – вас.
– Я опасался, что вы такое подумаете, но тешил себя надеждой, что имею дело с женщиной умной и не злой. А вы оказались…
– …неумной и злой.
– Просто злой. Или задирой.
– Меня рассердила бесцеремонность доставки в эти чертоги. Теперь я расплатилась.
– Я не нашел другого способа не спеша поговорить с вами. Ну где, скажите, было бы удобнее?
– Пожалуй, здесь наиболее удобно.
– Значит, мир?
– Мир.
– Между прочим, утверждают, будто завод строил дед покойного президента Кеннеди. Проверьте, кстати. Оборудование цехов было целиком закуплено в Америке.
А сейчас новый завод поставляет металл в сорок две страны. – Даниленко помолчал. – Право же, возьмитесь за этот нелегкий труд. Я уверен, вы напишете книжку. Ваша стихия – завод. То, что вы писали о рыбаках, о порте, – это слабо. Дилетантски. Так может писать каждый мало-мальски способный журналист. Потом, при посвящении молодежи в рабочие, мы будем вручать эту самую книжку. Надо, чтобы она была пронизана тем уважением к рабочему классу, которое у нас понемногу утрачивается. Ну и, разумеется, она должна быть эмоциональной, должна брать за душу.
– А где взять время?
– Мы вас оформим на завод, придумаем должность.
– И какой титул у меня будет? Помдиректора по литературным вопросам?
– Вы зря смеетесь. Титул будет не громкий, но должность весьма почетная. И зарплата – ваших две с половиной сейчас.
– Хотите оторвать от газеты, чтобы не царапалась?
– Царапайтесь на здоровье. Пока то, что вы писали, меня устраивало. Попадется что-нибудь мимоходом на зуб – дерзайте. Но основное внимание – книге. Командировки будем давать. В Киев, в Москву. Придется посидеть и в ИМЭЛе, и в Ленинской библиотеке – заводские архивы у нас погибли. Надо изучить дореволюционное прошлое завода, годы войны – оккупация, сопротивление. Чувствуете, какую глыбу надо поднять?
– А кончится эта работа?
– Кончится – и что же? У вас уже будет книжка. И уйма материала, которым сможете распорядиться по своему усмотрению.
Предложение было заманчивым, Лагутина задумалась. Она ясно представляла себе всю кропотливость и сложность этой работы, но такая работа давала ей возможность вступить на литературную стезю. И материально будет легче. Пока она живет старыми запасами. Одета, обута. И за квартиру не платит. Но так не может продолжаться вечно. Жаль, разумеется, уходить из газеты. Филипас считает ее украшением редакции, носится с ней. предоставляет полную свободу в выборе тем и в трактовке вопросов. Но такой редкой возможности упустить нельзя.
– Не откладывайте в долгий ящик. И начните со стариков, – продолжал Даниленко. – Они могут мно-огое рассказать, но они не вечны, учтите…
– А сроки?
– Дадим два года со дня оформления. До оформления может пройти месяца полтора и больше. Уломать наши финансовые органы… ох как трудно. Но все равно эту штатную единицу я выбью. Так по рукам?
– Признаюсь, мне немножко страшновато, А если не получится?
– Получится. Я уверен.
Лагутина все больше и больше проникалась симпатией к этому своеобразному человеку и впервые, не удерживая себя, беспрепятственно рассматривала его. Лицо грубоватое, в чем-то немножко залихватское и вместе с тем тонкое, степенное. Вскинул ломкую бровь – и сразу сбросил годы, и легко представить его в роли верховода, вожачка неблагополучных поселковых ребят, задумался – и сразу обрел вид академический, неприступный.
Даниленко неожиданно поднял глаза.
– Вы в центральные газеты вхожи?
– Печаталась в «Труде». Один раз в «Известиях».
– Лучше «Известия». Вас ничто не тревожит в развитии завода?
Лагутина ответила не сразу.
– Похоже, что аглофабрика опоздает к пуску доменной печи. И намного.
– Вот, вот. Это сейчас основная опасность. Заводу грозит перевод на сырую руду. Тогда прости-прощай все наши достижения в доменном цехе.
– Хотите переключить внимание прессы с одного объекта на другой? С домны на аглофабрику. Так? Но это ведь была ваша инициатива, Николай Александрович, строить завод с хвоста. Потому и получается, что голову приделываем позднее всего.
– Между прочим, не вредная инициатива, – прищурился Даниленко. – Пока осваивали мощности проката, подоспел мартен. Конвертерный строим. А для него чугун нужен. Значит – новая домна. И хорошо бы вместе с этой домной аглофабрику пустить. Вот об этом и нужно сказать в полный голос. Кстати, одна деталька для будущей вашей книжки. Троилин и главбух Махрушев – сверстники. Один начинал рассыльным у директора – стал директором, другой рассыльным у главного бухгалтера – стал главным бухгалтером. Пригодится?
– Еще бы. Таких деталек побольше бы.
– Ни в деталях, ни в ситуациях недостатка вы не ощутите, уверяют вас. Было бы желание – на роман наберёте.
– Уж если я отважусь потом на роман, главным героем будете все-таки вы, – бесхитростно сказала Лагутина, не подумав о том, что фраза имеет двоякий смысл.
– Зачем я? Ординарная личность. Возьмите лучше Рудаева. Вот прообраз, ничего не скажешь. И молод, и динамичен, и характер незаурядный. – Заметив, что Лагутина смутилась, Даниленко заглянул в соседнюю комнату. – Ну, какой там арбузик приготовлен?
На столе было полным-полно всякой снеди, не было лишь вожделенного моченого арбуза.
– Зажилила. Ничего, сейчас мы с вами восполним этот пробел. – Даниленко заговорщицки подмигнул Лагутиной и потянул ее в переднюю. Отодвинув ногой половичок, поднял крышку в погреб. – Держите, а то она имеет странную особенность – бьет по черепушке, если забудешь об осторожности.
