Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Не стало легче Рудаеву после принятого решения. Строители ликовали, но ни одного слова признательности он не услышал. Некоторые даже ворчали – зачем было зря кочевряжиться столько времени? А цеховики приуныли. Не все высказывали свое неодобрение действиям Рудаева, но он чувствовал это. То брошенный исподлобья взгляд, то разговор, неожиданно прекратившийся при его появлении, выдавали настроение людей. А Пискарев по старой дружбе заявил напрямик:
– Разочаровался в вас народ. Когда за горло брали – на дыбки становились. И вдруг сели на задние ноги. И с техсоветом так. То как с писаной торбой с ним носились, одно в одно думали, то насупротив него пошли.
Рудаев попытался успокоить Пискарева. Признался, что собирается остановить печь после нескольких плавок, но другим этого сказать не может.
А у Троилина решение начальника цеха неожиданно вызвало самую отрицательную реакцию. Приехав в цех, он отвел Рудаева в укромный угол шихтового открылка, где их никто не мог слышать и откуда Рудаеву трудно было сбежать, и принялся читать мораль:
– Ты что ведешь себя, как капризная баба? То да, то нет, то хочу, то не хочу. Решил всему свету продемонстрировать, что ты пуп земли?
– Гребенщиков это два года демонстрировал, – огрызнулся Рудаев, не возразив против такого смехотворного обвинения.
– А ты до Гребенщикова еще дорасти! Ему было за что прощать. Он хоть из меня кровь пил, но и с начальства повыше ее выкачивал. И до такого положения цех никогда не доводил! Теперь я понимаю, почему он печи не разгонял. Он и вперед заглядывал, и на тылы озирался.
Долго еще изливал Троилин свое возмущение своеволием Рудаева. Тот выслушал до конца. В словах директора была немалая доля сермяжной правды.
Наведался в цех и Подобед. Прошел от печи к печи. Рудаев в сопровождающие ему не навязывался, дал возможность поговорить с рабочими без стесняющего присутствия начальника. Да и подходить было рискованно. Секретарь парткома даже Гребенщикова бесцеремонно отваживал, когда тот вертелся рядом, мешая доверительному разговору. Однако из печного пролета Рудаев не уходил, держал Подобеда в поле зрения на случай, если понадобится ему.
Встретились они на шестой печи. Здесь священнодействовал Серафим Гаврилович, считавшийся непревзойденным мастером по наварке подин. Никто не умел с таким искусством покрыть кирпичную кладку огромного рабочего пространства толстым слоем огнеупорного порошка-магнезита и сплавить его в монолит, который без ущерба принимал бы тяжелые удары холодного металлолома при завалке и противостоял чудовищным температурам, когда варится сталь, а особенно когда задерживаются готовые и, как правило, перегретые плавки.
Подины, наваренные Серафимом Гавриловичем («Рудаевские подины»), славились своей стойкостью и исправно служили многие годы. Нередко вызывали его и на другие заводы, когда пускали новую печь.
Еще совсем недавно на эту операцию уходило пять-шесть суток. Подину наваривали тонкими слоями, прогревали каждый слой восемь часов. Но уже на четвертой печи Серафим Гаврилович применил новшество – всю огнеупорную массу задал в печь сразу, грел тоже всю сразу и наварил подину за двадцать три часа.
Подобед подивился молодецкой ухватке этого грузного человека, той легкости, с какой он носился вдоль печи, заглядывая в каждое окно, покрикивая не столько для острастки, сколько для подбодрения на подручных, которые выравнивали поверхность подины, бросая в печь небольшие порции порошка.
Сюда и подошел Рудаев.
– Отчаянный ты мужик, – не то восхищаясь, не то упрекая, сказал Подобед.
– Вы о чем? – спросил Рудаев.
– Прешь, как бульдозер, напролом по чащобе и ни у кого дороги не спрашиваешь. Случись что – не отопрешься. Все придется взять на себя.
– А как бы вы на моем месте?
Секретарь парткома не задавал себе такого вопроса, пришлось подумать.
– Я бы, вероятно, на первом же этапе спасовал, – .откровенно признался он. – Но уж если бы выдержал, то на том бы и стоял.
– Вам бы столько слёз в жилетку…
– А ты думаешь, меня не обхаживали? – усмехнулся Подобед. – Тоже по-всякому подходили. И кулаком по столу, и матюком в трубку. Ну что ж, Борис Серафимович, взялся за гуж… Теперь смотри в оба.
– Вы бы насчет изложниц сообразили что-нибудь.
– Мне изложницы уже во сне снятся. Я ими с утра до ночи занимаюсь.
Позже появилась Лагутина. Вяло поздоровалась с Рудаевым, стала рядом, взглянула сквозь синее стекло в открытое окно печи, куда неистощимой лентой летел из заправочной машины магнезитовый порошок. Она была грустна и выглядела старше, чем обычно. Даже глаза у нее запали и потускнели.
– Что с вами, Дина Платоновна? Нездоровится? – < спросил Рудаев.
– Нет, нет, – встрепенулась она. – Все… Все в порядке… Все нормально…
– Не верю. Что-то произошло. Что?
– Ничего неожиданного…
– А ожиданное?
– Не надо, Борис Серафимович…
– Я не могу так… Мне хочется вам помочь, по я не знаю чем. – Рудаев коснулся ее руки. – Дина… Скажите…
– Думайте лучше о себе. Вы пошли на самоубийство, и мне жаль вас.
Рудаев терпеть не мог, когда его жалели. С самых малых лет. Даже получив ремня от отца, отталкивал мать, если пыталась приголубить.
– Не будем преждевременно служить панихиду, – сказал он и настороженно взглянул на Лагутину: не слишком ли резко для ее состояния?
Но она не обратила внимания на эти слова, продолжала свое:
– За то короткое время что я здесь, вы трижды ставили себя под удар. Когда внедряли продувку – это я понимала. Когда восстали против пуска печи – это я оценила. А вот последнего вашего шага ни понять, ни оценить не могу.
Рудаев поведал обо всем, что претерпел за эти дни.
– И все же решение неправильное, – сказала она беспощадно. – Не интересы группы людей надо класть в основу своих решений, а интересы дела. И я, знаете, чего вам не прощу?
– Не знаю.
– Почему вы со мной не поговорили? Как-никак я ваш друг.
– И что бы вы подсказали?
– Не надо было пускать печь. План ввода мощностей в металлургической промышленности сорван, и пуск этой печи показателей не улучшит. Не случайно не жал на вас Даниленко. Стране металл нужен, а не показатели. И нельзя людей в новом цехе приучать к неразберихе. Вы же сами ратовали за ритм, за создание традиций добропорядочной работы. И вдруг… В общем, от бабушки ушел, от дедушки ушел, а вот…
– Что теперь посоветуете? – тихо, хотя никого не было поблизости, спросил Рудаев.
– Сейчас это труднее, но… Остановите какую-нибудь печь на ремонт.
– Как на грех, ни одна не требует ремонта. И это никого не всполошит. Я хотел сделать иначе – остановить новую печь. Чтобы звякнуло.
Лагутина пристально посмотрела на Рудаева, и он увидел в ее глазах больше, чем ей хотелось, – заботу и нежность.
– Этого вам не дадут сделать.
– А я ни у кого спрашивать не собираюсь. – Рудаев наклонил к Лагутиной голову. – И все же поделитесь, что у вас. Не добавляйте мне нервной нагрузки.
– Право же, ничего…
– Борис, давай-ка свежим глазом на подинку, – раздался за спиной Рудаева голос отца. – Как тебе конфигурация? – спросил не без хвастовства.
Рудаев взобрался на вагонетку и участок за участком осмотрел подину. Форма ее была безупречной.
– По-моему, нигде застоя металла не будет, – сказал, спрыгнув на площадку. Взглянул туда, где оставил Лагутину, но ее уже и след простыл. Он бросился ее искать, но попробуй отыщи человека в таком цехе.
Глава 13Первая плавка на новой печи – событие всегда значительное и радостное. О пуске нового агрегата такой мощности неизменно сообщает центральная пресса. А для завода это настоящий праздник, который не обходится без митинга и, как за это ни бранят, без банкета.
За несколько часов до выпуска плавки в цех по обыкновению стекаются люди. Строители, мартеновцы, рабочие других цехов, особенно из старой части завода. Все не раз видели, как вырывается из печи сталь, разбрасывая мириады звездчатых искр, как озаряется феерическим светом разливочный пролет, как с шумом водопада низвергается в ковш огненная лавина, торопливо наполняя его, как постепенно тускнеет поверхность металла, прикрываясь пухлой шубой шлака. Но редко кто может пропустить рождение агрегата. И тянет сюда не столько сказочное зрелище, сколько желание приобщиться к той особой атмосфере, радостной и торжественной, которая царит в этот час. А если ты еще и строил печь, ты словно осязаешь конечный результат своего труда. Затвердевая в изложницах, укрощенная огненная жидкость превращается в многотонные слитки, которым потом, в свою очередь, предстоит сложный многоступенчатый предел.
О выпуске первой плавки с шестой печи Рудаев никого не оповещал и приурочил его на ночное время, чтобы поменьше толклось на площадке посторонних. Но потом пожалел – в этом отсутствии людей было что-то зловещее.
– Словно тати в нощи, – покачав головой, буркнул Серафим Гаврилович.
Замерили прибором температуру металла. Он был достаточно хорошо нагрет, но Серафим Гаврилович заставил подручного по старинке слить пробу на плиту.
Металл с подвижностью воды растекся по чугунной плите и надежно приварился к ней.
– Поехали! – скомандовал Серафим Гаврилович.
Подручный побежал к отверстию пускать плавку.
Прошло несколько минут. За печью показалось облачко бурого дыма. Мгновенно оно разрослось, рванулось вверх и тут же рассеялось, уступив место ярчайшему свету, который словно поджег весь пролет.
Когда металл вышел из печи, отец и сын принялись осматривать подину. Она сохранила первозданную форму, была удивительно ровной, глянцевито-гладкой.
– Спасибо, батя, – прочувствованно сказал Рудаев, но руку пожал по-чужому – коротко и крепко.
– Хороший начальник за такую работенку премийку выписывает, – подначил сына Серафим Гаврилович. – Только от тебя разве дождешься? Вот выговоряку – на это ты быстрый: смотрите, люди добрые, какой я объективный, отца родного не щажу. А ты ручку сунул. Как барин. Снизошел.
– Выпишу, – пообещал сын.
* * *
Было в цехе тяжело донельзя, стало еще тяжелее. Долго простаивали печи с готовыми плавками, теперь начали простаивать еще дольше. Рудаев шел на всевозможные ухищрения. Одну за другой останавливал печи на ремонты подин – хоть восемь часов передышки, сбавил вес завалки на печах, чтобы можно было доливать их чугуном, не допуская перегруза, и запретил использовать не только кислород, но и сжатый воздух. Он искал спасения в затяжке плавок.
Троилин, казалось, совершенно забыл о Рудаеве и тем самым как бы снял с себя ответственность за его действия. Появиться и промолчать – означало бы одобрить решения начальника, а отменить их не рисковал.
Еще не было такого у Рудаева, чтобы встречал он Новый год, как в этот раз, – в цехе. Прошел по печам, поздравил сталеваров с наступающим праздником, отпустил без рапорта, а сам остался с новой сменой. Дела были настолько плохи, что ноги не несли домой, – на шестой печи готовая плавка сидела уже три часа, для новой подины это особенно опасно.
Правильнее всего было бы выпустить плавку и остановить печь. Но выпустил – и передумал. Первого января никого нигде не найдешь и никого этим не проймешь. Придется остановить завтра.
Он прошел в кабинет, лег на диван и сразу заснул. Чуть свет появился в цехе Серафим Гаврилович.
– Поехали новоселье справлять, что ли?
– Какое там новоселье… У меня даже стула нет.
– Было бы пол-литра. На подоконнике выпить можно. Традиция.
Рудаев подумал, что отцу просто хочется посмотреть его квартиру, и уступил.
Приехали, поднялись на пятый этаж. Рудаев открыл дверь. В прихожей половичок, вешалка с овальным зеркальцем, телефон на тумбочке. Решив, что попал в чужую квартиру, тотчас захлопнул дверь.
– Иди, иди, – усмехнулся Серафим Гаврилович и подтолкнул сына.
Одна комната была обставлена. Все, что принадлежало ему там, в отцовском доме, было перевезено сюда. Кровать, допотопный шкаф для одежды с колончатыми выступами по бокам, письменный стол.
– Вторую будешь по своему вкусу обставлять, – сказал Серафим Гаврилович. – Теперь все на модернах помешаны. А по мне лучше старой вещи нет.
Серафим Гаврилович повел сына на кухню. В новеньком шкафчике – посуда, ножи, вилки, ложки, всего понемногу, но все, что необходимо в доме. Даже штопор и консервный нож. Банки с солеными огурцами, с помидорами. На плите кастрюля с борщом и жаркое – традиционная еда рудаевского дома, источающая мучительно аппетитный аромат.
Серафим Гаврилович достал бутылку коньяка, да не простого, а марочного, нарезал колбасы, сыра, сала и принялся разогревать жаркое.
Сын растроганно следил за тем, как суетится отец, – не привык к такой его заботе.
– Кто всем этим занимался? – спросил.
– Женя со Степаном Онуфриевичем помогли перевезти и расставить вещи, пол я вымыл, остальное – мать. Прости, если что не так.
– Спасибо, батя.
Выпили по рюмочке, закусили, еще выпили, еще закусили, и Серафима Гавриловича потянуло на доверительный разговор.
– Женился бы ты, Боря.
– Это ты со своего голоса или с материнского поешь?
– Дуэтом.
– Дуэт в сольном исполнении, – рассмеялся Рудаев. – Невесты подходящей нет.
– Хо-хо, так я тебе и поверю. А Дина Платоновна? Чего хитрить-то с отцом?
Рудаев даже поперхнулся от неожиданности.
– С чего это ты взял?
– А я что, не вижу, как ты на нее смотришь?
– Мало ли как я смотрю. Важно, как она смотрит.
– Скажите пожалуйста! – возмутился Серафим Гаврилович. – А чем ты не вышел? Да такие парни наперечет!
– Говорит, характер у меня неважнецкий, в отца пошел.
– Характер, правда… подкачал. Только неужели из-за этого? – Серафим Гаврилович долго смотрел в пол, что-то бубнил про себя, крутил головой: – Что ж, тогда из Парижа выпишем.
– При чем тут Париж? – не понял Рудаев.
– Жаклина скоро приедет.
– Одна, что ли?
– Всем семейством возвращаются. Чем не невеста? Молода, скажешь? А я считаю самое как раз. Несерьезная? Так за два года могла и поумнеть. Два года на чужбине – все равно что десять на родине. – Серафим Гаврилович придвинул стул поближе к сыну, положил руку ему на колено. – Знаешь, Боря, мать мне про Жаклину все уши прожужжала. Такая, да сякая, да ласковая, как котенок, да подхватная – все у нее в руках горит. А я… А у меня сердце, признаться, на Лагутину настроилось. Как увижу вас рядом – ну такая подходящая пара, ей-богу.
– Так кому же мне угождать? Тебе или матери?
– Да-к… мы рады будем, ежели себе угодишь.
Не привык Рудаев к таким разговорам с отцом. О цехе, обо всем, что связано с работой, они говорили вдосталь, а вот личное, сокровенное – этот порожек они не переступали.
Чтобы развязать сыну язык, Серафим Гаврилович налил еще по рюмке. Не помогло. Налил снова – сын отказался. Праздник – праздником, но начальник должен быть всегда как стеклышко – в любую минуту может понадобиться в цехе.
Когда отец ушел, Рудаева обуял смех. Ну и ну! Чего только не придумают старики! Нет, право, к старости люди глупеют.
Глава 14Второго января, с трудом дождавшись, когда подали состав с изложницами для шестой печи, Рудаев выпустил плавку, дал команду накрыть подину известняком, не производить больше завалку и поставить печь на «дежурный газ» – поддерживать в пустой печи невысокую температуру, чтобы не очень остывала. Позвонил директору завода.
– Приезжайте немедленно ко мне, – неожиданно спокойно потребовал Троилин.
Разговор с директором был короткий.
– Я ошибся в тебе, когда назначал начальником цеха, – со вздохом сказал Троилин. – Нет у тебя последовательности, прыгаешь, как блоха. Это же политическая акция – остановка такого агрегата, никто на это не пойдет. И давай так: сказал «а» – говори «б». Пустил – работай. Звони в цех, пусть начинают завалку.
– Не буду. Не могу, – воспротивился Рудаев.
– А о чем думал, когда пускал?
– Думал, что изложницы подвезут.
– Плохо думал.
– Но вы понимаете, что так работать нельзя?
– Понимаю.
– И все-таки настаивали на пуске печи. Даже Даниленко вызвали.
– Вызвал. Если хочешь начистоту – застраховаться. Такое откровенное признание тронуло Рудаева. «Хороший человек, – подумал он. – По крайней мере, честный, не финтит».
– Ладно, давайте и на этот раз застрахуемся, – миролюбиво сказал Рудаев. – Разрешите воспользоваться прямым телефоном?
– Звони. – Троилин показал на один из телефонов и нажал кнопку на своем коммутаторе, чтобы слышать разговор по динамику.
Рудаев набрал номер телефона Даниленко. Занят. Снова занят. Наконец дозвонился и стал подробно рассказывать о положении в цехе.
– Я в бирюльки с вами играть не собирался, – прервал его Даниленко. – Вы думаете, мне мало труда стоило убедить центральные органы, что печь пускать невозможно? Убедил. А вы пустили. И получилось, будто я ни черта не понимаю. Всех осрамили, а теперь в кусты. Зима сейчас. Листья с кустов слетели, видно, как вы в них сидите.
– Но так мы докатимся до аварии, – попробовал возразить Рудаев.
– А о чем раньше думали?
– Пустить и остановить, – сознался Рудаев.
– Это вам не игрушки! Пускать, не пускать, останавливать. Мы что, в детском саду, что ли? А допустите аварию – выгоним с треском. Смотрите, сердобольный какой нашелся – строители разжалобили!
Возражать Рудаеву было нечего. Он молчал, а Даниленко долго еще выговаривал ему. Когда бросил трубку, Рудаев беспомощно взглянул на Троилина.
– Чем же тебе помочь, крученая твоя голова? – посочувствовал ему Троилин.
Он несколько минут вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, и все время шевелил пальцами. То разводил их, то соединял – что-то прикидывал, что-то взвешивал. Потом взял лист бумаги, написал несколько слов, протянул Рудаеву.
– Вот тебе охранная грамота.
– «Категорически запрещаю останавливать печь номер шесть. Троилин», – вслух прочитал Рудаев. Повертел листок в руках, взглянул в глаза директора. Ни иронии, ни издевки. Взял ответственность на себя.
Рудаев разорвал листок на мелкие части, бросил в пепельницу.
– Не надо, Игнатий Фомич. Моя петля – моя и шея. Снимите меня, а печь пусть стоит.
Троилин сокрушенно вздохнул.
– Снять недолго. Но кто сейчас в эту петлю полезет? Не к Гребенщикову же на поклон идти. Впрочем, пошел бы, бог с ним, с самолюбием. Но разве он согласится?
Рудаев тяжело поднялся с кресла.
– Поеду в цех начинать завалку, – сказал обреченно. – Но только умышленную.
Домой он вернулся ночью и сразу же полез в ванну. Собирался помыться, но решил немного отдохнуть. Примостил под голову резиновую губку, прикрыл глаза и тотчас заснул. Проснулся, когда вода уже остыла. Долил горячей, взял мыло, повертел его в неповинующихся руках и снова заснул.
Разбудил его телефонный звонок. Выскочил из ванны, не совсем еще соображая, где он и что с ним, и, оставляя мокрые следы на паркете, бросился к аппарату.
– Приезжайте в цех! – прозвучал в трубке испуганный голос Галагана.
– Что случилось?
– Плавка на шестой ушла в подину!
– Вся? – Только и выдавил из себя Рудаев. Вопрос был глупый, это он тотчас понял. Раз уже в подину – в речи не остается ни капли металла.
«Шестьсот тонн!.. Шестьсот тонн!.. – застучало в голове. – Не было такой аварии в металлургии. Побил все рекорды сразу! Вот она, цепа уступки!..»
Можно было не спешить – теперь уже делу не поможешь, но Рудаев одевался лихорадочно быстро. Рубашка с трудом лезла на мокрое тело, рукава не хотели пропускать руки… А потом закапризничал всегда безотказный мотор «Москвича». Не запускался ни от стартера, ни от ручки, и Рудаев безуспешно бился над ним, пока не вспомнил, что в баке нет бензина. Наверстывая время, мчался на завод, выжимая максимальную скорость.
Страшная картина явственно стояла в его воображении. Все пространство под печью, и вокруг нее. и напротив нее залито металлом. Огромный бугроватый стальной корж спаял воедино железобетонные колонны – на них, собственно, покоится печь, – стенды для ковшей, ковши для выпуска стали, шлаковозы, вагоны, стотонные вагонетки для изложниц на железнодорожных путях. И пути. Въезд в цех с этой стороны наглухо запечатан. На сколько времени? На неделю? На две? И как убирать «козла»? Резать автогеном? Не получится. Такую толщу металла тонкой огненной струйкой не пробьешь. Взорвать? В действующем цехе можно все покорежить. Остается резать. Кислородом, трубками. Но на это нужна целая армия резчиков, тысячи трубок и вагоны баллонов с кислородом…
Подъехал к цеху со стороны шестой печи. Чуть-чуть отлегло от сердца – вагоны, шлаковозы, составы с изложницами были вывезены и стояли на запасных путях. Стенды для ковшей были залиты, но ковши тоже успели убрать. Однако все пространство от печи до стены здания залито металлом. По краям этого коржа дымились шпалы, запах дыма смешивался с тонким, почти неуловимым запахом застывающего металла и горелой земли. От высокой температуры полопались и высыпались стекла, дымилась краска на колоннах здания.
Закрывшись рукой от нестерпимого жара, Рудаев прошел под рабочую площадку. И здесь металл насвоевольничал. Цепко обхватил основание колонн, залил переводные устройства и шибера, о которых он совсем забыл, когда ехал сюда. Здесь другой, дурманящий запах – запах жженой резины – горела оболочка бесчисленных кабелей и проводов.
От духоты и вони трудно дышалось. Голову распирало, раздувало, как мехи, казалось, она не выдержит, лопнет. Рудаев выскочил на свежий воздух. Медленно поднялся по лестнице на рабочую площадку и увидел группу людей, стоявших против ворот на ветерке. Подошел. Бригада подручных с шестой печи и тут же – Троилин и Подобед, которых не сразу заметил. Ожидал, что на него набросятся с бранью, с попреками, но никто не сказал ни единого слова. Даже в ответ на его «здравствуйте» кивнули молча.
– Сколько придется стоять, начальник? – после томительного молчания все же спросил Подобед.
– Трудно сейчас определить, – еле вытаскивая из себя слова, глухо отозвался Рудаев. – Все зависит от того, сколько будет резчиков.
– Максимум. Чтобы сразу по всему фронту.
– Тогда дней двенадцать. А скорее пятнадцать.
– Не больше? – усомнился Троилин. И уже с ядом: – В общем здорово отсалютовал ты министерству в первый день его существования.
Троилин все время поглядывал в сторону, кого-то ждал. И вот из-под площадки появился тот, кого он ждал, – Гребенщиков.
– Тридцать резчиков в смену, работа круглосуточная, двенадцать дней, – доложил он, совместив в этих отрывочных словах и свои предположения, и требования.
– А если шестьдесят в смену? – спросил Троилин.
– Скорее не будет – толкотня получится. Кроме того, очень трудоемкий участок – электропроводка и кабели. Еще достать все это нужно.
– Что ж, окажетесь волхвом – это вам в копилку. Троилин отозвал Гребенщикова в сторону. К ним присоединился и Подобед.
По выражению лиц, по жестам, по взглядам, словно бы случайно бросаемым в его сторону, Рудаев понял, о чем шел разговор. Решалась его участь. Гребенщиков препирался долго, и разговор тянулся долго. Когда Рудаев сделал шаг, чтобы уйти, – надо было посмотреть, что делается на других печах, – Троилин окликнул его.
– Сдашь цех Гребенщикову, а сам будешь помогать копровикам на уборке «козла». Потом я найду тебе другое применение. Поскромнее. – И, как бывало с ним, тут же смягчился. – Иди домой, отоспись. Хотя бы сутки. На кого похож стал…
– На уборке обойдутся без меня, – неожиданно для самого себя взъерошился Рудаев.
– Ах вот как! Нашкодить горазд, а убирать – дядя. В таком случае и завод обойдется без тебя! Подумаешь – цаца.
Об охранной грамоте Троилин предпочел забыть.
* * *
Чтобы ни с кем не встречаться, Рудаев спустился под рабочую площадку, еще раз взглянул на чудовищного «козла» и пошел прочь из цеха.
Ехал на первой скорости – плохо слушались руки и даже глаза плохо видели, словно висел в воздухе вязкий туман. Вернуться домой и сидеть одному в четырех стенах? Нет, от этого надо себя избавить. Остаться один на один с собой, со своим стыдом, который жег, как осколок горячего железа, было нестерпимо. Поехать к отцу – тоже мало радости. За такое известие по головке не погладит и ничего ободряющего не скажет. А ему сейчас так необходимо простое человеческое сочувствие. Дина Платоновна, вот кто его поймет. Ведь не чужие они в конце концов.
Медленно, неуверенно вел он «Москвича». Нет ничего тяжелее, чем сознание нелепости допущенной ошибки. Ему и раньше приходилось ошибаться, и он терзался даже в тех случаях, когда ошибка никем не была замечена – стыдился самого себя. А сейчас ему стыдно было смотреть в глаза людям.
Не доехав сотню метров до домика, где жила Лагутина, остановился. Было девять утра. Через полчаса она пойдет на работу. Вот тут он ее и дождется. День намечался хмурый, непроглядный. Низко над городом висели плотные облака, с ними никак не мог совладать разгулявшийся ветер. Только с густо падающими хлопьями снега он расправлялся беспощадно. Вихрил их в воздухе, бросал из стороны в сторону, дробил.
Из калитки вышли пожилые мужчина и женщина с хозяйственными сумками и быстро направились к трамвайной остановке. Только сейчас Рудаев вспомнил, что сегодня воскресенье, – давно все дни у него перепутались и были похожи один на другой. Значит, в доме она одна и можно свободно рассказать все, не сковывая себя, не опасаясь чужих ушей.
Открыл калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо. Легонько нажал на дверь и очутился в прихожей. «Не стану будить, если спит, – решил. – Дождусь, когда проснется».
В столовой наткнулся на свое отражение в зеркале. Ну и вид! Почерневший от усталости, от копоти, обросший, глаза воспаленные, припухшие. Но не это поразило его. Лицо стало другим. Безвольным, расползшимся, как у пьяного в парной. Помял его пальцами, стараясь вернуть обычную собранность. Но мышцы оставались чужими, одеревеневшими.
«Нет, в таком виде показываться ей нельзя». Он вышел из комнаты в коридор и вдруг сквозь застекленную дверь кухни увидел Лагутину. Стоя в одной рубашке, она сливала из кувшина воду на голову нагнувшегося над тазом мужчины. Довольно пофыркивая, мужчина смывал с иссиня-черных волос мыльную пену. Не то услышав звук шагов, не то почувствовав на себе взгляд, Лагутина резко подняла глаза и увидела Рудаева. Что было в них – негодование или испуг, Рудаев не разобрался. Да и разбираться теперь было незачем. Опустошенный, он медленно побрел к выходу. Хватило соображения тихо прикрыть за собой дверь.
Только когда отъехал от дома, вспомнил, что оставил в передней шапку. Но какая там шапка, если выскреблены остатки души!
Дороги он не видел, расстояния не ощутил. Взбежал по лестнице на свой пятый этаж, отпер тугой, еще не разработанный замок – и сразу в кухню: там в шкафчике оставался коньяк. Выпил стакан, потом прямо из горлышка остаток и плюхнулся на кровать.
Единственное желание владело сейчас им – скорее уйти в спасительное забытье, скорее заснуть, хотя он знал, каким страшным будет пробуждение, когда на отдохнувший мозг обрушится все пережитое за эти последние часы.
По сон не шел к нему. Все в нем бурлило, как в котле с варом. Нет, но надо было пить эту дрянь. Она не оглушила, не отупила, она обострила все чувства до предела. Хотелось кричать, биться головой о стену, плакать.
Если бы он мог возненавидеть Лагутину, стало бы легче. Но и намека на это не было. Одно только острое сожаление о потерянном близком человеке, потерянном по собственной непростительной вине. Только сейчас со всей остротой ощутил он, насколько дорога и желанна она ему. Никогда не найдет он такой другой, потому что она неповторима. Именно такую женщину хотел бы постоянно видеть рядом. II откуда только взялась у него уверенность, что можно безнаказанно отчуждать человека, а потом, в удобное для тебя время, вернуть его?
Встал, заметался по комнате от угла до угла, от стены до стены, как в клетке. Стучало в висках, во рту почему-то странный металлический привкус, отяжелели, налились веки. Умыться? Побриться? Принять ванну? Но разве это успокоит… Еще бы глотнуть чего-нибудь, чтобы отупеть окончательно. Но спуститься в магазин не было сил.
Вот таким и застала его мать. Беспомощно потопталась возле кровати, расстегнула на сыне рубашку.
– Давай-ка, Боренька, сначала холодный душ, а потом горячую ванну.
Холодная вода сделала свое дело, горячая довершила. К такому активному теплообмену Рудаев еще не прибегал ни разу и убедился в действенности материнского рецепта. Процесс бритья тоже немного успокоил. Мало-помалу он пришел в норму. Помотал головой из стороны в сторону, как делают мальчишки, вытряхивая из ушей после ныряния воду. Взглянул на мать виноватыми затуманенными глазами.
– Знаешь?
– Знаю, сынок. Такие вести как по радио разносятся. Мать говорила какие-то давно слышанные истины, твердила, что авария эта не первая и не последняя, что мужчина должен всегда оставаться мужчиной, что мартеновское производство – не кондитерское, что за битого двух небитых дают…
Рудаев почти не слышал ее, но мягкий спокойный говорок действовал благотворно. Она умела согреть, как согревает после ненастья диковинное преображение природы.
Но знала Анастасия Логовна, что у сына не одна рана, а если бы и знала, то не стала б ее врачевать. Очень уж болезненная эта рана и ничьего прикосновения не терпит.
Подождав, пока сын уляжется в постель, Анастасия Логовна опустила тростниковую штору на окне, постояла немного на всякий случай – может, попросит чего-нибудь – и на цыпочках вышла из комнаты.
