Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
У директора завода был тяжелый день. Впрочем, легких дней он давно уже не знал. По сути, Троилин руководил двумя заводами. Один – небольшой, старый, на котором еще подростком начал свою трудовую жизнь, другой – современный, необъятный, выросший рядом, Он и сейчас строится, и конца этому строительству не видно.
Старый завод особых хлопот Троилину не доставлял, Он знал досконально каждый цех, каждый агрегат, И с людьми у него сложились добрые отношения. Рабочие гордились им и любили. Он был для них олицетворением возможностей рабочего человека. Шутка ли сказать: начал с заслонщика – стал директором. Любили Троилина за то, что он свой, простой и понятный, уважительный и доступный, и любовь эта была единственным рычагом управления людьми. «Троилин просил», «Троилин сказал» – это звучало равносильно приказу. Подвести директора, ослушаться директора – о таком никто не мог и подумать. И работал бы спокойно Игнатий Фомич, не помышляя о пенсии, если бы не этот новый завод, огромный и сложный.
А сейчас он чувствовал себя, как капитан, пересаженный с парусной шхуны на первоклассный быстроходный лайнер. И техника, которая заставляет мыслить другими категориями, и тьма самых разнохарактерных забот, и люди, множество людей, каждый со своей спецификой, каждый со своими особенностями.
С людьми Троилину особенно трудно. На новый завод шла молодежь, критически настроенная, зубастая, требовательная. У нее свой критерий оценки руководителя: глубокие технические знания, недюжинная воля, конкретность мышления. Но прежде всего – обширная эрудиция. Ни одному этому требованию директор не соответствовал, а ореол былых заслуг для молодых решительно ничего не значил. Еще труднее приходилось Троилину со строителями. Принадлежа другим ведомствам, они директору не подчинялись, и управлять ими можно было только силой личного обаяния, личного авторитета.
Троилин был достаточно умен и честен, чтобы почувствовать сложность своего положения – завод перерастает директора. Но пока с предельной ясностью сформулировал это только он сам, и потому не хотел засиживаться до той поры, когда такой вывод сделают другие. Он уже дважды просил отпустить его и дважды получал отказ. Не верили ссылкам на плохое здоровье, не понимали, что ноша становится ему не по плечу, по инерции считали прекрасным директором, вполне соответствующим своему посту.
Когда Рудаев вошел к Троилину, тот сидел за своим столом, подперев рукой голову, и взгляд его решительно ничего не выражал.
– Ну, вот и появился, – бросил он фразу, которая тоже ничего не выражала.
Рудаев без приглашения уселся в кресло – в этом кабинете царили демократические порядки.
– Что это вы, мартеновцы, сегодня забегали? – устало спросил Троилин, всем своим видом давая понять, что не расположен к серьезному разговору.
Рудаев рассказал, какое недовольство вызывает в цехе привилегированное положение третьей печи. Сталевары поделены на сынков и пасынков, что противоречит элементарной справедливости. Не прививаются традиции ритмичной работы, наоборот, люди привыкают к авралам, к хаосу и, главное, не видят смысла во всей этой кутерьме. Запорожье и Макеевка ведут ценнейшую исследовательскую работу и вместе с тем утверждают мировое первенство. Здесь же нет ни того, ни другого.
– Я человек крайностей. Либо давайте ставить этот эксперимент на научную основу, либо вернемся к нормальной работе. Пока мы занимаемся вспышкопускательством, – заключил Рудаев.
– Не об этом вам сейчас нужно думать, Борис Серафимович. – Троилин глубоко вздохнул, положил на стол свои большие жилистые руки, руки человека, познавшего физический труд. – Вы бы лучше подумали о себе.
– В каком смысле? – спросил Рудаев, огорошенный тем, что весь его заряд прошел мимо цели.
– Надо больше работать.
Рудаев растерялся. Это что-то новое. Почему у директора создалось такое впечатление о нем? II с каких пор? Троилин заставал его в цехе в любое время суток. Значит, кто-то оговорил его. Но кто? И почему поверил директор вздорным наветам?
– А вы не уточните, насколько больше работать? – взяв себя в руки, спокойно спросил Рудаев. – Я прихожу в семь утра и ухожу в двенадцать ночи. Два часа у меня перерыв. Выходит, меньше пятнадцати часов я не работаю. Иногда больше. Вот если бы вы сказали «лучше работать», мне нечего было бы возразить. Нет пределов для лучшего.
– Я информирован иначе.
– Кем?
– Я не обязан вам докладывать.
– Возможно. Но вы не обязаны и верить каждому. Самую справедливую оценку заместителю может дать только его непосредственный начальник.
Троилин несколько мгновений изучающе смотрел на Рудаева. В глазах мелькнула усмешка, которую можно было истолковать и так: «Э-э, да ты еще и глуп».
– Так что перепроверьте ваши агентурные данные у Андрея Леонидовича, – с вызовом произнес Рудаев.
– Эту оценку и дал Андрей Леонидович.
– Он не мог так сказать! – В голосе Рудаева проскользнули металлические нотки.
– Значит, я…
– Не мог он так сказать! – повторил Рудаев. – Он понимает, что такое пятнадцать часов подряд в цехе, даже в мои тридцать лет…
– Значит, я… придумал?
– Не мог…
У Троилина полное добродушное лицо, мягкие очертания губ, подбородка, спокойные, усталые глаза. Но сейчас гнев словно бы отточил черты, сделал их резкими, а взгляд острым. Заметив эту перемену, Рудаев счел дальнейший разговор бесцельным и поднялся.
– Как ни мало я работаю, – сказал, остро блеснув глазами, – но и сегодня раньше двенадцати…
– Нет уж, погодите! – грубо перебил его Троилин. – До сих пор я в лжецах не ходил. II репутация моя мне дороже ваших отношений с начальником.
Он нажал кнопку на коммутаторе, попросил диспетчера вызвать Гребенщикова с совещания у главного инженера.
– Повторите, пожалуйста, что вы говорили мне о Рудаеве, – потребовал Троилин, едва Гребенщиков переступил порог.
Никогда еще не приходилось Рудаеву видеть своего начальника, человека с очень быстрой реакцией, в замешательстве. Он долго молчал, потом резко вскинул глаза. Они были холодные и уверенные.
– А, собственно, для чего это нужно? – спросил наконец, выдавив подобие усмешки.
– Для воспитания у этого юноши уважения к людям старшего возраста. Он мне не поверил.
– Уважение не воспитывается таким образом, – как бы вскользь заметил Гребенщиков.
– Виляете?
– Нет, почему же. Я действительно говорил, что Рудаев – заместитель молодой, что его еще надо натаскивать, следовательно, тратить время и силы.
– И все?
– Примерно все.
– А что он мало бывает в цехе? Что приходится работать за него?
– Н-не совсем так…
Резко поднявшись, Троилин зашагал по кабинету. Четыре шага к окну, поворот, четыре шага обратно. На его языке это называлось превращением энергии нервной в механическую.
– И не утверждали, что Рудаев восстает против третьей печи, потому что она требует постоянного внимания, а он ленится?
– Чего не было – того не было.
Троилин пытливо рассматривал Гребенщикова. Не возмущение – любопытство сквозило в его взгляде. Неведомой до сих пор гранью повернулся человек, и упустить такой великолепный случай поглубже прощупать его не хотелось.
– Больше вы ничего не можете вспомнить?
– У меня еще не последняя степень склероза.
Глаза Троилина потухли, лицо сморщилось как от зубной боли.
– А на какой стадии склероза забывают то, что произошло два часа назад? Вы свободны. – Троилин взмахнул большой лобастой головой, выразительно посмотрел на дверь.
– Но у меня…
– Вы мне сейчас не нужны.
– Игнатий Фомич…
Гребенщиков не хотел оставлять Троилина наедине о Рудаевым. Он знал по опыту, что большей частью правым оказывался тот, кто последним выходил из этого кабинета.
– И попрошу вас на огонек ко мне для дружеских излияний не заходить. Понадобитесь по делу – вызову. Если что-нибудь– потребуется от меня, есть телефон. Все, – сказал Троилин на одном дыхании и плотно свел губы, словно их сжали невидимые щипцы.
– Рудаеву пора в цех, – ненастойчиво пробубнил Гребенщиков. – Надо принимать рапорт.
Ответа не последовало, и, пожав плечами, Гребенщиков вышел.
Троилин долго глядел в окно, хотя за ним ничего, кроме огней города, видно не было. Молчал и Рудаев, испытывая неловкость от ненужности своего присутствия здесь.
– Вы знаете, с кем труднее всего работать руководителю? – неожиданно спросил Троилин. – Не с лодырями, даже не с пьяницами. С лгунами. Каждый раз приходится решать задачи, которые они тебе задают, и каждый раз определять поправочный коэффициент – насколько человек ловчит. Далеко не всегда это удается.
Рудаев молчал. Начальника своего он знал много лет и привык ему верить. Гребенщиков мог соврать для пользы дела, но оболгать человека, руководствуясь мелкими мотивами… Что же толкнуло его на такой шаг? Хотел предварить разговор с директором о третьей печи, нанести контрудар, дискредитировать противника? Значит, нет у Гребенщикова убедительных доводов в защиту тепличного режима, и он решил таким способом обесценить доводы заместителя. Почему? Чувствует шаткость своих позиций?
– Ну как мне работать с Гребенщиковым дальше? – словно про себя рассуждал Троилин. – Ведь почти нет лгунов… избирательных, что ли, таких, которые в одном случае лгут, в другом говорят правду. Но это еще куда пи шло, когда ложь портит личные отношения. Она обретает другую форму, выползает за стены цехов и заводов, и, главное, для нее придумано мягкое, почти юмористическое наименование – очковтирательство. Вы чувствуете, какой легковесный термин? А за ним ведь кроются тяжелейшие уголовные преступления, подлоги. Завышаются показатели, выплачиваются премии, делаются неверные выводы. Да за такое по своду законов Российской империи каторжные работы полагались! Ну, мы либеральнее. По уголовному кодексу – от года до трех. Но и это в кои веки случается… Да, вносит хаос в пашу жизнь ложь, вносит… Она становится общественным бедствием… – Неожиданно Троилин рассмеялся. – А неплохо было бы установить «звания» для особо отличившихся: «Лгун первой категории», «Дурак первой степени». И соответствующие значки.
Рассмеялся и Рудаев.
Глава 5Редактор газеты «Приморский рабочий» Роберт Арнольдович Филипас внимательно просмотрел трудовую книжку. Лагутина Дина Платоновна. Инженер-металлург. Работала в бюро рационализации Магнитогорского металлургического комбината. Закончила заочные литературные курсы. Сотрудничала в газете «Металлург». Сочетание не так часто встречающееся.
– А что потянуло вас на юг? – с любопытством спросил он Лагутину.
– Юг, – коротко ответила она.
– А в Приморск?
– У меня тут родственники, есть крыша над головой. Город нравится и завод, говорят, сложный. С проблематикой.
– Вот, вот, – удовлетворенно сказал Филипас. – Откровенно говоря, надоело мелкотемье, очерки с цветочками. «Тяжело вздыхала домна», «Пламенем дышала мартеновская печь». Все дышит, все вздыхает… Красиво, торжественно, романтично, но… Постановочные статьи нужны, – он заглянул в трудовую книжку, – Дина Платоновна… Чтобы заставляли думать и принимать решения. И то, что вы работали на таком комбинате, да еще в БРИЗе, где решаются сотни технических проблем, – верно ведь, сотни? – так вот то, что вы там работали, меня особенно подкупает. Но, ради бога, не заражайтесь модной болезнью – всеядностью. Успеха журналист достигает, когда у него свое направление и свой профиль. У вас будет возможность копать глубоко. А когда вы столько успели? И трудовой стаж, и институт, и курсы.
– Методом уплотнения времени. Работала и училась, училась и работала.
– Я вас возьму с месячным испытательным сроком. Не спешите. Пересмотрите подшивку хотя бы за полгода. Это введет в курс нашей жизни. Потом познакомитесь с заводом. Тоже не спеша. А к концу месяца – статью. Одну, но звонкую.
– У вас есть конкретное предложение?
– Нет. Ищите и выбирайте сами что больше по душе.
Лагутина вышла от редактора в приподнятом настроении. Впереди спокойные две недели. Она может не торопясь, сосредоточенно, вникая в цеховую суету сует, обойти завод, познакомиться с людьми. Это похоже на отпуск. Нет, ни одного дня она не потратит на чтение подшивок, что можно делать дома по вечерам. Сегодня же, не откладывая, на завод.
Есть города, которые можно окинуть взором с высокой точки. Москва хорошо смотрится с Воробьевых гор, Ленинград – с Исаакиевского собора, Магнитогорск – с горы Авач, Тагил – от сторожевой башни, Керчь – с Митридата. И вот с высоты они предстают совсем не такими, какими видятся в теснине улиц. С высоты они поражают либо размахом, либо планировкой, либо уютностью, которую придает обилие зелени и нестандартная архитектура, либо завораживают величием своим.
В Приморске нет такой точки. Впервые Лагутина увидела город вечером с палубы теплохода. И первое, что бросилось ей в глаза, – это созвездия огней на доменных печах, зарево над шлаковым откосом, где сливали расплавленную массу, и нескончаемая строчка люминесцентных ламп, подчеркивающая изогнутую линию пляжа.
Город оказался не только больше, чем она ожидала, он был еще и разный. В центре старое дружелюбно соседствовало с новым. Проспект, который поднимался на пригорок откуда-то из степи и отсюда уходил к морю, состоял из разнокалиберных и разностильных домов. Пересекавшие его улицы тоже не отличались однородностью. На подъёме большие светлые здания, магазины просторные и затейливо убранные, а на спуске еще резали глаз старые обшарпанные домишки. Приморск совершенно опрокидывал привычное представление о городе с окраинами. Он вобрал в себя окраины и стремительно двигался в наступление на пустыри, на степь прямолинейными улицами, громадами домов. Окраины здесь – наиболее хорошо спланированные и благоустроенные районы.
С центральной площади трамвай быстро спускается вниз мимо многоэтажных домов с огромными, на столичный манер, витринами магазинов и врывается в старый город. По обеим сторонам улицы небольшие домики, крытые красно-бурой черепицей, беленькие, чистенькие, с окрашенными непременно в голубой цвет наличниками окон, кое-где прянично-затейливыми. Жизнь этих домиков сосредоточена во дворах. Во дворах готовят на летних плитках еду, стирают, судачат. Во дворах играют дети, нежится на солнце старость. И Лагутиной, впервые приехавшей на юг, невольно вспоминаются фильмы об Италии. Там тоже нет грани между двором и домом, только жизнь еще более выставлена напоказ. А вот в этом дворе – целая компания пенсионеров, режутся в домино. Благословенная игра, надежно предохраняющая мозг от всяческих докучливых размышлений.
Прогромыхав по небольшому мостику через пересохшую речушку, трамвай выбирается в степь, еще сохранившую веселое буйство весенних тонов. Но степи осталось мало. На нее с другой стороны наступают дома рабочего района. Он ничем не уступает центру, даже лучше него. Щедрее размах улиц, величественнее здания. Первоклассный проспект с широким бульваром посредине. А у самого завода особенно интересная улица. Здесь лег рубеж между старым и новым. Справа – облицованные радостной желтой и розоватой плиткой современные многоэтажные дома, с балкончиками, густо заплетенными по всей высоте повителью и диким виноградом, слева – длиннющие серого камня бараки, упершиеся слепыми торцами в асфальтированное шоссе.
– Еще бельгийского акционерного общества, – говорит какой-то мужчина в светлой шляпе-панаме, заметив любопытство на лице Лагутиной.
Небольшое кирпичное, старинной добротной кладки здание заводоуправления. Проходная с одной дверью. Лагутина подавила снисходительную улыбку – вспомнилось четырехэтажное здание заводоуправления в Магнитке, огромная площадь перед ним, несколько дверей проходной. Заныло сердце. Ощущение такое, словно ушла с передовой п прибыла в тихий, мирный, глубокий тыл.
И нравы здесь проще, чем в Магнитке. Корреспондентский билет дает возможность, минуя бюро пропусков, пройти на завод. От этого почему-то становится теплее.
За проходной она долго колеблется, решая, куда пойти, – на старый завод или на новый. Старый рядом, новый – дальше. Страшновато идти на старый. Чего доброго, впечатление совсем испортится. И все же новый надо оставить напоследок.
Схема у таких заводов одна: доменный цех, потом мартеновский, потом блюминг и от него веером – прокатные цехи. Только мартеновского цеха она не видит. Бродит среди низеньких корпусов, заходит в один, в другой, потеряв всякую ориентировку. Нет цеха. Но это же абсурд!
В мешанине старых заводских зданий она все же обнаруживает мартен. Крохотные, невзрачные, какие-то ненастоящие печи его глубоко врыты в землю, и плавильное пространство, где происходит таинство рождения стали, обычно поднятое высоко над землей, находится прямо на уровне заводского пола. Душно в этом цехе, жарко и некуда деться от жары, настолько узка рабочая площадка, настолько низка крыша над головой.
И за печами ее подстерегает неожиданность. Разливочный пролет находится на одном уровне с рабочей площадкой и также придавлен крышей. Ковши для стали опущены в глубокие ямы перед печами, п оттуда, как из преисподней, пышет жаром. Жарко так, что хочется поскорее уйти, и только самолюбие не позволяет это сделать. С любопытством осматривается. С обеих сторон печи – канавы, обложенные чугунными плитами, – о таких она только читала в учебниках, в них – раскаленные слитки. Какой-то рабочий, защищая лицо от нестерпимого жара рукавицей, обматывает слитки цепью, другой конец которой захватил крюк мостового крана. Сигнал рукавицей – п машинист уборочного крана подает крюк вверх. Цепь затягивается, вырывает из канавы груду __ слитков, несет их в другую сторону и сваливает, как кучу поленьев, на чугунные плиты, покрывающие пол.
– Что вы тут делаете? – услышала Лагутина над споим ухом приглушенный утробный голос, будто из колодца.
Она неторопливо повернула голову. За ее спиной стоял тот самый сумрачного вида человек, который увез ее с моря.
– Красная шапочка?
– О, это вы, рыцарь! – не скрыла радостного удивления Лагутина. – Слушайте, как можно терпеть такое? – с места в карьер набросилась она на Рудаева. – Такой цех снести надо. Ведь это сущий ад!
– Он давно был обречен на снос, и если б не война… А сейчас эту болезненную операцию из года в год все откладывают и откладывают. Что ни говорите, два таких цеха дают почти миллион тонн металла, в нашем балансе это что-то да значит. А насчет того, чтобы все снести, я с вами не согласен. Как раз неплохо бы оставить для потомков хоть уголок цеха. Пусть знают, с чего начиналось.
Из соседней печи вырвалась струя стали и с шумом ринулась в ковш. Крупная искра попала в волосы Лагутиной, пережгла прядь. Рудаев щелчком выбил застрявший кусочек металла и отвел Лагутину в сторону.
– Без головного убора ходить по цеху строго запрещено, – проговорил назидательно.
– Думала, сойдет, – сконфуженно улыбнулась Лагутина и, достав из сумочки ситцевую косыночку, повязала ею голову.
Вышли из цеха, остановились в узком пространство между зданиями.
– И все же, что вы здесь делаете? – повторил свой вопрос Рудаев.
– Изучаю жизнь… – уклончиво ответила Лагутина, в упор посмотрев на Рудаева.
Силясь понять, что кроется за этими словами, Рудаев вскинул сросшиеся брови, и непроницаемо темные, нацеленные глаза его выплеснули наружу смешинку. Этого оказалось достаточно, чтобы преобразилось все лицо. Исчезла жестковатость, суровость превратилась в мужественность. Так бывает, когда в сумрачный день один-единственный пробившийся сквозь хмурое небо луч меняет всю тональность пейзажа.
– А я вас принял за работника прокуратуры. Такой непререкаемый тон…
Рудаева окликнул человек в ладно сшитом коричневом молескиновом пиджаке, из кармана которого торчало синее мартеновское стекло в эбонитовой оправе.
– Пошли, Борис Серафимович. Начинаем.
– Лучше изучайте жизнь в новом цехе. Там обстановка более типичная для сегодняшнего дня, – на ходу сказал Лагутиной Рудаев.
Новый цех пленил Лагутину громадностью и чистотой. Просторная рабочая площадка, просторный разливочный пролет, простор между печами – добрых полсотни метров. Огромные вентиляторы посылают мощные струи упругого прохладного воздуха. Решетчатые беседки, по стенам которых струятся потоки воды, создают микроклимат. Здесь, в холодке, можно отдохнуть, подышать влагой.
Лагутина вошла в кабину пульта автоматического управления печью.
– Ваш пропуск, – вежливо попросил ее молодой сталевар.
Взглянув на корреспондентский билет, юноша вернул его Лагутиной.
– Этого недостаточно. Нужно разрешение начальника. Пройдите, пожалуйста, в его кабинет. Вон туда. – И, как бы давая понять, что сам тяготится нелепым порядком, сконфуженно пожал плечами: – Так у нас заведено.
Гребенщиков сегодня не в духе. Не выспался. Заболела дочь, пришлось несколько раз вставать к ней ночью. Однако корреспондентку он встретил с максимальной любезностью. Даже предложил свои услуги для ознакомления с цехом. К его удивлению, Лагутина отказалась – привыкла экономить время у начальства, к нему, возможно, придет выяснить лишь то, что останется неясным и что никто не сможет объяснить.
Обычно газетные работники берут у Гребенщикова интервью и отражают, как правило, его мнение. С такой независимостью он встретился впервые, это удивило его и насторожило.
– Вы хоть просмотрите отчет о работе за полгода, – предложил Гребенщиков и протянул папку. Он уже убедился в том, какое магическое действие оказывают на журналистов трехзначные цифры перевыполнения плана.
От такого предложения отказываться было неловко, и Лагутина принялась просматривать материалы.
Вошла секретарша, доложила, что пришел профессор Межовский.
– Просите.
С Межовским Лагутина была знакома. Слышала но один раз его выступления и даже написала статью в поддержку его метода ускорения плавок продувкой металла сжатым воздухом.
Увидев Лагутину, Межовский не сдержал возгласа удивления.
– Тесен мир, – улыбнулась Лагутина.
– А вас сюда какие ветры занесли?
– Прочитал вашу работу, доктор. Обстоятельно, с пометками. Интересно. Но многое парадоксально и в моих мозгах не укладывается, – скороговоркой произнес Гребенщиков, вынул из стола пухлый том. – Не верю, что сжатый воздух может ускорить плавку, не ухудшив качества металла. Никуда не денетесь, азот… Он растворится в металле.
– Обычный путь нового, – грустно ответил Межовский, – не сразу укладывается.
– Может быть, может быть. Но у меня есть железное правило: не тратить время на эксперименты, в безрезультатности которых уверен. К тому же такой большой цех – не лаборатория для подобного рода опытов. Я исповедую одну веру: бог металлургии – кислород. Цеху нужен кислород. Вот на третьей печи. Даем его в факел – и какой результат!
– Было время – и кислорода боялись, как черт ладана. – Межовский, как лезвием, резанул блестящими черными глазами. – Пророчили и плохое качество стали, и взрывы – чего только не пророчили! Кстати, кислорода в достаточном количестве вы еще года два не получите. Слишком уж сложна и дорога кислородная установка.
– Я не сторонник заменителей. Если применю ваш воздух, то кислорода вовсе не получу, – неожиданно для самого себя проговорился Гребенщиков и опасливо взглянул на Лагутину – не засекла ли та истинную причину его отказа. Но она сидела, погруженная в цифры, и, казалось, ничего не слышала, ничего не видела. – Я достаточно изучил наши планирующие органы. Если есть солома, они отрубей не дадут.
Межовскому известен характер Гребенщикова. Сказал «да» – это еще не означает «да», сказал «нет» – это непреоборимо.
– Идите, Яков Михайлович, в старый цех, – переменив тон на участливо-дружеский, посоветовал Гребенщиков. – А вдруг? Там все пробуют, дабы не прослыть консерваторами.
Лагутиной очень хотелось выйти вслед за Межовским, потолковать с ним с глазу на глаз, по она постеснялась Гребенщикова. Решит, что с ходу ухватилась за сюжетик.
– Межовский – фигура трагическая, – придав лицу скорбное выражение, пояснил Гребенщиков. – Его изобретения в тридцатых годах намного опередили технические представления, а сейчас это уже вчерашний день техники.
– Позвольте, значит, у него никогда не было сегодняшнего дня? – поддела его Лагутина.
– Что греха таить, многие изобретения становятся вчерашними, так и не став сегодняшними. Обсуждают их пригодность до тех пор, пока они морально не устаревают. А потом разводят руками. Соратники – с огорчением, противники – с радостью. И ни с кого никакого спроса. Ни с тех, кто плохо отстаивал, ни с тех, кто упорно сопротивлялся.
– Но вы, кажется, в одном лице совмещаете опровергателей всех времен, если и сейчас еще опасаетесь, что металл будет насыщаться азотом, – снова поддела Лагутина и, не дав возможности парировать удар, спросила – Не потому ли вы и кислород вводите в факел, а не в жидкий металл? Ведь продувка кислородом вдвое эффективнее.
– Свою точку зрения на этот вопрос я изложил в вашей газете неделю назад, – сухо ответил Гребенщиков. – Называется она «Прожекты, прожекты…»
– Я ознакомлюсь с нею, хотя само название вскрывает содержание, – также официально произнесла Лагутина, еще раз озадачив этого самолюбивого человека.
Гребенщиков не успел ответить на ее выпад. В динамике прозвучал голос директора, началось селекторное совещание.
Лагутина выскользнула из кабинета и быстро пошла в цех.
Профессора она нашла там, где и ожидала, – у печи, которая привлекала общее внимание. Он заносил в записную книжку показания приборов.
– Как вам разговор? – поинтересовался Межовский.
– А вы уже и лапки сложили?! – Да нет, зачем же…
– Яков Михайлович, если у вас тут больше дел нет, уделите мне немного времени.
Прошли по длинному коридору, спустились вниз и очутились на заводском шоссе.
– Вы знаете, Дина Платоновна, в чем наша беда? – заговорил Межовский. – Мы порой упускаем тот факт, что человеку свойственно переходить в другое качество. Был одним – стал другим. Иногда это обусловливается обстоятельствами, иногда – новой должностью, а чаще всего появляется с возрастом. Инертность мышления – для нас это понятие не ново, а вот инертность отношения… Отольем в своем сознании стереотип человека, и так, без коррективов, он существует. Год, два, десять… Выработалась привычка считать его таким. Он уже изолгался, а мы продолжаем думать, что он твердит истину, он совершает ошибку за ошибкой, а мы стараемся не замечать их и по-прежнему считаем его непререкаемым авторитетом.
– Но, бывает, спохватываемся…
– Бывает. И тогда разводим руками: как же, проглядели, как же, не досмотрели! И досаднее всего, когда такие люди занимают посты, дающие возможность решать или, еще хуже, не решать вопросы.
– На меня Гребенщиков не производит такого впечатления, – возразила Лагутина. – Энергичный, волевой, дай бог другому молодому столько экспрессии. Боюсь, вы пристрастно о нем судите.
– Да, я субъективен, – согласился Межовский. – Но субъективизм – это линза, позволяющая разглядеть то, чего не видят другие.
Нравится Лагутиной Межовский. Он – как самозаряжающийся аккумулятор, всегда равномерного, высокого потенциала. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Не очень рано, но и не поздно – в сорок лет. Сколько людей, «остепенясь», почили на лаврах, успокоились. Обсасывают по десятку лет малозначительную темку, и им не жарко и не холодно от того, пригодится ли диссертация людям или будет пылиться на архивных полках. Их вполне устраивает такая жизнь, о другой они не помышляют. Яхты, укрывшиеся в гавани, где никакие ветры не задевают парусов. А этот борется, а у этого вся жизнь – сплошное наступление. Убеждать, настаивать, оспаривать, внедрять.
– Нет, нет, Дина Платоновна, – горячился Межовский, – Гребенщиков уже не летает. Он планирует. Держится на воздушной струе, которую создает ему былая слава. Опрометчивых поступков он не делает – достаточно умен и опытен, но мозг его уже отгородился защитным покровом от свежих идей, принадлежащих другим, и даже от своих собственных.
– Не знаю… Видела его первый раз.
– А вот под ним ходит Рудаев. Не знакомы? Познакомьтесь. Очень чувствует новое. Но он зажат, как и все остальные в цехе.
– Этот Рудаев, очевидно, разделяет вашу точку зрения?
– Да.
– Вот в чем корни ваших симпатий и антипатий. Межовский недружелюбно посмотрел на Лагутину.
– Не отношение к моей идее высветляет для меня человека, а отношение ко всякой новой идее вообще, реакция на новое. Степень проницаемости черепной коробки.
– На каких заводах ведут продувку металла воздухом? – спросила Лагутина и достала из сумочки блокнот.
– Вот он, легок на помине! – воскликнул Межовский, увидев Рудаева.
– Я очень боялся, Яков Михайлович, что вы уже уехали. С шефом у меня произошел крупный разговор. – Рудаев покосился на Лагутину.
Межовский понял его взгляд и взглядом успокоил: можно, говорите.
– Журналисты – народ опасный. Не так ли? – не особенно дружелюбно произнесла Лагутина. – Что ж, могу оставить вас вдвоем, – добавила с обидой в голосе, однако не тронулась с места.
Рудаев шумно вздохнул, достал папиросу, закурил.
– Знаете, что мы сделаем, Яков Михайлович? – сказал озорно. – Первого августа Гребенщиков едет в Карловы Вары, а мы с вами дунем воздух. Рискнем во имя науки.
– Не хочу.
– Почему?
– Потом Гребенщиков выдует вас из цеха. Рудаев задумался.
– Откровенно говоря, не хотелось бы этого. Но пришла пора идти в наступление. Только проведите небольшую работу с директором. Он незнаком с особенностями вашего метода.
– Он против Гребенщикова не пойдет.
– И все же попробуйте разъяснить ему, что это не пустая забава. Игра стоит свеч. Тогда мне легче будет отдуваться.
– Н-да… – неопределенно произнес Межовский. – Легче… А вам известно, что в Кузнецке, – он исподлобья взглянул на Рудаева, – что в Кузнецке, когда я проводил опыты, обрушился свод? Вы отдаете себе отчет в степени риска, на который идете? Вы ведь приняли такое решение сгоряча.
– Ничего подобного. Я все тщательно взвесил и уверен, что так нужно.
– И сколько времени вы думаете отвести на опыты?
– Месяц. Чем дольше – тем убедительнее.
– Тогда как вы спрячете подготовку?
– Мне трудно определить меру откровенности. – Рудаев снова недвусмысленно покосился на Лагутину.
«Нет, он взрослее и занятнее, этот человек, чем показалось сначала», – подумала Лагутина. И вое же обидное чувство шевельнулось в душе. Захотелось и самой подковырнуть Рудаева, чтобы не остаться в долгу.
– Я не совсем понимаю, чего вам, собственно, хочется, – обратилась она к Рудаеву, – решить техническую проблему или разрушить миф о непогрешимости Гребенщикова?
– И то и другое, – не замедлил с ответом Рудаев и повернулся к Межовскому. – Вы сможете обеспечить исследования на двух печах одновременно?
