355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Попов » Обретешь в бою » Текст книги (страница 1)
Обретешь в бою
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:49

Текст книги "Обретешь в бою"


Автор книги: Владимир Попов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Владимир Попов
Обретешь в бою
Роман

Часть первая
Глава 1

Море помогало ему жить. Теплое, ласкало, успокаивало. Он заплывал подальше от берега, переворачивался на спину, раскидывал руки и лежал в состоянии невесомости, погрузившись в мир тишины, видя перед собой одно только небо. Холодное море взбадривало. Особенно штормовое. Он не спеша брел по мелководью, с наслаждением ощущая, как хлещут волны его сильное тело, как пытаются свалить навзничь. И только когда волны начинали перекатываться через голову, бросался на очередной вал и плыл, плыл, то взбираясь на гребни, то скатываясь с них, как со снежных гор. Странное чувство испытывал он в такие минуты: чем больше энергии требовала эта игра, тем больший прилив сил ощущал он, тем ненасытнее, ожесточеннее становился.

Здесь, на море, Рудаев старался ни о чем не думать. Не всегда это получалось, но он всегда старался. А теперь он вовсе разучился выключаться. Он попал в тупик, он не знал, что делать дальше, он упорно искал выхода из положения и не находил. Вступать в борьбу с человеком, которому был многим обязан, не хотелось – мешало и чувство благодарности и опасение, что его не поймут, не поддержат. А взирать безучастно на происходящее не позволяла совесть. Оставался единственный выход: отойти в сторону, перевестись на другой завод. Неважно кем. Он многое умел и потому ничего не боялся. Но это болезненный, кровавый выход. Он любил свой цех, людей, работавших в нем, масштабность, размах дела, которому посвятил себя. И море. Как ему жить без моря?

Сегодня море было теплое, но беспокойное и не приносило ни успокоения, ни бодрости. Рудаев оставил далеко позади танцующие на волнах буи и, когда повернул назад, почувствовал, что добраться до берега будет не так просто, – прибой норовил унести его в открытое морс. Взмах за взмахом, а берег не приближался.

Кланяясь каждой волне, мимо прошла рыбацкая фелюга. Моторист встревоженно посмотрел на пловца и направил к нему суденышко.

– Слушай, парень, может, взять на буксир? – предложил заботливо, подъехав вплотную.

Рудаев беспечно отмахнулся, но удвоил усилия.

И уже когда фелюга была далеко, пожалел, что не принял помощи.

Несмотря на предельное напряжение, гребки получались заторможенные и расстояние до берега сокращалось мучительно медленно. Когда он наконец ощутил под собою дно, то даже не поверил, что выкарабкался из беды. Мышцы обмякли, ноги предательски дрожали. С трудом вышел на берег и в изнеможении опустился на мокрый песок. Волны докатывались и сюда, но, растратив свою ярость в неистовых схватках друг с другом, здесь они были бессильны. Только пена злобно шипела вокруг.

Отдышался, перебрался повыше на сухое место и долго сидел, тупо глядя на беснующиеся валы. Только сейчас он явственно осознал, какой опасности подвергался. Даже спасателей не было на дежурной вышке – кому взбредет в голову купаться в такую погоду? Растянулся на песке, подложил руки под голову и, чуть прищурив глаза, чтобы окружающие предметы ушли из поля зрения, стал смотреть в небо.

Оно тоже было беспокойное. Хаотически разбросанные облака, сизые, словно подкрашенные заводскими дымами, являли собой картину полной сумятицы. Изорванные, теряя клочья, волоча потрепанные шлейфы, они мчались в неуклюжем беге, обгоняя друг друга, наседая друг на друга, плотнели, разрастались, словно для того, чтобы противостоять ветру, и, не выдержав его натиска, вновь рвались, дробились на разновеликие бесформенные части и, обессиленные, разбредались. А где-то там, в недосягаемой для ветра вышине, венчая купол неба, порой проглядывали другие облака, ослепительно белые, с голубыми просветами. Они тоже были изрядно потрепаны, но висели недвижимо и чем-то напоминали палатки отдыхающих на биваке после боя.

Рудаева восхищала неистощимая фантазия ветра, который лепил из одного и того же материала такие непохожие сооружения, восхищала и будоражила.

Он взглянул на часы. Пора возвращаться в цех. Поднялся, попрыгал на песке, чтобы размяться, и неожиданно увидел молодую женщину. Она с беспечным видом входила в воду, натягивая на уши красную купальную шапочку. На теле женщины не было и следов загара, что сразу выдавало приезжую. А с приезжими здесь чаще всего случались неприятности. Они не принимали всерьез Азовское море. Мелководно – значит, не опасное.

Сложив рупором ладони, Рудаев что было сил крикнул:

– Эй, красная шапочка, что вы делаете! Женщина не удостоила его ни взглядом, ни ответом, будто не слышала оклика, и продолжала идти вперед. Торопливо поднявшись, Рудаев пошел за нею в воду.

– Да поймите же, в такой шторм опасно, я сам еле вылез. – Он схватил женщину за руку.

Она подняла на него большие серо-зеленые глаза, сказала с уничтожающей резкостью:

– Это что, местный способ знакомиться? Неоригинальный у вас, однако, пляжный букварь.

Как ни был зол Рудаев, это не помешало ему заметить, что у нее красивые, хорошо очерченные губы, милый с курносинкой нос и широко разметанные брови, придающие лицу решительное выражение.

Он выпустил руку женщины, и тотчас внезапно выросшая перед ними волна сбила ее с ног и протащила по песку. Он помог упрямице подняться, но она не отступила от своего намерения. Поправила сбившуюся набок шапочку, отряхнула песок, приставший к плечу и к колену, и усыпив таким образом бдительность своего стража, рывком бросилась в воду. Озадаченный, обескураженный, Рудаев потоптался на месте, не зная, что предпринять. Оставить человека на произвол судьбы было жестоко, показаться навязчивым не хотелось. Не спеша стал одеваться – в любую минуту от него могла потребоваться помощь. И вдруг он заторопился. Сунул в карман носки, натянул на мокрое тело брюки, свернул в комок одежду незнакомки и, предварительно свистнув, двинулся прочь от берега.

Пересек шоссе, на узенькой зеленой улочке, круто поднимавшейся вверх, подошел к «Москвичу».

Красная шапочка вышла на берег и выжидательно смотрела ему вслед, не проявляя особых признаков беспокойства.

Проехав до перекрестка, Рудаев решил, что игру пора прекращать. Не развернувшись, задним ходом спустился вниз.

– Забирайте одежду и можете делать, что вам заблагорассудится! – выйдя из машины, крикнул он. – И не свирепейте, пожалуйста, у меня не было другого выхода. В такую погоду люди тонут запросто. Если хотите, можете переодеться в машине, я покурю.

Красная шапочка заколебалась. Должно быть, стала догадываться, какие побуждения управляли этим до бесцеремонности решительным человеком.

Она нырнула в машину, переоделась, появилась с купальником в руках.

– Благодарю, – сказала сухо, хотя в уголках губ скользнула улыбка.

Рудаев откровенно рассматривал женщину. Без шапочки она сразу стала старше и значительнее. Беспорядочная прическа немного не соответствовала ее лицу, собранному, умному лицу человека, который идет в жизни своим, самостоятельным путем. Вместе с тем было в этом лице, в манере смотреть что-то глубоко затаенное, вызывающее смутное беспокойство.

И она без уловок старалась разобраться в своем докучливом преследователе – что он за человек и что ему нужно.

– Если вы меня правильно поняли, садитесь, подвезу, – сказал Рудаев.

– Вы мне платье измяли, – недовольно проговорила красная шапочка, пытаясь держаться на враждебной ноте.

– Утопленникам оно не нужно, – с ядовитой учтивостью заметил Рудаев и открыл дверцу машины. – Прошу.

Она помедлила, по-видимому, больше для приличия, и села.

– В центр? – Пожалуй.

Глава 2

Блистательный начальник Гребенщиков. Темпераментный и пунктуальный, суровый, но с юмором, – качества редко совмещающиеся. Ровно в шесть пятнадцать появляется он в цехе, обходит все участки, знакомится с показателями самозаписывающих приборов. В семь пятнадцать – он за столом в рапортной. Его не обманешь, не обведешь вокруг пальца, если допустил оплошность, благополучно не ускользнешь, не оправдаешься. Поймает – и тут же разделает и еще высмеет публично, высмеет так, что потом полгода вспоминать будут, – едко, с особой, присущей ему одному образностью. Рапорты, которые он проводит, похожи на спектакли, а вернее – на аттракционы, и собираются на них почти все рабочие цеха, даже те, чье присутствие не обязательно. Что греха таить, подмывает самолично увидеть, какой неожиданный фортель выкинет в очередной раз начальник, кого изберет козлом отпущения. Возраст и должность для Гребенщикова решительно ничего не значат.

Зато никому из начальства своих людей он трогать не дает. Ни главному инженеру, ни даже директору. И это многих устраивает, к одному легче приноровиться.

Ему уже за пятьдесят, но он полон энергии, быстр в движениях и жестах. Он не ходит по цеху, а летает: только что был тут, а через несколько минут, глядишь, – уже в другом конце цеха. И речь у него быстрая, скороговоркой. Непривычный человек не сразу его поймет – приловчиться надо и приловчиться побыстрее. Гребенщиков не любит, когда его переспрашивают, – в таком случае он еще невнятнее забормочет от раздражения.

Требовательный начальник Гребенщиков. И что более всего нравится в нем людям, так это одинаковая степень требовательности и к подчиненным своим, и к равностоящим, и к вышестоящим. Попробуй что-либо не дай цеху или дай не вовремя. Всех на ноги поднимет. И по вертикали и по горизонтали. Как хозяин положения.

На столе у Гребенщикова коммутатор. Новейший. С динамиком. Секретов из своих разговоров он не делает. Включает динамик на полную мощность, и все слышат двусторонний разговор. Слышат, как лебезят снабженцы, как приноравливается к нему директор, как почтительно говорят обкомовцы: «Андрей Леонидович, не волнуйтесь», «Андрей Леонидович, примем все меры». И вольно или невольно, а создается впечатление, что Андрей Леонидович – фигура первостепенная, неоценимая, что на заводе без него и вода не освятится.

Рапорт Гребенщиков ведет не спеша. Скрупулезно все записывает, детализирует, Записал, что на рабочей площадке грязно, – контора автоматически удержит с начальника смены один процент премии. Очень грязно – два. Смотришь, к концу месяца процентов двадцать премии недосчитаешься. Малейший проступок фиксируется в «кондуите», как назвал начальник книгу рапортов. И не только те проступки, за которые полагаются взыскания, но п те, которые взысканию не подлежат. Так, для острастки, для памяти. И никаких объяснений, никаких ссылок на объективные причины. Задержали жидкий чугун для заливки в печь – сначала сталевару взбучка – плохо требовал, потом диспетчеру – плохо выполнял. Не подали вовремя ковши для выпуска стали – попадет и тому, кто промедлил, и тому, кто мало шумел, слабо нажимал. Допустил ошибку – думай не о том, как благополучно выпутаться, – все равно не удастся, – думай о том, как бы ее исправить.

Загадочный начальник Гребенщиков. Ни один человек не переступал порога его коттеджа, не видел его в домашней обстановке, не говорил с ним по душам. И сам он никого не посещает. Ни коллег своих, начальников других цехов, ни руководителей завода. Ходят разговоры, что у Гребенщикова молодая и очень красивая жена и что он ревниво оберегает ее от чужого глаза. Но жену толком никто не видел, разве только через стекло автомашины, которую она водит сама. И мало ли что вообще придумают про начальство досужие и злые языки!

Вспыльчивый начальник Гребенщиков. Пришел в цех в скверном настроении – значит, хорошего не жди. А если уж ему здесь испортят настроение, – о, тогда он воздаст с лихвой! В такие минуты люди стараются на глаза ему не попадаться. И не пробуй возражать. Да и вообще возражать ему не рекомендуется. Виноват не виноват – соглашайся. Покорного накажет – простит, а вздорному еще добавит.

Вот и сегодня настроение у Гребенщикова испортилось, хорошо еще только к концу дня, – на пятой печи задерживалась плавка. Вел ее сталевар Степан Пискарев, человек тщедушный, слабенький, не умеющий постоять за себя. К тому же пора бы появиться в цехе Рудаеву. Гребенщиков никогда не уезжал домой, не дождавшись заместителя, – свято придерживался правила: до часу ночи цех без старших руководителей не оставлять.

Поджидая Рудаева, начальник кружил возле Пискарева, кипятился и высказывал все, что о нем думал и даже не думал. Пискарев как мог увиливал от этого назойливого жужжания. То в гляделку посмотрит, как газ в печи горит, то уйдет на другую сторону площадки вроде отрегулировать приборы. Но Гребенщиков всюду настигал его.

Затаив улыбку, следили за этой игрой в кошки-мышки подручные и удивлялись долготерпению сталевара.

В конце концов Пискарев не выдержал, бросил через плечо:

– Эх, Андрей Леонидович, немало я начальников пережил и одно могу сказать: лес до вас шумел и после вас шуметь будет!

Подручные прыснули от смеха и на всякий случай шмыгнули в разные стороны: не ровен час, когда-нибудь припомнит.

– Ух ты! – вроде бы восхищенно произнес Гребенщиков и тут же сразил насмешкой: – Лес-то шуметь будет, но непригоже пню себя с лесом отождествлять. – И пошел к рапортной.

Здесь, в пустой комнате, уставленной скамьями, завешанной диаграммами и плакатами, он застал Рудаева.

– Выкупались? Пообедали? – Гребенщиков выразительно взглянул на большие настенные часы, стрелки которых показывали двадцать две минуты восьмого.

Рудаев хотел отмолчаться, но Гребенщиков пристально смотрел на него – ждал ответа.

– Если бы цех на двадцать две минуты остался без вас или без меня, ничего не произошло бы, поверьте мне, – спокойно сказал Рудаев. – Оставляем же мы его на ночь. Пора приучать людей к самостоятельности.

– А позвонят из заводоуправления? Из обкома? Из комитета, наконец?

– Ну и что же?

Рудаеву было глубоко безразлично, кто и когда может позвонить. Он не видел особой доблести в том, чтобы сидеть в цехе невылазно, хотя сидел допоздна, потому что этого требовал Гребенщиков.

– А третья печь? Она вас не беспокоит? – наседал Гребенщиков.

– Об этой печи я буду говорить с директором. Вы отлично знаете, что я против тепличных условий, созданных для нее, и против хвастливой шумихи. До каких пор мы будем остальные печи держать в черном теле?

– С кем угодно. И когда угодно. Ваша затея – вы и расхлебывайте. Но поскольку уж заведен такой порядок, извольте придерживаться его, – жестко произнес Гребенщиков и быстро удалился, чтобы погасить возникающий спор.

Глава 3

Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.

А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».

Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.

Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый – минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее – больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.

– Что кругом да около ходишь? – зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. – Чует конь, что кнута заработал?

Рудаев постарался придать своему лицу спокойное, даже безразличное выражение. Отец был по-своему прав. Его печь задержали с выпуском плавки – отдали ковши третьей, и сейчас тормозили завалку – состав с тяжеловесным ломом тоже подали третьей, а ему сунули три состава всякой мелочи, которую сталевары презрительно называют «соломой».

Пререкаться на эту тему с отцом не хотелось – и надоело, и не было убедительных доводов в свою защиту. Рудаев повернулся, чтобы уйти, но Серафим Гаврилович схватил его за плечо. Рука у отца небольшая, но пальцы железные, не вырвешься, да и вырываться неудобно при людях.

– Ты в обком союза писал? Писал. На собраниях выступал? Помогло? – не сдержал раздражения Рудаев.

– А ты писал? А ты выступал? Поджал хвост и молчишь? Народ смеется! – Серафим Гаврилович сделал широкий жест, словно призывал в свидетели этого разговора не троих подручных, которые, кстати, всецело были поглощены своим делом, а целое скопище людей.

Молчит Рудаев. Эх, его бы воля, поломал бы он этот порядок, не задумываясь.

– Скажи, какой мне интерес так работать? – все более распалялся Серафим Гаврилович. – Это все одно, что в меченые карты играть. Крутись, вертись, а первыми они будут! – сталевар ожесточенно ткнул пальцем в сторону третьей печи. – Еще о соревновании треплетесь! Попробуй посади Ваньку на велосипед, а Ваську на мотоцикл – и запусти наперегонки. Жмите, ребята, кто кого. Ну, какой Ваньке резон? Да он не то что тужиться будет, наоборот, помаленечку станет крутить – все одно задний.

– А тебе слава нужна или металл? – спросил Рудаев так, для проформы, лишь бы не молчать.

– Мне доброе имя мое вернуть нужно! – давился обидой отец. – Людям в глаза глядеть совестно!

Рудаев резко повернулся и зашагал к первой печи.

– На самом деле зло берет, – сказал сталевар Нездийминога, сутуловатый и нескладный, но скроенный, видно, из крепкого материала. Приподняв прикрепленные к козырьку синие очки, он следил за сценой между отцом и сыном и, хотя не слышал ни слова, догадался, о чем шла речь. – Ну, я допускаю, когда исследования вели – там куда ни шло. А сейчас зачем? Для одних – развращение, для других… только душу охлаждает.

– По углам ворчите, а на собрании челюсти сводит! – набросился на сталевара Рудаев. – Ишь душу охлаждает… Была бы душа горячая, ее так просто не охладишь! Почему плавление затянул? По графику уже доводить пора.

Нездийминога опустил глаза, и Рудаев не разобрал, стало ли тому стыдно за себя, или недостойным показался такой способ зажимать рот подчиненному.

Рудаев отошел от сталевара, испытывая неловкость. Сейчас он уподобился своему начальнику. Кто-кто, а Гребенщиков умел пресекать всякие разговоры и критические замечания. Либо оборвет человека, либо, если сказать нечего, отомстит критикану впоследствии. За пустячную оплошность, мимо которой можно пройти, даже не пожурив, взгреет как за серьезный просчет. И попробуй докажи, что сделано это за прошлый грешок. Вот и привыкли люди помалкивать, а, если уж накипело на сердце, критикуют не начальника, а кого-нибудь рангом пониже, того, кто выполнял указания начальника. Это проходит безнаказанно. Раскрошат на собрании Рудаева за беспорядки в столовой – и все лукаво улыбаются, знают: столовая в ведении начальника и огонь направлен на него. Улыбается и Гребенщиков, но под защиту своего заместителя не берет. Не скажет: «Это мои функции». Даже может упрекнуть Рудаева: «Ну что ж это вы, Борис Серафимович, халатничаете. Надо исправить положение». От такой критики ни вреда тебе, ни пользы делу. Так, отдушина.

А ведь добрые десять лет считал Рудаев Гребенщикова образцом руководителя, до тех пор считал, пока не столкнулся с ним вплотную, не стал его заместителем. Все это потому, что полюбил его Рудаев раньше, чем в нем разобрался. Мальчишек всегда восхищают сильные натуры, недюжинные личности, а Рудаев пришел к Гребенщикову мальчишкой, прямо со школьной скамьи. Выбирал людей Гребенщиков безошибочно. Ему понравился рослый, крепкий паренек, который держался в меру почтительно, в меру уверенно. Привлекло Гребенщикова и то, что был этот паренек сыном сталевара. Значит, представляет себе трудности профессии и отдает отчет в том, на что идет.

Приняв парня в цех, он не оставлял его без внимания. Поставил на выучку к лучшему сталевару, потом к лучшему мастеру. Не проходил мимо, чтобы не подбодрить, не подсказать, не посоветовать. Настоял, чтобы Борис поступил в вечерний институт, даже натаскивал перед экзаменами по математике и химии. Освобождал от работы в вечерней смене, лишь бы не пропускал занятий. О каждом зачете спрашивал, по специальным дисциплинам гонял без скидок.

Это никого не удивляло. Таких подопечных у Гребенщикова было человек пять-шесть, и жилось им нелегко. Н а работе никаких поблажек, больше, чем с других, требовал, больше, чем других, бранил. Чтобы сами не разбаловались, чтобы другие не злословили. И в цехе это расценивали так: ругает, журит, взыскания накладывает – значит, ценит, учит. Самым страшным наказанием, которым широко пользовался Гребенщиков, было подчеркнутое безразличие к провинившемуся. Взъестся на какого-нибудь подчиненного – и ходит мимо него, как мимо стенки, неделю, месяц. Не поздоровается, ничего не спросит, не подскажет, даже не выбранит, когда нужно, в крайнем случае другому поручит.

Рудаева удивляла способность Гребенщикова безошибочно определять возможности своих работников. Сколько раз было – вызовет к себе человека, скажет: «Назначаю тебя бригадиром», или: «Ставлю мастером». Тот отказывается и так и сяк – не могу, не справлюсь, а потом, глядишь, тянет, да лихо тянет. То же самое получилось и с Рудаевым, когда Гребенщиков перевел его из подручных в сталевары, потом в мастера, потом назначил технологом.

Если бы продвижение Рудаева по производственной лестнице зависело от него самого, если бы он сам устанавливал сроки перехода со ступеньки на ступеньку, то на путь, пройденный им, было бы затрачено, по крайней мере, в два раза больше времени.

Когда Гребенщикова назначили на Приморский завод, он не только предложил Рудаеву поехать с ним в качестве заместителя но и настоял на этом. И опять оказался прав. Справляется Рудаев со своими обязанностями. А ведь упирался. Изо всех сил.

Против привилегий для третьей печи Рудаеву бунтовать было неловко – он являлся главным зачинщиком перевода печи на форсированный режим, хотя, правда, только в виде эксперимента. А получилось так, что Гребенщиков закрепил этот режим.

Время от времени Рудаев требовал отмены этих привилегий. Тогда Гребенщиков вспыхивал и с разными вариациями повторял:

– Третья печь – это постоянно действующий укор для руководителей завода и выше. Дайте хороший металлолом, кислорода сколько нужно – и все печи будут работать так же. Таков мой метод борьбы за лучшее обеспечение цеха.

Когда ему доказывали, что всем печам таких условий! создать не удастся, он воздействовал на чувство цехового патриотизма.

– Вы где работаете? В мартеновском цехе? Вот и стойте на его позициях, – говорил он, не сводя гипнотизирующего взгляда с собеседника. – А как решить задачу снабжения – пусть у начальства голова болит.

На том разговоры и заканчивались.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю