Текст книги "Обретешь в бою"
Автор книги: Владимир Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
– Вот к этому времени я и подъеду.
Жуков дружески хлопнул Рудаева по плечу и пошел по пролету.
К первой печи Рудаев не торопился. Ее сталеварам надоели любопытствующие паломники. Они отвлекали всевозможными вопросами, большей частью несуразными, даже глупыми. Кроме того, Рудаев вообще настороженно относился к прославившимся рекордами. Видел таких, которые забывали, что всем обязаны коллективу, и платили ему черной неблагодарностью – зазнавались. Видел других: вспыхнут, как метеоры, и, как метеоры, погаснут.
Вот почему, наблюдая за ходом операций, Рудаев все время поглядывал на Холявко – как теперь ведет себя с людьми. Он помнил Холявко уже достаточно известным сталеваром. Парень располагал к себе спокойным нравом, неторопливой оперативностью в решениях и действиях, чувством внутреннего достоинства, которое, однако, не переходило в спесь, и было бы очень обидно увидеть его другим, уже испорченным славой.
Нет, вроде все по-прежнему. А что касается дисциплины в бригаде, так он всегда поддерживал строгую дисциплину. Сказал – выполни. И даже не обязательно говорил. Научил понимать взгляд и жест. У него уже в ту пору был налажен с подручными безмолвный контакт.
Холявко сам подошел к Рудаеву. Подал руку ладонью кверху (говорят, этот жест характерен для очень откровенных людей), сказал с укором.
– Недавно знакомы были.
– Вроде.
– А что так кисло? Наговорили небось что-нибудь?
– Пока нет.
– У нас могут. Удивительные есть люди. Не в цехе. За забором. В глаза человека не видели, а сболтнуть – хлебом не корми. Вот недавно в завком вызвали. Сигнал, оказывается, пришел, будто я в поликлинике свою мать хотел вне очереди к врачу протолкнуть. И, самое смешное, что я и сам в поликлинике ни разу не показывался, и мать у меня уже два года не была – к пей езжу.
– К этому надо относиться спокойнее. Клевета – спутник славы, – философски заметил Рудаев.
– Лучше, пожалуй, – «хвалу и клевету приемли равнодушно».
– Если вас больше устраивает, пусть будет так.
– Только вот равнодушие подобного рода приходит со временем и не ко всякому.
– Как учеба?
– Спешу. За два года хочу три курса одолеть. Скорее бы до спецдисциплин добраться. Интегралы мне мало помогают. Простите.
Холявко заметил, что пламя стало слишком сильно выбивать из окон, и пошел к пульту управления.
Рудаев заглянул в печь. Пламя было острое, стремительное, вокруг погруженных в металл кислородных фурм вздымались буруны, но брызги, сколько ни смотрел, на свод не попадали.
«Хорошие фурмы, – мысленно отметил он, – надо их к нам перетащить». На душе у него защемило: «Куда это к нам? Но все равно заберу чертежи и пошлю Сенину. Пусть через техсовет проведет».
– Что пригорюнились? – вывел его из оцепенения Холявко. – В общем, любопытно получилось. Раньше узким местом считали у нас печи – слишком тихоходным был процесс. Теперь все повернулось наоборот, что, кстати, нередко в нашей металлургической практике. Отстают тылы – шихтоподача и разливка. Вот на них должно быть обращено самое серьезное, я бы сказал, всесоюзное внимание. – Холявко вынул из кармана новую технологическую инструкцию, отдал Рудаеву. – Возьмите, пригодится.
* * *
– Где перекусим? – спросил Рудаев Жаклину, забираясь в «Москвича».
– Я предпочла бы «Максима». Или хотя бы «Мулен-Руж», – тоном великосветской дамы ответила девушка.
– Это потому, что ты ни разу там не была?
– Именно. Цены… У нас везде одинаковые, а там в зависимости от разряда и популярности.
– «Уголек» тебя не устроит? В нем ты тоже не была.
– Меня устроит любой бублик, Боря. Даже позавчерашний.
За столиком в ресторане, огромном, светлом, отделанном просто, но с модернистскими неожиданностями, они сидели довольно долго в ожидании еды. Жаклина нервничала и возмущалась:
– Мне как-то довелось разговаривать с одним французом, который побывал в Советском Союзе. Он восторженно говорил о нашей стране, о русском прекраснодушии и гостеприимстве, о Москве, которая его потрясла, и разругал… Что бы ты думал? Рестораны. Не за еду. За обслуживание. «У меня два ресторана, – сказал он, – и за два месяца я разорился бы в пух и прах при таком сервисе». Во Франции стоит только появиться в ресторане посетителю, как возле него тотчас вырастает гарсон. Верх вежливости и предупредительности.
– Как это ты не говоришь «у нас во Франции»? – поддел ее Рудаев.
– И не сказала бы так никогда.
– А признайся по совести: эта внешняя культура подкупает? И в чем она особенно проявляется?
– И подкупает, и избаловывает, и облагораживает. А в чем проявляется? Видишь ли, она многолика.
– И все же?
– Ну, например, разве не похвально, когда с тобой всюду вежливы, предупредительны, когда на тебя не смотрят волком, если ты, перемеряв десять пар туфель, ни одной не купила, или когда перед твоим носом водитель останавливает машину, давая возможность пройти, пусть даже ты стоишь одна-одинешенька? – И вдруг без всякого перехода: – А меня несколько раз рисовал один художник на Монмартре.
– В мастерской? – с внезапно проснувшейся ревностью спросил Рудаев.
– Какая там мастерская! Сорок тысяч художников в Париже! На улицах рисуют, на улицах продают. Но Монмартр – это уголок в своем роде изысканный, художники не выглядят там жалкими. Вот когда они на тротуаре рисуют, да к тому же хорошо… Ох-ох! Благородный вид попрошайничества.
– А почему несколько раз?
– У него этот портрет очень раскупали. И знаешь, как он его назвал? «Парижанка».
Это было сказано не без горделивого кокетства. Жаклина снова вошла в роль друга, легкого, развлекающего.
Появилась официантка с едой и сухим вином в графинчике для Жаклины – Рудаев, когда был за рулем, не пил даже пива. Салат из свежих огурцов восхитил Жаклину, а цыпленок табака, которого она ела впервые, привел в восторг. От вина Жаклина раскраснелась, еще больше оживилась, и Рудаев вдруг увидел, что она обаятельна. Впрочем, увидел не сам. Помогли другие. Молодые парни без всякого дела сновали мимо их столика, украдкой бросая восхищенные взгляды.
– А ты нравишься, – заметил Рудаев. – Видишь, как беспокойно ведут себя мальчишки?
– Знаешь, Боря, мне наши ребята больше по сердцу, – не обратив внимания на реплику Рудаева, сказала Жаклина. – Они теплее, глубже, занятнее. Те изысканны, вежливы, но…
– До постели? – грубо вклинился Рудаев.
– Этого я не знаю, – как бы мимоходом бросила Жаклина. – А вот торопливы – это верно. Не любят терять время на бессмысленные ухаживания, сразу стараются определить степень податливости.
– Положим, и у нас таких хватает.
– Но держатся те ребята с внутренним достоинством и внешний вид у них вполне пристойный. А посмотри, как ходит вот этот парень. Никакой дисциплины тела, брюки неизвестно когда гладились, галстук – будто на нем вешался. Как из захолустья. Зато ресторан, сигареты и уйма воображения.
– Небось уверен, что подражает лучшим представителям западной золотой молодежи. Но ты чересчур взыскательный критик. Девушки смотрят сейчас на парней проще.
– Конечно, пройтись по улице я предпочла бы с парижанином, но, если говорить о серьезных отношениях…
А вообще от серьезных отношений меня спасал ты. – Жаклина спохватилась, но изворачиваться не стала, наоборот, сказала твердо: – Да, да, ты. Я всех мерила по тебе.
– Скажите, какой эталон!
– Не эталон, а просто ты… Ну, хороший ты, Боря, вот и все…
Рудаев почему-то смутился.
– Родители очень довольны, что вернулись? – спросил он, намереваясь вывести Жаклину, как ему показалось, из затруднительного положения.
– Очень. Особенно папа. Он на седьмом небе. Опять режет листы и чувствует себя персоной грата. И квартира такая, о которой там и мечтать не могли. Мама тоже рада, но иногда ворчит – здесь покупки делать тяжелее. Не всегда есть, что тебе надо. Ты бы зашел к нам. Папа о тебе спрашивал.
В роль развлекающего друга Жаклина больше так и не вошла. Сквозь легкий хмель снова прорвалась тщательно скрываемая тревога.
– Тебе удалось договориться в Макеевке? – спросила она.
– Как сказать… Если ждать два месяца, то да. Но это на крайний случай.
– Один ты никуда не поедешь. Ведь тебе со мной легче, правда? Если появится кто-то, разумеется, я… – Жаклина сделала паузу – подбирала подходящее слово, – я отступлю…
Это было сказано так по-детски трогательно и по-взрослому серьезно, что Рудаев ощутил теплую волну, родившуюся где-то у сердца.
– Поверь, я без всяких притязаний, без всяких на тебя посягательств, – добавила Жаклина.
Он посмотрел на нее с пытливой суровостью, но, когда глаза оттаяли, чтобы спрятать их, наклонился над столом и поцеловал маленькую, тонкую, как у девочки, руку признательно и нежно.
Глава 8Беседа Даниленко со Збандутом затянулась далеко за полночь. Давно пробили за окном кремлевские куранты, затихли городские шумы. Москва постепенно уходила в сон, а они все дымили в оккупированном чужом кабинете. Вначале им казалось, что они нашли общий язык и одинаковое понимание проблем, стоящих перед заводом. Троилин с его школой управления потерпел фиаско. Люди не чувствуют в нем руководителя твердого, непреклонного, проводящего определенную линию. Последнее время нервничает. Пытается поднять свой авторитет разными крутыми решениями, но, как все слабохарактерные люди, порой перегибает. Только не это главное. Выдыхается. Его все время нужно подкачивать, как изношенную камеру. Вышел воздух – шина села. Не так давно просился, чтобы освободили с этого поста, а сейчас всеми силами цепляется за него. Но отпустить надо с почетом. Заслужил. Много хорошего за ним числится. Правда, вопросы быта… Средств, скажет, не давали. Средства дают, когда их требуют. Дитя не плачет – мать не разумеет. Сколько возможностей упустил он! Приезжает на завод крупный руководитель – чем не великолепный случай насесть на него? Голос с места подчас больше значит, чем переписка по обычным каналам. И волокиты никакой.
Зато по ряду технических вопросов разгорелась серьезная полемика. Какие доменные печи строить в дальнейшем – однотипные, такие, как последняя, чтобы было взаимозаменяемое оборудование, или увеличенного объема? Перестраивать печи в мартене на девятисоттонные или добавить одну «грушу» в конверторном? И на какую руду держать курс? Это тоже проблема первостепенной важности. Даниленко убеждал, что на местную, – геологи открыли неподалеку от города богатое месторождение руды и уточняют ее запасы, Збандут относился к этому скептически – геологи не раз обманывались сами и обманывали других.
В споре Даниленко горячился, прибегал даже к недозволенным приемам – нет-нет и подденет собеседника под ребро. Збандут внешне спокоен, но держит себя начеку, следит, как разворачивается Даниленко, – с ним работать, под ним ходить. Если он такой задира, может, не стоит вступать с ним в альянс? У них есть возможность расстаться полюбовно, не сойдясь. Долго сватались, но не всякое сватовство благополучно заканчивается. А все же приморский завод притягивает. Есть во что вложить силы. И город хорош. И море под боком. Это вечное. А секретарь обкома – сегодня он существует, а завтра… Кто знает, где он будет завтра. Либо не выберут, либо куда-нибудь заберут. Видал он всяких. Одного даже «директором обкома» прозвали, до того человек заадминистрировался. И результат? Сняли – и даже не вспоминают. Ни добром, ни лихом.
– Своих много тянуть думаете? – спросил Даниленко, зная, что зачастую новый директор волочит за собой хвост сработавшихся с ним людей, причем не всегда руководствуется деловыми качествами, чаще соображениями преданности.
– Одного человека.
– Кого? – насторожился Даниленко, решив, что это какой-нибудь крупный специалист.
– Шофера.
Даниленко рассмеялся, недоверчиво посмотрел на собеседника.
– Шутите.
– Нет, почему. В его руках моя жизнь.
– Еще какие будут просьбы?
– Просьбы? Я не привык просить. Привык требовать. «Ого, закручивает крепко, – подумал Даниленко. – Давай, давай, посмотрим, что будет дальше. Еще не поздно переиграть».
– Для начала мне нужны две новые штатные единицы – главный доменщик и главный сталеплавильщик, – продолжал Збандут. – С персональным окладом.
– Вы их наметили?
– Главным доменщиком – Николенко из Запорожья.
Даниленко откровенно поморщился.
– Это тот, которого директор с завода выгнал?
– Который директора из цеха выгнал.
– Ну что, хорошо, скажете? А если он завтра вас попрёт?
– Такое исключено.
– Почему?
– Я, минуя начальника, в технологию не лезу, указаний сменному персоналу не даю, шихту не меняю, дутье тоже. И не хватаю людей на каждом шагу за пятки.
– Только общее руководство? – будто невзначай осведомился Даниленко.
– Не только. Но обязательно через начальника.
– А главный сталеплавильщик?
Збандут ответил не сразу, посмотрел на Даниленко, склонив голову сначала на одну сторону, потом на другую, как пингвин, слушающий музыку.
– Рудаев.
– Что-о? Управлять тремя цехами сразу? К тому же в конверторном деле он смыслит ровно столько, сколько я.
Такое откровенное признание рассмешило Збандута. Рассмеялся и Даниленко, и вдруг невидимая преграда, которая на какое-то время возникла между ними, рухнула.
– Смыслит он, во всяком случае, больше, чем мы с вами. А главное его достоинство – бойцовский характер. На этом фронте предстоит как следует повоевать.
– Вы думаете?
– Безусловно. Придется останавливать строительство, переделывать проект и… взрывать фундаменты.
– Все?! – ужаснулся Даниленко.
– Нет. По ряду «А». Чтобы расширить этот пролет.
Даниленко заерзал в кресле. В глубине души он сознавал, что Рудаев не погрешил против истины в своей докладной записке. Прав и Збандут. Но поверить в то, что такое разрешат, не мог.
Записка Рудаева его насторожила. Но не больше. Каждый настоящий цеховик хочет, чтобы его цех был совершенным, и не очень соблюдает меру в своих требованиях к проектировщикам. Интересы, как правило, расходятся. Одним дай площадь пошире, высоту побольше, мощности покрупнее, другие все помыслы сводят к тому, чтобы сделать проект подешевле. Наилучший вариант всегда находится где-то посредине. Даниленко послал Штраха в Тагинск, уверенный, что Рудаев выдвигает требования с запросом, и заранее стал на сторону проектировщика, как более опытного и сведущего. Заключение Штраха обескуражило Даниленко, но не настолько, чтобы он изменил свои позиции. Цех строится не так, как нужно. Но заявить об этом вслух, признаться, что проглядел, – в таком поступке он не видел смысла. Получалось в общем довольно глупо: ошибка не его, Даниленко, – проектантов, а вся вина падет на него: почему только теперь спохватился? Промолчи – все будет тихо. На проекте десятки виз не только отдельных специалистов, но и крупных организаций, и, когда цех будет построен, виновных не сыщешь. Коллективная ответственность очень часто позволяет не отвечать никому. Примененная хитро, она превращается в мощную стену круговой обороны, и плохо приходится тому, что вздумает пробить в ней брешь. Рудаев стал жертвой такой попытки еще на подступах к стене. Была бы хоть надежда проломить ее, тогда и раны нипочем. Но раны поражения заживают не скоро. И все-таки определить свою позицию нужно сейчас, сегодня. Легче всего, удобнее всего продолжать строить, выполняя сроки, утвержденные свыше, и замять этот вопрос. Ничего не стоит сейчас и обезоружить Збандута. Скажет, что ему не нужен директор, который замышляет начать свою деятельность с разрушения построенного, – и назревающий мятеж будет погашен. Ведь на вопли Рудаева до сих пор решительно никакого отзвука.
– Не хочется? – спросил Збандут.
Даниленко даже вздрогнул от неожиданности. Он физически ощутил на себе плотность и остроту испытующего взгляда Збандута. «Вот дьявольщина. Надеялся его прощупать, а попал под микроскоп сам. Нет, надо его отвести. С ним узнаешь, почем фунт лиха. Ишь уставился, как следователь. Это сейчас. Что же потом будет? А может, показывает характер, пока чувствует себя независимым? Хотя должен понимать, не маленький, что сейчас решается его судьба. Запротестует обком – не утвердят».
Збандут не стал разъяснять своего вопроса, а Даниленко не переспросил его. Они, кажется, достаточно поняли друг друга и сейчас размышляли об одном и том же: работать им вместе или не работать? Они не испытывали особой радости, представляя перспективу этого содружества.
И единственное, что заставляло Даниленко мириться со Збандутом, так это необходимость иметь на приморском заводе крепкого хозяина. Повозиться с ним придется немало, но если заполучишь в союзники, о, тогда можно дробить скалы и воротить горы.
– Учтите одну ситуацию. – Глаза Даниленко посерели от внутреннего холода. – Местные организации очень болезненно реагируют на ввоз кадров со стороны. Появилось даже такое понятие: «Истребление местных кадров».
– Я знаю про эти настроения, – Збандут понимающе кивнул, – но принимать, их во внимание не собираюсь. Для меня люди и впредь будут делиться не на местных и приезжих, а на стоящих и не стоящих. Я не впустую использовал две разведывательные поездки и наперед вам скажу, кого придется приглашать. Агломератчиков, поскольку это новая для завода специальность, конверторщиков по той же причине.
– Но можно научить и своих! – Даниленко все суровел и суровел. – Тут два пути. Легкий – переманивать готовеньких и потруднее – использовать местные человеческие резервы.
– Давайте расстанемся, – неожиданно произнес Збандут и, заметив недоумение в глазах Даниленко, уточнил: – Не насовсем. До завтра. Подумаем еще.
– Подумаем, – согласился Даниленко и встал с кресла, раскинув руки, с удовольствием выпрямляя уставшее тело.
– Только и вы учтите. – Збандут лукаво прищурился. – Меня вы не знаете и, как говорят, покупаете кота в мешке. Буду откровенным. Покупаете не кота, а черта. Самого настоящего, колючего и неприрученного. А черти, да будет вам известно, – загляните в Брема, в раздел парнокопытных – в зрелом возрасте ни приручению, ни дрессировке совершенно не поддаются.
Глава 9При разных обстоятельствах и по-разному читали статью Лагутиной в «Известиях» – «Повторение ошибки – преступление».
Даниленко – в самолете, когда летел из Москвы в Донецк. Сначала пробежал статью глазами, выругался – вот прыткая стервоза – никаких препон. Не побоялась даже заголовок взять из рудаевской телеграммы. Потом прочитал строчку за строчкой. Что ж, логично, обоснованно, подкреплено фактами, цифрами, мнением людей. Хочешь не хочешь – отмалчиваться теперь нельзя. Надо обсуждать на бюро обкома и статью, и все, что за ней стоит.
В глубине души Даниленко был рад появлению статьи. Она пробивала ту самую стену, которая казалась ему непрошибаемой, и понуждала к действию его лично. От общественного мнения никуда не денешься, а оно будет на стороне Рудаева.
Троилин наткнулся на знакомую фразу, вынесенную в заголовок, когда перебирал газеты во время общезаводского рапорта по селектору. Не прерывая своего занятия, просмотрел статью и взбеленился. Тезисы те же, что и в докладной Рудаева. Будто вместе писали. Он стал невпопад спрашивать, невпопад отвечать и кончил тем, что поручил вести оперативку главному инженеру.
Проштудировав статью основательнее, он вдруг совсем другими глазами увидел и себя и Рудаева. Один прячется от бури, другой ищет ее. И такой смешной, надуманной, притянутой показалась ему формулировка приказа:«…не выполнил задание по освоению конверторного производства». А его телеграмма? «Изучайте то, что есть».
Как он дошел до этого? Самолюбие? Или просто старость, перспектива скорого ухода на пенсию? Так и уходить нужно с незапятнанной репутацией, с чистой совестью и перед теми, кто работает сейчас, и перед теми, кто будет работать после него.
Дорого дал бы он, чтобы не было ни этого приказа, ни телеграммы, ни разговора с Рудаевым, ни бюро. Но события вспять не повернешь.
Подобед прочитал броско поданный трехколонник на скамеечке возле Красных камней. Он был поставлен в известность о рудаевской телеграмме, и она его тоже покоробила. Тогда он согласился с Троилиным, что Рудаев взял на себя слишком много, влез в дело, которое выше его компетенции, – амбиция без амуниции. А оказывается, тревога Рудаева была обоснованной. И даже тон.
У Штраха представленный Лагутиной на всеобщее обсуждение материал нашел живой отклик. Он мог бы спокойно подписаться под ним, добавив, пожалуй, еще несколько пунктов. Лагутина не увидела всего того, что увидел он, и не предложила того, что может предложить он. Конструктивное решение ряда узлов пришло к нему еще по дороге из Тагинска. Остальное дорабатывают проектировщики первой руки. Теперь можно смело идти в наступление против типового проекта, кардинально переделывать его если не для приморского завода, то для следующего.
Гребенщиков увидел злополучный номер газеты в руках у жены. Она не просто читала статью, она изучала ее. Многие строчки были подчеркнуты, на полях стояли вопросительные и восклицательные знаки. Не говоря ни слова, отдала газету мужу и продолжала сидеть молча, пытаясь пробить взглядом маску бесстрастия, которую он сразу же надел. Ни его, ни Троилина Лагутина ни в чем не попрекнула, но их вина прямо вытекала из всего содержания статьи.
– Как твое мнение? – спросила Алла, когда Гребенщиков, тщательно скрывая раздражение, аккуратно сложил газету.
– Влюбленная бабенка выгораживает своего обоже, – пренебрежительно брякнул он.
– Ну, это из области твоих предположений. А по существу?
– Надо проверить, что здесь соответствует действительности, а что – плод досужей фантазии.
– Тебе пора бы иметь ясное представление. Ты с проектом хорошо знаком.
Гребенщиков взглянул на жену исподлобья. Штришки допроса явно не пришлись ему по вкусу.
– И объясни мне, пожалуйста, как это могло получиться? – продолжала Алла. – Журналистка ставит вопрос, который приличествовало бы поставить тебе.
– Потому что не знает, когда можно его ставить и где. Машет кулаками после драки. Самая выгодная позиция – предупреждать. Окажется не права – забудут, а если вдруг выяснится, что смотрела в корень, – можно ходить гоголем. Как же – предупреждала, сигнализировала…
– Разве она не рискует, выступая так?
– Рискует, – нехотя выдавил Гребенщиков. – Шельмование института, демобилизация строителей…
– Выходит, она человек смелый?
– Это погоня за сенсацией. Журналистов хлебом не корми – подай сенсацию. И самолюбование – вот, мол, я какая, никого не боюсь, иду напролом.
Алла поднялась, подошла к трюмо, стала поправлять волосы. Гребенщиков тоже поднялся, с облегчением, решив, что допрос закончен. Но не тут-то было. Жена не дала ему даже передышки.
– Андрей, почему ты всегда выискиваешь в людях дурные побуждения? – спросила она. – Ну скажи: почему?
– Я не выискиваю. Я просто сразу распознаю те мотивы, которые ими руководят. Большей частью человек действует под влиянием сугубо личных побуждений, поверь мне. Далеко не всегда они благие и не всегда совпадают с общественными.
– В данном случае как раз совпадают. А вот у тебя… – будто ненароком бросила Алла.
Гребенщиков подошел к жене, заискивающе заглянул в глаза.
– Ты сегодня опять не в духе.
– Я не выхожу из этого состояния. Мне не нравится твое предвзятое отношение к людям.
– К людям относятся так, как они того заслуживают.
– Тогда почему к тебе плохо относятся?
И вот тут Гребенщикова выручила дочь. Прибежала плача и затараторила:
– Посмотри, что Вова делает! Он меня не слушает. Он обои перекрашивает над кроватью. Я ему говорю, что нельзя, что мама накажет, а он…
Гребенщиков в раздоры детей, как правило, не вмешивался, но сейчас с превеликой охотой поспешил урезонивать расшалившегося сына.
– А что, если мы пообедаем, – миролюбиво предложил он, вернувшись.
Алла пошла накрывать на стол, а Гребенщиков, воспользовавшись затишьем, принялся переодеваться. Выдержка стоила ему дорого. Внутри все клокотало. Что он сделал этой писаке? За что она последовательно истребляет его? Снаряд выпущен как будто по институту, а осколки летят в него. И этот змееныш, которого он отогрел на своей груди, опять торжествует. Победитель…
Черемных заглянул в газету, по своему обыкновению, на сон грядущий. И сон не пришел к нему. Он и без того подозревал, что совершает не совсем правое дело, помогая Троилину избавиться от Рудаева, а теперь вынужден был признаться себе, что действия его выглядят просто-таки безобразно. Покарали человека за то, что честно изложил свое мнение по весьма принципиальному вопросу. Если бы даже оно было ошибочным, все равно за такое не наказывают. Вот когда уступчивость сыграла роковую роль. Что же предпринять? Неужели придется собрать бюро и отменить решение? А почему бы и нет? На последнем бюро он слова не произнес в осуждение Рудаева, даже свое отношение к нему искусно скрывал, чтобы не давить на людей. Они сами слушали, думали и решали. И пусть сами перерешают, если найдут нужным. Разве не было таких прецедентов?
Збандуту статья Лагутиной показалась крупным козырем в той замысловатой игре, над которой он раздумывал. Строить на приморском заводе цех, подобный тагинскому, ему смертельно не хотелось, но он никак не мог выработать тактику наступления. Сейчас кое-что начало проясняться, хотя многое еще оставалось в тумане. Обычный путь протестов, совещаний, согласований, обсуждений на сей раз отрезан. Извилист, тернист и, главное, долог. Нужно найти такой ускоритель, который заставит все шестерни сложного, еще не смонтированного окончательно министерского механизма закрутиться с максимальной скоростью. Но и это еще не определит успеха. При решении столь сложной дилеммы столкнутся различные интересы различных организаций. Естественно, они сплетутся в узел неразрешимых противоречий, и такой узел нужно будет не развязывать, а рубить.
Смелая мысль рождается у Збандута. Начинающего директора, как правило, некоторое время щадят. Пока еще ни один директор не получал взыскания в первые месяцы своей работы даже за явно ошибочные действия. Так вот, как молодой, вернее, новый директор, он и использует эту возможность.
И лишь главный виновник переполоха узнал о статье позже всех. Чтобы как-то убить время в ожидании возвращения Даниленко, Рудаев уехал на шахту «Пролетарская-глубокая», где работал его школьный товарищ, давно приглашавший в гости.
У Рудаева, как вообще у многих профессионалов, выработалось устойчивое представление, будто труд металлургов – самый тяжкий, самый значительный, самый необходимый. Только опустившись в шахту, он проникся безграничным уважением к горнякам. Лишенные дневного света и возможности удовлетворить элементарную человеческую потребность – двигаться в полный рост, они дают людям свет и тепловую энергию, которая лежит в основе всякого движения.
Пласт угля был тонкий, всего семьдесят сантиметров. В эту щель Рудаев забирался ползком и по часу, по два пролеживал на боку, наблюдая за слаженной работой шахтеров, слушая скрежет комбайнов и шорох ползущего по конвейеру угля.
И вот здесь, на шахте, когда Рудаев проходил мимо газетной витрины, ему бросились в глаза заключительные слова его телеграммы, напечатанные крупным шрифтом. Он приблизился к витрине и лихорадочно побежал глазами по строчкам.