Текст книги "Решающий шаг"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)
Мчались мы с ветерком: километров через девяносто, в первом большом поселке, часть пассажиров сошла, а остальные забежали погреться – ветер был ледяной. И тут одна из попутчиц поднесла по стопочке шоферам. Все мы толклись в одной комнате, и я заметил, что мой водитель только пригубил, а если и отхлебнул, то совсем немного, – я похвалил его в душе. Так же поступил и шофер третьей машины; лишь молодой парень, с которым мы не сторговались, лихо выцедил свою долю.
Двинулись дальше. Стемнело. На безоблачном небе взошла луна, и плотно припорошенная укатанным снегом дорога стала видна отчетливо.
Вскоре начался очередной подъем, потом – спуск, длинный, метров в четыреста, и совершенно прямой; в самом низу дорога круто сворачивала, а вскоре за поворотом выходила на деревянный мостик через речку или ручей, засыпанный глубоким снегом.
Бензин в то время ценился чуть ли не дороже спирта, его экономили как могли, и такие бывалые ребята, как наши шоферы, конечно же спускались с перевала, выключив моторы. На спуске они легонько притормаживали; снежная дорога – всегда скользкая дорога.
Во всяком случае, наш водитель притормаживал, – сидя в кузове, мы прекрасно ощущали это.
Владей я хоть немного кистью, я легко мог бы и сейчас нарисовать эту картину: черное небо, залитая лунным светом безмолвная снежная пустыня – места там безлюдные, – длиннейший спуск с горы, и беззвучно (как это нарисовать?) летящие вниз наши три машины, тоже темные, без огней; свет луны был ярок, его хватало.
Вот первая машина, та, что была подо мной, закончила спуск, плавно взяла поворот и, все еще с выключенным мотором, стала приближаться к мостику. В это время второй «студебеккер», разогнавшийся шибче и поэтому «резвее» взявший поворот, стал нас нагонять.
Боясь, очевидно, резко тормозить, чтобы не занесло, шофер второй машины решил обойти нас. Ширина дороги вполне позволяла это, но он не смог соотнести свой маневр и, главное, свою скорость с тем, что у мостика дорога немного сужалась.
Наш же водитель, никак не предполагая, что его товарищ, более ста километров не нарушавший строя, захочет вдруг его обогнать, и мирно беседовавший с соседкой, у самого мостика, не взглянув в зеркало заднего вида, взял чуточку влево; на дороге был ухаб.
Этой чуточки оказалось достаточно.
Дальнейшее разыгралось в двух-трех метрах от меня, на фоне все того же застывшего безмолвия. Увидев вдруг перед собой задний борт нашей машины, водитель второго грузовика вынужден был тоже взять влево – затормозить он уже точно не мог.
И тут тишина была нарушена. С треском смяв мощным бампером деревянные перильца моста, «студебеккер» повис на секунду левыми колесами в воздухе, затем очень резко, весь разом, перевернулся и, колесами кверху, ухнул вниз.
Я забыл сказать, что на остановке сошла единственная пассажирка, находившаяся в кузове этой второй машины; только рядом с шофером сидела женщина, угощавшая водителей водкой.
Я застучал по кабине. Наша машина, пробежав еще метров тридцать, остановилась, подошла так же беззвучно третья, и мы все, проваливаясь в снегу, кинулись под откос.
Грузовик лежал, как на перине, ровно и спокойно. Ни звука, ни движения.
Кто-то стал разгребать снег руками, кто-то кинулся назад, за лопатами. Как смогли быстро, мы откопали их.
Пушистый, глубокий снег и плотный груз в высоком, сравнительно, кузове сохранили шоферу и его спутнице жизнь: кабина «студебеккера» смялась в лепешку, но только до уровня кузова. Обе жертвы лежали внутри вниз головами, скорчившись, как младенцы в утробе матери. Они были без сознания.
Самое трудное заключалось в том, чтобы открыть заклинившиеся двери и вытащить их из кабины. Дальше все пошло на удивление быстро. Пока я приводил пострадавших в чувство, две остальные машины специальными тросами и лебедками, укрепленными спереди на раме «студебеккера», сперва перевернули своего собрата, затем вытащили на дорогу.
Кузов разлетелся в щепы, от груза осталось всего ничего – мешочки полопались, и мука перемешалась со снегом, – дверцы кабины не закрывались, их привязали проволокой, но мотор завелся, и дальше грузовик пошел своим ходом.
Его вел все тот же, совершенно протрезвевший шофер. И он, и пассажирка отделались ссадинами.
Много лет спустя, на другом необычайно длинном и прямом спуске произошла авария машины, которую вел я сам. Случилось это за много тысяч верст от Забайкалья, в горах Словакии, но, как и в тот раз, авария произошла вовсе не от высокой скорости.
Командировка в Чехословакию для ознакомления с работой детских больниц может служить убедительным примером того, как стало мне везти после встречи с «Москвичом». Часто ли рядовой врач может рассчитывать на что-либо подобное?
Поехали мы вдвоем с одним московским педиатром, который оказался таким же страстным автомобилистом, как и я. Узнав, что нам запланирована поездка по стране, мы решили не пользоваться ни поездами, ни самолетами, а взять напрокат автомобиль.
Любезные хозяева, принимавшие нас, охотно пошли навстречу. На прокатном пункте в Праге мы сдали десятиминутный экзамен по вождению, а затем нам любезно предложили только что полученный ими «Москвич-408»; в то время это была новейшая модель. Мы с радостью согласились взять машину, знакомую нам по конструкции.
Благополучно поездив по Чехии, – «Москвич» вел себя достойно, если не считать того, что у него никак не включалась задняя скорость и, чтобы развернуть машину, мы откатывали ее на руках, – мы прибыли в Словакию. Пожили положенное время в Братиславе, посетили там станцию обслуживания, где нам сообщили, что задняя скорость включаться никак не может, ибо в машине стоит коробка от предыдущей модели, а затем направились в горы.
С нами поехал словацкий писатель, редактировавший несколько детских журналов. Он знал русский язык, любил и умел рассказывать – словом, лучшего спутника трудно было себе представить. По крайней мере половина словаков были его личными друзьями.
В конце первого дня пути мы добрались до дома одного из таких друзей, бывшего партизана, ныне директора мебельной фабрики. Нас угостили обедом и совершенно восхитительным напитком, который по-словацки называется «боровичка» и, судя по этому, изготовляется из… сосны. Напиток чист, как слеза, и невероятно крепок.
Справедливости ради: я «боровички» в тот раз не пил, а только пригубил – за здоровье хозяйки. Так что Петр Платонович (так звали моего спутника), писатель, которого все называли Людо, – как его полное имя, я не знаю, – и директор фабрики осушили почти литровую бутылку втроем.
А пить мне нельзя было потому, что мы собирались до темноты проехать еще километров двадцать пять в горы и там остановиться на ночлег. Людо хотел познакомить нас с разными интересными людьми, в том числе с местным патером, героем Сопротивления, самоотверженно спасшим в годы оккупации население деревни от поголовного истребления гитлеровцами за сотрудничество с партизанами.
Итак, пообедав и отдохнув, мы поехали дальше. В горы. Директор мебельной фабрики, разумеется, поехал с нами.
После того как мы поднялись немного над уровнем моря, директор и Людо обратили внимание на очень симпатичного пожилого человека, выходившего из дверей трактира как раз в ту минуту, когда наша машина ехала мимо.
– Стой! – закричал Людо. – Стой! Это же золотой старик, участник восстания, председатель первого Национального комитета в этой местности!
– Верно, – оживился директор. – Возьмем его с собой…
Я остановился, хотя, как выяснится из дальнейшего, делать этого мне было нельзя ни в коем случае. Но разве знаем мы, что готовит нам судьба?
Место в машине было, времени у нашего нового знакомца, ныне пенсионера, оказалось хоть отбавляй, мы обменялись рукопожатиями, втиснули его третьим на заднее сиденье и поехали дальше.
Километра через четыре после этого придорожного трактира начался новый подъем. Не слишком крутой и, на удивление, прямой, как стрела. Подъем как подъем. Справа обрыв, огороженный тонкими железными перилами, но что мне до обрыва? У меня новая, послушная машина – заднюю скорость я включать не собирался, – я и еду себе спокойно, километров так семьдесят-восемьдесят в час.
В машине оживленно, даже весело. Воспоминания, шутки, смех. Русские слова прекрасно сочетаются со словацкими; смесь эта, как хорошо замороженное шампанское, придает беседе особый, чуть взрывчатый колорит.
Тут в поле моего зрения попадает движущийся навстречу по левой стороне дороги трактор с прицепом.
Эка невидаль. Трактор и трактор. Он спускается, я поднимаюсь. Он мне не помеха, я ему – тоже.
Это теперь, заметив впереди колесный трактор, я становлюсь собранным и внимательным и тщательнее обычного сжимаю руль.
Рефлекс…
А тогда, в тот день, я даже скорость не сбросил – зачем?
Сближаемся.
И вот, когда расстояние между нами уменьшается метров до пятидесяти или, может, до сорока пяти, от этого самого трактора отваливается левое заднее колесо, огромное, синего цвета, а сам трактор рушится на дорогу и, вместе с прицепом, мгновенно превращается в нечто неодушевленное.
Отскочившее колесо замирает на середине той части дороги, по которой через считанные секунды должен проехать я, а затем, вздрогнув, идет под горку, мне навстречу, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее. При этом оно изящно вибрирует.
Колесико это навечно передо мной – как живое.
Что было делать?
Напоминаю: скорость около семидесяти, справа – обрыв с железным ограждением, слева – изваяние в виде трактора с прицепом, прямо по курсу – колесо.
Что делать?!
Не стану врать: поразмышлять особенно глубоко на эту тему я не успел. Что-то я подумал, конечно, но вот что – хоть убей, не помню…
Сработала автоматика: я стал нажимать на тормоз – не слишком сильно, чтобы не занесло в обрыв, но все же.
К сожалению, по мере того как падала наша скорость, возрастала скорость колеса. Оно достигло нас и с маху ударило наш бедный капот невероятно тугой, широкой, массивной резиновой шиной, что само по себе было неприятно.
Но колесо этим не ограничилось: от удара оно развернулось в каком-то неистовом прыжке и приложилось к капоту вторично – на этот раз огромным железным диском.
Мы стояли.
Экипаж «Москвича» не пострадал, только писателю, сидевшему рядом со мной, каким-то образом оцарапало ногу.
Из радиатора густой струей текла вода.
Словаки хором твердили, что, если бы не крепкая конструкция советской машины… Слабое утешение.
Да… Не выйди «золотой старик» в ту минуту из дверей трактира и не остановись мы, чтобы забрать его с собой, мы конечно же миновали бы трактор еще до того, как…
Приехала аккуратная чехословацкая милиция. Я отдал капитану ключи, и мы все вместе закатили беднягу «Москвича» во двор стоявшей под горкой школы. В совершенном отчаянии прибежал перепуганный хозяин трактора, оказавшийся единоличником; беглого взгляда на его внешний вид было достаточно, чтобы понять, что частный сектор доживает свой век.
Хозяин сразу же признал, что защелка (задвижка?) на колесе давно была неисправна, а он все никак не мог собраться сменить ее.
Но самое печальное ждало старика впереди. Ему предстояло уплатить штраф за то, что управлявший трактором молодой парень, его сын, только что вернувшийся из армии, не имел соответствующих водительских прав – капитан иронически потряхивал разрешением на вождение мотоцикла. Ему предстояло полностью оплатить не только ремонт машины, но и внести наличными всю сумму, которую составила бы плата за ее прокат – за все то время, что машина будет в ремонте.
Нам было очень жаль его, но помочь ему мы ничем не могли.
Еще больше нам было жаль самих себя, нашей испорченной поездки.
Милицейский капитан любезно довез нас до места назначения; патер был рад нас видеть. Мы проговорили до глубокой ночи и переночевали в комнате для приезжих местного Дома культуры.
На следующий день был составлен и подписан официальный акт, нам прислали другую машину, не прокатную, с шофером, и мы уехали.
У этой истории есть продолжение.
Несколько дней спустя мы попали в большой город Брно и дали там интервью сотруднику местного радио, который заявил, что у них принято начинать беседу ответом на вопрос: что больше всего потрясло вас за минувшую неделю?
Мы с Петром Платоновичем переглянулись и засмеялись.
Журналист обиделся.
Пришлось ввести его в курс дела.
– Наконец-то мне попались люди с чувством юмора! – радостно воскликнул он, потирая руки. – Именно это мы и запишем в первую очередь!
И я наговорил в микрофон притчу о тракторе и колесе, и не солгал ни капельки, ибо это действительно было самым потрясающим, во всех отношениях, происшествием за истекшую неделю.
Интервью пошло в эфир.
Закончив поездку по стране, мы вновь прибыли в Прагу и в тот же день посетили Министерство здравоохранения. Стоило мне открыть дверь в кабинет начальника одного из отделов, как тот, всплеснув руками, вскочил из-за стола.
– Так вы живы и здоровы?! – радостно вскричал он. – Слышали бы вы, какие ужасы рассказывали о вас по радио! Я был убежден, что вы в больнице!
До сих пор не знаю, слушал ли почтенный начальник отдела эту передачу лично или ему кто-то что-то пересказал, – спросить было неудобно, такой искренней и неподдельной была его радость.
7
Машина коренным образом изменила мое отношение не только к женщинам, но и ко всему человечеству.
Ощутив машину как некий плацдарм, неожиданно отвоеванный мной у фортуны, и вложив в укрепление этого плацдарма немало душевных да и физических сил, я заметил, что стал иначе реагировать на многие внешние возбудители, в том числе на поступки людей, с которыми я вместе проделывал ежегодные синусоиды моей врачебной карьеры.
Раньше мне казалось, что мое отношение к ним давным-давно определилось и останется таким уже навсегда. Теперь выяснилось, что это вовсе не так.
Я стал хладнокровнее принимать к сведению указания начальства: допустим, приказ о предоставлении очередной вакансии не мне, хоть я имел на нее право, а кому-то другому, – ладно, у меня-то ведь есть машина… Раньше в подобной ситуации я стал бы негодовать, жаловаться, истрепал бы немало нервов и себе и другим; теперь я готов был даже согласиться с тем, что получивший повышение врач имел на это больше морального права, чем я, – пожалуйста, я не спешу, у меня же есть моя машина… Я даже стал терпимее к коллегам, не упускавшим случая ударить себя кулаком в грудь и произносившим по крайней мере раз в месяц витиеватую и демагогическую речь, – пусть себе болтают на здоровье, у меня-то есть моя машина…
Но главная перемена заключалась не в этой иронии и не в хладнокровии, моему темпераменту никак не свойственном, а в том, что, благодаря «Москвичу» – элементарному для ракетного века механическому приспособлению, примитивному роботу на колесах, я познакомился и сошелся с большой группой совершенно новых для меня людей, представляющих мир, известный мне ранее лишь понаслышке. Знакомство это воскресило в моей повседневной житейской практике полузабытые уже простоту и ненавязчивость человеческих отношений, так скрашивавшие наши военные годы.
У меня возникла, сразу и органично, дружба с рабочими людьми – слесарями, малярами по автомашинам, механиками, электриками, шоферами, – со всеми, без кого я не мог бы содержать «Москвича» в порядке. С мастерами, представляющими эти профессии, рано или поздно сталкивается каждый автолюбитель, но большинство так и остается на позиции заказчика: ты сделал, я заплатил, и будь здоров.
Что касается меня, я просто не могу так относиться к людям, вкладывающим в работу душу. Да еще в какую работу! Ведь они ремонтируют моего товарища, моего верного конька-горбунка, и делают это так тщательно, будто он одновременно и их товарищ тоже. Возможность дружеских связей «через машину» была для меня внезапным и очень радостным открытием.
Вероятно, здесь сыграло роль и то обстоятельство, что я вообще легко схожусь с людьми, особенно с теми, кого у меня есть основания уважать. А ремесленников-кудесников разного рода, чьи руки спокойно и с достоинством, на глазах у всех, создают истинные чудеса, мне, бесталанному, недоступные, я привык уважать с детства – мама настойчиво воспитывала во мне уважительное отношение к чужому труду. Позже, когда я стал обращаться к ремесленникам самостоятельно, мое особенное уважение к ним выражалось в том, что я никогда не давал им советов: изложив мастеру свою просьбу, свой проект, свою наметку, свой заказ, я потом уже в его действия не вмешивался.
Или он сделает как надо, или я в следующий раз обращусь к другому мастеру.
Я заметил, что такая позиция, такое доверие всегда вызывают дружелюбную реакцию и хоть маленькое ответное уважение – к человеку, понимающему толк в жизни.
Теперь судьба столкнула меня с людьми, умеющими сделать не просто какую-то частность – книжную полку, пару брюк или сапог, – без которой, в конце концов, можно пока обойтись, а знающих до тонкости весь сложный комплекс технических законов и обстоятельств, дающих жизнь, скорость и безопасность машине.
Удивительно ли, что я подружился с ними?
У каждого из нас бывают срывы, бывают дни до того тяжелые, что, кажется, все рушится. Однажды в такое положение попал и я. Беда стряслась: умер мальчик, которого я лечил. Я не был виноват в смерти ребенка, но это надо было доказать, причем доказать вдвойне, втройне убедительнее, чем обычно, – мальчик был сыном иностранного подданного, а расшаркивание перед всем иностранным у нас, увы, далеко не изжито. Был трудный разговор с коллегами, которые знали, что я не виноват, и все же… Были выступления на собрании, где все присутствовавшие тоже знали, что я не виноват… Посыпались комиссии – одна, другая, третья… Подключилось министерство…
Меня временно, до окончательной реабилитации, отстранили, на всякий случай, от работы. Дома сидеть было невозможно: жена разговаривала со мной настороженно, теща хоть и молчала, но поглядывала косо… Я стал уходить днем из дома. То в библиотеку – воспользоваться передышкой и полистать специальную периодику, изучение которой я забросил. То в гараж, где работает Костя – механик, с которым я сошелся особенно быстро и близко.
Весна. Залитый асфальтом узкий двор, половину ширины которого сжирают прилепившиеся к забору пристройки – три небольших гаража, склад, кладовки. Я здороваюсь за руку со всеми присутствующими, беру деревянный ящик из-под консервов и устраиваюсь у стенки на солнышке. Тихо, только изредка голоса людей да птичье чириканье.
Широкие двери гаража распахнуты настежь. Виден верстак с тисками, уставленный измерительными приборами, коробками, ящичками со всевозможными мелочами; полки – на них железные банки с краской, бутылки, кисти, какие-то детали; по стенам развешаны на крюках старые камеры, прокладки, насквозь промасленные комбинезоны. На внутренней стороне огромных дверей налеплены вперемешку технические таблицы и плакаты, воззвания ГАИ, яркими красками отпечатанные дорожные знаки, фотографии женских головок, и не только головок… Если прищурить глаза, все это, вместе взятое, напомнит произведение поп-искусства.
Во дворе перед гаражом ремонтируют небольшой служебный автобус. Задние колеса с него сняты, зад приподнят – похоже, малыш-слоненок вот-вот сделает стойку. Костя, подстелив какую-то рухлядь, лежит под автобусом на спине; его ноги в рабочих ботинках торчат как раз возле ящика, на котором я сижу, штанины комбинезона задрались – никто не сказал бы, что эти ноги могут принадлежать элегантному завгару, в нерабочее время всегда одетому по последней зарубежной моде.
Молоденький парнишка, ученик, которого все называют «сынок», снует от гаража к автобусу, подает необходимый инструмент, запчасти, ветошь, шайбы, гайки… Сосредоточенно работая и беззлобно поругивая своего юного помощника, опять подавшего болты не того размера – «восьмерку, восьмерку, я же сказал!» – Костя успевает вести спокойную, уютную домашнюю беседу со мной.
Когда я пришел, он выглянул на минутку из-под автобуса, чтобы поздороваться, подставив мне для этой цели свое предплечье – кисти рук у него были совершенно черные, – заметил, что со мной неладно, понял, что, раз я сижу тут так спокойно в будний день, без всякой видимой причины (о машине он справился в первую очередь), значит, стряслось что-то серьезное. Но по неписаным законам, завещанным нам стариной, он впрямую ничего не спрашивает. Ждет, что я сам скажу, а пока с природным юмором рассказывает о неудачной охоте, на которую он ездил в субботу.
Я тоже не тороплюсь изливать душу и рад самой возможности не спешить с этим. Я греюсь на солнышке и лишь лениво, раз в пять минут, изрекаю какую-нибудь мало значащую фразу, комментируя Костин рассказ. Я сижу и всем существом своим с блаженством ощущаю, что вновь вхожу, как свой, в емкий мир этой нормальной, сугубо реальной жизни, где один неторопливо, но прочно затягивает гайки на автобусном брюхе, другой, только что вернувшись из рейса, моет в углу двора машину – поливает ее тоненькой струйкой воды из шланга и трет шваброй, третий, не желая заслужить еще один презрительный окрик, изо всех сил старается подать с первого раза то, что от него ждут, а четвертый нацеливается сходить в местную столовую, которой наш гараж нет-нет да и подбросит машину, и притащить оттуда по котлетке – «на перекус»…
Наш гараж… И мне тоже дадут котлетку, а потом, часика через два, я пойду вместе со всеми в эту столовую обедать, и так же, как и вся ватага, занимающая наш стол, стану шутить с подавальщицами, и выпью не менее трех стаканов компота, и стану громко хохотать над какой-нибудь незамысловатой историей… Мне почему-то будет необыкновенно важно ничем от остальных не отличаться.
Я оттаиваю. Я отхожу понемногу от рационально устроенной, но обрамленной четкими границами среды, в которой мне суждено жить постоянно, – находиться там сегодня было для меня невозможно, поэтому я и пришел сюда… Мало-помалу я начинаю видеть себя и свой привычный мирок со стороны, и тогда относительность масштабов нашей жизни становится вдруг ощутимой, и все начинает понемногу становиться на место.
То, что совсем недавно, утром еще, час назад, казалось мне чуть ли не «главной орбитой», из гаража, из этого прочно заземленного мира, различается как крохотная черточка, ничтожный мазок, царапина на небосклоне, а случившаяся со мной космических масштабов катастрофа выглядит отсюда тем, чем она на самом деле и является, – рядовым, частным, неизбежным, по теории вероятности, столкновением крохотных, едва различимых частиц.
И когда Костя вылезает наконец на свет божий и садится рядышком на ящик и я делаю попытку растолковать ему, в какой страшной ситуации я нахожусь, – внезапно оказывается, что у меня не хватает слов и красок, чтобы убедить его в безысходности моего положения: я не могу этого сделать потому, что сам уже вовсе не убежден в этом… Конечно, смерть мальчика потрясает Костю, но он нисколько не сомневается в том, что я действительно ничего не мог сделать, – так же уверена во мне всегда была мама. А комиссий по проверке у него самого бывает миллион, и он давно махнул на них рукой. Рано или поздно все докажется, все постепенно утрясется.
Я слушаю Костю – и верю ему, хоть он моложе меня, хоть у него нет ни военного опыта, ни высшего образования и газеты он, честно говоря, читает от случая к случаю, не говоря уж о «высокой» литературе. Верю не только потому, что мне хочется верить, но и потому еще, что своими глазами вижу, как исправленный Костиными руками автобус весело побежал по земле.
И меня внезапно охватывает – и окрыляет – чувство уверенности в том, что, случись со мной завтра что-нибудь еще более страшное, непоправимое вроде бы, я снова могу рассчитывать на Костино внимание и поддержку. Я не знаю, конечно, что именно он ответит мне в следующий раз, но не сомневаюсь в том, что его реакция снова поможет мне вздохнуть полной грудью, будь это конфликт любой сложности.
Костя необычайно деликатен – черта, распространенная среди людей физического труда, особенно среди мастеров золотые руки. Его слова лишены малейшего оттенка назидательности, – если б я мог так разговаривать с дочерью! – он ни за что на свете не станет поучать меня или навязывать мне свою точку зрения, даже если я стану оспаривать то, что он сказал. Он просто выражает свое мнение, часто не прямо в ответ на мои слова, а куда-то в сторону, в воздух, высказывает предположительно, словно и сам во всем этом не очень уверен. Хочу я услышать его слова – пожалуйста, не хочу – не надо, он не обидится. Высказавшись, он не ждет моего ответа, моей реакции, а переводит разговор на любимую тему – о делах автомобильных.
Я слушаю его далеко не литературные фразы, пересыпанные «солеными» выражениями, и, в который уже раз, благословляю моего дорогого «Москвича», тихо стоящего за воротами.
Это он привел меня сюда и помог мне войти в это братство справедливых людей, где меня уже все знают и зовут прямо по имени – кому из моих ученых коллег может выпасть такое счастье, в наши-то немалые годы! Это он помог мне обрести новых друзей, для которых все трын-трава, лишь бы машина была в порядке.
В том числе и моя машина, от состояния которой ежедневно зависит моя жизнь и жизнь моих детей, когда они, радостно визжа, меня сопровождают.
И то, что здесь, в гараже, к машинам относятся внимательно и серьезно, как к живому существу, требующему систематического лечения, приводит меня иногда к странным параллелям. В чем, собственно, различие между нами? Я – врач, а они? Разве не выслушивают они так же внимательно сердце больного – мотор? Разве не ставят они, как и я, диагноз, от точности которого зависят работоспособность и жизнь пациента? Разве не собирают консилиумы, если один «доктор» сомневается? И разве не производят их пальцы операции, не менее сложные, чем те, что случается делать мне?
Причем я оперирую на податливой ткани человеческого тела, а они – на жестком, яростно сопротивляющемся насилию железе.
Если разница только в том, что во время операции мои руки стерильно чисты, а их – в мазуте, так ведь это и не разница вовсе.
На первый взгляд, бредовые мысли, не так ли? И все же в них что-то есть…
Может быть, дело в том, что мы оба держимся за баранку – мой друг механик и я?
В там, что мы оба – шоферы?
8
Шоферская профессия, как ни одно другое массовое занятие, избавляет людей от унылого однообразия, в той или иной степени неизбежного в каждом другом ремесле. Даже летчик гражданской авиации, летающий на самых современных самолетах, не может похвалиться особенным разнообразием своей деятельности. Машину готовят без него, он садится в кабину пилота, поднимается выше облаков и летит, согласно расписанию, по определенной трассе между пунктами М. и Н., и так много-много дней подряд. Потом ему назначают другое направление, и он принимается летать между пунктами Г. и Д. – и снова много дней подряд, и снова над облаками. Бывают, конечно, сюрпризы, но не так уж часто. Все приборы, приборы перед глазами; автопилот часто заменяет его.
А шофер катит по матушке-Земле. Приборов у него кот наплакал. Он окружен людьми. И каждый новый день, и каждый километр дороги сулят ему неожиданности – встречи, переживания, знакомства, живое общение с тем, что происходит сегодня, именно сегодня, а вчера не происходило. Даже если взять самый грустный случай – водителя, спящего полдня в теплой персональной машине своего начальника, – шофер и тут отыграется в те часы, когда машина в движении, когда она повезет начальника на объекты, на совещание, в другой город, на дачу, когда водитель сам повезет кого-нибудь покататься…
Словом, шофер может каждое утро ждать чего-то нового, и его ожидание, как правило, не бывает обмануто. Как это важно для молодежи, для романтических натур!
Теперь представьте себе на минутку, что вы – слабый человек. Слабый физически – небольшого росточка, хрупкого здоровья, поправить которое вам просто так, за здорово живешь, не удается, хотя вы сделались моржом и выжимаете каждое утро пудовые гири. Или вы слабы духом – у вас комплекс, вроде того, что преследовал меня, ощущение собственной неполноценности, вы понемногу делаетесь замкнутым, неврастеником, начинаете заливать за галстук…
Но вот вы сели за руль – и стали властелином. Вашим слабым рукам повинуется многотонная махина или мгновенно набирающая скорость легковушка. Проходит совсем немного времени, и от вашей немощи не остается и следа – вы же всемогущи!
Странно, что социологи исключают из круга своих исследований такой важный фактор, как ощущение реальной власти человека над машиной, и не просто некоей отвлеченной «власти», а совершенно конкретной: нажал – поехал, повернул – прибавил скорость, пнул ногой педаль – остановился.
Что же касается немощей духовных, то, если они не покидают сидящего за рулем властелина, для них припасено еще одно лекарство – солидарность.
Солидарность в военные годы – в блокированном Ленинграде, например, – вливала силы в людей, в мирное время чувствовавших себя больными и слабыми.
Солидарность объединяет и делает сильнее людей многих профессий, прежде всего – людей физического труда и спортсменов.
Солидарности шоферов нет границ.
Причем заметьте: речь идет о солидарности не только тех, кто находится в сравнительно близких отношениях, как мы с Костей например, не только о солидарности шоферов данного автопарка или автоколонны, а шоферов всего мира.
Звучит-то как – всего мира!
Допустим, вы «голосуете» на дороге, вы устали, у вас болит нога, вам просто лень тащиться пешком, – мало кто остановится, чтобы подобрать вас, если вы не красивая женщина, конечно. Вы возмущаетесь, негодуете, пишете жалобные письма в «Литературную газету», хотя на месте водителя вы сами, скорее всего, поступили бы точно так же.
Но вот вы сели за руль только что полученной машины – и жизнь на дороге преображается на ваших глазах. Ездите вы еще неважно, двигатель не знаете совсем, и с вами все время случается что-то такое, с чем вы сами справиться не можете. Вы поднимаете руку – и возникает обратный эффект: теперь уже мало кто не остановится, чтобы если и не помочь, то хотя бы узнать, в чем дело.
Ваш внешний вид не изменился, но вы стали водителем, вам необходима помощь – и вам помогут.
Нет, попросту нет такой точки наших бесконечных дорог, да и дорог других стран, где бы вам в любое время суток, в самый лютый мороз или палящий зной не протянул товарищескую руку помощи проезжающий мимо шофер. Именно – товарищескую. Если вы поддадитесь искушению или веянию времени и полезете в карман за трешкой, на вас, скорее всего, взглянут так, что вам станет стыдно, вы вспомните вдруг о том, что люди – братья, что им завещано помогать друг другу, что многое в нашем обществе уже полвека назад делалось бесплатно…
