Текст книги "Решающий шаг"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)
Коленки продолжали дрожать все так же противно; теперь к ним присоединился еще подбородок. Для устойчивости Валя выдвинула вперед правую ногу.
– Значит, не знаете? – снова переспросил Гарустов, сбавив, однако, тон. – Тогда пожалуйте сюда.
И он поманил Валентину к себе.
Бесстрашно отмерив всю длину кабинета, она обогнула письменный стол, и тут Гарустов неожиданно любезным жестом предложил ей занять одиноко стоявшее там столь же массивное, как и стол, кресло. Валя пыталась было отказаться, но ситуация, в которой она находилась, не позволяла долго отнекиваться. Гарустов был настойчив, да и тесновато там было с ним вдвоем – за гладью стола оказалось совсем не так много места, как это выглядело от двери.
– Читайте, – произнес Гарустов, едва Валя села, и ткнул рукой куда-то вниз.
На закрывавшем середину стола толстом, хорошо промытом стекле были аккуратно разложены одна под другой три радиограммы. Валя вопросительно взглянула наверх, туда, где, по ее представлениям, должна была находиться голова начальника пароходства, – и едва не вывернула при этом шею.
– Читайте, читайте, – повторил Гарустов откуда-то с другой стороны; теперь это звучало как приказание.
И Валя стала читать.
«т/х гордый чм гарустову глубоко тронут вниманием руководства михайлов»
«т/х гордый чм гарустову повторно глубоко тронут вниманием руководства заботой моей семье михайлов»
«т/х гордый чм гарустову благодарю руководство лично вас николай степанович предоставление моей семье новой квартиры михайлов»
Вторая и третья депеши явно были ответом на требование адресата – расшифровать, за что его благодарят.
– Прочитали? – осведомился Гарустов, ибо Валя хранила молчание.
Вновь задрав голову, Валя нашла, наконец, его глаза и так же молча кивнула.
– Тогда не будете ли вы любезны сообщить нам всем, – Гарустов обвел рукой присутствующих, – о какой именно новой квартире идет речь.
«Вот оно», – подумала Валя. Сидевшие за длинным столом люди вновь как по команде уставились на нее. На тощей шее корреспондента бился кадык.
– Николай Степанович, – Валя сперва так волновалась, что начисто позабыла имя-отчество начальника пароходства; прочитав радиограмму мужа, вспомнила и немедленно взяла на вооружение. – Николай Степанович, нам неоднократно обещали… в том числе лично вы…
– Кто что кому сколько раз обещал, меня в данный момент не интересует, товарищ Михайлова, – пророкотало наверху. – Это я уж как-нибудь уточню впоследствии. Сейчас я хочу знать, за какую квартиру благодарит меня по радио старший механик «Гордого». Адрес, если можно.
– Адреса нет… – пролепетала Валя. – И… и реальной квартиры тоже пока нет… Это… это моя мечта… Вы читали «Алые паруса»?
– Ах, мечта! – голос наверху избавился каким-то образом от хрипоты. – Воображение, так сказать. Фантазия. Ясненько… Только, простите, при чем тут «Алые паруса»? «А вот здесь, дорогой, ты будешь в академию готовиться», – передразнил Гарустов интонацию Валентины, запечатленную на только что прослушанной пленке, и довольно ловко передразнил. – Все предельно практично.
– Но… мы…
– А вам известно, до какой степени эта ваша, с позволения сказать, мечта засорила эфир? Известно, что дружки вашего мужа более чем с двадцати судов сочли своим долгом срочно и неоднократно выразить ему свою радость, а также надежду быть приглашенными на новоселье?! Я нисколечко не удивлюсь, если на самом «Гордом» это новоселье уже отпраздновали. Балаган!
Гарустов отодвинулся от кресла, вышел из-за стола и оказался с Валей лицом к лицу.
– Вы подумали, например, о том, в какое положение вы поставили меня? – патетически спросил он. – Что должен я делать, получив все эти благодарственные послания?
– Нет… не подумала…
Валя сползла с сиденья, словно провинившаяся школьница. На самом деле именно об этом она и подумала вчера, увидев магнитофон. Ее расчет на том и строился, что начальнику пароходства некуда будет после всей этой кутерьмы деваться.
– Не подумала я, Николай Степанович… Уж вы извините… – Валя прибегнула к усвоенным еще от матери просительным интонациям. – Но войдите и в мое положение… Мне эта проклятая квартира по ночам сниться стала… Ребятишки ведь у нас… И обещали нам – не раз и не два…
– Обещали, обещали! – голос Гарустова загремел в полную силу. – Ну и что?! Разве всегда мы вольны свое собственное обещание выполнить? Бывают обстоятельства посильнее нас – что поделаешь…
Здесь невозможно удержаться, чтобы не заметить: в этом пункте уважаемый товарищ Гарустов был категорически не прав. Обещания надо выполнять обязательно, а ежели есть сомнения – лучше не обещать. Всякий серьезный и самостоятельный человек, какой бы пост он ни занимал, всякий стоящий мужчина – а Гарустов был им! – не должен бояться отличить реальное, выполнимое от видимости, фикции, и никогда не обещать впустую.
Всякая стоящая женщина, по возможности, тоже.
Но Валя возражать не стала.
– Не удержалась… такой случай… помечтала вслух… – шептала она, косясь на висевшую на стене огромную карту, всю утыканную флажками с названиями судов, – где-то там «Гордый»?
Она всхлипнула и потянула из кармана соблазнительно надушенный платочек.
От женских слез у Гарустова без промаха начиналась морская болезнь.
– Мы не станем больше мешать вам исполнять ваши прямые обязанности, – строго сказал он, открывая Вале путь к отступлению. – Но имейте в виду, вас могут привлечь к ответственности за умышленно ложную информацию, переданную в эфир… («Черта с два, – подумала Валя, – привлекут в крайнем случае Бореньку, а он вывернется…») И зарубите себе на носу: если вы рассчитывали выбить из меня таким образом жилье, то крупно просчитались! На вашем месте я в ближайшее время никаких снов о новой квартире постарался бы не глядеть! Зарубите себе на носу, на корме или на любом другом месте! Не таков Гарустов человек, чтобы его на пушку брать!
Он кричал все громче, но Валю уже не тревожил этот крик. Она была у двери и знала, что выиграла бой – кричат всегда от слабости.
– До свидания, – тихо, с достоинством сказала она и вышла.
Зато очутившись в приемной, она без сил, почти без сознания опустилась на первый попавшийся стул. Секретарша, вскрикнув, кинулась на помощь.
Что происходило в кабинете Гарустова после Валиного ухода, никто толком не знал. Впоследствии стало известно, что сам Гарустов еще недели две яростно сопротивлялся нажиму целого ряда вполне ответственных лиц, настаивавших на том, чтобы дать Михайловым квартиру – раз уж так получилось, раз по радио было сказано, раз в глазах экипажей многих судов это выглядело как вещь согласованная. Тем более, сам Михайлов был образцовым командиром и квартиру, несомненно, заслужил.
Гарустов соглашался со всеми доводами, но затем, вспомнив холодный блеск Валечкиных глаз, каждый раз нервно вздрагивал и отказывал наотрез, заявляя, что квартиры у него ни единой нету. Бились с ним, бились, так ни к чему не пришли и приняли, наконец, решение выделить Михайловым квартиру из резерва города, обязав начальника пароходства возместить впоследствии этот урон.
Так случилось, что еще до возвращения «Гордого» Валентина Трофимовна получила ордер на новую квартиру в центре. Казалось, она все рассчитала верно и могла торжествовать победу.
И все же, как выяснилось, одного обстоятельства она не учла…
Ничего не скажешь, хороша моя хваленая интуиция! Вот тебе и светлое исключение из грустного правила… А все мое дурацкое стремление романтизировать кого угодно! Глаза, видите ли, у Валюши требовательные, и вся она такая целеустремленная… Недурно устремилась, нечего сказать! Нет уж, буфетчица, она буфетчица и есть!
– Вы осуждаете меня? – прозвучал тихий вопрос.
– Осуждаю, – твердо ответил я.
– Не надо было рассказывать… Считаете, я это, как тунеядка какая, задумала, что в этом поступке я вся и есть? Вспомните, я же вам сразу сказала: наваждение это было, затмение на меня накатило, неужели не ясно… Да не появись тогда Боренька со своим магом, мне ничего такого и в голову не пришло бы! А тут я вдруг увидела сразу всю операцию, от начала до конца, и поняла, как интересно будет ее провести, и сколько в ней риска, конечно, тоже поняла, но ведь это, может, самое интересное в жизни – рисковать! Или вы никогда не рискуете? Ну да, вы же в газете работаете… И в молодости охоты не было?
В молодости?
Тут меня и осенило. Молодость, говорит она? Как же я сразу не понял! Мальчишество, вот что это такое! Конечно же мальчишество – соответствующего слова для женщин в русском языке не существует почему-то, женщин раскрепостили до предела, а слова не придумали. Зловредное, с душком, с фальшивинкой, но, в сущности, мальчишество. Кровь играет… Лихой кавалерийский налет – авось, авось, авось – цокают копыта, – на кого налет, на своих? Разведка боем – вызываю огонь на себя – не всякий посмеет. Прогулочка по жердочке над пропастью – сорвешься, костей не соберешь. И все это не ради бравады – ради своего гнезда, ради справедливого, с точки зрения семьи, дела. Валька же отчаянная, оторви да брось, в чем же ей эту отчаянность проявить? Вырвать что-то сверх нормы на базе – разве это поступок для сильной натуры, переживание для неуемного молодого существа? Разве это масштаб? Не всякой женщине дано счастье раненых с поля боя под огнем вытаскивать и чувствовать себя при этом матерью всех скорбящих…
Но Валентине я о своих мыслях ничего не сказал.
– А корысть? – строго спросил я. – Корысть ты, конечно, исключаешь? Корысти не было?
– Была, наверное… – пробормотала она. – Хотя вообще-то я – не жадная…
– Не жадная?! – я старался заглушить в себе все голоса, оправдывавшие хоть отчасти ее поступок. – А в комнате у вас что делается?! Да вам потому и тесно, что от барахла не продохнуть!
Мелкая месть.
– В нашей комнате нет ничего лишнего, – отрезала Валя. Глаза ее погасли, голос звучал глухо. – А что вещи хорошие, так мне еще мама говорила, что плохие вещи только богачи покупают – добротные дольше служат…
– Но тебе же все мало!
– Значит, вы все-таки думаете, что я такая же, как все…
– Ну, знаешь, если бы все такие номера откалывали!
– Не надо так, вы же прекрасно меня поняли… Я имею в виду жадность к барахлу, которая людей дурманит…
– Не знаю, какие страсти в твоей душе клокочут, не могу судить. Но ты на шантаж пошла – а это само за себя говорит.
– Шантаж… Вот и Виталя…
Когда Виталий Георгиевич Михайлов возвращался из плавания, ему полагалась торжественная встреча; отсутствовал он два дня или два месяца, значения не имело.
Ритуал был таков. Шагнув из коридора в комнату, Михайлов оставался стоять у порога, а члены его небольшой семьи, имевшиеся в данный момент в наличии, с визгом кидались ему на шею и висели там, болтая ногами, до тех пор, пока счастливый отец и муж неверными шагами – выручала привычка брести по взлетающей из-под ног каждую минуту в новом направлении палубе – не переносил свои сокровища на диван, куда они и рушились все вместе. Правда, в последнее время, если на шее старшего механика оказывались разом трое – мальчишки-то подросли, нагуляли вес, – случалось, «пирамида» не выдерживала, и тогда тут же, у двери, на полу возникала особая скульптурная группа, широко известная под названием куча мала.
Все это придумала Валентина. Сперва она одна встречала так мужа, затем, поочередно, подключила сыновей. И Виталий Георгиевич, в детстве не испытавший дома ничего подобного, а потом долго скитавшийся по общежитиям и кубрикам, был навсегда благодарен жене. Конечно, радостная встреча того, кто возвращается домой из путешествия, с работы, из школы или института, не передает полностью всей гаммы отношений в семье, но встреча нередко служит камертоном, задающим тон на сегодняшний вечер, а иногда на много вечеров вперед. Как ни странно, один такой эпизод способен даже предохранить семью от большой или малой катастрофы – тем уже хотя бы, что отодвигает неприятный разговор, а то, что н е с л у ч и л о с ь, может не произойти уже никогда…
Кто знает, чем руководствовалась Валя, встречая мужа так подчеркнуто тепло. Хотела доказать ему, что глава семьи – он, а потом тем увереннее верховодить самой? Стремилась сразу же отвести малейшее подозрение в том, что в отсутствие Виталия она вела себя как-нибудь не так, сразу же провозгласить: никаких оснований для ревности у тебя, дружочек, нет и быть не может? Или инстинктивно стремилась к тому, чтобы и муж, и мальчики, и она сама лишний раз пережили торжество сплочения всех в единый организм? Не будем гадать, женская душа все равно потемки. Важно, что эти встречи стали традицией, доставлявшей радость всем участникам без исключения.
На этот раз все было обставлено особенно торжественно. Валентина точно выяснила, когда приходит «Гордый», вычислила примерное время появления мужа, отрядила Сашку караулить отца на улице – тот примчался с горящими глазами, крича «Идет! Идет!» – и, когда Михайлов распахнул дверь, его встретил почетный караул в полном составе, из радиолы неслись звуки их с Валей любимицы-песни «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет», посередине комнаты сверкал накрытый к парадному завтраку стол, а к стоявшей в центре хрустальной вазе с цветами – где умудрилась хозяйка их раздобыть, одному богу торговли известно – был прислонен скромный листок бумаги неопределенного цвета.
Разного рода бумажки, так много значащие в нашей жизни, Виталий Георгиевич воспринимал хладнокровно. Его родители, люди скромные и добродетельные, жившие, правда, несколько однообразно, слишком уж упорядоченно, что ли, почти без вспышек сиюминутных семейных радостей, сумели воспитать в сыне спокойное отношение к назначениям, преимуществам, благам, наградам, возможному достатку. Михайлов-старший, провинциальный врач и большой поклонник Пушкина, прекрасно понимая, что пичкать сына многими заповедями бессмысленно, не стеснялся многократно повторять старинную сентенцию.
– Береги честь смолоду, Виталик, – говорил он неизменно. – Это единственное, о чем я тебя прошу. Вот увидишь, остальное приложится.
Мальчик, естественно, пропускал надоевший призыв мимо ушей, не слишком отчетливо понимая, чего хочет от него отец и, главное, чего толковать о том, что и так ясно. Но по мере того как он взрослел, круг ситуаций и проблем – от крошечных до великих, – с которыми сопрягалось допотопное вроде бы понятие «честь», все расширялся, к его изумлению. Став офицером, Виталий Георгиевич понял, что круг этот – безграничен.
Вот и с ордером на квартиру… Михайлов давно чувствовал себя виноватым перед семьей, и недовольство Вали, хоть он и отшучивался, на самом деле больно задевало его; как ни крути, упреки были справедливыми. Но и добиваться назойливо квартиры он не считал себя вправе. Тем более, что его семья, как бы стесненно она ни жила, не бедствовала, а кое-кто из друзей и подчиненных не имел даже и такой жилплощади. Его заявление приняли, обещали удовлетворить по возможности – а какие, собственно, основания могли быть у него не доверять людям, взвалившим на себя такое муторное дело, как распределение жилья, или пытаться поправить их? Ровным счетом никаких.
Полученная в его отсутствие квартира была, таким образом, выходом из весьма затруднительного положения, не дававшего Виталию Георгиевичу покоя, и одновременно как бы оправдывала его высокопринципиальную позицию: не стал заискивать, сберег свою честь – результат налицо. «Приложилось», – сказал бы отец.
Вот почему, исполнив до мельчайших деталей ритуал встречи и успешно перебросив живой вес своего семейства с порога на диван, Михайлов, с некоторой нежностью даже, взял в руки заветный ордер, на котором значилось его имя.
– Ну что, кончились наши скитания и наш с тобой вечный спор, – сказал он Вале. – Так кто же был прав?
Валя ничего не ответила. Пряча улыбку, она убежала на кухню – принести сковородку с любимым блюдом своего повелителя, макаронами, посыпанными толстым слоем запекшегося сыра.
Но вот завтрак окончен, сыновья отправлены в садик вместе с запиской, объяснявшей причину их опоздания. Валя кончила убирать со стола, прильнула к сидевшему на диване мужу, ласково к нему прижалась.
– Ты рада, Валюша? – спросил Михайлов, обнимая жену.
– Я рада прежде всего тому, что ты наконец вернулся, – шепнула она.
Их поцелуй затянулся… Еще немного, и могла пострадать дисциплина: Михайлов должен был через полчаса явиться в пароходство, опаздывать он терпеть не мог.
– Расскажи лучше, как жила?
Никакой особенной исповеди Виталий Георгиевич не ждал. С первых месяцев совместной жизни он поставил за правило никогда, ни при каких обстоятельствах не ревновать жену – это, кстати, тоже входило в его кодекс чести. Склонность Вали пококетничать направо и налево он считал естественной для молодой и общительной женщины; если бы его супруга, напротив, стремилась казаться скромницей, было бы куда хуже… Впрочем, у него и выхода другого не оставалось: разобраться в Валином окружении для моряка, то и дело уходящего в плавание, было все равно невозможно. Не желая терзаться понапрасну, считая, что это унизительно – ревновать хозяйку своего дома и мать своих детей, – будучи уверен в Валиной искренности, Михайлов полностью доверял жене.
Он просто так задал вопрос – чтобы унять любовный жар, все еще, как и прежде, охватывавший их обоих после самой короткой разлуки, чтобы рассеяться немного, послушав милую Валькину болтовню…
Но она-то на этот раз не могла себе позволить поболтать просто так. Валя прекрасно знала, что, как только Михайлов окажется в пароходстве, его немедленно проинформируют о всех подробностях получения ими новой квартиры; надо было подготовить почву.
Продолжая обнимать мужа, она неторопливо, со вкусом все ему выложила.
– …И тут он мне заявляет: «Вы подумали о том, в какое положение ставите лично меня?» А я, вроде бы волнуясь, отвечаю: «Ах, нет, не подумала…» И платочек достаю… Хотя сама, конечно, все рассчитала с самого начала и точно знала, что ему деваться будет некуда…
– Кому – ему? – прервал вдруг ее рассказ тоже хриплый – Валя сразу вспомнила Гарустова – голос мужа. – Кому это – ему?
– Да Гарустову же… Ты опять меня не слушаешь?
– Значит, Николаю Степановичу… А ты знаешь, кто такой Гарустов?
– Большой начальник.
– Николай Степанович прежде всего моряк каких мало… Во время войны… Ты заметила шрам на его щеке?
– При чем тут шрам? Пусть себе заслуженный, мне все равно. Квартиру он нам сколько времени обещал?
– Почему же именно он… Не он лично…
Виталий Георгиевич отодвинулся – обнимавшая его рука Валентины упала, осталась белеть на темном фоне ковра. Без улыбки уставился он на жену, словно не узнавал ее или видел впервые.
– Послушай, Валя, – сказал он, помолчав. – Значит, этот ордер ты… можно сказать, выцыганила?
– Называй, как знаешь, – кокетливо ответила Валя. – Важен, как говорится, результат. А результат – вот он!
Свободной теперь рукой она легонько ударила мужа по плечу, как бы приглашая его вместе с ней вновь полюбоваться их сокровищем.
– Вот он… Вот он… – повторил Михайлов. – Неновая точка зрения, очень неновая… Важен результат, говоришь… Ты мне лучше доложи, подруга, как ты смогла?..
– Ой, не говори, такого страха натерпелась!
– …Как ты могла так осрамиться… на весь флот нас ославить?..
– Почему – осрамиться? – искренне удивилась Валя. – Что ты плетешь, Виталя?! Нам же все завидуют, ну как есть все!
Самым странным для Вали было то, что такие слова произнес не кто-нибудь посторонний, а самый близкий ей человек, которого она нежно любила и привыкла легко и умело, как ей казалось, вести за собой. Все эти дни она ни секунды не сомневалась в том, что Михайлов будет восхищен ее ловкостью и находчивостью и что новая квартира еще более упрочит ее положение главной, организующей силы в их семье – ведь не ради себя шла она на этот безумный риск, поддалась этому наваждению. Она ждала одобрения, похвалы, была уверена, что уж теперь-то муж и впрямь станет носить ее на руках.
– Завидуют, говоришь? – Михайлов встал с дивана и прошелся по комнате. – Допустим… Что из этого? И мне радоваться прикажешь потому, что все завидуют?
– Кому же радоваться, как не нам с тобой?
– Нам с тобой… Валюша, есть вещи для меня невозможные…
– Например?
– Тебе прекрасно известно, что канючить я не способен, и не потому, что характера не хватает, а просто я не хочу так жить. Не желаю. Мы много раз с тобой об этом говорили, я думал, ты считаешься хоть немного с моим мнением…
– Почему же – канючить?! Канючат милостыню, а я потребовала то, что нам полагается!
– Потребовала – ладно. Твое право. Но ведь ты не просто в очередной раз потребовала что-то. Ты взяла Гарустова за горло. Ты шантажировала его!
– Думай, что говоришь, Виталя!
– Думай не думай, а к шантажу я не приучен. И детей своих приучать не намерен. А уж чтобы моя жена… Господи, ну почему ты со мной не посоветовалась? Почему?!
Валя молчала. Не могла же она т е п е р ь начать объяснять, как мгновенно ее осенило, какой блестящий план составился в голове в одну только минутку. Если человек сам не понимает – как можно ему втолковать, что решать надо было там же, на месте, и действовать немедля?!
– Сама, все сама! Я не возражаю, когда ты верховодишь дома. Мне радостно потакать тебе и делать все так, как тебе нравится. Но в таком серьезном деле ты не имела права сбрасывать со счетов мое мнение!
– Если бы ты был здесь…
– А раз меня не было, – значит, и всю эту кашу заваривать было нельзя. Как знаешь, конечно, только это – чужая квартира, и жить я в ней не смогу. Ты пошла на вымогательство, скажем так, если слово «шантаж» оскорбляет тебя… А я… Мне чужое жилье не нужно. И детям тоже.
Михайлов шагнул к столу, взял ордер, поглядел на него печально, словно прощаясь с мечтой, аккуратно вновь прислонил бумажку к вазе.
– Документ ты верни, пожалуйста.
– Я?!
– Да. Ты получила, ты и верни.
Михайлов подошел к вешалке, стал надевать ботинки, шинель, фуражку.
Оскорбленная до глубины души, Валя рванулась за ним.
– Ах, вот ты как! – кричала она, с наслаждением окунаясь в непривычную для ее нервов разрядку, ибо это была первая серьезная ссора с мужем. – Вот как! Белоручку разыгрываешь! Что ты для семьи сделал, недотепа?! Привык на готовеньком! Возвращать ордер?! И не подумаю! А вот ты сам можешь не возвращаться! Получишь развод!
Михайлов замер и глядел на Валю, как раненый олень.
– Получишь, получишь! Заруби себе это на носу или на любом другом месте, как любит говорить твой драгоценный, твой заслуженный начальничек! Ясно?!
Выкрикнув все это, Валя на мгновение увидела рядом грузного, усталого Гарустова. Ей стало стыдно, но она не поддалась этому недостойному чувству. Отступить и признать тем самым, что вся ее блестящая операция была сплошной ошибкой, она в тот момент не могла. Собрав всю волю, она не отрываясь глядела на сгорбившегося, почерневшего, ставшего вмиг чужим человека – своего послушного и веселого мужа.
– Ясно, – качнул Михайлов головой.
И ушел.
– А дальше? – спросил я. – Что было дальше, Валя? Вы вернули ордер?
– Вернула… Виталя в своей каюте на корабле торчал… Мальчишки ревмя ревели… Я только работой и спасалась, а уж по ночам… На третий день вернула я ордер, а на следующее утро он является и с порога: «Примешь?»… Я подошла, в шинель ему заревела… Мы еще крепче друг друга полюбили… Выстраданное – всегда крепче, говорят старые люди…
Вскоре после этой памятной беседы в пароходстве состоялось совещание, для меня – последнее, пора было уезжать. Вел совещание Гарустов. Когда все стали расходиться, я подошел к нему, сказал, что хочу попрощаться.
И вот я снова в кабинете, так красочно описанном Валей. Изложив кратко свои впечатления и выводы, уточнив напоследок кое-что, я попросил у Гарустова разрешения задать ему один частный вопрос.
– Я тут познакомился с Михайловым, старшим механиком с «Гордого». Подружились вроде даже – очень славный человек. Хотелось бы узнать, Николай Степанович, как ему жилье – не светит?
Гарустова передернуло.
– Вас Валентина подослала? – нахмурился он.
– Нет, – ответил я. – Хотя, вообще-то, я – в курсе.
– Повезло Михайлову, ничего не скажешь… – Гарустов почему-то провел ладонью по своему шраму. – Что квартира – бабы такой мне лично за всю жизнь не встретилось… Много их было, да все так, киселек, и то из порошка… А эта! Она вот тут, на моем месте сидела. Я дрожу весь от ярости, сказать ей не знаю что – то есть знаю, конечно, но не смею, – а сам любуюсь. Честное слово. Ей бы торпедным катером командовать, а она за стойкой торчит… Балаган!
Я кивнул, разделяя его точку зрения на неограниченные возможности Вали Михайловой.
– Я зарок дал, что никакого отношения к этому делу иметь не буду… Ну, а потом муж ее больнее всех наказал. Тоже – характер! Скоро, скоро получат квартиру, дом кончают. Внесли их в списки, можете ее обрадовать.
Он грустно улыбнулся – впервые за время нашего знакомства.
Я попрощался и вышел.
