Текст книги "Решающий шаг"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
ПЕНАЛЬТИ
1
Колька лежал на спине.
Глядел в небеса, старался ни о чем не думать, но это плохо у него получалось; когда тебе одиннадцать лет, несправедливость друзей часто вырастает до размеров космических, тем более если речь идет о самом-самом близком друге.
Зато Колькино тело наслаждалось полнотой бытия.
Белесая голубизна, косо летящая ввысь, нежаркие лучи солнца, ветерок едва-едва, трава под ладонями да еще в точности похожий на рокот морского прибоя гул окружавшей Кольку на почтительном расстоянии толпы.
Блаженство.
Мысли, мысли бы еще отключить.
Нельзя сказать с уверенностью, что Колька умел уже ценить мгновения, когда мозги можно безбоязненно проветривать, прополаскивать в воде, прожаривать на солнышке или примораживать в зимнем лесу, но какую-то самую первоначальную разведку в этом направлении он, похоже, произвел.
Протяжный свисток на мгновение заткнул Кольке уши и вырвал его из трясины забвения.
Перевернувшись на живот, Колька замер в позе сфинкса: он опирался теперь на передние лапы, согнутые в локтях, лицо было поднято и глядело строго вперед.
За торчавшими в непосредственной близости от его носа веревочными белыми клетками зеленело футбольное поле.
Колька лежал за воротами; по ту сторону маячила спина вратаря, далее торопливо разбегались по своим местам защитники, полузащитники, нападающие…
Где-то там, поближе к центру, бежал его отец.
2
Фролов стал брать сына на стадион, едва тот научился ковылять кое-как и опрятно справлять малую нужду.
Робкие сомнения супруги парировал однообразно, но категорически:
– Мужское дело…
Он был не просто нападающим, а самым популярным форвардом в области, и футболисты местных команд, а также тысячи болельщиков звали Фролова Валерой.
Мальчишку он всегда устраивал за воротами противника, чтобы сын с близкого расстояния, воочию, так сказать, мог видеть забитые папочкой голы и вообще удостовериться, как лихо сражается тот в штрафной площадке противника.
Валера бросал на газон куртку, всаживал в нее малыша, как птенца в гнездо, приказывал держаться за сетку.
Ребенок Колька был на редкость послушный: отлучившись, в случае необходимости, на два-три шага в сторонку, он неизменно возвращался на свой пост и вновь вцеплялся в указанный отцом квадрат.
Но вот однажды точнехонько в этот же квадрат угодил посланный кем-то мяч.
Колькина ручка побагровела, вспухла.
Но если бы она одна!
Чтобы выдержать удар и не прорваться, сетке пришлось в очередной раз втянуть щеки, и мяч с лету вмазал Кольку по мордасам – отпрянуть он не успел.
Он взревел так оглушительно, что судья приостановил было игру, но быстро разобрался в чем дело, добродушно усмехнулся и вновь указал на центр поля.
Отец был далеко; Кольку утешали чужие дяди – лохматый фотокорреспондент, в кармане у которого завалялась ириска, и… вратарь соперников.
С того самого дня парнишка никак не мог усвоить, почему к весьма условному противнику – всего на одну игру! – он обязан испытывать что-то вроде ненависти. Не мог он, как взрослый, взять и вычеркнуть из сердца проявленную к нему доброту.
То есть наши есть наши, чего тут размусоливать, но и эти парни – такие же мускулистые, ловкие, бесстрашные, так же весело бросающиеся под удар – восхищали мальчика ничуть не меньше, чем соратники отца.
И потом, не забудьте, Колька всегда базировался в самом заветном месте «чужой» территории и знал многих «противников» по именам; как ни крути, «вражеские» ворота были немного и е г о воротами…
После того случая отец усаживал Кольку не вплотную к сетке, а на метр-полтора позади, у самой кромки поля, и наказывал лежать на пузе.
Он и лежал.
Как сфинкс.
3
Постепенно все привыкли.
Фролов свыкся с мыслью, что футбол становится для Кольки делом таким же родным, как для него самого, – сын в с е г д а сопровождал его на игру, если матч был не на выезде, и не мог не любоваться и не гордиться им; это льстило отцовскому самолюбию.
Футболисты привыкли видеть позади ворот, которые они штурмуют, лукавую мальчишечью физиономию; поговаривали, будто Колькино присутствие подтягивает команду: промазавший прочитывал во взгляде мальчугана укор или насмешку, – кто знает, были они там, нет ли? – зато Колькина улыбка, подтверждавшая успешные действия, воспринималась как награда. И когда один защитник, человек новый, не знакомый с традициями, вздумал однажды привести с собой дочку и пристроить ее рядом с Колькой, команда, еще до начала игры, дружно потребовала убрать с поля девчонку.
Стадионное начальство привычно обеспечивало Кольке беспрепятственный вход на стадион, если он почему-либо появлялся там отдельно от отца; непосредственно после жеребьевки подросшего паренька пропускали и на поле – теперь он прекрасно добирался до места самостоятельно.
Команды противников – ребята встречались с каждой четыре раза в сезон, два на «их» поле, два на «нашем» – привыкли прикидывать на глазок, на сколько вытянулся Колька за полгода: это служило для игроков своеобразным мерилом быстротечной жизни. «И летит же времечко!» – вздыхали ражие футболисты, на миг становясь похожими на собственных бабушек.
Для матери Кольки, медицинской сестры Марии Самсоновны, стало в порядке вещей не удерживать сына в день матча дома – все равно никакая причина на свете не могла бы оправдать в глазах мужчин подобного произвола; эта привычка мамаши обеспечивала Кольке солидную долю самостоятельности.
Колька охотно пользовался слабостью матери, но никакой внутренней связи между вылазками в «большой футбол» и остальной своей жизнью, в общем-то, не замечал.
4
Судья свистнул снова, на этот раз – резко; началась вторая половина матча.
Игра складывалась трудно: противники были примерно равны по силе.
В первом тайме обменялись голами, а потом… хоть «наши» и были «дома», никакого преимущества они не добились.
Во время перерыва явно имела место накачка: едва прозвучал свисток, ребята кинулись на штурм.
Отец возникал то тут, то там, иногда – совсем близко, и Колька отчетливо видел в эти моменты его мощную фигуру и даже его лицо. В перепачканной форме, со слипшимися от пота волосами, Валера настойчиво пробивался к е г о воротам.
Только ничего у Фролова не получалось: слаженно действовала защита – тоже результат накачки, только в другой раздевалке, – и сводила на нет усилия форвардов.
Колька давно не видел отца таким злющим.
Запомнился, правда, один случай в конце прошлого сезона. Команда гурьбой брела тогда по парку, переживая горечь очередного поражения, и вдруг Петька Синицын, опорный защитник, осмелился обвинить в неудаче Фролова и намекнул при этом нахально, что на «звезду» играли лет десять назад, а сейчас без коллективного футбола…
Валере вот-вот должно было стукнуть тридцать.
Отец наговорил в тот раз Петьке много чего – накричал, наорал, ругался «молокососом» и по-всякому. И Колька был целиком на его стороне, хотя хладнокровие и выдержка Синицына на поле вызывали его симпатию, а какой пас давал Петька нападающим – наискосок, от штрафной до штрафной…
Теперь у отца было такое же лицо, как в тот день: красное, пятнами, и злое.
Инстинктивно подражая матери, Колька сторонился всякого проявления злобы. С ним отец всегда держался ровно, мягко – Колька привык к мысли, что он такой и есть.
Стало не по себе; Колька вспомнил: вчера отец говорил, что без двух очков им уходить с поля нельзя.
Недоброе предчувствие закралось в душу.
И вот тут…
5
Фролов в очередной раз ворвался в штрафную площадку.
Кольке был виден каждый мускул его лица.
Продвинувшись метра на два, на три, на четыре, Валера, окруженный защитниками, упал.
Колька стиснул зубы – боялся, как бы отцу в свалке не нанесли травму.
Но загремел свисток, и Колька вздохнул с облегчением, увидев, что отец благополучно поднимается на ноги.
Как вдруг судья показал на одиннадцатиметровую отметку.
(Замешкавшись, отстав немного от атакующей волны, судья не мог точно определить причину падения игрока с шестеркой на футболке: Фролов был закрыт от него двумя или даже тремя рядами игроков обеих команд; оставалось положиться на свой опыт, а опыт как раз и подсказывал судье, что в такой ситуации форварда сбили, скорее всего, недозволенным приемом; он поколебался секунду, и…)
Пенальти давал хозяевам поля почти верную возможность забить гол минут за восемь до конца матча. Это походило на победу, и радость «наших», а также болевшего за них стадиона была безмерна.
Столпившись вокруг судьи, «чужие» пытались втолковать ему, как все произошло, но судья не слушал: факты уже не интересовали его; провозгласив свое решение, судья не может тут же от него отречься – иначе какой же он судья?
Фролов улыбался лучезарнее всех.
Впрочем, нет, не улыбался: он – осклабился.
Отойдя назад, к границе штрафной площадки, Фролов стоял там, сосредоточиваясь перед ударом, и торжествующая ухмылка блуждала на его полных губах, то появляясь, то исчезая.
Взгляд его привычно отыскал за воротами лицо сына, и он подмигнул Кольке – дескать, наша взяла, и желанные два очка…
Валера не сомневался, что в ответ немедленно полетит белозубая Колькина улыбка.
Он настроился уже принять эту улыбку – как награду.
Но ни подмигивания, ни улыбки не последовало. С лица сына на него, не мигая, глядели Машенькины глазищи, губы Кольки были плотно сжаты.
Фролову почудилось, что сын безмолвно умоляет его о чем-то.
Другой различил бы на лице мальчика не мольбу, скорее, а надежду на то, что отец поймет его невысказанную просьбу и тревогу и сделает так, что умолять не придется… Его всемогущий, его добрый папочка.
Но Фролов не склонен был к тонкостям, тем более в такой ответственный момент.
Они должны были во что бы то ни стало выиграть нынче, и все зависело теперь только от него.
Свисток.
Фролов разбежался, ударил.
Го-о-ол!!
6
После матча Колька обычно приходил к раздевалке.
На этот раз его там не оказалось.
Валере вспомнился застывший взгляд сына; призадумался было, да посыпались поздравления…
Иногда Колька ждал его у главного выхода – на границе парка и стадиона.
Но мальчика не было и там.
Вернувшись домой, Валера выяснил, что сын не показывался.
Маша недоумевающе уставилась на мужа: совместное возвращение тоже стало традицией.
Тут Валера встревожился не на шутку.
Человек он был, можно сказать, самый обыкновенный.
Жизнь принимал такой, как она есть, и ни разу еще не задумался над тем, какой его жизнь м о г л а б ы б ы т ь.
Судьба спортивного лидера, любимца публики его вполне устраивала; все приходило к нему своевременно – достаток, награды, спортивные звания, никаких специальных усилий от него пока не требовалось. Собственная внешность – рослый, плечистый, густые волосы, улыбка киногероя – тоже устраивала Валеру как нельзя больше; правда, волосы стали редеть.
И семья устраивала – жена, сын…
С недавнего времени он заподозрил, что сын – не такой, как он сам, но, в чем именно, пока не знал.
Подозрения возникли в тот день, когда Валерий Федорович, впервые за четыре года, отправился на родительское собрание.
Там ему через полчаса сделалось смертельно скучно, и, когда наставница его сына, словно магнитофонная лента, принялась в третий раз повторять сидевшим перед нею взрослым, уставшим после рабочего дня людям одно и то же, – два раза он выдержал! – Валера непроизвольно поднял вверх указательный палец правой руки и описал им окружность довольно солидного диаметра.
Сев за парту, он немедленно сам превратился в школьника.
Наставница не поняла этого и обиделась.
На заданный ею повышенно строгим тоном вопрос, что товарищ Фролов имеет в виду, Валера, очаровательно улыбаясь, беззаботно спросил, не пора ли закругляться.
Тогда его выгнали из класса.
Не буквально, конечно. Выдержав полную укоризны, почти трагическую паузу, учительница заявила, что если товарищ Фролов так торопится, то может идти; претензий к его сыну Николаю у нее нет.
Валера встал, элегантно раскланялся и вышел.
Спускаясь по лестнице, он неожиданно сообразил, что слава популярнейшего в области человека, так часто выручавшая его в других обстоятельствах, в этом рядовом классе рядовой школы не сработала и отпустили его с миром вовсе не ради звонкого имени или каких-то особых заслуг; окажись у такой занудливой дамочки малейшее основание придраться к Кольке, она выместила бы на папаше всю горечь, все извечное раздражение одинокой женщины, отчаявшейся уже изменить свою судьбу.
Почему он решил, что она – одинока?..
Факт: он отделался дешево исключительно потому, что у него подрос, оказывается, заслуживающий уважения сын.
Эта мысль обрадовала Валеру – и поразила его, но уже наутро он позабыл о ней, как привык забывать разные другие значительные мысли, время от времени забредавшие ему в голову: слишком уж они были угловаты, таскать с собой такие кирпичи спортсмену решительно не с руки, сковывают они, мешают дело делать…
Вернувшись в тот день из школы, Колька, смеясь, сообщил: часть родителей была шокирована вчерашним поведением отца, другие же, напротив, завидовали тому, что Фролову удалось вырваться так рано.
Валера на миг встревожился: не осуждает ли его сын? Но Колька отнесся к происшествию с тем же юмором, с каким, кажется, относился к учительнице: он попросил отца больше на родительские собрания не ходить. Маша присоединилась к просьбе сына.
Фролов-старший кивнул и успокоился окончательно.
Но сегодня… Сегодня Валера прекрасно понимал, что исчез парень после матча не случайно.
Он хорошо запомнил посланный ему Колькой взгляд-предостережение – или все-таки это была мольба?
От чего сын хотел предостеречь его? О чем умолял?
Кое о чем Валера догадывался, но ему страшно не хотелось, чтобы это оказалось правдой.
7
Сын его остался после матча в парке, бродил по самым глухим дорожкам; башка раскалывалась на мелкие кусочки.
Несправедливость Катеньки Седовой, любимого дружка и соседки по парте, так мучавшая его последние два дня, внезапно съежилась, показалась Кольке вовсе не такой уж и страшной, отползла на задний план.
Таскать за пазухой т а к о е горе – вот это была ноша так ноша…
Колька без конца проверял себя.
Видел он или не видел?
Видел.
Что он видел?
Он видел совершенно отчетливо, как его отец наступил на мяч – нога скользнула, и отец упал.
Ни один защитник противника к нему не прикоснулся.
Мог отец не знать, почему упал?
Может человек не знать, почему падает?
Колька шагнул на траву, несколько раз упал сам, по-разному переплетая ноги – то так, то этак, – цепляя ступнями за корни деревьев, за кусты, за пенечки…
Каждый раз он четко знал, отчего падал.
Валера, отличный спортсмен, не мог этого не знать.
Никак не мог!
Кольке смертельно хотелось выгородить отца, – не выходило.
Почему же отец не сказал правду?
Почему согласился с несправедливым решением судьи?
(О том, почему сам судья принял необоснованное решение, Колька в тот момент не думал; судья был закрыт от него все теми же игроками, и Колька его не видел. Совершая распространенную ошибку, он отделял решение от живого человека, его принявшего и не посмевшего потом от него отказаться…)
Из-за гола?
Будь на месте Валерия Фролова кто-нибудь из Колькиных одноклассников, Колька только усмехнулся бы презрительно. Но когда в роли жалкого лгунишки, присваивающего то, чего он не мог добиться в честном состязании, выступает его отец – воплощение надежности и мужской силы?!.
Перед Колькой вновь встало злое, измученное лицо рвавшегося к воротам отца. Кому нужна эта вечная и г р а? И почему надо обязательно выиграть? Какая такая надобность? Какой смысл? Почему нельзя играть просто так?
Кольке было, разумеется, прекрасно известно, что существует календарь и нарушать его никак нельзя: десятки команд из разных городов, полные трибуны болельщиков, – проигрыш любимчиков для них петля на шею… И все же сегодня он впервые засомневался: а стоит ли всю жизнь только и делать что играть в футбол, стремясь занять местечко повыше? Подумаешь – диаграмма, таблица, график! Неужели возникшая из графика, из бумажки, из н и ч е г о необходимость получить два очка может служить оправданием бесчестному поступку? Чего же тогда стоят все заповеди?
Он не знал, к какому решению прийти. Негодование зрело в душе; Колька его боялся.
Негодовать – на родного отца?
А пошептаться было не с кем – ребятам такого не расскажешь. Одной Катеньке мог он доверить любую тайну, она всегда умела посоветовать. Но с Катенькой его угораздило поссориться…
От молчания Кольке становилось только хуже.
Нет, как ни верти, оправдать такой поступок невозможно. Вдобавок ко всему, отец обманывал не кого-то там, а своих же товарищей-футболистов, хоть они, на этот раз, и назывались противниками. И они знали, что отец их обманывает, а поделать ничего не могли…
Кольке очень не хотелось идти домой.
8
Когда стемнело, пришлось все же.
Только отворил входную дверь – мать.
– Можно я сразу лягу? – спросил Колька.
– Ты не заболел?
– Нет.
– Где путался, горюшко мое? Отец уже два часа ищет тебя повсюду.
Колька вздохнул с облегчением: встреча откладывалась.
– Я лягу, мам, хорошо?
– А поесть? – только и спросила мудрая женщина.
– Неохота… Мама, – спросил Колька уже с порога своей комнатенки, – папа обманывал тебя когда-нибудь?
– То есть как – обманывал? – переспросила мать. – В каком смысле?
– Ну, как обманывают… Говорит он тебе неправду?
– Вообще?
– Ну – вообще… А как же? – Колька начинал терять терпение.
– Нет, – сказала мать. – Неправду отец мне не говорит.
– Никогда?
– Никогда… Отчего ты спрашиваешь?
– Надо, – отрезал Колька. – А судья, например?
– Что судья?
– Судья может обмануть?
– Н-не знаю… Не должен бы…
– Не должен?.. Но – может?
Колька таращился на мать, та – на него.
– Спокойной ночи, – сказал он потом.
Подскочил к матери, чмокнул ее в щеку, исчез.
Мария Самсоновна долго еще не двигалась с места: глядела на закрытую дверь, а видела недоумевающие глаза сына.
9
Маша вечно чувствовала себя перед сыном неловко.
Такое же необъяснимое ощущение скрытой, неотчетливой вины было у нее всю жизнь перед собственным отцом.
У сестренки, между прочим, ничего подобного не наблюдалось; Галка с детства была лишена каких бы то ни было комплексов.
Правда, когда Маша вышла замуж и они с Валерой стали жить отдельно, чувство вины исчезло и возникало вновь лишь очень ненадолго – при посещениях родительского дома.
Маша изумлялась: теперь она уже совершенно точно не могла быть ни в чем виновата, да и отец подобрел к старости…
Но вот родился Колька, быстренько подрос, стал строго глядеть на мать совершенно дедовским взглядом, и Маша опять почувствовала себя виноватой неизвестно в чем; на этот раз в своей собственной уютной квартирке.
Словно не она была старше Кольки, а наоборот.
Странно сказать, но и теперь, в тридцать лет, этой хрупкой женщине было спокойнее знать, что в семье есть кто-то мудрее и ответственнее ее.
Валера, ее ровесник, никогда не был для Маши главой семьи; бесконечные разъезды, перелеты, тренировочные сборы ставили его особняком. Он был ей верным мужем. До копейки отдавал все, что зарабатывал, – получалось немало. Она была с ним, в общем-то, счастлива. И все же, по чисто женскому счету, Маша ощущала Валеру скорее сыном, чем мужем, причем даже не старшим сыном – опорой семьи, а не то средним, не то младшим – отрезанным ломтем.
Возникал Валера – и сразу оказывался в центре внимания.
Потом он вновь исчезал, и она оставалась вдвоем с Колькой – и по сыну, как по компасу, выверяла и свое поведение, и курс, которым плыла их небольшая семья.
10
Когда Валера вернулся в тот вечер домой, сын уже крепко спал.
Будить его Маша не разрешила.
На другой день, ранехонько, команда улетала на матч – никакого разговора отца с сыном состояться, естественно, не могло.
Возвратился Валера три дня спустя, ночным самолетом.
Зато следующие за возвращением денечки были у него полностью свободными.
И очень кстати: можно было не только отдохнуть, но и отпраздновать свой день рождения.
Это был главный для семьи день в году.
Маша родилась в августе – кого в гости позовешь, когда город все равно что пустой? Тортик какой-нибудь скромный, бутылочка шампанского, фруктовый салат – все дело.
День рождения Валерия Федоровича отмечали знаменито.
Приглашалась футбольная элита: начальство – с супругами, остальные поодиночке: места не хватило бы.
И то: под длиннющую, еще бабушкину скатерть запихивали все столы и столики, имевшиеся в наличии, Колькин в том числе.
Родственников звали назавтра, на «черствые именины».
Кроме спортсменов, постоянно приглашенными считались две Машины сослуживицы, Шура и Саша, – их нарочно обозначали так, чтобы не путать.
Допуская девушек к торжественному застолью, Валера оказывал любезность жене – праздник делался отчасти и ее праздником тоже; кроме того, присутствие незамужних, непритязательных и миловидных хохотушек сильно поднимало тонус мужского большинства компании.
Гости приносили подарки; Валерий Федорович подарки любил – это было общеизвестно.
В тостах льстили хозяину безбожно. Валера понимал, что он – далеко не Пеле, но в дни рождения верил почему-то восхищенным оценкам своей персоны.
Танцевали, сдвинув столы и закатав до половины палас.
Курили преимущественно дамы.
11
И на этот раз все было как обычно, если не считать того, что отсутствовал Колька: он заранее предупредил мать.
На всякий случай, он вообще ушел из дому раньше, чем проснулся отец, отсыпавшийся после долгого рейса.
Маша шум поднимать не стала: может, так правильнее: взрослые гуляют – зачем ему? Встревожилась, конечно, в глубине души.
Валерий Федорович надулся было, но невидимая стена, вставшая между ним и сыном в день матча, приглушила обиду.
Тем более отца Колька поздравил. На кухонном столе была обнаружена красочная открытка с надписью синим фломастером:
поздравляю днем рождения николай
Повертев открытку, Валера горделиво фыркнул: чем-то она пришлась ему по душе – может быть, телеграфным стилем или «взрослой» подписью?
Гости на отсутствие Кольки внимания не обратили, только Шура и Саша выразили пламенное желание расцеловать бутуза, но, узнав, что Кольки нет дома, сразу же утешились.
Еще о Кольке спросил запоздавший Петя Синицын, но у Пети имелась на это своя, особенная причина.
Он рассчитывал встретить здесь сегодня младшую сестру хозяйки; несколько раз видел он девушку, вместе с Машей, на стадионе, но знаком не был, а тут вроде представлялся случай провести с ней целый вечер.
Из-за этого только принял Петя приглашение; Фролова он терпеть не мог, считал Валеру обузой для команды, и ссора в парке, о которой вспомнил Колька, отнюдь не была случайностью.
Хозяин дома, тоже не склонный к компромиссам, пригласил Синицына исключительно потому, что не пригласить не мог: Петя был классным футболистом, а элита за столом у Фролова должна была быть вся, в полном составе.
Петя надеялся посидеть с Галей рядышком, потанцевать, побеседовать и, в зависимости от того, как пойдут дела, договориться, может быть, о встрече на нейтральной территории.
Увидев же, что Гали нет, и желая выяснить, где она, Петя никак не хотел в то же время, чтобы вопрос его выглядел нарочито, и начал поэтому издалека.
– Что-то не все семейство в сборе, Мария Самсоновна, – сказал он, вручая хозяйке три бледно-розовые гвоздики. – Где же наш друг Колька?
– К приятелю пошел, заниматься – у них контрольная завтра.
– Та-ак… А Галина Самсоновна?
Маша бросила на футболиста быстрый взгляд.
– Галка – в командировке.
Она умчалась ставить гвоздики в воду. Синицын ей нравился; кстати, он единственный принес сегодня цветы, и проявленный молодым человеком интерес к сестре обрадовал Машу: Галку пора было выдавать замуж.
Петя развел руками, кивнул грустно; больше ему тут делать было нечего.
12
Вернулся Колька ближе к одиннадцати – тошно стало слоняться по улицам.
Он рассчитывал незаметно проскользнуть к себе и забраться в постель, но в коридоре натолкнулся на начальника команды Генриха Свияжского.
– Кого я вижу! – дурашливо заверещал Генрих и, недолго думая, подбросил мальчугана так нерасчетливо, что хохолок Колькиных волос оказался выпачканным известкой. – Наш талисман явился! Ты где пропадал, ненаглядный мой?!
Не выпуская Кольку из рук, он внес мальчика в столовую и поставил прямехонько на отодвинутый к дверям стол.
Танцы были в разгаре, но появление Кольки заметили; раздались приветственные возгласы.
– Принимай гостя, Валера! – не меняя регистра, продолжал трубить Генрих. – Штрафную ему, штрафную! Я чокнуться желаю с твоим наследником!
Валера, как всегда, пил вровень со всеми и, как всегда, не пьянел. Он мигом сообразил, чего налить сыну: плеснул в стопку «сухарика» и долил доверху пепси-колой.
– Держи! – Свияжский торжественно вручил стопку Кольке. – Теперь попрошу мою рюмку. Так! Ну, Колюха, давай выпьем за уникального футболиста, гордость команды, а попросту говоря – за нашего дорогого и горячо любимого Фролова Валеру! За папку твоего! Ура!
Размашисто тюкнув рюмкой по Колькиной стопке, он сразу же и выпил.
Колька как стоял, так и остался стоять.
– Ты чего? – изумился Генрих. – Пей, не бойся, это же пепси! Отец наливал…
– Я не хочу, – тихо сказал Колька.
– Ну чего пристали к ребенку! – вступилась натанцевавшаяся Шура. – Бедненькому давно спать пора.
Благодарно кивнув ей, Колька нацелился было спрыгнуть со стола и удрать, но отвязаться от Генриха было не просто и от трезвого, а тут…
– Вот глотнет – и отпущу! А так – и не думай! Обижусь! На всю жизнь обижусь! – вопил он.
13
В это время кончилась кассета в магнитофоне. Танцы прервались.
Гости сгрудились возле стола, на котором стоял Колька, и вскоре он оказался в полукольце плечистых парней, добродушно тянувших к нему рюмки.
Отца среди них не было: отец стоял у балконной двери.
Мать тащила на кухню очередной ворох грязной посуды.
Колька затравленно огляделся; взгляд его зацепился за любимое мамино плетеное креслице, изнывавшее под тяжестью полновесной и на редкость вульгарной супруги старшего тренера.
И мальчик вмиг позабыл, что и как п о л а г а е т с я.
Слепая ярость, подстегнутая учиняемым над ним насилием, охватила Кольку плотно, как мокрая простыня на ветру, и выхлестнула все его тошнотворные сомнения наружу.
– Не стану я пить! – воскликнул он, взмахивая рукой, и содержимое его стопки оказалось на розовой рубашке Свияжского; крупные цветы, художественно разбросанные по могучей груди начальника команды, стали покрываться темными, словно бы маслянистыми пятнами.
Все оцепенели.
Генрих отшатнулся; свободной рукой он торопливо сбрасывал с рубахи капли.
– Ты… чего это?.. – только и мог он выдавить.
Колька увидел через его голову, как умоляюще всплеснула руками вновь вошедшая в комнату мать, хотел притормозить, прекрасно понимая, что делает больно прежде всего ей, но притормозить был не в силах.
– А ничего!.. – крикнул он; слезы потекли по щекам.
Качнувшись, поднялся на ноги задвинутый к стене вместе со столом мрачный Петя Синицын.
В тишине звякнуло стекло.
Никто не мог ничего понять. Переспрашивая друг друга, недоумевая, гости задвигались, отошли немного от стола, расступились таким образом, что Колька внезапно оказался стоящим прямехонько против отца, сделавшего уже шаг по направлению к нему.
Они не впервые стояли друг против друга, но никогда раньше сын не был на голову выше.
14
На всякий случай Колька развернулся и стал к отцу боком, как Дантес на картине «Дуэль Пушкина», висевшей у них в классе; вместо пистолета он прикрылся пустой теперь стопкой.
Он не думал заранее о том, что говорил; слова вылетали сами и сами же выстраивались кое-как, словно заштатная команда, впервые выступавшая на таком первоклассном стадионе, какой был у них.
– Ты все испортил… все разрушил… Не хочу я пить за твое здоровье!
Отец замер посреди комнаты; гости дружно ахнули.
– Мой папка всегда был честным человеком… а ты… а ты – обманщик! – из последних сил выжал из себя Колька.
Сел на столе и горько заплакал.
– Коленька… – пробилась к нему мать.
Ахать и удивляться гости были уже не в состоянии. Все протрезвели, даже Генрих.
– Что ты такое плетешь, дурачок? – произнес он неожиданно тихо.
Колька вытянул в его сторону шею, как змея, и прошипел:
– Сам дурачок, тебя иначе никто и не называет, А я – правду говорю, и он это знает.
– Ступай спать, – сухо сказал отец. – Завтра выясним.
Но Колька не сомневался: другого случая выяснить разом все, что его мучило, может и не представиться. «Знаем мы это завтра», – мелькнуло.
И его неслыханная ярость обрела второе дыхание.
– Он всех вас обманул! – крикнул с перекосившимся лицом. – Как маленьких купил!
Если бы кто-нибудь сказал Кольке, что в этот момент он более всего походил на собственного отца, забивающего несправедливо назначенный пенальти, Колька не поверил бы.
А может, испугался бы достоверности кривого зеркала и отдал все силенки, чтобы научиться сдерживаться и не поддаваться столь отвратительной для него самого н е ч е л о в е ч е с к о й злобе?
Гости молчали.
И Колька молчал – ждал, что будет.
Но ничего не дождался.
Тогда он добавил, разъясняя:
– Его не сбивали в штрафной… Он сам упал…
Вымолвив эти страшные слова, Колька сжался, ожидая бурной реакции; он боялся, что после такого потрясающего разоблачения отец будет уничтожен, и всем сердцем сострадал ему.
Он даже глаза прикрыл – от ужаса.
Но кругом по-прежнему было тихо.
15
Потом Генрих сострил!
– Значит, хорошо упал, а?! – И захохотал протяжно и нечисто.
Загалдели и другие.
– Всего делов-то?
– Ну, Валера, сыночка вырастил, – прокурор!
– А счет какой, если бы не пенальти?
– Поря-а-адочек!
– Два очка – псу под хвост?!
И еще всякое в этом роде.
Выпивали; на Кольку перестали обращать внимание.
«Что это?.. Значит, знали?.. Значит, ничего особенного для них тут нет?..»
Колька был теперь один в целом мире – мать, как известно, мужчины в расчет не принимают.
У него разрывалось сердце.
В этот момент рядом с ним выросла длинная, но прочная фигура Синицына, доблестно проделавшего путь под столами и даже не запачкавшего светло-серых брюк, – наглядное свидетельство того, что если парень и поддал, как собирался, то пьян ни в коем случае не был.
Петя отряхнул ладони, снял Кольку со стола, поставил на пол, наклонился к маленькому уху, спросил шепотом:
– Насчет отца – ты уверен?
Колька кивнул.
– Ты все точно заметил?
– Точно…
– А судья?
– Если я судью не видел, как мог судья видеть папу?
– Верно… – Петя был сражен неумолимой логикой простого ответа. – И Валера тебе не возразил… Значит, правда.
Выпрямившись, он бесцеремонно отодвинул кого-то, стал спиной к стене, обеспечивая тыл, Кольку поставил перед собой, положил мальчику руки на плечи, давая понять, что тот находится под его защитой, сказал громко:
