Текст книги "Решающий шаг"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
ЛАБИРИНТ
Судьба подарила мне ее неожиданно.
Выполняя задание редакции, я заехал далеко на Восток, а на обратной дороге схватил воспаление легких и застрял в сибирском городке, где надлежало делать пересадку.
Недели две меня продержали в больнице, потом я взмолился, и доктора разрешили долеживать в номере местной гостиницы, предупредив, что, если я все-таки попробую улететь до полного выздоровления или стану выбегать на улицу, возможны серьезные осложнения и вообще они ни за что не ручаются. Врач навещал меня через день.
Осложнения были мне ни к чему, торопиться особенно некуда, и я решил строго соблюдать режим. Тепло одетый, в свитере, я лежал на диване или присаживался ненадолго к столу и, не теряя времени, готовил обещанный материал. За порог комнаты я не делал ни шагу, еду мне приносила лично буфетчица – я подарил ей книжку своих очерков, – словом, все шло тихо и мирно.
Слегка мешал шум за наглухо закрытой дверью в соседний номер, – если раскрыть ее и вернуться, таким образом, к замыслу архитектора, получился бы двухкомнатный «люкс». Несколько дней рядом обитал какой-то жизнерадостный мужчина; по утрам он отсутствовал, зато, вернувшись, врубал радиотрансляцию на полную мощность, да еще сам подпевал немного. Я не жаловался, конечно, – какой смысл?
Потом он уехал. Целый вечер и всю ночь было тихо. А утром из-за двери донесся плач.
Рыдала женщина.
«Почудилось», – подумал я. Прислушался – нет, не ошибся. Рыдания не прекращались. Едва стихнут, потом снова во всю силу.
Я человек деликатный, терпеть не могу лезть в чужую душу и не люблю, чтобы лезли в мою. Но деликатность невмешательства в чужое горе, тем более в горе одинокого человека, тем более в горе женщины, часто бывает ложной и сильно смахивает тогда на жестокое равнодушие.
Кроме того, я попросту лишился возможности делать что-либо. Горестные стенания за стеной не давали ни писать, ни править рукопись, ни читать, ни думать.
Может быть, она не подозревает о чьем-то присутствии? Я громко подвигал стул, уронил книгу… Плач вроде стих, но совсем ненадолго. Значит, дело серьезное, если ей все равно…
Поколебавшись еще немного, я вышел в коридор, постучал в соседнюю дверь и, не дожидаясь ответа, стремительно вошел. В кинофильмах так поступают агенты, намеревающиеся захватить кого-нибудь врасплох.
Вплотную к разделявшей наши комнаты стене стояла кровать. На ней лежала молодая женщина.
Очень красивая. Поднявшееся мне навстречу лицо было в слезах, но ни слезы, ни припухлость век не могли стереть его прелести; и – ни одного потека, полное отсутствие косметики, а это великий признак.
На женщине был дорожный костюм, чем-то напоминавший форму стюардесс, на полу стоял чемодан, на столике валялась сумочка и ключ от номера, на коврике, возле кровати, лежали на боку две черные лодочки.
Увидев меня, она села на кровати – юбка короткая, по моде тех лет, стройные ноги.
– Извините за вторжение, – сказал я торопливо, пока не выставили. – Я ваш сосед, вот из-за этой двери. Разрешите, я помогу вам?..
– Чем же вы можете мне помочь? – все еще задыхаясь от рыданий, пролепетала она, комкая в руках мокрый насквозь платочек.
– Мало ли… Хотя бы – предложив вам сухой носовой платок… (Хвала аллаху, я только утром достал из чемодана чистый.)
– Спасибо, – не раздумывая, она взяла платок и вытерла лицо.
– Считается, кроме того, что я обязан всем давать советы, – сказал я, делая отчаянную попытку развить успех и хоть как-то закрепиться на весьма ненадежном плацдарме. – Если позволите, я охотно посоветую что-нибудь и вам…
– Что же у вас за профессия такая? – Отдаленное подобие улыбки появилось все-таки на ее лице.
– Литератор, – ответил я. – Застрял тут по болезни. Сижу и мараю бумагу.
– А я вам помешала… Извините… – И вдруг: – Послушайте, вы знаете К.?
Она назвала одно из известнейших в нашей литературе имен.
– Нет. Не имею чести.
– Ну да, конечно… Это только так кажется, что все писатели знают друг друга… – задумчиво промолвила она.
– Я читал его книги, видел раза два, но лично не знаком. И живем мы в разных городах, и ранг у меня, признаться, не тот.
– У вас тоже табель о рангах… – сказала она и вдруг снова совершила неожиданный поворот, спросив: – А вы уже завтракали?
Рыдания к этому времени утихли совсем.
«Ого!» – подумал я, а вслух произнес:
– Нет, конечно, и голоден как черт. Мне скоро принесут что-нибудь в номер – не примкнете ли?
– С удовольствием, – она согласилась так же просто, как давеча взяла платок, и это окончательно расположило меня в ее пользу. – На люди мне не хочется, а с вами мы все равно уже познакомились. Меня зовут Таня.
Я представился, пообещал позвать ее и вышел.
Изумленная буфетчица, только что убравшая у меня после завтрака посуду, поздравила меня с таким аппетитом, заметила, что дело явно идет на поправку, вздохнула и вскоре принесла еще один завтрак.
Когда она удалилась, я постучал Тане в разъединявшую нас дверь. За это время она успела умыться, надеть брюки и свитер.
Выпив горячего чая и рюмку коньяку, который я, наряду с ромом, почитаю лучшим в мире лекарством от всех болезней, она так до вечера и не ушла от меня. То сидела в уголке дивана, уютно поджав под себя длинные ноги, то дремала тихонько, а я, прикрыв ее пледом, спокойно писал за столом.
Прекрасно было, после этого проклятого одиночества, работать, ощущая рядом доверившееся тебе существо.
Исповедь Тани, как это часто бывает, полилась неожиданно.
1
…Историю мою можно назвать или бесконечно банальной, или неразрешимо сложной – как посмотреть.
У меня сейчас такое ощущение, будто я, в самый обычный день, каким-то образом попала вдруг в лабиринт – неожиданно оказалась в одиночестве, отрезанная от улицы, от толпы, от реальной жизни… Я туда, я сюда, но ни выхода, ни пути назад найти не могу, а служителей, или как их назвать, ну, которым полагается принимать посетителей, а потом выводить их из лабиринта, вот этих служителей почему-то нет – то ли им, всем сразу, дурно сделалось, то ли обедать ушли, то ли собрание проводят, как это у нас теперь принято, в разгар рабочего дня.
Вот вы говорите, к вам за советом обращаются, – может, вы как раз такой служитель и есть? Выведите меня, бога ради, назад в нормальную жизнь, больше мне ничего не нужно.
Я – киноактриса. Собственно, еще студентка ВГИКа, но меня пригласили сниматься, и не как-нибудь, а на главную роль в большом фильме – сколько серий получится, сам режиссер еще, кажется, не знает. Съемки идут в …ске, я только что оттуда прилетела…
Теперь понятно, откуда она тут появилась: …ск километрах в двухстах к западу… И как я сразу не догадался, что она актриса? Кто еще способен так владеть собой, так быстро перестраиваться…
2
…Надо еще иметь в виду, что на следующий день после того, как в …ск прилетела наша съемочная группа, там появился автор сценария К. – я не случайно вас о нем спросила. Было это месяца три с половиной назад.
Ничего не скажу, любопытно было взглянуть на известного писателя, его книгами мы еще в школе зачитывались. Любопытно, но и только. Что могло быть общего у такой девчонки, как я, с этим человеком? Мне нравились его повести, особенно его умение понять женское сердце – хотя какая я женщина… Но я жила в те дни в каком-то исступлении и на все, что не было непосредственно связано со съемками, реагировала приглушенно. Главная роль как-никак…
Нас познакомили. Выше среднего роста, крепкий, худощавый, с почти совсем седой коротко остриженной шевелюрой, с веселыми карими глазами, он держался неожиданно просто, был скромно одет, курил трубку. Все мне понравилось.
Он меня, казалось, не заметил. Пожал руку, вежливо сказал, что о лучшем типаже для героини и мечтать не мог, улыбнулся, спросил, кто мой руководитель в институте, пробормотал «как же, как же…» и словно позабыл обо мне.
Меня это не то что задело, а так, зацепило чуть-чуть.
Несколько дней спустя наш неутомимый Петенька – мы нашего режиссера, Петю Зырянова, так зовем, не слыхали про такого? – устроил встречу К. с актерами. Сказал, что хочет заставить нас пошевелить мозгами, просил каждого подумать еще раз о рисунке своей роли и высказать сомнения, если они имеются, а также мысли о сценарии в целом.
Я привыкла и в школе, и в институте принимать такие вещи всерьез, подготовилась, как смогла, и слегка врезала К. – честно говоря, я не прочь была ему легонечко отомстить за проявленное ко мне невнимание… Понимаете, я отлично знаю роман, а в сценарии мало что осталось от героини, эмоциональная сторона ее жизни оказалось почему-то выхолощенной, и сделать похожей на живую женщину ту блеклую тень, которая робко выглядывала со страничек моей роли, было невероятно трудно.
Съемочная группа реагировала на мое выступление бурно, но К. лишь спокойно поблагодарил всех в конце, и меня в том числе. Зато позднее, после ужина, он подошел ко мне и пригласил погулять.
Стоял теплый летний вечер…
Таня продолжала говорить, а я не слушал ее. Я мгновенно поставил себя на место К. – о, как я был к этому подготовлен! Не было ничего легче, чем представить себе, что произошло в тот вечер между ними.
Прогуливаясь у реки с этим едва вступающим в жизнь существом, – обаяние красивой женщины соединялось с великолепной угловатостью породистого щенка, – любуясь смущением Тани, все еще взволнованной упреками, которые она осмелилась ему адресовать, К. пытался доказать недоказуемое. Он говорил о том, что многоступенчатая редакторская лавина подвергла его сценарий обработке в нескольких, противоречивших друг другу, направлениях, что ему это в конце концов осточертело и он, махнув рукой, взял и поставил свою подпись…
– Вы всегда так делаете? – лукаво спросила Таня.
– Всегда не всегда, но случается… – ушел он от ответа.
Слушая Таню и отвечая ей, К. все явственнее ощущал, как падают привычные путы, как радостно ему откровенно и горячо спорить, как, впервые за долгие годы, его вновь тянет придумывать новые шутки, колкости, остроты, как счастлив он – это он-то! – возможностью порисоваться немного перед этой девушкой, которую и актрисой еще не назовешь, как настойчиво хочется ему стать вровень с ней во всем, решительно во всем, и ощутить давным-давно забытые раскованность, и безудержность, и всемогущество молодости.
За первым разговором – другой, третий… Постоянное внимание со стороны такого блестящего собеседника и обаятельного человека не могло не польстить Тане и заставило девушку взглянуть на К. другими глазами. И тогда выяснилось вдруг, что он интересен ей, так интересен, как никто другой до него, что Тане нравится его внешность, его манера держаться, что ей приятны его жесты, смех, отсутствие в его поведении малейшей назойливости…
Так исчезло ощущение непреодолимой дистанции между ними; даже солидная разница в возрасте стала как-то неуловимо сходить на нет.
3
…Однажды я поймала себя на очень странной мысли: ведь К. – словно герой кинофильма. Сама судьба послала мне живое воплощение тех прекрасных мужских качеств, которыми я восхищалась когда-то, следя за скользящими по экрану тенями. Значит, они могут все же совместиться в одном, реальном, невыдуманном человеке, а я-то уж отчаялась такого встретить.
Может, мне просто не случалось прежде бывать в обществе таких умных людей, но я уверена, что дело было не только в этом. Я сама себя не узнавала: привыкнув без конца колебаться, прежде чем определить свое отношение к кому-либо, я на этот раз не сомневалась в том, что нас объединяет нечто гораздо более существенное, чем поверхностный, случайный интерес, – что-то кровное, родное чудилось мне.
Я не могу вразумительно объяснить, что именно это было, да и стоит ли пытаться? Все равно ни один, пусть самый глубокий, самоанализ не может заменить уверенности.
В чувстве во всяком случае. У меня были увлечения и раньше, в студенческие годы они, вероятно, неизбежны, но ни одно из них не принесло мне осознанного чувства, я ни разу не испытала ни радости единения с подлинным избранником моего сердца, ни даже простого забвения.
Вероятно, просто не везло. Зато теперь пришла уверенность…
И опять: я знаю, как это было. Таня первая сделала едва заметный шажок вперед – и в чистом, жарком пламени, которому она помогла вспыхнуть, мгновенно сгорели все ширмочки, отгораживавшие ее существо от внешнего мира. И вот тогда Таня познала наконец полной мерой счастье разделенного чувства и поняла, что же такое эта таинственная любовь, за которую были готовы умереть и умирали поэты.
…Я ни о чем не жалела. А потом пришло время его отъезда.
– Хочешь, я брошу все и останусь?
– Ты сам понимаешь, что это невозможно…
Я хотела сказать: «Это с е й ч а с невозможно», но не посмела, а ведь он мог принять мой ответ и как боязнь связать свою молодость какими-то обязательствами…
Он заглянул мне в глаза:
– Я вернусь в октябре, тогда все и решим, ладно?
Подвел итог и улетел, так и не узнав о том, что у меня будет ребенок. Я сама окончательно уверилась в этом уже после его отъезда, а тогда была в таком смятении, что ничего ему не сказала. Дуреха!
Если б мне хоть на минутку пришло в голову, как далеко оттеснит его от меня жизнь, едва только самолет поднимется в воздух…
И если бы я понимала, какую ответственность взваливаю на себя: мне приходится в одиночку решать вопрос, который по всем законам и природы, и общества нам следовало бы решать сообща.
Он прислал за это время три письма. Такие письма – словно три рассказа, и на машинке напечатаны, но и ласковые очень, а я писать особенно не люблю, – представляете, е м у писать! – да и не договаривались мы об этом… И – работа, безумная работа, ни секундочки передышки… Казалось, до октября не так уж далеко…
А теперь не знаю, наступит ли он вообще, этот октябрь. Теперь я совсем не могу ждать. А как решать – без него?!
В одиночку я сделала все, что было в моих силах.
4
…Сунулась к директору картины, Евсееву. Попросила, не объясняя причин, переговорить с Зыряновым: нельзя ли отснять меня побыстрее и отпустить. Говорить с Петей самой мне было неудобно по многим обстоятельствам.
Пришла к Евсееву за ответом. Впрочем, это я вам лучше сыграю.
Е в с е е в (благодушно улыбаясь). Прежде всего, Танюша, меня радует, меня необычайно радует возможность заявить категорически: мы в вас не ошиблись! Не далее как вчера у меня был разговор с Зыряновым, и ваша работа оказалась одним из немногих пунктов, по которым не обнаружилось решительно никаких разногласий. Все, что вы за это время сделали, заслуживает самой высокой оценки.
Я. Мне так приятно это слышать, Леонид Александрович. Проба сил – смогу или не смогу… быть или не быть… Да вы сами понимаете.
Е в с е е в. Еще бы! Понимаю, голубчик, очень понимаю. Надо признать, вы исключительно точно ставите вопрос: смогу или не смогу? Отвечаю: сможете! А я ведь в кино человек не случайный… Более того, скажу вам по секрету: мы с Зыряновым еще в Москве намечали кое-что на будущее, и теперь вы, Танюша, заняли в наших планах определенное место. Вот так!
Я. Спасибо, Леонид Александрович, огромное спасибо… Как говорится, постараюсь оправдать…
Прав директор, тысячу раз прав! Мы слишком часто забываем, как нуждается молодежь в поощрении. Жестокая правда необходима, конечно, но и опасна, необычайно опасна: одна только требовательность – ни капли ласки, ни звука одобрения – способна тяжело ранить самолюбивое, мятущееся существо, надломить неустоявшийся характер. Опытные администраторы, словно старые терапевты-практики, твердо знают, что лекарства – полдела, что не менее важна вера больного в своего врача и, следовательно, в действенность прописанного им средства. И чем менее приятный разговор такому администратору предстоит, тем более внимательным к собеседнику стремится он быть.
…Е в с е е в. Вчера же мы с Зыряновым окончательно уточнили перспективу. И так, и сяк прикидывали, и получилось, что для завершения съемок нам потребуется еще минимум полгода, а скорее месяцев семь, даже чуть больше. Я передал Зырянову вашу просьбу, мы обсудили ее, но, по целому ряду очень серьезных причин, удовлетворить ее нет, к сожалению, никакой возможности. Абсолютно никакой…
Я молчу.
Е в с е е в. Между тем, если ваша просьба связана… с… с той причиной, о которой я догадываюсь, – вы сами понимаете: еще месяц, полтора, ну два, и о съемках не будет речи…
Я. Неужели никак нельзя… пораньше?..
Е в с е е в (трагически, но и сочувственно разводит руками). В том-то и дело… У вас – главная роль… И знаете, Таня (доверительно), счастливый шанс представляется далеко не так часто, как это иногда кажется в двадцать лет.
Я. Счастливый шанс… Кто его знает, Леонид Александрович, какой шанс счастливый, какой нет… Многое, что сулит успех.
Е в с е е в. Возьмем данную конкретную ситуацию. В нашей картине сомневаться не приходится: с любой точки зрения – не подкопаешься… А успех картины – это и ваш успех, Танюша. Гарантированный. Такой успех, в свою очередь…
Я. Иными словами, вы полагаете, что мне следует… что я должна… прямо сейчас, обязательно сейчас довести картину до конца?
Е в с е е в. А как же, голубчик?! И, заметьте, это важно не только для вашего будущего. С этим связаны и планы большой группы ваших товарищей, творческие планы и… и материальные интересы – тоже…
Я. Почему же – материальные?
Е в с е е в. А по той простой причине, что, ежели мы сейчас свернем производство – закроем картину, законсервируем ее или начнем снимать с другой исполнительницей, – они все категорически останутся на голой зарплате.
Я. На голой?..
Е в с е е в. На голой.
Я. Значит… разница так велика, что… голая зарплата их устроить не может?
Е в с е е в. Вот именно…
Так вот какая задача была поставлена перед ней жизнью! А Тане всего-то двадцать два… Как просто – и как страшно сложно!
5
…Ну, я сказала дорогому директору пару теплых слов, не сдержалась, уж больно просто он все решил для себя – и мне советовал, и мне, и с каким покровительственным видом! Вытребовала несколько дней на размышление и ушла, как говорится, хлопнув дверью.
Вот за дверью директорского кабинета я и почувствовала себя в лабиринте, в тупике.
Посоветоваться не с кем, событий в жизни до ужаса мало, опыта – никакого.
Я вечно ощущаю себя одинокой, почему – не знаю. Есть друзья, есть любящие родители, но… я почти никогда не бываю с ними до конца откровенной.
Я даже в детстве предпочитала играть одна и уже тогда терпеть не могла делиться со старшими своими радостями и огорчениями – им надо было так мучительно долго все объяснять… Я приоткрывала любопытным взорам лишь одну частицу своего бытия – видимую его основу; сама же тихонько училась ткать никому не видимые узоры…
Моя незнакомка смущенно говорит это мне – мне, которому в самое сердце вонзились слова Сент-Экзюпери: «…порою… молчание ограждает душу маленькой девочки надежнее, чем бескрайние пески Сахары ограждают одинокий оазис».
…С чего все началось? Не знаю… Трудно предположить, что уже в детстве возникло другое понимание жизни, чем у родителей… Откуда ему взяться – другому? Но ведь факт: ни отец, ни мать сами не шли глубже, они даже не делали попыток догадаться, о чем на самом деле думает их дочь. Почему? Что мешало им? Неумение? Равнодушие? Боязнь обнаружить вдруг нечто неведомое, что неизвестно как расценить?
А ну, как с этим «чем-то» придется бороться?
…Яркое солнечное утро, на душе радостно и просторно, меня одели в новое платье, и бант новый, и туфли. Я вхожу с родителями в аллею нашего городского сада, где по воскресеньям гуляли все, – у нас в городке так и говорили: в воскресенье не могу, в воскресенье я жену прогуливаю.
Сперва я скачу рядом с родителями, потом отбегаю в сторонку за откатившимся мячиком и вдруг обнаруживаю под ногами целое стадо божьих коровок. Малютки сидят на траве, на песке, на кустах – повсюду, а по ним, безжалостно давя хрупкие тельца и не замечая этого, шествуют празднично разодетые люди.
Родители спокойно уходят вперед, а я мечусь среди взрослых и детей, пытаюсь отвести в сторону их поток, умоляю свернуть на другую дорожку. Кое-кто, вслушавшись, соглашается выполнить мою просьбу, но, пока я уговариваю одних, подходят все новые ряды, компании, группы, пары – не разорваться же мне… Я рыдаю, падаю на траву, чтобы своим телом прикрыть хоть часть беззащитных созданий.
Прибегает встревоженная мать, тащит меня в сторону, чистит платье, утирает слезы:
– Ай, ай, ай, Танечка, как же это ты так, на людях надо сдерживаться… засмеют…
– Мамочка… коровки… – всхлипывая, бормочу я, а мама, крепко взяв меня за руку и виновато улыбаясь окружающим, уводит меня прочь.
Она выговаривает, поучает, требует заверений в том, что я больше не буду, но не задает ни одного вопроса. Ее словно бы не интересует, почему дочка принимает так близко к сердцу гибель каких-то козявок, до которых нормальным людям и дела нет…
Понимаете? Все как будто правильно, а ведь какая страшненькая по сути заповедь: засмеют! Неужели и я стану когда-нибудь учить своего ребенка носить маску благопристойности, вместо того чтобы кинуться спасать от гибели живое существо?
Своего ребенка?!.
Лицо Тани искажает гримаса, полная горечи, она вдруг резко отворачивается к окну; я боюсь, не разрыдается ли она снова, но она жестом просит не прерывать ее и, помолчав, продолжает.
6
…Опять не знаю, как объяснить, но с животными мне всегда было покойно и просто… Вот уж кого я не избегала – напротив! Как ласково мычала в деревне, летом, пасущаяся на привязи телочка и как любила она облизывать мои руки; как дружно стрекотали аисты на трубе соседнего дома, словно ночные сторожа запускали свои трещотки; как забавно прыгали лягушата у пруда… А в школе? Не было лучше места, чем уголок живой природы. Тихо, покойно… Никто не мешал мне возиться с ежами, черепахами, морскими свинками…
И в той же школе мне за десять лет так и не захотелось никому излить душу. Хотя это, в общем, нормально, вероятно… Один только раз… В шестом, кажется, классе появился у нас молодой, веселый физик. Резковат был немного и на уроках требовал дай боже – но разве в этом дело? И когда только педагоги усвоят, что дети любят строгость тех, кого уважают? Зато физик никогда не придирался по мелочам.
Он начал свой первый урок с того, что сказал нам: «Дети, я хочу, чтобы вы не просто зазубривали отдельные законы, формулы и страницы учебника, но уже сейчас, хоть вы еще невелики, стремились разобраться во взаимосвязях явлений природы». И мы все этого захотели и полюбили его уроки…
Таня провела рукой по лицу и отбросила назад волосы, по-видимому копируя запомнившийся ей жест этого человека, и я на миг увидел ее девочкой в школьной форме и подумал, что она, вероятно, действительно стоящая актриса.
…Весна идет, кончается учебный год, я – дежурная, убираю кабинет физики после занятий. Учитель роется в шкафу и вдруг поворачивается:
– Послушай, Залыгина, я все хотел спросить: у тебя не бывает ощущения, будто ты жила уже когда-то?
Отлично помню эту сцену, вижу ее зрительно, слышу его слова, но напрочь позабыла, что отвечала ему я.
– Понимаешь, какое дело, я внимательно наблюдал за тобой, и мне показалось, что ты реагируешь на происходящее вокруг, не исключая и моих слов на уроках, так, словно все это тебе давно и хорошо известно или хотя бы знакомо, словно ты это однажды уже пережила и испытала. Верно, нет ли, не знаю…
Почти десять лет прошло, а я еще сегодня чувствую всю прелесть глубочайшего взаимопонимания, хотя слова учителя мне толком ничего не объяснили. Пригляделся, прислушался ко мне человек – и угадал что-то такое, чего я сама ни сформулировать, ни угадать еще не могла.
– Ну, ну, не ломай голову – а как он улыбался, наш физик! – Да… много в природе дивных сил, сказал когда-то Софокл, очень великий древний грек… Но ты вот что, Залыгина, не воображай, что ты феномен, исключение… Это свойственно многим людям, но не у всех так остро выражено. Нос не задирай, главное, не относись к жизни так… так снисходительно, что ли. Нужно хоть внешне выказывать почтение, а то неприятностей не оберешься… Старайся быть как все. Кое для кого это опасно, для тебя – полезно. Как все, понимаешь?
Я умчалась домой радостная, окрыленная, потом все собиралась расспросить учителя поподробнее о чем-то важном, до чего мы могли добраться только вместе, но не знала, о чем. Потом физика перевели в другую школу, и он, скорее всего, позабыл обо мне.
Не правда ли, какой странный совет – быть как все? Дать такой совет ребенку? Педагогично ли это… Или он тогда уже понимал, во что превратится гадкий утенок? Скорее всего… Значит, это был – учитель.
…А я его не забыла. Стала приглядываться к детям, ближе сошлась с некоторыми, хоть это было нелегко. Подумайте, мне даже влюбиться в школе ни разу не удалось, мальчишки казались мне такими цыплятами…
Впрочем, принять всерьез мудрый совет быть как все я тогда не могла. Загордилась – как же: было такое, о чем мы с учителем говорили только вдвоем… Заважничала, соплячка, возомнила, что могу помочь другим глубже взглянуть на жизнь… Помогла, да еще как! Лильке Романовой в особенности.
Самая близкая подружка была – не наперсница, подружка. В девятом классе уехала в командировку Лилькина мать, месяца на два или около того, сама Лилька торчала у нас целыми днями, я заразила ее своим интересом к литературе, театру, кино, да так основательно, что она запустила занятия. Двоек, правда, у Лильки не было, но едва Маргарита Семеновна заглянула в дневник, разразился скандал:
– Ма-ам, ты пойми, я же хочу поглубже изучить то, что мне по душе, чему я собираюсь посвятить жизнь!
– Литературе? Это что-то новенькое… А другие предметы? А надежда на медаль? Нос вытащишь – хвост увязнет?! А если тебя не допустят до литературы, тогда как? Нет, ты эти штучки брось, дорогая моя!
– Но все девочки… драмкружок…
– Это Танька Залыгина, твоя разлюбезная, – вот и все девочки! И в кружок ты записалась из-за нее, когда времени и так в обрез! И по театрам вы вместе шастаете… Если Танька чокнутая и учится кое-как, я не позволю, чтобы моя дочь…
Чокнутая… Маргарита Сергеевна говорила бы, конечно, иначе, если бы знала, что упомянутая Танька сидит в соседней комнате…
Но разве в словах дело?..
7
…Кино – особь статья. Кино для меня сперва было великой иллюзией. Оно захватило меня, как паводок, я бегала на каждый новый фильм – все ждала, что уж эта-то картина наверняка истолкует мои сновидения и я познаю людей со счастливой судьбой, созвучной и моим грезам. Такие грандиозные ожидания почти никогда не оправдываются, но почему-то именно здесь, в кино, надежда не покидала меня.
В Дом кино меня водил мой одноклассник Володька Сапунов, увалень с вечно потными ладонями; я терпела его, разрешила даже несколько раз поцеловать себя, и все потому, что Володькин папаша регулярно получал билеты на просмотры, а сам кино не любил. Конечно, тот же фильм можно было посмотреть несколько дней спустя в обычном кинотеатре, но здесь фильмы шли нулевым экраном, я первая в школе смотрела их и знала что-то, чего пока не знали другие, и в вопросах кино была непререкаемым авторитетом. Кроме того, здесь царила особая атмосфера, настраивавшая, как мне казалось, на более точное восприятие искусства, здесь представляли создателей картин – режиссеров, операторов, актеров.
Как много ждем мы в таком возрасте от простых лицедеев, играющих заданную роль! Конечно, я и тогда понимала, что есть актеры талантливые, есть и не очень. Но тогда меня это не волновало. Сидишь в зале – и веришь безгранично. А как не поверить? На экране – богатыри, благородные, умные, настоящие мужчины, вокруг таких только бы плющом обвиться и уверенность обрести…
Потом невольно переносишь симпатии на этих же героев, только без грима… Господи, каким же утенком я была… сколько фотографий киноактеров, кадров из фильмов, открыток, календарей с любимыми профилями хранила в старом, бабушкином еще сундучке… Они казались мне красивыми и даже умными, и в душе возникало предвкушение чего-то радостного… Вот-вот течение подхватит тебя, увлечет за собой – и тогда-то начнется настоящее!
Знаете, когда оно началось, это настоящее? Когда я повстречалась с К. – вот когда.
Родители не дали бы мне сдавать экзамены во ВГИК, не будь они убеждены в том, что мою «киноманию» ничем не остановишь.
– Да ты взгляни на себя в зеркало, – пожимал плечами отец. – Разве ты выдержишь такую конкуренцию?
Почему он пренебрежительно отзывался о моей внешности, до сих пор не понимаю.
– А связи? – не уставала спрашивать мать. – Ты собираешься проникнуть в святая святых, не имея протекции! Наивно, доченька, ах, как наивно!
Так, по-своему, хотели они смягчить горечь неизбежного поражения.
Я понимала, конечно, безмерную трудность задачи. Замахнувшись высоко, я ставила на карту очень многое. Главное, я могла разом растерять все, что сама о себе за семнадцать лет узнала. А уж что стали бы говорить вокруг люди, так высоко не заносящиеся, довольствующиеся реальным, кровным, изученным, достижимым…
Мне повезло: я много читала – и верила книгам. Это из книг я поняла, что сражаться с открытым забралом интереснее, а шансов победить ничуть не меньше. Рискованно, конечно, что и говорить, зато поле боя видишь целиком, а не только ту полоску, что открывает взору узенькая щель в шлеме. Это тоже чего-нибудь да стоит.
Книжная мудрость – выше житейской. И риск имеет свою прелесть. А какое удовлетворение испытываешь от сознательной, а не случайной или подстроенной кем-то победы! У меня же пальцы дрожали от гордости, когда я заполняла бланк телеграммы: «зачислена актерский факультет целую Таня».
Слова «актерский» и «факультет» спокойно можно было не писать – все та же гордость за саму себя.
Лилька рассказывала потом, как ошеломлены были родители. Похоже, они впервые задумались в тот вечер над тем, как мало меня знали.
Сниматься меня еще на первом курсе приглашали. Но Старик сказал: и думать не моги, надо копить силы для дебюта, а не транжирить их направо и налево, надо учиться… И я честно его слушалась, хотя были заманчивые предложения… До четвертого курса – ни-ни!
Оно бы и до конца так дошло, не подбери Зырянов к Старику ключик – уж он-то отлично знал все причуды, сам у Старика когда-то учился… Такой хитрющий: слова мне не сказал, сперва к Старику сунулся – так, мол, и так, не на кого положиться, только ваша школа… Старик растаял и уже сам – сам! – предложил мне сниматься в зыряновском фильме.
Доснималась…
8
…То есть, вообще-то, отношения со всеми у меня были хорошие, но с кем я могла советоваться в таком интимном деле? Да и что посоветовать можно при самом добром отношении, ну что?! Все надо было решать самой.
