Текст книги "Решающий шаг"
Автор книги: Владимир Савицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)
На первый план вновь выбился роковой вопрос, уже несколько лет тревоживший Рябова: как сумеет Люда полюбить кого-нибудь или хотя бы завести знакомство, если станет держаться так замкнуто? Глядя на степенно жующую дочь, Федор Иванович думал о том, что теперь ей нужен не сверстник уже, а мужчина постарше, лет этак тридцати с небольшим. И желательно с серьезными намерениями. Да, но где может Люда с таким человеком познакомиться? В театре? В кино? На улице? Возможно, для другой девушки это и годится, а Людмила на такой вариант точно не пойдет… Как помочь дочке? Не в этом ли теперь его отцовский долг?
С горя Федор Иванович стал вяло перебирать в уме сотрудников своей фабрики, слывших холостыми.
Что и говорить, для одного вечера вопросов, на которые он не мог ответить, было многовато. Федор Иванович решил совсем о них не думать. Они допили с Людой бутылочку, он спросил шутя, не взять ли третью, услышал в ответ «как ты…», подивился готовности дочери пить еще, но голова у него и так трещала, и он не стал больше ничего заказывать, расплатился, и они покинули зал, не без труда прокладывая себе путь среди разбушевавшейся стихии.
Внизу тоже все было не так, как в начале вечера. Рябовы долго прождали отлучившегося неизвестно куда гардеробщика, а когда хотели выйти, оказалось, что дверь заперта; потерявший всю свою вальяжность и даже слегка растерзанный швейцар воевал снаружи с группой разномастно одетых людей, во что бы то ни стало стремившихся проникнуть внутрь. После нескольких попыток Рябовым удалось привлечь к себе его внимание, швейцар нехотя приоткрыл узенькую щель, и отец с дочкой, преодолевая сопротивление ломившейся в ресторан толпы и тоже отчасти помятые, очутились наконец в вестибюле гостиницы.
– Спасибо тебе, папа, – проникновенно сказала Люда, когда они, отдышавшись, вышли на улицу, и прижала к себе руку, которой Федор Иванович поддерживал дочь под локоток.
– Тебе спасибо, малышка.
Он подивился нетребовательности дочери – оказывается, она довольна тем малым, что было… Ему казалось, что Люде пришлось скучать весь вечер, ведь они почти не разговаривали; заводить знакомства она не пожелала; программа, положа руку на сердце, была средняя, исключая девушек, но девушки едва ли могли произвести на Люду впечатление того же рода, что на него самого, да и взирала дочка на них без всякого воодушевления… Потом он подумал, не без гордости, что, вероятно, уже одно его общество в необычной, чуточку праздничной обстановке для нее что-то значит. И хорошо, что он не навязывался с «умными» разговорами и «проницательными» суждениями о виденном, – получился привольный для них обоих, дружеский и очень нестандартный вечер.
«Будет ли еще такой вечер в нашей с ней жизни? – спросил себя Федор Иванович. – Кто знает…»
Приехав на следующий день на фабрику, Рябов, первым делом, пригласил Веронику Анатольевну к себе. Нажимая клавишу селектора – в отличие от интимного чувства, вызываемого телефонной трубкой, селектор словно бы провоцирует на диктаторство, – Федор Иванович увидел вдруг Веронику Анатольевну в ее в ч е р а ш н е м обличье и постарался, как мог, смягчить голос. То ли она не обратила на это внимания, то ли селектор не пожелал передать нужного оттенка, но З. обычно, буднично, по-деловому ответила, что сейчас придет.
Рябов был уверен, что стоит им побеседовать наедине, и все сразу разъяснится. Он не обдумывал заранее, как построить беседу: тайна должна была раскрыться сама собой.
Только когда его верная помощница, в темно-синем костюме с полудлинной юбкой и любимых туфлях Федора Ивановича лодочках, своей мягкой походкой вошла в кабинет и Рябов, пригласив ее присесть, задал несколько вопросов по полугодовому отчету, а она с ходу на них ответила, он понял, что выяснить г л а в н о е будет совсем не просто.
Ну как спросить у исполненной достоинства женщины, всеми уважаемого и ценимого товарища по работе, не танцевала ли она вчера вечером в варьете? Каким идиотом будет он выглядеть в ее глазах после такого, с позволения сказать, вопроса?! Это же наверняка была не она – теперь-то Федор Иванович, конкретные ощущения которого были отделены от настоящей минуты целой долгой ночью, нисколько в этом не сомневался. Но если даже допустить невероятное – все равно: как спросить о невероятном у такой женщины?
Один давний случай пришел ему на ум. Он собирался ехать куда-то и обещал подвезти Веронику Анатольевну по ее финансовым делам. Сидя на обычном месте, рядом с шофером, Рябов терпеливо ждал, пока она ходила за документами, а когда З. подошла наконец к машине, он, развернувшись всем корпусом, любезно распахнул перед ней правую заднюю дверцу. Женщина села, и Федор Иванович, желая одним махом плотно, как полагается, захлопнуть дверцу и продемонстрировать при этом свою мужскую сноровку, энергично потянул рукоятку на себя. Он не заметил, что Вероника Анатольевна не успела убрать со стойки, находившейся у него за спиной, пальцы правой руки…
Любая другая криком закричала бы, попади ее пальцы в ловушку из штампованного металла, заголосила бы на весь двор, а З. сказала тихонько:
– Откройте, пожалуйста, у меня там пальцы остались.
И когда он, сконфуженный, торопливо вновь откинул дверцу, а затем, бормоча извинения, ее захлопывал, Вероника Анатольевна хладнокровно обматывала посиневшие пальцы носовым платком.
Самое удивительное, что он до сих пор не забыл, какой тонкий аромат распространился в машине после того, как она достала платок… Закалочка у этой представительницы слабого пола – будьте-нате, а он-то наивно предполагал, что она кинется с исповедью ему на шею.
– Ну, а как вообще жизнь? – услышал он свой голос, задающий банальный вопрос; нельзя же молчать бесконечно.
– Спасибо, недурно, – удивленно ответила Вероника Анатольевна. – А вы? – лукаво улыбнулась она, – Как вы живете?
Федор Иванович оторопел – не ждал почему-то, что их позиции в этом диалоге могут оказаться равными. Но ему была послана – впервые! – ее улыбка, и сковавшая, и согревшая его одновременно.
И его осенило.
– Да вот, башка трещит от шампанского, – словно в поисках сочувствия, доверительно признался Рябов. – Дочка вчера в ресторан вытащила…
Он говорил неспешно, а сам нацеливался в лицо собеседницы испытующим и проницательным, как он предполагал, взглядом.
Продолжая улыбаться, женщина укоризненно покачала головой; «ай-ай-ай!» – хотела, казалось, но несмела сказать она директору.
В этом покачивании была, пожалуй, доля кокетства – или Федору Ивановичу померещилось?
– …Институт, видите ли, кончила, так обыкновенный ресторан ее не устраивает: подавай ей варьете! – Рябов тщательно выделил последнее слово.
Лицо Вероники Анатольевны и тут не выразило ничего необычного, и тогда он нанес последний удар:
– Можете себе представить, мест нигде не было, пришлось тащиться к черту на рога – в ресторан при гостинице… Господи, как же ее… – Федор Иванович сделал паузу и лишь потом, словно вспомнив наконец название, внятно произнес его.
Ему показалось, что какой-то мускул на лице Вероники Анатольевны сработал бесконтрольно. Но тут же прозвучали слова, произнесенные самым спокойным на свете тоном:
– А вы, оказывается, модный мужчина… Я вот ни разу в варьете не была.
Рябов продолжал настойчиво пронизывать ее взглядом.
– Никто не приглашает… – добавила З. помолчав, а потом еще спросила: – Интересная программа?
Слово «программа», употребленное как-то очень уж привычно, почти профессионально привычно, заставило разочаровавшегося было Федора Ивановича вновь насторожиться, и он решил сделать еще одну, последнюю попытку.
– Программа средняя, – с видом знатока промямлил он, – но девочки… Девочки – м-м-м! На уровне!
На этот раз лицо Вероники Анатольевны совершенно точно оставалось непроницаемо спокойным. «Ай-ай-ай!» – снова покачала она головой. Это можно было расценить как угодно, например как удивление по поводу того, что ее начальник, славившийся своей скромностью и выдержкой, заговорил вдруг о неподобающих его возрасту и положению материях, да еще в таком легкомысленном тоне…
Когда за ней закрылась дверь, Федор Иванович почувствовал, что отпустил З. не без сожаления, и не только потому, кажется, что так и не разгадал загадки.
Вздохнув, он занялся текучкой.
День был забит, как всегда, и только вечером, сидя перед мирно лопотавшим что-то телевизором, Рябов вспомнил утреннюю беседу и глубоко задумался. Хорошо бы все-таки выяснить…
Но – как?
Эта женщина интересовала его все больше.
Бывают в жизни встречи случайные, но в то же время как бы давным-давно подготовленные, заранее запрограммированные, что ли. Назубок выучив правила игры, и мужчина, и женщина наперед знают, чего ждать дальше. Он предвидит, как поступит его партнерша в той или иной ситуации, как отзовется о последнем кинофильме, называя по именам, без фамилий, известных актеров, ей, конечно же, незнакомых, с каким выражением лица подаст на стол собственноручно приготовленный ужин. О н а, в свою очередь, не сомневается в том, что, сидя у телевизора, он примется разглагольствовать о спорте, что каждую выпитую рюмку станет сопровождать стереотипными словечками, что, раз за разом, будет засыпать в ту самую минуту, когда ей особенно захочется услышать ласковое слово…
Тут все было не так. Слишком много неизведанного сошлось для Федора Ивановича в этой внезапно ставшей загадочной женщине, слишком много обещало ее милое лицо, ее уверенная манера вести беседу, даже улыбка – властная и мягкая одновременно. И слишком много близкого, отлично ему понятного, родного угадывал он за маской, которую она привычно носила. Ее выступления в варьете были прекрасным предлогом, чтобы сорвать эту маску, – он должен был сделать это во что бы то ни стало.
Ради нее?
Ради себя?
Мысль о том, что Вероника Анатольевна чуть ли не на двадцать лет его моложе, пришла Рябову в голову лишь много времени спустя. Принимать во внимание побочные обстоятельства вообще не было ему свойственно. Рябов двигался навстречу жизни с открытой душой; его мироощущение было совершенно свободно не только от страха перед долгим путем, но и от неуверенности в своих силах, а такие люди идут обычно прямо к сути вопроса, ситуации, не обращая внимания на частности.
В необычных обстоятельствах перед ним, как в раскрывшейся чаше цветка, возникла не менее необычная женщина, и стремление разгадать загаданную ею загадку не давало ему покоя.
Поломав голову дня три, Рябов кое-что придумал.
Он созвал совещание по итогам двух кварталов и обязал руководящих работников фабрики подготовиться к выступлению. Все знали, что предстоит отчет в министерстве; необходимость широкого обмена мнениями была очевидна.
Федор Иванович намеренно начал совещание позднее, чем предполагалось, и затянул его, да так основательно, что, когда в семь тридцать был объявлен перерыв, высказаться успели далеко не все, кому выступить следовало, в том числе – Вероника Анатольевна. Директор попросту не давал ей слова; выглядело это несколько странно: главбух обычно говорила одна из первых.
Не получив слова и после перерыва, З. попросила отпустить ее.
– Не могу, – холодно сказал Рябов. – Мы ждем вашего выступления.
Вероника Анатольевна твердо заявила, что остаться не может ни секунды, что такое позднее совещание – беспрецедентный случай, она не была предупреждена заранее, вот и…
– Верно, – согласился Рябов. – Затянули мы что-то. Но отпустить вас я никак не могу. Мы надеемся, что вы ответите на ряд серьезных вопросов, затронутых и в докладе, и в прениях. Были и прямые критические замечания в адрес бухгалтерии.
– Предупредили бы меня или выслушали раньше, – пожала плечами З. – Критические замечания я все записала, отвечу в рабочем порядке.
Взяла сумочку и быстрым шагом вышла.
Вот когда Федор Иванович окончательно уверовал в то, что тогда, в варьете, он не ошибся.
И на следующий день, увидев, что Вероника Анатольевна, вновь входит в его кабинет, Рябов встал из-за стола, прикрыл плотнее дверь, подошел к З. почти вплотную, постоял секунду, дрожа от охотничьего азарта и неведомо откуда нахлынувшей ярости, а затем зловеще произнес:
– Попалась, голубушка!
Потом заглянул в лицо сбитой с толку женщины, смягчился и сказал тихо:
– Варьете…
Вероника Анатольевна шагнула назад, коротко рассмеялась:
– Вот оно что…
Ее спокойствие показалось ему кощунственным.
– Вы – признаете?
– Разумеется, признаю… если это для вас так уж важно.
– Смертельно важно.
– Но – почему?
Он не знал этого.
– Значит, весь вчерашний спектакль вы затеяли специально, чтобы подловить меня? Но что особенного в том, что я там выступаю?
– Как же… вы – и… – Федор Иванович, в свою очередь, сделал шаг назад и неловко развел руками.
– Юридически я ничего не нарушила, там все совместительницы, я – на договоре.
– Да не о том я вовсе! – Рябов даже ногой притопнул, возмущенный тем, что она не желает понять его. – Что за… д в у л и ч и е такое?!
– Двуличие?..
– Как… как вы вообще попали в этот мир? Вы – такая… такая передовая женщина! Зачем вам это нужно?
– Да вам-то что за дело?
Федор Иванович даже задохнулся: отчуждение, прозвучавшее в ее вопросе, было хуже всего. Очевидно, он коснулся чего-то наболевшего, но чего именно, он не знал.
– Мне… – прошептал он, – мне…
Вид у грозного директора был такой растерянный, что Веронике Анатольевне стало жаль его, а жалость – великий проводник. Кроме того, она окончательно убедилась, что дело вовсе не в служебных придирках, и сменила тон.
– Вы серьезно хотите знать?
– Я же сказал: смертельно серьезно.
Он повторил эти слова, все еще не зная – почему.
– Можно я сяду? – Вероника Анатольевна произнесла это с той же интонацией, как тогда, в машине, попросила освободить зажатые дверцей пальцы.
– Конечно, конечно… Извините, я не предложил, – поспешил ответить Рябов. – Курите, пожалуйста, – машинально добавил он, хотя знал, что З. не курит.
Она села в кресло для посетителей, а он остался стоять.
– Делать мне нечего по вечерам, – задумчиво начала женщина. – Я ведь одна живу…
В дверь просунулась чья-то взлохмаченная шевелюра, но директор так яростно взмахнул рукой, что человек мгновенно исчез; глухо стукнула вторая дверь тамбура, и было похоже, что это упала со стуком отрубленная невидимым мечом голова.
– Простите, Вероника Анатольевна, – быстро сказал Рябов, ужасаясь собственной наглости. – Но уж если откровенно… Почему вы одна?
Он не мог удержаться и воспользовался неожиданной паузой. События развивались так стремительно, что теперь уже э т о т вопрос стал для него главным. Человеку свойственно ощущать себя моложе, чем он есть на самом деле, отсюда несоответствие некоторых наших поступков тому, что ждут от нас окружающие.
– Вам и это важно? – подняла она брови.
– Это, может быть, важнее всего!
Федор Иванович сам изумился тому, что сказал. Не заяви Вероника Анатольевна прямо и четко, что живет одна, ему бы в голову не пришло ни задать бестактный вопрос, ни ответить таким образом на ее недоумение.
Изумившись, он, словно в зеркале, увидел себя со стороны – немолодой увалень с сильно поредевшими волосами и абсолютно седыми бровями. Пугало…
– Вы только не сердитесь, бога ради, – Рябов стал пробираться на свое законное место, наивно предполагая, что оттуда будет выглядеть хоть немного импозантнее. – И если не хотите – не отвечайте. Но поймите: когда такая… такая очаровательная женщина остается одинокой…
– А вы считаете меня очаровательной? – щедро улыбнулась она.
Он кивнул. Вскочил. Вновь вышел из-за стола. Сделал несколько шагов по комнате. Остановился. Кивнул еще раз.
– Вы никак не проявили этого. Ни разу.
Рябов развел руками, каясь в своей ошибке.
– А сухарем вы меня не считаете?
– Сухарем?!
– Или роботом?
– Но почему вдруг…
– Из-за моей профессии… Из-за того, что я принимаю близко к сердцу свою… нашу с вами работу?
– Я так ценю вас…
– Как директор? Я знаю.
– Не только как директор!
– А есть люди, – Вероника Анатольевна горько усмехнулась, – есть люди… просто знакомые… так вот, они считают, что моя работа и, главное, то, как я к ней отношусь, – корежит, коверкает душу…
– Коверкает?!
– Представьте себе. То есть я допускаю, что отчасти так оно и есть. Вы же понятия не имеете, какая я дома… У меня чудовищный характер.
– Чушь, – уверенно сказал Федор Иванович. – Быть того не может.
Он повернулся к окну и вновь совершенно неожиданно для себя произнес:
– Вы – лучше всех, кого я знаю.
– Ах, Федор Иванович, – впервые в этом разговоре она назвала его по имени-отчеству, необычная интимность прозвучала в ее голосе, Рябову померещилось даже, что обращение звучало как «Феденька» – так его давно уже никто не называл; вздрогнув, он обернулся и потянулся к ней. – Ах, Федор Иванович, дома у, всех почему-то все не так. И я – не исключение.
– Вы – лучше всех, – тихо, осознанно, упорно повторил он.
– А вот представьте себе: после трех лет прочной, казалось, глубокой привязанности мне в одно весеннее утро предпочли другую…
Вероника Анатольевна загородила лицо ладонью.
– Вам – другую?! – словно горестное эхо, повторил он.
– Три года он называл меня женой. А потом оказалось, что на эту роль больше подходит другая актриса – помягче, попроще, без претензий. Я не хочу сказать о ней ничего дурного. Такой человек. Зато всю себя, без остатка, посвящает семье.
– А вы так не можете?
– Не знаю… Теперь уже, наверное, нет.
– И… и как же вы перенесли разрыв?
– Жила, как умела. Никаких нарушений по службе – верно?
– Верно, верно!
– Дело не пострадало как будто…
– Ни капельки. Да и при чем тут дело, вы-то – как?!
– Помаленечку…
Вероника Анатольевна отвела руку от лица, выпрямилась.
– Федор Иванович, – глухо сказала она. – Вы знаете, что такое одиночество?
Рябов подумал, что уж кто-кто, а он знает это прекрасно, но кивнул как-то не слишком решительно, словно ему не полагалось этого знать.
– А на стенку влезть вас никогда не тянуло? – З. говорила тихо, почти шепотом; грустная усмешка, словно маска клоуна или мима, застыла на ее лице. – А завыть с тоски на луну у вас желания не было? А сигануть с балкона вам не приходило в голову? У меня квартирка на двенадцатом этаже, а балкон большо-ой, угол здания опоясывает, разбежаться есть где… Хотя вам – что, вы – человек семейный. – Свистящий шепот плеточкой, плеточкой обвивался вокруг шеи, сдавливал горло, стало трудно дышать. – С женой поругаетесь – все полегчает, а мне и поссориться не с кем на моей верхотуре… не с кем… не с кем…
Повторяла она эти слова, или у него в ушах звенело? Федор Иванович, загипнотизированный и взглядом женщины, и ее речью, сглотнул слюну. Он приготовился к тому, что Вероника Анатольевна теперь зарыдает, а он станет утешать ее, – позабыл, напрочь позабыл, с кем имеет дело.
Она продолжала обычным своим голосом:
– Примерно год назад, как раз когда было особенно тяжко, встретила школьную подругу, мы с ней в свое время на художественной гимнастике все призы забирали. Потом она в институт не поступила, на эстраду подалась. От нее я и узнала насчет варьете, – сама шла, и меня потянула. Может, обратили внимание: крайняя слева, если из зала смотреть.
Федор Иванович лишь мотнул отрицательно головой, хотя теперь он вполне мог бы ответить на все ее вопросы: одиночество вдвоем ничуть не легче, он прекрасно ее понимает, и объяснять ему больше ничего не надо, и ни одну девушку тогда, в варьете, он вообще не заметил – только ее одну…
Почти не слушая того, что говорила З., он тихонько любовался ею. Он твердо знал теперь, с кем имеет дело: перед ним сидела редкостная, умная и красивая женщина, тщательно – и успешно! – прятавшая от сослуживцев свое обаяние. Столько лет он, как и все, был слеп и глух и лишь теперь сумел разглядеть ее по-настоящему.
Сумел… Счастливая случайность. А как с остальными? Что знает он о других своих сотрудниках, хотя бы о ближайших?
– …Конечно, там попроще, чем в балете, но азы пришлось проработать основательно, – продолжала З. – Взяла педагога. Результат вы видели. Вам правда понравилось?
– Правда. Очень.
– «Девочки – на уровне», – лукаво передразнила она. – Так у меня появилось еще одно дело. Свободного времени – ни минуты, не надо голову ломать над тем, куда его убить… Платят. Я на машину записалась…
– Неужели вас не смущает эта обстановка?
– Какая?
– Но… там такая публика!
– Уж конечно, не в Филармонии… Но о публике я забываю… Впрочем, неправда, не забываю: мне доставляет удовольствие появляться перед людьми в другом качестве, не бухгалтером только… Я вроде дирижирую эмоциями сотен людей – понимаете? А кто они такие, эти люди, – какая разница…
– Хоть час, да мой?
– Что-то в этом роде.
– А этот страшный разрыв между утром и вечером?
– Двуличие?
Оба рассмеялись.
– «Двуличие» я переношу спокойно. Мне кажется, одно мое дело дополняет другое. Не жизнь – сплошная гармония. Знаете, это хоть и странное, но приятное ощущение: отточенные движения, когда на тебя пялят глаза… Надеюсь, двигаюсь я легко?
– Я в восхищении, – со всей возможной искренностью произнес Федор Иванович.
Помолчали.
– И все же, – вздохнул он, – все же… Что скажут на фабрике, если узнают?
– Кто-то осудит, кто-то нет… Вы – как? Не осуждаете?
– Нет, я не осуждаю, – сказал Рябов нерешительно. – Но, я думаю, лучше все-таки не говорить.
– Конечно, – весело отозвалась Вероника Анатольевна. – Зачем дразнить гусей… Едва ли кто-нибудь с фабрики опознает меня во время выступления.
– Я же опознал.
– Не все так наблюдательны.
– Верно, – кивнул Рябов. – Но и я, честно говоря, не узнал вас… Во всяком случае, не разумом… Я ощутил вас – почувствовал, что это вы…
– Почувствовал? – тихо и серьезно сказала она и встала.
– Значит, это останется между нами? – Еще не желая отпускать ее и не зная, что сказать, он задал вопрос, который следовало бы задать ей самой.
– Да, да… – согласившись на эту тайну, объединившую их, она подала ему почему-то руку, хотя рабочий день только начинался.
Потом прибавила:
– Спасибо.
«За что?!»
Ему захотелось поцеловать протянутую руку, но он никогда раньше не делал этого.
– А можно мне когда-нибудь прийти опять? – он не выпускал ее руки из своей.
– Через месяц – новая программа.
З. улыбнулась, высвободила руку и походкой пантеры двинулась к двери. На пороге обернулась:
– Да и кто из наших попадет туда? – сказала задумчиво. – Вы ведь тоже зашли случайно?
– Абсолютно случайно, – подтвердил он.
Говорят, Федора Ивановича Рябова часто видят теперь в варьете при гостинице «Двина». Говорят, администратор, по первому звонку, оставляет для него один и тот же уютный столик за колонной, на который другие посетители не зарятся.
Завсегдатай?
Говорят также, что за этот столик после окончания программы присаживается иногда одна из танцовщиц варьете.
Но чего только у нас не говорят.
Не всему же верить.
