Текст книги "Зимние каникулы"

Автор книги: Владан Десница

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Когда Яндрия выслужил положенный срок и вышел в отставку, он стал еще более ревностным членом общества. Свои стариковские дни проводил в покое и благости, без особых забот и нужд, и ему не могло прийти в голову, что покой этот может быть нарушен.

V

Однако наступило нечто неожиданное, непредвиденное, взбаламутившее весь мир, перепутавшее все расчеты, сорвавшее все планы: война!

Вспыхнуло патриотическое воодушевление, любое дело оценивалось с точки зрения его военного значения и исполнялось с чрезвычайной важностью. В первое время, когда по городу шли воинские части – солдаты в новеньких мундирах, перепоясанные желтыми ремнями, с музыкой и знаменами, с веточками самшита на головных уборах, сопровождаемые толпами патриотически настроенных задарских женщин и чиновников в цилиндрах, – воинственный дух Яндрии воспрянул и доставил ему немало приятных ощущений. Целые дни он проводил возле плаца в толпе детишек и служанок и ублажал взор непрекращающимися строевыми занятиями солдат, а слух – звуками трубы. В перерывах подходил ближе, заискивал перед трубачом, представляясь его бывшим коллегой, чтобы в конце концов попросить трубу, «потрубить, душу отвести». По прошествии стольких лет он опять подавал сигналы и команды, и звук трубы воскрешал и, оживляя, вызывал из памяти прошлое, родное, и Яндрия упивался дорогими воспоминаниями. Когда не было строевых занятий, он днем пропадал в городском сквере или на набережной, а по вечерам – в доме ветеранов, и его рассказам, особенно если бывал навеселе, не было конца и края. Оказавшись среди парней, которым раньше или позже идти на войну, он неутомимо давал советы, наставления, посвящал их в разные профессиональные тайны, в те тонкости военного мастерства, которые немыслимо постичь на регулярной военной службе, они обретаются только с опытом, и сопровождал свои объяснения наглядным показом: приседал, прищуривал глаз, словно целился, подражал выстрелам оружия всевозможных калибров с разного расстояния, и все это превращалось в поток нечленораздельных звуков, в этакую дьявольскую мешанину.

Откуда-то приехал Польде, несколько дней пробыл дома, дожидаясь призывной комиссии; потом ушел на войну и он. Впрочем, ушел хмурым, обозленным. Он выглядел еще более бледным, серьезным и замкнутым, чем прежде. С отцом разговаривал мало и посматривал на него то со скрытым бешенством, а то с каким-то горьким сочувствием, похожим на презрение. Яндрия это ощущал и не говорил ничего такого, что могло бы вызвать раздражение сына. А когда Польде ушел и давал о себе знать брату сперва из Глины, а потом из Галиции скупыми, мало что говорящими вестями на солдатских почтовых карточках, у Яндрии выветрились из головы четкие представления о настроениях сына, об их взаимоотношениях, и он принялся всюду хвастать, гордясь сыном-солдатом, а под хмельком и вовсе расписывал его подвиги как некие чудеса.

– Во вчерашнем письме сообщает, – фантазирует Яндрия перед друзьями, – как он с тремя товарищами взял в плен двести русских!

Ветераны то ли верят, то ли не верят, но, во всяком случае, слушают охотно. Мало-помалу вошло в привычку, что Яндрия на встречах каждый раз что-то рассказывает, и это стало как бы его обязанностью. Теперь вечер начинается его новостями. Получается у него когда лучше, когда хуже.

– Да-а, други мои, теперь можем головы держать повыше, все мы, целая Далмация! Спрашивает на днях капитан: есть ли добровольцы сходить в разведку, поглядеть, что там у русских. Все голову опустили, в землю уставились, знают, что русские устроили в лесу засаду и поджидают, кто сунется, вылезет на опушку первым. У моего Польде сердце не выдержало: «Так и быть, я пойду, раз никто не хочет!» Помаленьку, полегоньку, ползком добрался до леса, прислушался – русские договариваются, собираются напасть. Он не спеша назад. Русские заметили его, когда он перелезал через проволоку, и трах-бах – как горстями горох вслед швыряют. Наши думают: не сносить ему головы! Там и мышь не проскочит! А мой Польде прижался к земле и осторожно, по сантиметру, знай себе ползет – и возвращается жив-здоров. Да еще приносит капитану саблю и фуражку русского офицера, которого застукал в овраге и придушил как цыпленка! Смотрит на него капитан, аж усы шевелятся от радости, и спрашивает: «Ты кто такой, парень?» А мой Польде отвечает: «Господин капитан, я – сын Яндрии Кутлачи, бывшего императорского полкового трубача такого-то полка, который в Боснии на смотре войск ехал рядом с генералом, подавал команды всем войскам и награжден медалью…» Капитан улыбнулся и говорит моему Польде: «Знаю его, дружище, тот генерал – мой отец, рассказывал он, что был у него трубачом какой-то Кутлача и что таких легких и такой трубы не сыскать было во всей императорской армии!»

Как-то Польде коротко известил, что находится в госпитале «по причине катара легких». Яндрия вечером пошел к своему товарищу – ветерану – Перо Шарацу, тот праздновал день рождения. Ну, малость выпил и рассказывает:

– Мой Польде сейчас в госпитале. В бою один схватился с целым взводом русских, и осталось от них мокрое место. Капитан подзывает его, говорит: «Беги, пока цел». А Польде и слушать не хочет, ворвался на позицию русских, хватает их по двое и швыряет на землю. Вернулся, капитан похлопал его по плечу и приколол на грудь медаль, а из него кровь хлещет, семь ран получил, но даже внимания на них не обратил. Теперь вот в госпитале, пишет: поправлюсь немного и опять – добровольно на фронт.

VI

В глубине души Яндрия с тревогой подумывал о том моменте, когда Польде приедет в отпуск. Впрочем, сына долго не было. В декабре 1916 года, перед самым рождеством, он неожиданно явился. Еще более молчаливый, чем прежде, с испитым, почерневшим лицом, даже голос стал тише. С отцом почти не говорил, словно избегал его. Яндрия же подбивал сына пойти вместе прогуляться. Польде вспомнил, как ребенком, после смерти матери, он прижимался к отцу, при случае норовил взобраться на колени, и растрогался, раз-другой согласился пройтись с ним, хотя старался выбирать менее людные улицы и уклонялся от встреч со знакомыми, которые надоедали бы ему вопросами. Но мгновения трогательной расслабленности быстро прошли, и Польде вновь все чаще охватывало настроение болезненного раздражения.

Вечером накануне рождества Яндрия пригласил друзей к себе на ужин. Пришли и два школьных товарища Польде, Йосип Франич, тоже прибывший в отпуск, и Стево Раич, которому удалось избежать армии вроде по причине болезни глаз. Яндрия позаботился о рыбе и вине, а Ката наварила вдоволь рыбного супа. Собрали и сложили в угол постели, посреди комнаты, под военными реликвиями Яндрии, поставили стол. Он крутился по дому, выбритый, в чистой сорочке, угощал гостей ракией, как и подобает хозяину, заглядывал в кухню. Уселись за стол, Яндрия со стариками на одном краю, а Польде с товарищами – на другом, и разговор то сливался воедино, то растекался надвое. Вначале говорили о вещах более или менее незначительных, гости были скованны, и постный ужин протекал спокойно. Польде очень хотелось, чтобы так прошел час-другой, пока ему из приличия придется оставаться за столом, а потом, когда у стариков развяжутся языки и они начнут молоть всякие глупости, он намеревался с друзьями пойти прогуляться по безлюдной набережной, где вольготнее дышится, или заглянуть в какую-нибудь кофейню на окраине.

Однако вино начало оказывать действие раньше, чем рассчитывал Польде. Разговор становился более оживленным. Друзья отца принялись расспрашивать Польде о войне, предоставляя ему возможность рассказать о себе и побахвалиться. Польде отвечал сухо, нехотя. Яндрия тоже был настороже, умело уводил разговор в сторону, когда он приближался к опасной черте, и ограждал сына от неприятных вопросов. Вскоре Яндрия сам разговорился, вернулся к своей излюбленной теме, стал вспоминать время своей службы и оккупации Боснии. Но гости, как назло, задавали вопросы о войне. Польде показалось, что Перо Шарац, маленький, аккуратно одетый старичок с медовым голосом и хитрыми глазками, особенно старался разговорить Польде. Яндрия вновь заслонил собой сына, на сей раз менее удачно.

– Оставь, не любит он рассказывать. Послушай меня – старика.

Польде сидел не шелохнувшись. Яндрия хорохорился, говорил много, азартно и все больше распалялся. Разошелся вконец, стал шумлив, сам пил и другим подливал.

Шарац, знавший меру в вине, пить как остальные не торопился и весь вечер незаметно управлял разговором, переводя его в желаемое русло. Вдруг он обратился к Польде:

– Расскажите, пожалуйста, о том, как капитан узнал, чей вы сын, и подтвердил, что Яндрия был трубачом у его отца-генерала?

Польде побледнел. Друзья понимали, чем все может кончиться, и постарались его отвлечь. Яндрия после короткого замешательства вскочил и принялся еще проворнее доливать в стаканы. Подзадоривал, чокался, поднимал тосты и отвечал на здравицы. Норовил изгнать из себя ощущение подавленности, вызванное присутствием сына, старался воспрянуть духом и избавиться от чувства напряжения, которое слишком долго держало его в страхе и уже начинало сдавливать горло. Он раскраснелся, приосанился, прямо-таки раздался в плечах. Теперь настал черед поговорить о генерале Бороевиче.

– О-го-го, уж Бороевич-то герой из героев, мы гордиться им должны, счастливая мать его родила. Человечище это, братцы мои, к тому же родом из наших краев!

Надоела ему, выводила из себя эта необходимость говорить с оглядкой. Взбеленилось долго дремавшее тщеславие. Вся его натура, сдерживаемая постоянным и неотступным страхом перед сыном, – страх, который пробрал его до костей, как озноб, – теперь восстала, рвалась на волю, требовала реванша. Уязвленное самолюбие – как это он перед собственным сыном должен смирять натуру, уступать – воспротивилось, заупрямилось. Он подумал: «В своем доме я должен следить за каждым своим словом! Перед людьми меня в грязь втаптывает, зелень вонючая!» Эти мысли распирали его. И он как будто специально искал, чем бы кольнуть сына и вывести из себя.

– Если бы я чуть лучше знал немецкий и мой командир послал бы меня в Вену, в школу, а он хотел послать, я бы теперь тоже был как Бороевич, а может, и повыше Бороевича! Стал бы таким, видит бог! Еще как стал бы, вот те крест!

Видя, что этого мало и он не добился своего, Яндрия снял со стены саблю, на голову натянул свою чиновничью шапку с императорскими инициалами, которую имел право носить, даже выйдя на пенсию, и заходил гоголем по комнате, не зная, что бы еще такое сделать, а подмывало сделать что-нибудь значительное, вызывающее. На Польде даже не смотрел, но всем было ясно, что это представление он устроил ради него, от желания ему досадить. С обостренной чувствительностью к насмешке, характерной для пьяниц, заметил, что выходка делает его в глазах друзей скорей трусливым, чем грозным. На губах Польде приметил мимолетную, как судорога, усмешку жалости и презрения. Это разозлило его донельзя. Глаза заиграли странным, почти звериным светом, таким друзья никогда его не видели. Повернулся к кухне и изо всех сил гаркнул:

– Мийо, иди сюда!

Мальчик, который сидел с матерью, боязливо приблизился.

– Иди сюда! Ближе, не бойся!

Привлек его к себе, усадил на колени.

– Вот так, не удалось мне, давай ты, с богом! Подрастешь, знай, отдам тебя в кадетеншуле. Там будешь учиться! Добьешься того, что отцу не удалось! Хочешь стать таким, как Бороевич? Скажи, не трусь!

Терпение у Польде лопнуло. Он хватил кулаком по столу.

– Нет, не отдашь ты его в кадетскую школу, это я тебе говорю! Ты и меня хотел туда отдать, как сейчас помню. Не позволю! Ты что, совсем ослеп, старый дурень? Такой уж ты отец, в этом все твои отцовские чувства, породил на белый свет, как скотину, а дальше не твоя забота, отдавай в кадетскую школу, и пусть о нас заботится его величество, а там – кем будем, тем и будем! Двадцать лет слушаю твою пьяную болтовню. Размахался своим палашом, треплешь языком о войне, о Бороевиче, а где ты ее видел, войну-то? Уж не на маневрах ли, дуя в трубу, как на аукционе? Ты хоть раз задался вопросом, за что зеленая молодежь гибнет на фронтах, во имя кого и чего? – Польде перевел дух и продолжил с горечью и сарказмом: – Сыт я всем этим по горло! Всю жизнь смотрю на тебя, надутого, как индюк, слушаю твои россказни о генерале, о каких-то твоих подвигах, всю жизнь висит над головой как посмешище эта твоя сабля, этот портрет!

Движимый внутренним порывом, Польде внезапно сорвал со стены картину – пушечные жерла и скрещенные мечи, – взмахнул ею над головой и с силой ударил о спинку стула. Рамка переломилась, по комнате разлетелись осколки стекла. Яндрия вскрикнул и бросился с обнаженной саблей на сына. Мужчины преградили ему путь, с трудом удерживали. Ката выскочила из кухни, застыла в дверях, схватившись руками за голову. Мийо наблюдал из угла, затаив дыхание и вытаращив глаза. Польде, обессиленный, рухнул на стул в приступе кашля. Стево Раичу, человеку вспыльчивому, быстро опьяневшему, показалось, что настал час сведения счетов. Он завопил: «Вперед!» – и двинулся на Яндрию, тыча пальцем в инициалы государя на шапке.

– А ну-ка, сними эту мишуру, старый хрыч, сейчас же сними!

Яндрия рывком высвободился из рук, державших его, и ринулся на Стево, который успел отпрянуть. Приглушенным голосом, с каким-то наслаждением Яндрия произнес:

– Сними ее сам, сынок, если тебя мать родила! Попробуй сними!

Тряхнул головой, блеснул белками вытаращенных глаз и произнес еще тише, сквозь стиснутые зубы, в ярости обращаясь к Стево:

– Иди, иди, сними!

Утихомиривая его, вмешался Йосип:

– Перестаньте, люди, перестаньте!.. Хватит!.. Только этого не хватало!.. Побойтесь бога, сраму не оберемся!.. Это все вино, оно виновато… – и вытолкнул Польде и Стево на улицу.

Опомнившийся и отрезвленный происшедшим, Яндрия сел за стол, облокотился и сжал голову руками.

– Вот, люди, вы все видели, и бог видел! Породишь сына, растишь его, как цыпленка под крылышком, учишь, мечешься, хочешь сделать из него человека, господина, а он вырастет и таким манером отплатит! Сидит у тебя на шее и в твоем доме тобою же и помыкает!.. Вот какие чудеса бывают!

Яндрия причитал. Его товарищи, посуровев, стояли, сложив руки на животе, и ждали, когда он малость утихнет, чтобы высказать свое сочувствие и успокоить. Ката стонала, скорчившись на постели. Мийо забился в угол, пораженный и напуганный. Свеча над столом, кем-то задетая во время суматохи и свалки, медленно раскачивалась, и большой освещенный круг лениво перемещался из конца в конец комнаты.

Польде уехал. Старик никогда о нем не упоминал и не получал от него вестей.

Спустя несколько месяцев пришло извещение, что Польде умер в госпитале. Он и тогда не промолвил ни слова. Только ходил взад-вперед по комнате, замкнувшись в себе. Однажды надолго ушел из дома. На окраине в лавке, где торговали всем, чем придется, и куда заглядывали в основном крестьяне, купил свечу, отнес в приходскую церковь и наказал поставить за упокой души сына.

VII

Яндрия сгорбился, иссох. Длиннополое пальто поизносилось, поникли прежде залихватские усы. Он бродил по городу, задумчиво глядя под ноги.

Наступали голодные 1917, 1918 годы.

Навалились невзгоды и несчастья. Беду сулили и вести с фронтов. Яндрия воочию видел: давал сбой тот порядок, та дисциплина, которыми он когда-то восхищался и гордился, что было предметом его преклонения. С кем ни поговори, всякий сетует на голод, бедность, разные невзгоды. Никому ни до чего нет дела.

– Когда же кончится эта война, будь она неладна! Все подобрала, все уничтожила! Почему я не умер раньше, чтобы не видеть этого! Вот чего дождался на старости лет!

И у ветеранов дела неважные. И они заняты своими мыслями и заботами. Говорят тихо, боязливо, нехотя. Не хочется упоминать о войне, болезнях и голоде, но разговор сам по себе сворачивает к этому. Давно не получают из Вены новые фотографии, альбомы и репродукции. Даже похороны обходятся без торжественности, без них. Военные мундиры носят теперь каждый день – правда, без регалий, под пальто и с обычной шапкой. Лишь шляпы с плюмажем, темно-зеленым или красным, убранные в комоды, пока берегут. Встретившись наедине, верные друзья негромко и осторожно обмениваются вопросами, отвечают друг другу, пожимая плечами и обреченно поднимая взгляд к небу. У Яндрии теперь самый лучший и надежный товарищ – синьор Нико Фурлан, бывший «финансовый бог»; после того рождества к Шарацу Яндрия охладел. Из дома ветеранов он уходит с синьором Фурланом, к выходу они направляются не торопясь, медленно надевают пальто, чтобы пропустить других, и, оставшись одни, спрашивают:

– Есть новости? Что говорят?

Тот, кому задан вопрос, пожимает плечами:

– Говорят, неважно, да, неважно!

Пожимает плечами и другой.

На улице негнущимися, старческими пальцами они застегивают пальто. Вечер встречает их холодным ветром, подметающим пустынную набережную.

– Чем все это кончится?!

– ???

VIII

Яндрия из дома выходил редко. Только припекающее солнце выманивало его на набережную, и он сидел перед домом, грелся.

Весной 1918 года умерла его Ката. Все крутилась на кухне, а за день до смерти слегла. Весной поумирали все ослабленные голодом. Тот мор назвали потом «испанкой». Это название многое упрощало, ни к чему были объяснения, догадки и диагнозы, оно жестко и откровенно констатировало причину смерти и создавало видимость некой солидарности умершего и пока живого, сопровождавшего его в великую, равноправную обитель усопших. Ежедневно на стенах вывешивали рядами новые извещения о смерти, линялые, отпечатанные на плохой бумаге. Поскольку в последний путь провожали многих, смерть стала обычным, будничным явлением; люди свыклись и почти забыли, что для умершего это событие исключительное, которое случается только раз в жизни. Кату проводили к месту упокоения сын и муж с тремя или четырьмя друзьями – ветеранами.

Теперь заботы по хозяйству целиком легли на Яндрию. Дом онемел. Мийо почти все свободное время проводил на улице. Его появлению в доме предшествовал глухой стук деревянных сандалий, которые бесплатно выдавали в школах; по всему Задару на бездушных мостовых слышался этот стук сандалий голодных детей. Утром Красный Крест раздавал ученикам во дворе старого арсенала по тарелке жидкого ячменного супа, этого проклятого «орзотедеско», который Мийо с тех пор возненавидел на всю жизнь. Яндрия уходил с сумкой за город и на лужайках возле домов, где у редких счастливчиков сохранились козы, или по краям обросшего пыреем плаца, того самого, где в начале войны наблюдал за строевыми занятиями бодрых и нарядных солдат, он рвал траву, которую варил дома. Город стал мертвенным, оцепенелым. Как голодный при последнем издыхании. Однажды, выйдя из дома, Яндрия заметил на улицах необычное оживление. Люди шли группами, выглядели веселее и шагали легче, бодрее. Что-то случилось, в этом не было сомнений. Однако никто ничего не говорил. А сам он спросить не решался. Сходил в дом ветеранов. Застал там двух-трех старикашек. Молчаливые, истощенные до того, что еле двигались, словно осенние мухи, им было не до разговоров; на вопросы они медленно поворачивали головы, глаза покрасневшие, усы шевелились как щупальца.

Под вечер стали поговаривать, правда шепотом, о том, что распалась Австрия. Вот так, без лишних слов, просто: «Распалась Австрия». Кто-то рассказал, как солдат сорвал с головы шапку и швырнул ее под ноги.

Старики разошлись по домам раньше обычного.

Вокруг было тихо.

IX

Назавтра все прояснилось, и как-то сразу. Солдаты вышли из казарм и разбрелись по городу, одни, небольшими группами, без привычного строя. У школьников отменили занятия. Молодые люди собирались, громко спорили. Потом двинулись по городским улицам, за ними валом повалил народ. Кто-то выкрикнул: «Долой Австрию!» Возглас был отчетливый и громкий, но какой-то непривычный и потому сиротливый. И тогда взметнулись новые возгласы, более уверенные.

Толпы людей захлестнули улицы. Лозунги и песни заполонили город. Молодежь разделилась на группы, появились лестницы, снимали и гербы, и прочие символы рухнувшей власти, людям раздавали трехцветные ленточки. Кто-то проверял солдат, полицейских и чиновников, нет ли у них на шапках розеток с императорскими инициалами. Если такую находили, требовали снять. И люди, бывалые солдаты и усатые блюстители порядка, подчинялись. Заметив человека в потрепанном чиновничьем пальто, от группы молодых людей отделился один, нагнал его и положил на плечо руку; прохожий оглянулся – так нос к носу встретились Яндрия и Стево Раич.

Стево замер в нерешительности, воспоминание о стычке вопреки усилию воли вызвало чувство какой-то приниженности перед Яндрией. Превозмогая себя, он крикнул:

– Снимай розетку! Нет больше твой Австрии!

Старик осторожно оглянулся, вобрал голову в плечи. Про себя подумал: «Трудно сказать, чья возьмет». И мягко, подобострастно попросил:

– Сними ее ты, сынок, я не возражаю.

Стево сорвал розетку и шмякнул ею о тротуар.

На следующий день Яндрия узнал, что ветераны собираются в своем доме, чтобы решить судьбу общественного имущества. Направился туда и он. Вначале потолкался возле дома и, лишь увидев, что другие входят безбоязненно, переступил порог. Все уже было решено: сам дом и мебель – государственные, это не подлежит продаже. Предметы помельче – с молотка, но право приобретения имеют только члены клуба, ветераны. Если что-то останется, в чем они не нуждаются, пусть покупают желающие.

Первыми были проданы две этажерки, зеркало, расшатанный шахматный столик. Для Яндрии это было слишком дорого. Картины вместе с рамами молодежь разбила. Яндрия хотел купить альбом, совсем было решился, но раздумал. Затем пришел черед каких-то стульев, шахмат, домино. Он сделал заявку на кресло, в котором сиживал по вечерам столько лет, но кто-то другой предложил цену выше, и ему пришлось отступиться.

Наконец выставили на продажу будильник.

– Кто-нибудь хочет приобрести? – спросил аукционист.

Никто не отозвался.

– Так есть желающие? – вновь послышался вопрос.

Яндрия тихо подал голос:

– А сколько?

– Пять крон.

Яндрия купил будильник. Завел, чтобы проверить, работает ли. Все было в порядке. Он просунул правый указательный палец в кольцо и не спеша направился домой, помахивая будильником в такт шагу.

Смеркалось. Угасал второй день.

Старик в задумчивости ходил по комнате долго-долго. Он был один – Мийо со сверстниками носился по городу, пел, выкрикивал лозунги, срывал вывески и гербы. А Яндрия все ходил и ходил, погруженный в свои мысли. Звон будильника заставил его вздрогнуть. Он остановился и неподвижно смотрел на него, пока будильник не умолк. Молчал и Яндрия, потом голосом, осевшим от долгого молчания, выдавил из нутра:

– Звони, брат, звони!.. Все мои усилия пустили на ветер!.. Было бы лучше, если бы по мне до этого отзвонил большой колокол на Святой Стошии!..

X

…И кто бы мог подумать, что душа Яндрии сохранила способность к новому взлету!

В смутное время – голодные военные годы, развал империи, итальянская оккупация, непонятные перемены – он сидел, как черепаха в панцире. Когда же это миновало и Яндрия оказался в новом государстве, в мирном приморском городе, под горячим солнцем, он собрал свою утварь и перебрался в Сплит, где и остался жить. Все наконец пришло в порядок, на что он даже во сне не надеялся!

В первые два-три года, правда, его не миновала нужда, опасения за свою стариковскую судьбу. Но потом все уладилось. Мийо получил стипендию, прослушал курс наук и стал учителем; в новой стране Яндрия получал новую пенсию, времена смирились. И вновь гуляет на солнышке, сидит с пенсионерами под пальмами на берегу или в маленькой табачной лавке и ведет разговоры. Он освоился в Сплите, на его улицах и заулках, обжил новую квартирку, отыскал старых друзей, которые тоже переселились из Задара, обрел новых. Перебрался сюда и Перо Шарац, но заболел желтухой, исхудал, стал похож на незрелый лимон; Яндрия считал, что он долго не протянет.

И по-прежнему рассказывал. Благо было о чем. Многое он запомнил за свою жизнь, много пережил. Помнил три государства, состоял на службе у пяти достославной памяти императоров и королей, причем у одного долгожителя, сам дьявол вряд ли пережил бы его!

Постепенно Яндрия пришел в себя, уже не втягивал голову в плечи, говорил громче. Даже шаг у него стал тверже.

Привык к одной газете, постоянно ее покупал. За день малыми порциями прочитывал от первого слова до последнего. Неспешно ходил и читал, останавливался, бубнил вслух. Откуда-то появился вкус к политике. Особенно перед выборами – очень интересовался, кто победит, чтоб им пусто было!.. Один другого хлеще, страх божий!.. Каждый тянет в свою сторону, поносят друг друга, бранятся, и один – хват, и другой, дьявол их разберет! Свои люди и в одной партии, и в другой!..

Предвыборная маета, суетливость как бы отвечали его характеру и оттого приводили в доброе расположение духа. Разобщенность партий не пугала, в ней он видел проявление великого многообразия нравов в мире божьем, а оживление радовало уже само по себе. Азарт предвыборной гонки, беспощадную борьбу, в которой проявлялась расторопность и жизненная энергия его нации, он считал добрым предзнаменованием для ее будущего.

– Пусть народ покопошится, пускай поцапаются! Все надо испытать!.. Я вот на всякое насмотрелся, и ничего!

В присутствии Мийо Яндрия демонстрирует свой оптимизм неохотно, он сдержан, ведет себя так, будто обеспокоен и не вполне верит в происходящее.

А Мийо всерьез занялся политикой. До поздней ночи сидит на каких-то собраниях, потом с группой парней провожает своего «вождя», молодого адвоката, до дома, а тот что-то им доказывает и объясняет, Мийо идет с ним бок о бок. В воскресенье набиваются в машины и разъезжают по селам, агитируют. Мийо пишет статьи в газеты, хлещет не в бровь, а в глаз! Врежет так врежет, не боится! И слова-то какие – Яндрия не понимает их смысла, да и не слышал, чтобы раньше произносились они дома: «воплощение», «исполинский», «склеп», «стихия», «поодиночке» и все вроде этих. Мийо подбивает его быть с молодежью, голосовать за них. Убеждает: на молодых мир держится, сейчас их время, старикам пора на пенсию. Яндрия молчит, глядя перед собой, не соглашается, но и не отказывается.

Уж он-то знает, на чьей стороне будет. Пусть Мийо говорит что хочет.

Иногда по вечерам Яндрия ходил в партийный читальный зал просмотреть газеты. Тут он и повстречал окружного кандидата, доктора Перо, слушал его выступление. Мудро говорил. Похоже, и доктор Перо запомнил его. «Здравствуй, Яндрия!» – первым приветствовал при встрече.

В читальне он встретил своего бывшего начальника, отставного председателя апелляционного суда Эугена Элснера, тоже переехавшего из Задара; председатель шагнул ему навстречу, любезно стиснул руку, что значительно укрепило авторитет Яндрии. Когда Элснер умер, в партийной газете напечатали: «Чтобы почтить память благородного Э. Элснера, председателя апелляционного суда в отставке, г. Яндрия Кутлача внес в фонд нашей газеты 10 динаров». Яндрия долго носил в кармане этот номер, аккуратно сложенный, часто вынимал, раскрывал и перечитывал заметку.

Однажды Яндрия рассказал доктору Перо о своем бедственном положении, о маленькой пенсии, и доктор обещал походатайствовать, когда будет в Белграде, чтобы ему назначили пенсию по новому закону. Вернувшись, встретил Яндрию в читальне с улыбкой:

– Вот, Яндрия, выхлопотал, скоро у тебя будет пенсия вдвое больше, чем у твоих друзей. И знай, так решил сам старик. Сказал мне: «Передай Яндрии, что я о нем позаботился, чтобы не страдал в старости. И еще передай ему от меня привет».

Пусть себе Мийо говорит!.. Почтение ему и его окружению. А он знает, что делать и на чьей быть стороне. Пусть говорят: старик такой, старик сякой, коррупция, то да се!

Угадал Яндрия в старике нечто, напоминавшее ему империю: порядок, чинопочитание, сознание принадлежности к державе. «Пусть я школу не кончил, но чутье меня не обманывает. У меня всегда был верный нюх. Потому что бог дал неученому человеку внутренний голос, который подсказывает ему, руководит им. И никогда не обманет!» Теперь ему кажется, что его всегда вела какая-то рука, куда бы он ни шел, с того самого дня, когда, еще ребенком, он унес ноги из Клисовцев, и с тех пор, что бы он ни делал, все было во благо, продвигало его вперед. Останься он в Клисовцах, навек бы застрял там и никогда уже из той жизни не выкарабкался!

Мийо женился. Жена принесла с собой хорошее приданое, новое, современное. И с Яндрией была обходительна, внимательна. По воскресеньям он ходил к сыну на обед. Яндрия вовсю расхваливал молодых, сидя с пенсионерами на скамье под пальмами. «Знаешь что, приглядывай за моим стариком, – говорит ей Мийо, – почитай как отца родного!» Через году них родился сын, маленький Яндрия, названный в его честь. Мать звала его Андреем, и Яндрии это не очень нравилось. «Зови его по-нашему», – говорил он снохе.

Теперь Яндрия ежедневно после обеда приходил проведать малыша, приносил ему то игрушку, то кулечек красных, как ягоды, конфет, прилипающих к бумаге; сноха каждый раз клала их на шкаф, оправдываясь, что ребенок сыт, «принял молоко», как она говорила.

Когда мальчик подрос, Яндрия выводил его на прогулку, на солнышко. Разговаривал с ним, все объяснял, показывал пароходы. Приходя с малышом к пенсионерам, пересказывал его слова, поражал слушателей его сообразительностью. В лавке покупал ему только тот шоколад, где под оберткой были картинки: или солдаты лежат в окопе и стреляют, бросают гранаты, атакуют; или приземистая короткоствольная мортира уставилась в небо; или военный корабль, пораженный прямым попаданием в форштевень. И опять объяснял, сопровождая слова имитирующими звуками: бум-бум, дзинь-дзинь, бах, з-з-з!..

Под пальмами собирались разные люди, каждый со своей судьбой. Сидя на скамье, он вступал с ними в беседы, расспрашивал. В нем проснулся интерес к чужой жизни, все-то хотелось знать. У босоногих рыбаков с засученными штанинами, таскавших в рыбный магазин ящики с уловом, интересовался, как называется рыба, которую раньше не видел, и удивлялся ее названию. У трясущегося старика, собиравшего окурки, пытался вызнать, есть ли у него родня и где тот ночует, скрюченную побирушку, страдавшую к тому же судорогами и шмыгавшую носом, расспрашивал, «давно ли у нее это» и что говорил врач.

Как-то, поджидая на скамье собеседников, увидел деревенского паренька лет четырнадцати-пятнадцати. По виду тот совсем недавно пришел из деревни. На руке болталось пар десять шнурков для ботинок, и он предлагал их прохожим. Ему самому шнурки не требовались – по широко расставленным пальцам ног, по развитому плоскому большому пальцу было очевидно, что обувь еще не обременяла его ног.