Текст книги "Зимние каникулы"

Автор книги: Владан Десница

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

В это время на дороге появился пожилой человек. Он шел в нашу сторону, ведя за руку ребенка. Видно, вышел погулять с внуком; с поистине дедовским терпением он ему что-то объяснял, показывая пальцем в кроне тополей у дороги какую-нибудь птицу или гнездо. Увидев драку, он в растерянности остановился. Но замешательство длилось недолго: у него на глазах молодой безмозглый верзила немилосердно колошматит своего старшего собрата, колошматит немилосердно и притом явно беспричинно (ведь тому, кто слабее, мы инстинктивно отводим роль праведника), а два эгоиста, явно недостойных человека, равнодушно наблюдают это – и решение пришло само собой. Он встрепенулся, отвел ребенка в сторону, кинулся на обидчика (ведь того, кто сильнее, мы инстинктивно отождествляем с обидчиком) и принялся лупить его изо всех сил.

Глядя на это новое осложнение, я думал: не сдержи я свой благой порыв, я был бы сейчас тем, на кого сыплются удары, и в свою очередь с не меньшим ожесточением и с уверенностью в своей правоте наносил бы ответные удары тому, кто вмешался из тех же побуждений, что и я, а посему является моим единомышленником и соратником.

Из чистого милосердия и во имя человеколюбия три человека отчаянно молотят друг друга, кого-то защищая и отстаивая чью-то правду. А чуть поодаль два закоренелых эгоиста стоят себе и пальцем не пошевелят в защиту своего ближнего. Два эгоиста, трое дерущихся, четверо избитых. В этой небольшой компании нашлись грешники всех мастей: виновные в участии в драке и виновные в том, что не вступили в нее ради собственного покоя; виновные во вмешательстве в чужие, неведомые им дела, и виновные в преступном невмешательстве; бесчеловечные рохли и ретивые человеколюбцы; виновные, чинившие самосуд во имя справедливости, и виновные в том, что и палец о палец не ударили, дабы справедливость восторжествовала – пусть и через самосуд! Когда я остановился, я с презрением посмотрел на щекастого человека, чтоб в следующую минуту поступить так же, как он. Я находил оправдание для каждого из участников, сочувствовал ему, чтоб минутой позже осудить, приветствуя того, кто набрасывался на драчуна. Но вскоре и ему пожелал поражения и нового противника. События развивались, и вмешательства следовали в точности по моему желанию – словно я незримо ими управлял. И теперь, после всего, что видел, я опять не знал, кто прав и какого исхода мне хочется! Одно я знал твердо: каждому нападающему я желал поражения, а каждому пораженцу – победы, слабому – успеха, сильному – поражения, мне хотелось, чтоб слабый стал сильным, а сильный – слабым, избивающий – избиваемым, а избиваемый – избивающим. Но трудность заключалась в том, что все участники оказывались попеременно в роли сильного и слабого, избивающего и избиваемого, правого и виноватого. Попробуй разобраться, кто тут прав? Разве сила уже сама по себе предполагает вину? Разве справедливость заключается в слабости? Разве за честь называться правым надо платить поражением?

Вдали, в глубине аллеи, показался темный силуэт полицейского. Появление носителя официальной справедливости подействовало необычайно быстро. Воинственность внезапно улетучилась, и драка прекратилась. Старик вспомнил про своего внука и заспешил к нему. Муж расправил сплющенную шляпу, а молодой человек, потряхивая кудрями, прижимал платок к синяку под глазом. Избыток энергии был израсходован, выпущен в бездонье теплого воскресного дня.

Справедливость восторжествовала.

1951

Перевод И. Макаровской.

ДВА ПРЕТЕНДЕНТА

Пронзительный вопль клаксона, резкий визг тормозов. Грубую шоферскую брань заглушил вой мотора, набиравшего обороты. Хромоногая девушка устремилась вперед, скорым виноватым шагом заспешила к тротуару и наконец, прерывисто дыша, выбралась на него, как утка на берег.

Навстречу ей шел средних лет карлик: на щуплом теле – крупная мужская голова с большими, торчащими кверху кавалергардскими усами, на голове – маленькая шляпка с загнутыми полями. В фигуре его было что-то бодрое, энергичное. Он улыбался ей с выражением оптимистической солидарности. Как к спасительному прибежищу, заторопилась она к двери, рядом с которой на стене было выведено акварелью «Закусочная», и, ковыляя, начала спускаться по влажным бетонным ступеням в подвальное помещение.

Немногочисленные посетители сидели за столиками, покрытыми несвежими клетчатыми скатертями. Перед ними стояли плетенки с хлебом, который в этой закусочной подавался «без ограничений» и который они, ожидая заказанные блюда, жевали с бесстрастными, отсутствующими лицами. Девушка села за столик в углу и положила рядом на стул нотную папку и поношенную черную сумочку. Сквозь окно высоко под потолком ей видны были вышагивающие по тротуару мужские и женские ноги.

Пожилой официант в белой куртке, фамильярный в обхождении с посетителями, судя по всему, бывший судовой кок, развлекал беседой заметно облысевшего, но старательно причесанного гостя, который занимал столик, стоявший особняком между печью и стойкой. Это был почтенного возраста холостяк, чиновник, который мог бы питаться в ресторане получше, однако ему нравилось здесь, где он, бесспорно, был самым уважаемым посетителем и ему во всем старались угодить. Он из тех, кто предпочитал быть первым в селе, чем вторым в столице. Блюда заказывал порционные, и потому скатерть на его столе была несколько чище.

Официант произносил звуки «с» и «з» чуть шепелявя, скорее как мягкие «ш» и «ж», что делало его речь благозвучной и даже слегка комичной, особенно если он порывался говорить о вещах серьезных и трагических. С таким произношением следовало бы делать сообщения о больших бедах. Свой рассказ он сопровождал жестикуляцией, как бы пересчитывая слова по пальцам, точно речь шла о штучном товаре:

– Был я в Австралии, был в Ниёрке, был в Боносайрисе, был в Шанпаулу, и где только я не был, ах, сеньор! Много я повидал на этом свете!.. А вот жить раньше было полегче, прежде были другие времена!.. Подумать только, мы горло драли за Авштрию!.. А теперь смотрите!..

Кухарка окликнула его из раздаточного окна. Он ушел и вскоре вернулся, неся на левой руке сразу несколько глубоких тарелок с едой – что-то жирное, густое, с чем управляются ложкой, а довершают вилкой, обходясь без ножа. Ставя тарелку перед девушкой, подбодрил ее:

– Ну-ну, синьорина, не грустите! Глядите веселей, пока молоды! Это важнее всего на свете!

Затем вернулся к стойке и продолжил разговор с лысеющим посетителем. Иногда его окликали: «Фране!» – или: «Дядька Фране!» – и он отзывался, но без лишней спешки, не прерываясь на полуслове. Когда беседа угасла сама собой, Фране прошелся по залу адмиральским шагом, переложил оставшиеся куски «бесплатного» хлеба с опустевших столов в хлебницы перед посетителями. Так ему, человеку, в общем-то, доброму, казалось, что он насыщает всех голодных. Совершает нечто вроде чуда с пятью хлебами.

Девушка съела половину своего жалкого обеда и хотела было уйти. Однако дядька Фране остановил ее, шепнув по-свойски, как сообщают официально неподтвержденную, но верную новость, которая неминуемо должна порадовать:

– Погодите, синьорина. Сегодня четверг, у нас есть кое-что сладкое.

Он снова удалился на кухню и на сей раз вернулся с маленькими тарелками. На каждой – квадратик слоеного пирога. Для девушки он выбрал тарелочку, где рядом с обычной порцией была еще половина. Привилегию эту он подтвердил словами:

– Это вам, синьорина!

Она подняла на него взгляд, исполненный смиренной благодарности.

– Спасибо, дядя Фране. Прошу вас, еще одну салфеточку.

– Сейчас, сейчас, моя прекрасная синьорина, будет вам все, что хотите, только скажите дядьке Фране!

Он принес сложенную треугольником бумажную салфетку. Пока она старательно заворачивала в нее куски пирога, Фране принялся выспрашивать:

– Ходит к вам эта малышка на уроки фортепьяно?

– Да-да, приходит. Спасибо вам, дядя Фране.

– Ну и ладно! Хорошо и для вас, и для нее, очень уж она прилежная девочка. Это дочь нашего домоправителя, такое умное и милое дитя… Я ведь вам говорил, они бедные, платить будут, сколько смогут. Что поделаешь! Должны же люди как-то помогать друг другу! Разве не так?

– Так, дядя Фране!

Закусочная почти опустела. Косматый оборванец в углу, заказавший только первое, настороженно хлебал свой суп, словно в ожидании момента, когда на плечо ему опустится рука правосудия. За другим столиком безмятежный чудаковатый старичок в полуцилиндре и видавшей виды накидке, седобородый, с румяными щеками и маленькими живыми глазками – впрямь король гномов – поглаживал по руке свою жену, старуху со злым взглядом и лицом, готовым к немедленной сваре. Оба потягивали из бокалов. И эта голубиная идиллия свидетельствовала о недавней ссоре и только что состоявшемся примирении.

Девушка поднялась, готовясь уйти.

– Прощайте, дядя Фране!

– До свидания, синьорина! Будьте повеселей!

Фране прошелся по залу. Он стряхивал крошки с опустевших столиков хлопками полотенца, словно бил мух. Потом вновь вернулся к собеседнику, взял сигарету, погасшую на холодном цинковом листе стойки, прикурил. Элегично щурясь, провожал взглядом девушку, ковылявшую по бетонным ступеням с нотной папкой под мышкой. Когда она закрыла за собой дверь, поддался желанию порассуждать:

– Бедная синьорина!.. Мучается, работает день напролет, дает уроки!.. Хоть бы ей улыбнулось счастье!..

Лысоватый господин уже давно посматривал на девушку не без интереса: «Пора бы решиться, набегают годы, болезни, одиночество». Он попытался вызвать Фране на разговор:

– Она довольно хорошенькая.

– Да, симпатичная, симпатичная! А головка просто прелесть!

Собеседник почувствовал приятное волнение, его губы тронула едва приметная улыбка задетого самолюбия. Искушая благодушного владельца закусочной, он заявил:

– Да ты влюбился в нее, не иначе!

Фране быстро поднял взгляд и успел увидеть эту улыбку, которая показалась ему насмешливой, даже саркастичной. И он поспешил отречься со стыдливостью старой девы:

– Кто? Я? Бог с вами!.. – Чтобы выглядеть более убедительным, добавил: – Кто на нее позарится с такой ногой?

У посетителя тотчас погасла улыбка. Теперь и он пошел на попятную. Казалось, оба отскочили в разные стороны от лужи, в которую один из них бросил камень.

– Неужели вы не видите, что я шучу?..

Помолчали. Фране облокотился на стойку, выдохнул сигаретный дым и, склонив голову, в задумчивости, искоса глядел на дверь, за которой исчезла хромая девушка. Он чувствовал себя почти виноватым. И, сделав шаг в сторону гуманности, молвил:

– Бедная синьорина!..

1955

Перевод А. Лазуткина.

БЕНТА-ЯЩЕР

Люсьен сидел под ивами и удил. Он мог проводить так целые утра, с удочкой в руках, потягивая воображаемые дымы из своей погасшей трубки и не ощущая ни скуки, ни потребности в человеческом обществе. Лицо его было еще молодо, словно остановилось в своем развитии и не до конца оформилось, однако житейский опыт оставил на нем свои следы, наложив отпечаток постоянной серьезности. Поэтому оно напоминало угрюмо-недовольные физиономии эмбрионов в стеклянных сосудах за витринами медицинских учреждений.

Товарищи, знавшие Люсьена Крампе в школьные годы, помнили его болезненным и замкнутым юношей. Позже, в университете, пока они наслаждались беззаботностью студенческих дней, он сразу же занялся серьезной работой. За окнами лаборатории чередовались весна и осень, а молодой ассистент неизменно склонялся над какими-то своими экзотическими ящерицами, которые целиком поглотили его внимание, равнодушный ко всему, что не имело отношения к занятиям. Он устраивал им особенную среду, выдерживал при разных температурах, подвергал всяким облучениям, зорко следя за результатами и регистрируя каждое новое явление.

– Ты напоминаешь мне Антима Армана-Дюбуа из «Les Caves du Vatican»^[40], – заметил однажды, сопровождая свои слова отрывистым тонким смехом, его старший товарищ по гимназии Огюстен Бло, тонкий эстет, высокоорганизованная личность. Он не сводил глаз с Люсьена, поглаживая длинными холеными пальцами пятнышко лысины, которая уже стала обозначаться на его аристократически удлиненном черепе.

Компания расхохоталась. С тех пор между собой приятели стали называть его Антимом. Он не сердился.

– Ну, как дела, Антим? Как поживают твои Vexierkasten?^[41] Что поделывают почтеннейшие ящерицы? – встречал его Огюстен Бло субботними вечерами, когда Люсьен появлялся в кафе, где они коротали время. И все вновь покатывались со смеху. А он и тогда не сердился; более того, и сам добавлял к всеобщему веселью, словно свой непременный обол, беззвучную, блуждающую на тонких губах улыбку.

Но когда через два года напряженного труда он опубликовал результаты своих исследований, это произвело немалую сенсацию. И постепенно (это произошло незаметно, само собою) его перестали называть Антимом и начали опять звать Люсьеном, «нашим Люсьеном».

По странной игре случая, почти в то же время, на другом краю планеты, в Соединенных Штатах, появился другой молодой ученый, Левенгруббе, который, исходя из совсем иных предпосылок и двигаясь совсем иными путями, пришел примерно к таким же результатам.

– Ты смотри, как тяжко нынче что-нибудь открыть, что-нибудь изобрести! – рассуждал Огюстен Бло за их постоянным столиком в кафе. – Все уже открыто, все изобретено. Прав Ялмар Экдал у Ибсена^[42]. Но вы заметили, если тем не менее удается придумать что-либо новое, то непременно это разом делают двое! Должно быть, существует какой-то закон: или никто – или по меньшей мере сразу двое!

На сей раз случайное совпадение как будто осталось без отрицательных последствий: споров о приоритете не возникало, не было слышно и взаимных обвинений в плагиате. Идентичность словно подействовала неким чудесным образом. А к этому оказался неподготовленным даже Огюстен Бло.

– Ну конечно, – внушал он своим последователям в кафе спустя несколько дней после первых минут растерянности. – Ясное дело! Так всегда случается, новая дерзкая гипотеза рождает недоверие и кажется абсурдной. Но когда в ином краю раздается другой голос, высказывающий ту же невероятную, абсурдную гипотезу, происходит чудо: оба утверждения взаимно подкрепляют друг друга, одно служит другому как бы проверкой и доказательством и тем самым оба они приобретают убедительность. Вот, скажем, есть два коммерсанта, каждый располагает капиталом в один миллион… Если кто-нибудь из них подпишет вексель другому, гарантируя его своим миллионом, то де-факто каждый из них будет оперировать двумя миллионами; и вот, фокус-покус, вместо двух миллионов вдруг оказывается четыре. Все очень просто, не так ли? Вот вам, господа, сила кредита! И без всяких преувеличений – то же самое относится к научному кредиту!

Однако, что бы там ни толковал Огюстен Бло, благодаря совпадению дело приобретало всемирный характер и успех пришел семимильными шагами: Люсьен получил приглашение прочесть цикл лекций в Гарвардском университете и вскоре отправился в свое первое заморское путешествие. А вслед за тем нашелся меценат (некий армянин, попавший ребенком в Америку и к тридцати пяти годам сумевший проложить себе дорогу), который предоставил молодым ученым возможность организовать небольшой, но отлично оборудованный институт «Крампе-Левенгруббе». Исследования ширились, углублялись и наконец вышли в область практического применения: опыты проводились на крысах, на кроликах; из определенной железы в хвосте Бенты-ящера получали определенный гормон и впрыскивали его другим животным, наблюдали за изменениями, которые возникали после удаления железы, предпринимались попытки трансплантации и т. д. Осторожно и последовательно эксперимент переносили на человеческий организм. И результаты превзошли всякие ожидания.

Тем временем работа Крампе заинтересовала венского профессора Зигмунда фон Бюрст-Гломбарта, основателя экспериментальной физио-психо-химии, который с ошеломляющим успехом использовал снадобье, полученное из железы Бенты-ящера при лечении разного рода психических аномалий. Дальнейшие его опыты привели к выявлению многообразных связей открытия Крампе почти со всеми жизненно важными функциями организма. «Может быть, недалек тот час, – утверждал фон Бюрст-Гломбарт в своих лекциях перед переполненной аудиторией, – когда мы овладеем всем комплексом знаний о взаимосвязанности и взаимообусловленности явлений природы, от пятен на солнце до микроскопических клеток в хвосте Бенты-ящера. И тогда у нас окажется в руках ключ новой унитарной науки, науки всех наук, – Науки о Панфизисе».

Так говорил фон Бюрст-Гломбарт.

К сожалению, рано скончавшийся Левенгруббе не дожил до триумфа своих трудов. Таким образом, на Крампе легли заботы по практическому применению открытия, когда Объединенные предприятия красителей и медикаментов (ОПКМ) распахнули перед ним двери своих лабораторий, предоставив в его распоряжение необходимые средства. Бедняга Левенгруббе! Как озарилось бы его испуганное, прыщавое лицо, обрамленное желтоватым пушком, как увлажнились бы безмолвными слезами его добрые глаза, если б ему суждено было дожить до этого! Не имея опоры, Люсьен вынужденно скооперировался с производителями медикаментов при условии сохранения в своих руках постоянного научного контроля.

– Как же он мог бы оставить дело на полпути? – комментировал Огюстен Бло. – Какая была бы польза от его открытия, если б оно оставалось в голубоватых высях теории, если б оно не приблизилось к обыкновенному маленькому человеку? Какой толк от популяризации науки, если она одновременно не является и ее демократизацией? Зачем научные открытия делать доступными человеческому сознанию, если снадобья, получаемые в результате этих открытий, не окажутся у человека под рукой?

Крампе приступил к делу со своей известной педантичностью, и уже спустя шесть месяцев «обыкновенный маленький человек» мог развернуть дрожащими руками розоватую или зеленоватую коробочку, в которую было упаковано лекарство. Из инструкции, которую он обнаруживал там или в приемной своего врача, «обыкновенный маленький человек» мог узнать примерно следующее:

«Лезардин является абсолютно новым средством для регуляции функций невровегетативной системы, полученным особым методом из хвостовой железы Бенты-ящера, и оказывает одновременно и центральное и периферическое действие… Это подлинная революция в гормональной терапии… Лезардин – непревзойденное средство при аномалиях ткани, дисфункциях эндокринных желез и при всех нервных заболеваниях любого происхождения… при Базедовой болезни, при гипертиреозе, при ангине пекторис… С успехом применяется при симптомах преждевременной сенильности, при атеросклерозе и гипертонии, при наличии разных аллергических явлений, при старческих поносах и возрастном зуде… Особенно показан для женщин в климактерический период, равно как и вообще при специфических явлениях женского организма… Уменьшает сердцебиение, бурчанье в кишечнике, беспричинное ощущение страха, нервные спазмы, чувство неполноценности, головокружения и потливость с позывами на тошноту. Оказывает целительное терапевтическое действие при нервной диспепсии, слабом пищеварении, обусловленном изменениями кишечной флоры или другими причинами… В связи с этим удаляет неприятный запах изо рта, смягчает внезапный прилив крови к голове, сопровождаемый потерей сознания, и с успехом применяется при морской и высотной болезнях, равно как и в первые месяцы беременности… Производится в виде таблеток и жидких препаратов… В случае отторжения организмом рекомендуется провести один или два последовательных цикла лечения путем инъекций с тем, чтобы спустя шесть недель курс был повторен. …Для детей и лиц с особо чувствительным пищеварением лекарство производится в виде шоколадных драже, а для грудных младенцев и тяжелобольных возможно применение в виде свечей или исключительно ароматной мази, которая одновременно профилактически предупреждает возникновение насморка…» – и т. д. и т. п.

«Обыкновенный маленький человек» заканчивал чтение розоватой или зеленоватой упаковки, поддерживаемый убеждением, что болезням нанесен смертельный удар.

Слово «лезардин» было у всех на устах и красовалось на всех стенах. И тем не менее даже такая популярность оставляла Крампе безразличным. Он нервно выключал приемник, когда перед сигналами точного времени диктор трижды провозглашал: «Каждый – кузнец своего счастья! Каждый – кузнец своего счастья. Каждый – кузнец своего счастья! Поэтому все принимайте лезардин!» Никакого особенного удовлетворения нельзя было заметить у него на лице даже тогда, когда в военной авиации ввели лезардин в качестве регулярного целебного снадобья для училищ ВВС.

Однажды, стоя на верхней палубе корабля, входившего в сумерках в крупный портовый город, Люсьен смотрел на огромную неоновую рекламу, которая открывалась путнику за несколько миль прежде даже самого маяка на молу: знаменитый голубой круг лезардина, по которому наподобие детской железной дороги причудливо извивается красная змея. Два каких-то путника стояли рядом с ним, также разглядывая рекламу. Вдруг один из них спросил у другого:

– Вы считаете, лезардин по-настоящему кому-то помог?

Крампе отвернулся и, не пытаясь даже услышать ответ, продолжил прогулку по палубе. Однако на другой день, увидев рабочего, который что-то ремонтировал на самом верху неоновой рекламы, подумал с усмешкой:

«Вот, даже я толком не знаю, скольким людям по-настоящему помог лезардин; не говоря обо мне, он помог хозяевам ОПКМ и всем их многочисленным служащим со всевозможными их семействами, наследниками, свояченицами, служанками, он помог бедному старому Огюстену, который после той истории с малолетками окончательно бы погиб, если б лезардин не дал ему возможности переменить обстановку и повидать мир; он помог и этому диктору на радио, и его, вероятно, парализованной матери, годами прикованной к постели; этим мазилам, которые, стуча ногами по лестницам, каждую весну обновляют на стенах афиши лезардина; всей этой касте лекарей и аптекарей; печати и ее труженикам; государству и его налоговым учреждениям; доброму фон Бюрст-Гломбарту и правлению железных дорог, которые доставляют ему слушателей и пациентов из дальних стран, – и кто знает, кому еще он помог вплоть до вот этого рабочего наверху, который благодаря лезардину зарабатывает сейчас хотя бы сотню своих франков в час! И за эту жестяную брошь под старинное серебро на шляпке у жены какого-нибудь там письмоводителя ОПКМ, и за новый галстук его сыну, и за билеты в кино для невесты этого сына – они должны быть благодарны лезардину всем своим существованием и своей крохотной долей счастья. Он помог, следовательно, каждому, кто сумел установить с ним связь («Каждому, – заметил Огюстен, – кроме бедняги Левенгруббе, который, будучи сызмала беспомощным и ненаходчивым простаком, пришел к несчастной идее подхватить как раз ту самую старомодную чахотку, по-видимому единственную болезнь, которую лезардин избавил от своего сокрушительного действия!»). Но что поделаешь, если люди вбили это себе в голову и хотят получить свою жалкую крупицу счастья и заработок, именно заплатив здоровьем, а не благодаря чему-либо иному! – подвел он итог своим размышлениям. – Ибо воистину, если б лезардин на самом деле оказывал то действие, которого при самых благоприятных обстоятельствах и при самых нескромных требованиях можно ожидать от какого-либо лекарства, то вряд ли он по-настоящему помог бы больше, чем помогает сейчас…»

Так размышлял Крампе, усмехаясь. И, возможно, он верил, что не без основания мог бы считать себя благодетелем рода человеческого, обладай он подобными амбициями.

Будучи человеком слабого сложения и хрупкого здоровья, Люсьен с детства привык оберегать себя от любых эмоций и пылких чувств – возможно, здесь сказал свое слово инстинкт самосохранения. Неизменно бодрствующая и беспокойная мысль странным образом сочеталась в нем с холодными и невозмутимыми чувствованиями.

– Он воистину фантастичен! – с неподдельным удивлением говорил о нем Огюстен Бло в кругу нескольких старых друзей, держа на острых коленях пузатую рюмку коньяка и согревая ее анемичными белыми ладонями, чтобы мгновение спустя поднести к своим искушенным ноздрям и, прикрыв веки, сделать из нее глубокий вдох. Теперь он повсюду сопровождал Люсьена в его путешествиях в качестве своего рода приватного секретаря для ведения переписки и товарища во время бессонных ночей. – Вы заметили, как он похож в профиль на Эразма Роттердамского? Ей-богу, он напоминает мне тех смиренных мудрецов давних исторических эпох, которые прошли сквозь кровавые испытания своего времени, не осквернив одежд ни кровью, ни пылью, ни пурпуром, ни златом: они провели свой век бесстрастно и мирно, из закутка наблюдая за буйным течением событий и описывая их точными и спокойными движениями своего пера, словно гравируя стальной иглой на медной пластинке.

Он вновь вдохнул из пузатой рюмки и задумчиво кончил:

– Такие люди обыкновенно очень долговечны… И тем не менее, – доверительно сообщал он старым друзьям, – и тем не менее у него тоже есть своя сердечная слабость: отношение к матери. Вам когда-нибудь доводилось ее видеть? Маленькая, тихая, сморщенная женщина. Он позаботился о том, чтобы ее старость была обеспечена. Он нашел для нее пожилую набожную вдову – домоправительницу и компаньонку. Обе они каждый день сидели утром у окна и, храня абсолютное молчание, вязали. А он каждый четверг обедал у матери. И в хорошую погоду вывозил ее в экипаже на прогулку. Стоило на них поглядеть! По аллеям парка колышется колымага на резиновом ходу и раздается стук копыт – точь-в-точь карета с привидениями! У старушки трясется голова; они молчат, и Люсьен держит в своих ладонях ее крохотную высохшую руку…. Но разве это так уж удивительно? Конечно, в его глазах обыкновенная, тихая, сморщенная старушка обладает чем-то, что выделяет ее из числа других матерей: в конце концов, она родила его!.. И мне казалось подчас, будто уважение, которое он ей оказывает, своего рода обязательный процент, который он выделяет ей от основного капитала – уважения к самому себе.

Люсьен спокойно сидел в ивняке с погасшей трубкой в зубах, размышляя о письме, которое он получил сегодня утром. Этот старый лис Шибер из ОПКМ доверительно сообщал ему, что уже сгущаются внешне пока незаметные, но для его опытного глаза тревожные признаки того, что звезда лезардина перешла свой зенит и постепенно клонится к закату. В качестве средства, которое на некоторое время могло продлить ему жизнь, он предлагал пустить в ход неолезардин – подобно тому как два года назад они выпустили лезардин-форте для инъекций. Таким образом, писал Шибер, можно продержаться еще два-три года. Необходимы, естественно, и соответствующие перемены в инструкции: ускоренное усвоение организмом, непосредственное действие, отсутствие приспособляемости организма при длительном употреблении и т. д.

Однако Крампе уже давно потерял к этому делу всякий интерес. Его натуре не соответствовало затягивание, выжимание соков до последней капли, искусственное поддержание изживших себя, мертвых вещей. Он отчетливо понимал, что его десятилетие отдало свою дань лезардину. А новое, грядущее десятилетие требует и нового лезардина. Теперь его влекла к себе совсем иная область. С той обостренной чувствительностью, с какой животные предвосхищают землетрясения, он предвидел наступление великих апокалипсических перемен: грядет катаклизм в жизни двуногих, гигантская катастрофа, которая уничтожит все живое.

– В этом воистину полностью отразятся значение и ценность человека, станет очевидна истинная мощь его рук! – рассуждал Люсьен, всю ночь сидя в компании с Огюстеном перед недопитой рюмкой коньяка в опустевшем ночном баре трансатлантического лайнера или в купе пульмановского вагона. – Что только не придет в движение, какие только средства не будут использованы в этой борьбе! Воистину наступают величественные времена. Времена, возможно равные тем, когда в беспощадной борьбе не на жизнь, а на смерть с лица земли исчезали диковинные ящеры. Времена, равные наступлению всемирного оледенения. Катаклизм, который заставляет находить средства, когда нужда рождает невероятное. Именно такие моменты и представляют единственную возможность для величайших достижений науки… Когда «гром грянет», – с улыбкой добавлял он, – тогда воистину объединится все, «от пятен на солнце до желез на хвосте Бенты-ящера», как говорил добрый фон Бюрст-Гломбарт. Все объединится в одной упряжке, в одной-единственной науке – науке уничтожения!..

Но Люсьен был поглощен проблемой возможностей науки, проблемой создания ее новых технических средств.

– Задача формулируется совершенно четко: необходим максимальный эффект на живых людях при минимальных материальных затратах, это очевидно. Разумеется, наряду с проблемой технических средств возникает и проблема резервов – как найти большие количества человеческого материала, необходимые для подобных начинаний. Но решать это в основном должны политики. Правда, это – тоже сегодня или завтра – встанет как научная проблема…

– А знаешь, – перебивал его Огюстен, отвлекаясь от наслаждения коньячными ароматами, – эта проблема тоже имеет свои прелюбопытные аспекты. Недавно я в очередной раз перечитывал Клача («слишком раной незаслуженно позабытого Клача!»), и, ты не поверишь, он и по сей день сохранил известную свежесть, известную привлекательность. Ты должен признать, что его идея о получении отличного, пригодного к употреблению нового человеческого – или получеловеческого! – материала, «подчеловека», путем скрещивания гориллы с чернокожими, довольно оригинальна. И, судя по всему, по крайней мере как утверждают некоторые биологи, эта идея и не столь фантастична, как представляется на первый взгляд…

– Во всяком случае, – отмахивался Люсьен, – учитывая недостаток времени и широкий объем, который должно принять воспроизводство подобного человеческого материала, эта идея, по крайней мере пока, преждевременна…

Воцарялась краткая пауза, и Огюстен Бло вновь погружался в коньячные ароматы. А Люсьен продолжал фантазировать. Ему не по душе были физические, мертвые механические средства: миллионы тонн одной неживой материи автоматически уничтожают миллиарды тонн другой неживой материи. По складу ума ему была ближе и казалась более привлекательной идея о том, как небольшой, незаметный, вовсе нематериальный сдвиг в человеческом мышлении или в человеческой психике вызовет громадные перемены в нагромождениях инертной материи внешнего, физического мира. В нем оживали смутные воспоминания детства о том, каким волшебством веяло на него, какое глубокое и длительное волнение вызывала мысль, что легким прикосновением к электрической кнопке на письменном столе можно вызвать катаклизм на противоположной стороне планеты; и кто тогда, не имея никакой личной заинтересованности, сумел бы противостоять подобному искушению, рожденному просто-напросто самой идеей его осуществимости?